Текст книги "Отражение"

Автор книги: Яков Сычиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Мамин Бог

Это случилось после похорон отца. Смерть его породила мою безнаказанность. И в доме поселился Бог. Он забрался в дом ночью и остался там на потом. Я вернулся из магазина с батоном хлеба под мышкой, а он уже был на месте и чувствовал себя хозяином. Сидел на стуле важно, основательно, – чинно сидел, как мудрый старец. Он постоянно грозился и выражал недовольство моим присутствием.

Я стал мало там появляться. В месяц, бывало, заходил раза три: помыться и поесть. Бог так же продолжал грозиться, а я просто не обращал внимания, либо был специально пьян в доску, или сатанински измучен.

Умер отец. Куда-то запропастился весь страх. И появился Бог, чтоб не наказывать, но угрожать. А я и тяжёлого его взгляда переносить не стал: собрался и предал отчий дом, перестав там регулярно появляться и ночевать.

Матушка, в первую очередь, предприняла Бога. Это она его и изобрела в нашей квартире. А я умница и беглец, иногда приходящий перекусить и выспаться в домашних условиях, но матушка завела себе Бога и любит его теперь вместо меня. И пусть любит, потому что наш отец умер и никогда уже не накажет нас. Пора вернуться домой и утешить маму. Но разве возможно сделать это ловчее Бога?

Мне стоило бы как-то избежать Божьего укоризненного взгляда либо навсегда проститься с домом, но лучше попросту не гневить его и являться таким, чтобы он не имел причин сердиться на меня. Но вот только причины эти не известны мне, хотя с матерью и были у нас всегда самые добрые и нисколько не предосудительные отношения. А у отца ко мне так и оставалось до самой смерти предводительское чувство: за воеводу был мой отец – крутого очень нрава. Нисколечко это и не возмущало – только как-то страшило порой. Но – как и всех.

И вот столь вопиющая радость, обрушившаяся на нас сразу по смерти любимейшего отца семейства, стала совсем не уместна в высшем обществе, к которому относилась и мать моя в своё время. А у меня прорвалось не к месту некое упрямое свободомыслие. Вылетело в трубу то, что ранее я всеми силами сдерживал и смирял; перестало в том нуждаться и лопнуло, как сочный чирей, и послужило нашему разрыву с матерью и Обществом Высших Сил.

Кстати, умер Черненко. Это был один знакомый. И я видел лично. Мы пили с ним один раз на Восьмое марта, и больше не пили вместе никогда, потому что он недавно пострадал – разбился на мотоцикле и был таков. Навсегда. Я спал с его девушкой, но не по-настоящему, а понарошку: во сне. Я лицезрел её тоже только единожды – на день рожденья лучшего друга – и даже не знал, что она бывшая подружка Черненко. А теперь уведомлён.

Отец не являлся мне товарищем, а был прародителем и суровым наставником, вернее – блюстителем моего личного порядка. Смерть его вызвала заметные облегчения в вопросах досмотра моих внутренних сторон души. Самые неточные лихие мысли, побуждения, и помыслы нашли выход наружу.

Когда нет отца, виновным становиться Бог. Он внушает повиновение и наказывает. Если нет Бога – нет и наказания. Бог есть закон. А нет закона – нет и преступления. И это писано было и переписано задолго до нас – ещё еврейскими старцами. Но совершенно уместно, поскольку черно и душно в комнате пустой, в которой в сотый раз звонит одиноко телефон, и никто не отвечает по проводам.

НЫНЧЕ В МОДЕ СОТОВАЯ СВЯЗЬ, ЧТОБ ДОЗВОНИТЬСЯ – НУЖНО ВЫЗВОНИТЬ СТО РАЗ!

Зазорный напоследок прочту вам стишок.

С алкогольной вернулся войны корешок.

Лишился ноги, лишился кишок.

Но известно: хороший мужик не танцует.

А пьяница в доме никогда не ночует.

Бог не Шива – не станцует, не съест.

(Куда делся Яков? – Да побежал в лес!)

Не танцует мама с кружкой кипятка.

Не танцует моя правая и левая нога.

Только Сосновский кот

Всё шпарит по крыше (по весне) раз в годок.

От того и подтекают, от того и крыши.

Да неустанно пляшут мыши всё тише и тише,

Как в доме повешенного, чью судьбу не умолчишь

И не прошепчешь: услышат!

В морге вода-то бывает почище,

В морге вода-то бывает почище,

В морге вода-то бывает почище,

В морге вода-то бывает почище.

