Текст книги "Таинство (ЛП)"

Автор книги: Yahtzee

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Я связан с тобой, сказал Эрик. То, что они с Эриком могли бы иметь, настолько отличалось в частности, и в то же время было так похоже по своей сути. На секунду он представил их с Эриком, воспитывающих ребенка вместе. Это было так невозможно, но выглядело настолько радостно и правильно, что Чарльз не мог понять, почему это не может стать реальностью.

И пока он поливал водой лоб Кэтрин, пока его рот произносил другие слова, он понял, что думает о фразе из Книги Бытия: Нехорошо быть человеку одному.

***

В следующую пятницу, закончив последний урок в офисе социальной помощи иммигрантам, Чарльз зашел к Эрику. Как и обычно, тот был окружен бумагами, на которые смотрел так свирепо, что они должны были вот-вот загореться. Не в первый раз Чарльз подумал, что ему не подходит работа социального служащего. Он должен был родиться в те времена, когда вместо этого мог бы носить доспехи и орудовать мечом во имя справедливости.

– Застрял тут?

Эрик поднял взгляд, удивленный, но явно обрадованный – после поцелуя они свели до минимума разговоры друг с другом наедине.

– На этот раз правила пожарной безопасности.

– Если пожар не угрожает нам прямо сейчас, то я подумал – уже поздно, и мы могли бы взять пару сэндвичей на ужин и съесть их в парке.

Реакция Эрика была такой неопределенной – он не был уверен, будет ли их разговор причиной для радости или печали. Но сказал только:

– Я бы не отказался.

Спустя полчаса они сидели на скамейке под раскидистым деревом, пытаясь насладиться пребыванием вне стен помещения. Гнетущая летняя жара давила на город даже в этот последний час перед сумерками. Чарльз вытирал взмокший лоб не менее влажным запястьем. От него не укрылось то, как поблескивает от выступившей влаги кожа Эрика.

Это было явным поводом дать себе согрешить. Но также это было шансом понять.

– Ты уже решил? – спросил Эрик с присущей ему прямолинейностью.

– Нет. Я думал так много, но… это сложно.

– Могу представить, – Эрик завернул свой сэндвич обратно в бумагу, хотя даже не притронулся к нему. – Я не хотел становиться между тобой и твоим Богом.

– Ты не стал. Не смог бы, – Чарльз набрал полный рот куриного салата, медленно прожевал его, раздумывая, стоит ли задать вопрос. – Мы никогда не обсуждали, во что веришь ты.

– Ты никогда не спрашивал.

– Ты бы подумал, что я пытаюсь обратить тебя в свою веру.

– Только поначалу, – Эрик тяжело вздохнул. – Я не верю в Бога. Возможно, это оскорбит тебя, но это так.

Чарльз нахмурился.

– Но… ты соблюдаешь кошер, ходишь в синагогу, и я слышал, как ты говорил о своем ребе.

– Ребе Каплан возглавляет группу людей, которые считают иудаизм частью нашего наследия и моральной философией. Но лишь немногие из нас верят в Бога, о котором говорит Тора. Я перестал верить после Освенцима, – взгляд Эрика был где-то далеко, в месте, которое только он сейчас мог видеть. – У Бога есть два имени, оба упоминаются в Книге Бытия. Первое – его имя как Бога милосердия, второе – как Бога справедливости. Я думал, это для того, чтобы показать нам – в мире есть место и для того и для другого. Но то, что произошло с моими родителями, не имело ничего общего ни с милосердием, ни со справедливостью.

Еще одна вспышка видения – сознание Эрика и его собственное каким-то образом были так близки, что это случалось намного чаще между ними – и Чарльз почувствовал доброту Якоба и Эди Леншерр, ощутил любовь их сына, еще более крепкую после стольких лет разлуки.

Секундой позже Эрик добавил:

– Спасибо, что не говоришь мне, будто все это произошло по воле Господа.

– Я бы никогда не сказал ничего настолько… абсурдного, – Чарльз с трудом подбирал слова. – Бог, по воле которого произошел Освенцим, который желал того, что там произошло… такой Бог был бы неотличим от любой рациональной идеи дьявола. Поклонение такому Богу было бы абсолютно аморальным.