ОТРАЖЕНИЕ

Сердце наполнялось отравой и впрыскивало в напуганную душу моления, раскаяния и вину. Окоченевшие ноги тукали и тукали по промерзшему дереву в надежде скорее добраться домой, забыться и уснуть, оставив во сне все страшное, случившееся незадолго до этого возле пустой платформы, в безлюдье, среди сугробов и голых кустов. Оттуда будто до сих пор доносились теряющий силу голос и хлесткие и тупые удары по теплому телу.

– Снег завалит его, – думал путник. – Снег прикроет, снег простит.

Скоро путник пришел домой, согрелся, отмыл отбитые руки и, закутавшись в теплое одеяло, сразу заснул. Под сердцем скрутилась в клубочек душа и тоже заснула, намучившись за день.

Ночь прошла, и наступило утро. Вчерашний путник шел умываться и не помнил о прошлом; лишь глянув на костяшки пальцев, он догадался о вчерашнем и – на мгновение застыл перед своим отражением. После окатил еще раз лицо водой и пошел на кухню завтракать.

Старушка мать сварганила сыну завтрак и, поставив  его на стол, сказала вместо «Приятного аппетита»:

– Отец не вернулся со смены.

Сын подавился и закашлялся, и скорее отхлебнул из чашки теплого, с молоком, чая.

– Что ты, сынок?!

– Ничего… так… Наверно, попросили заменить кого!

– Наверно, – сказала, глубоко вздохнув, мать и направилась к раковине.

Сын вышел и закрылся в ванной. Он смотрел на себя в зеркало  и вспоминал, что голос ему сразу показался знакомым и движения напоминали ему отца. Непреодолимое волнение искорежило ему лицо, и глаза с ужасом таращились в чужие глаза отражения. В душу падал все тот же белый снег.

«Снег прикроет, снег простит», – повторил про себя парень. И тут он понял самое главное для себя и основное: что нет больше того, кто убил вчера человека. И тот, кто отражается в зеркале теперь, больше не он. Потому что вчера они, втроем, избили до смерти не только его отца – они убили его самого, того, кто брел потом, огорченный, по шпалам.

Сегодня на свет родился новый человек, не знающий жалости, совести, радости, не чувствующий сострадания, но имеющий прирожденный животный страх, спасающий от всех жизненных неустройств. И всегда в его душе теперь будет снег, чтоб холодить сгорающее понапрасну сердце. И жить теперь будет не он, а это его отражение.

Лицо нормализовалось, и вчерашний путник пошел допивать теплый еще чай.

Похороны деда

Дед был уже старый. Белая стянутая кожа просвечивалась. Под ней бледно голубели вены. Он был похож на мотылька. Так и сидел в кресле, – руки положив на подлокотники и втянув губы в рот. Как будто хотел сживать их. Глаза смотрели прямо перед собой, не обращая внимания на происходящее. Иногда он пристукивал об пол тапком и делал ртом: «тром-пом-пом!»

Ночью дед часто плакал и скребся к нам в дверь. Мама тяжело и недовольно вздыхала и переворачивалась, папа обувал тапочки и шел с дедом на кухню. Слышно было, как, булькая, он наливает рюмку.

Дедушка умел кричать котом. Он делал это мастерски и всегда неожиданно. Иногда пугал этим прохожих, когда сидел на лавочке во дворе. Женщины подскакивали с сумками или ведрами, говорили: «Фу, черт!» Или: «Вот, старый козел!» Дед выговаривал им вслед гадости и посмеивался.

Через дорогу жил другой, чужой, дед, и наш дед смеялся на него.

Я откопал в песочнице собачью какашку, и дед сказал бросить ее на дорогу. Я не стал.

У деда был свитер. И я спрашивал у него про узоры на свитере: «А это зачем? А почему так?» Дед усмехался и объяснял: «Для того, чтоб так было, а ты как хотел?»

Ночью дед скребся, и отец выходил снова булькать, и мама вздыхала, и бабка приходила, ругала его дураком, но не забирала к себе. Тогда мы как-то отправили деда к жить в коммуналку. Там у него была своя комната.

Теперь дед приходил редко и всегда напуганный. Вытаращив глаза, сидел на кухне и постукивал по столу пальцами. Ногти отросли и растрескались, руки тряслись, кожа полопалась и сохла; на лбу усилием воли дед выдавливал каплю желтого пота.

Бабка смеялась, глядя в окно. На подоконнике стояли банки с заряженной Кашпировским водой. Она смотрела его в телевизоре, закрыв глаза. Она больше слушала. По лицу текли слезы и сопли, рот – приоткрыт. Кашпировский вдавливал слова ей в лоб, и у нее текли по щекам слезы. Голову он свою всегда наклонял вперед, наваливаясь и нависая лбом. И пугал глазами. Тетка приносила платок и вытирала бабушке сопли. Бабушка спала.

Я пришел к деду в коммуналку и сидел за его столом в его маленькой заваленной комнате: между диваном и столиком – узкий проход, на столе с краю, где свободное место, – трехлитровая банка с помидорами. Дед пил рассол. Стекло заляпано пальцами. Очень хотелось куснуть один помидорчик. Я спросил, и он разрешил. Я залез в банку и достал. В большом общем квадратном коридоре все время капал замотанный марлей кран – в ржавую дырку раковины. В туалете воняло от засоренного стояка и застоявшейся в унитазе мочи.

Дед перестал приходить. Мы поехали всей семьей на похороны, тряслись в душном автобусе, и меня укачало, и вырвало на платье и туфли теткины.

Было жарко. Нудно и скучно. Долго возились с цветами. Много понаехало родственников. Я путал своих и чужих. Оказалось, не так много. К деду не хотели пускать. Я все-таки видел его. Он лежал в гробу в синем пиджаке. И гроб был бордового цвета, похожий на стол у папы на работе. Казалось, они из одного материала. Дед молчал, и шея его была обмотана бантом вишневого цвета. Я боялся, что он закричит котом.

Жалко не было. Только жарко, и хотелось домой. Я начинал хныкать. Бабушка дала мне горстку конфет с чужой могилки. Среди них попалась шоколадная. Я съел ее сам. Другими – карамельными – поделился с сестрами. Они теткины дети.

Неподалеку звенел тарелками оркестр, гудела труба. Хоронили военного и стреляли в небо. Я спросил, почему деду не стреляют. Мама накричала на меня за то, что я нашел где выгваздаться.

Когда все кончилось, мы ушли. Дед остался спрятанным под землей.

Когда в следующий раз хоронили другого деда, священник долго тряс над ним бородой и бормотал слова. И я спросил, зачем ему ставят крест, а тому не ставили. И мне сказали, что так надо.

Как Иван Иваныч за хлебом ходил

Как написать рассказ? Да очень просто. Без всяких платных семинаров, шкурничества и прочего непотребства современной действительности, я расскажу вам, как делается рассказ. В общем делается он так. Все держится на интонациях, на музыке фраз. «Жили-были», это фраза, зачин. «Его звали Иван Иваныч Бесштанов». Это тоже фраза. Этой фразой мы обозначаем начало. Мы дали стартовый выстрел. Дело в шляпе. Есть герой – Иван Иваныч. Можно поиграться на тему вариаций. «В доме номер восемь проживал Иван Иваныч Бесштанов» Тут уже мы одновременно привязываем его к географической точке. Можно иначе: «У Иван Иваныча Бесштанов не ладилось с женой». Но это уже социально-бытовая драма, ну ее в баню! Вариации: не ладилось с соседкой, начальником, сыном, сыном полка, сыном Бога, соседкой по палате, квартире, планете, в конце концов! Выбор в рамках вариационных фраз не принадлежащих никому, кроме жанра, дает право считать нас превосходным рассказчиком с богатой фантазией, не так ли?

Дальше. Берем самый примитивный вариант сюжета: как Иван Иваныч за хлебом ходил, – его же можно сразу и в название определить. Итак, Иван Иваныч собрался утром за хлебом. Можно обрисовать немного быт его жилища: что он увидел, как проснулся. Или просто приступить сразу к делу: «Иван Иваныч Бесштанов, проживающий в доме восемь на улице Кирова (не будем выпендриваться и придумывать улицу имени Саши Грей или Венички Ерофеева) собрался утром за хлебом. Надел свой старинный бушлат, сверху теплый ватничек с надписью на всю спину «AC/DC» (изуродованный в восьмидесятые глупым сыном-школьником), но тем не менее не истертый еще временем, подштопанный только кое-где и залатанный».

Вообще всю эту хрень лучше не писать, потому что современный читатель – а за ним и писатель – стремится к краткости. Итак. «Иван Иваныч собрался за хлебом». Театральная пауза! Дальше. «В этот день он выбрал необычный путь до булочной и пошел промзоной». Так, например.

В общем, в дороге с ним что-нибудь могло случиться. Варианты: нападение, изнасилование, приставание (что ж у нас все об одном?), знакомство с милой дамой, с милой бабушкой, с милой девочкой (Лолита?), с милой собачкой, брошенной на произвол судьбы… Или он узнал в этой дворняге старого друга, с которым охранял в армии границу? В общем, все это вопрос сюжета, главное же обличать любую чушь в форму, в фразу, в музыку! «Иван Иваныч вышел из-за угла и увидел неясную в конце переулка фигуру. Она приближалась». Интрига, да, ядреный корень, это она самая! Точки и многоточия очень с этим помогают.

Ну ладно, переходим сразу к концовке. Допустим, с Иваном Иванычем случились всякие по дороге чудесные вещи или не по дороге, а в самом магазине, булочной, супермаркете, киоске газетном. Он встретил внезапно первую любовь, такую же старую, как он теперь сам. «Что, Петровна, булками торгуешь, лярва старая?! А за меня не пошла?!» Или: «Петровна…» – произносит Иван Иваныч с теплым батоном в дрожащих руках, и две старческие слезы орошают хлеб.

Или – Иван Иваныч в магазине обезвредил преступника, метнув ему между глаз затвердевшим батоном нарезного. Или, наоборот, Иван Иваныч хотел своровать булочку, и был пойман охранником, и вышвырнут безжалостно на улицу. Таким манером мы, кстати, переходим из разряда веселого в разряд серьезного, грустного, а то и остросоциального.

Старик, дребезжа наградами на пиджаке, падает в снег (которого теперь, кстати, днем с огнем не сыщешь), и хипстеры, проходящие мимо, ржут и скалятся: «Спасибо деду за победу!»

Короче, это все фантазии, но чтобы концовка была концовкой, даже если по смыслу, это совсем и не концовка, и можно было бы еще продолжать весь этот бред, мы делаем ее концовкой, облекая простые слова в патетические формы финала. В заключительный раз плавно пересчитываем все ноты финального аккорда. Например: «Иваныч Иваныч приподнялся на коленях, руки его тряслись, вспомнил, как душил фашиста в рукопашной, в голове мелькнула мысль: винтовка – это праздник. Но люди шли мимо, и мимо… И над городом заливал небо кровавый беспощадный закат». Ну, примерно, так.

Или: «Люди шли мимо, не обращая на поверженного в грязь старика никакого внимания, скрип детской коляски напомнил ему, что не все еще потеряно, родятся новые войны (Путинские дотации пошли в дело), и они вернут родину детям, старикам – почесть и хлеб, отменят тюрьмы и границы и пойдут по земле огромной босой семьей… Но мысль его оборвало наехавшее на пальцы колесо детской коляски.

Как-то так.

Теперь убираем из текста все смехуечки, из разухабистого стиля делаем серьезно-деловой, прикрепляем фото с умным лицом в очках, резюме с рекомендациями членов союзов писателей, и можно продавать людям свой опыт. А они потом завалят редакцию издательства «Эксмо» своими совершенными творениями. Впрочем, они сделают это и без нас.

Бутылка водки

Клёпа – щупленький, юркий мужичонка в кепке и полосатой майке, – сбегал за бутылкой водки и, вернувшись, вставил бутылку дулом в отверстие в затылке заседавшего на скамье доминошников Михалыча, – здорового ехидного мужика в спортивном – в полосочку – костюме. Горлышко бутылки высунулось из отверстия во лбу Михалыча, и прекрасная, пахучая жидкость заструилась по стаканчикам. Михалыч наклонял голову и туловище, а мужички подставляли под струю стаканы. Так и происходил разлив, а мужичонка Клёпа стоял и умилялся, глядя на такое чудотворство.

– Эко, Михалыч, угораздила тебя ранение заполучить. И нам на забаву, и себе на память, и радение.

– Молчи, бестолочь ты безродная! – сказал здоровый Михалыч, шевеля багровыми щеками. И щёлкнул по столу доминошной фишкой. – Хрыба!

Мужички засмеялись над этаким произношением. Клёпа высунул из головы Михалыча бутылку и, отметив большим пальцем дозу, отпил из горлышка ровно сколько следует.

– Ну ладно тебе, Михалыч, расскажи теперь, что там доча твоя? Как дача? Как чадо? Как чудо?

– Дочь в теннисе преуспевает, замуж думает, идёт на инженера, много хочет денег, много просит, немного покрылась прыщами, немного болеет, ножки у ней колесом. Дача хороша, к электричеству подключился, огурцы посадил, забор поставил, к председателю ходил – пил с ним, пил с соседом, с другим соседом пил, поймал вора – отвинтил башку, сдал в милицию, заодно написал заявление о потери партбилета. Потом с соседом с новым поругался, а потом с ним выпил. Чадо родилось, козлом не блеет – плачет, копытцами не сучит – ножками дрыгает, хочет сиську, а сисек у меня дома хватает

«Пффф!» – огласил дворик неприятный звук спускаемого газа.

– Какая мраза гадит? – осведомился Михалыч. – Клёпа вынюхай!

– Это точно не я, – сказал один мужичонка.

– Да, это точно он! – сказал Клёпа, обнюхивая мужичка, и согнутые в локтях руки его забились о бока, как крылья.

Звук хлопающих крыльев распространялся.

Из окна ближнего дома послышался крик:

– Клёпка, дорогой мой, – обедать, сукин сын, жратвы дома – прорва!

– Приструни свою паскуду! – сказал сердитый Михалыч и замахнулся фишкой.

– Вот сейчас этим и займусь, – сказал Клёпа и, вытянув из гитары мимо проходящего дворового музыканта струну, побежал с нею наверх. К себе. В квартиру.

Там он наткнулся струной на жену – и сразу попал в то место, что в простонародье именуется… Он проткнул струной сначала одну… И принялся продевать ее через второю… И таким образом он сшивал вместе две… А женщина пела временные песни и ругалась властно матом. Из… вылетали синие медведи, кастрюли и матрёшки. С губ Клёпы текла вонючая слюна, и от радости закатились к небу его смердящие глазёнки.

Макаронки 

           Денег вовсе не было. Но была одна идея, с которой я отправился в эконом-магазин «Грош цена», где продавались в развес макаронные изделия. Я долго ходил вдоль стеллажей, шурша целлулоидными упаковками и якобы выбирая, почитывал способ употребления того или иного продукта. Потом, подойдя к лоткам с макаронами, я набил ими все карманы и отправился мимо касс к выходу. Кассирша говорит, приветливо этак:

– Что же вы у нас ничего не купили?

Я говорю, улыбчиво:

– Непокупной день сегодня, видно, выдался!

– А как же макароны? – встрял охранник. – Вы так на них смотрели, аж слюнки текли!

Я говорю:

– Так у вас там бардак такой: даже пакетиков нету, чтоб макароны набрать!

– Как это нету? Ну-ка проследуйте за мной, сейчас разберёмся, – скомандовал охранник.

Я неохотно поплёлся вслед, отвергнув мысль о побеге. На моё счастье возле лотков тёрся старик во взъерошенном и разношенном старом пальто. Из-под воротника в глаза бросался тяжёлый бугристый нос. Руки убраны в карманы, а босые ноги в калоши.

– Так как же, нету? – говорит охранник, указывая на стопку целлофановых пакетиков.

– Это вы называете пакетиками? – говорю я. – Да они же порвутся, как только я начну набирать…

В это время отступающий спиной назад старик наткнулся на прилавок с мандаринами. Ни один из сложенных в пирамиду мандаринов не упал, но из рваных стариковских карманов посыпались на пол макаронные рожки, ракушки, трубочки и завитушки. Охранник сделал к обескураженному, посиневшему от страха деду шаг, под тяжёлым сапогом хрустнула дюжина макаронин. Одной рукой охранник достал дубинку, вторую протянул к дедовскому воротнику. Челюсть старика панически отвисла перед тем, как на его голову охранник, взмахнув, обрушил резиновый ствол дубинки. Дед крякнул. Охранник повернулся ко мне:

– Стоит и вас проверить на этот предмет.

Я говорю:

– Вы, высокочтимый, хотите сказать, что ставите под сомнение мой платёжный потенциал, и тем самым заранее критикуете меня как творческого индивидуума, попирая казёнными сапожищами мою свободу?

– Чего-чего! – пробурчал охранник и, махнув на меня, потащил остывающего деда к выходу.

Я посмотрел на рассыпанные вокруг макароны и тоже двинулся. На улице было морозно. Солнце светилось распаренным рылом. Я шёл не спеша по пустынному в это утреннее время бульвару. Хапнув из кармана горсть окаменевших макарон, я сунул их в рот, – под челюстями приятно захрустело награбленное. А может это были мои зубы? Не знаю. Но себя я на все сто процентов чувствовал победителем, и посасываемые мной макарошки, подтверждая это, таяли, как карамельки, разливая во рту вкус победы.