– Тогда где был твой Бог, когда они погибли? – Это было обвинением, но не горьким. Эрик действительно хотел знать, что Чарльз ответит.

Прошло некоторое время, прежде чем он смог подобрать слова.

– Я верю, что Бог был с твоими родителями. Я верю, что он страдал так же, как страдали они. Что он чувствовал весь их страх, и их боль, и все, что они оставили позади. Я верю, что он был рядом с ними в их последний момент. Что они осознали – он заметил их. Он понял их. Что Бог и через него вся вселенная взбушевались против несправедливости их смерти, чествуя их жизни и приветствуя их в совершенной и бесконечной любви.

Какое-то время Эрик потрясенно молчал, и Чарльз подумал, что, возможно, сказал глупость. Его понимание Бога было таким очевидным для него, но могло ли это быть хоть каким-то утешением для Эрика? Не была ли даже попытка такого утешения унижением или банальностью?

Но Эрик сказал:

– Я воспринимаю мир по-другому. Но я рад, что ты видишь его таким.

Они улыбнулись друг другу, в равной степени чувствуя благодарность за то, что были услышаны. И снова Чарльз почувствовал трепет правильности, возникший из того доверия, которое было между ними. У человека должен быть кто-то, с кем можно поделиться своими мыслями, поговорить о том, что причиняет больше всего боли или является слишком личным. Даже самый лучший исповедник в мире не сможет удовлетворить эту потребность так, как человек, которого ты любишь.

Они доели сэндвичи, выбросили мусор и стали прогуливаться по периметру парка. Сумерки сделали тени мягче.

– Кое-что удивляет меня, – сказал Эрик. – Тебя, похоже, никогда не беспокоило то, что… хорошо, что фактически мы оба мужчины.

– Я знал о гомосексуальности и раньше. Кроме этого, очень многое можно узнать, слушая исповеди.

– Могу представить. Но в твоей церкви это считается грехом.

– А в твоей нет?

– Большинство евреев считают это безнравственным. Но некоторые из нас верят, что это фундаментальная часть человеческой природы. Не заслуживающая порицания. Я благодарен за то, что живу и работаю с теми, кто согласен с этим.

Непроизнесенными остались слова: «Это то, чего нет у тебя». Чарльз понял, что сейчас Эрик борется за него, но борется честно.

– Я никогда не следовал догмам необдуманно, – сказал Чарльз. – В католической вере намного больше философских течений, чем считает большинство непосвященных.

– Но разве ты не считаешь это грехом? Разве ты не посоветовал бы кому-либо в этой ситуации уходить не оглядываясь?

– Я не знаю, – Чарльз остановился, внезапно почувствовав, что очень устал. Раньше расхождения между его собственной верой и учением церкви казались незначительными, такими, которые он мог обойти от случая к случаю, надеясь позже найти истину. Но сейчас, когда эти расхождения раскалывали его сердце пополам, он понял, насколько был наивен. – Если бы я знал, то уже, наверное, принял бы решение. Но я раз за разом обдумываю все это и до сих пор не могу найти ответ.

Эрик положил руку на его плечо.

– Я не хотел давить на тебя.

– Ты все делаешь правильно. Мне нужен кто-то, кто будет задавать вопросы. Это помогает.

– Уже поздно. А мы так и не добрались до шахматных столов, – они стояли у начала улицы, которая вела к квартире Эрика, всего в десяти кварталах отсюда. – Я понимаю, что ты вряд ли согласишься зайти ко мне.

Он говорил вовсе не о шахматах, и они оба знали это. В другое время Эрик бы извинился за использование такого предлога, но Чарльзу не были нужны никакие извинения. Этот этап они уже прошли.

Чарльз встретил его взгляд и набрал в грудь побольше воздуха.

– Я мог бы.

Глаза Эрика расширились. Надежда и желание в них заставили Чарльза подумать, что он должен ухватиться за ближайший фонарный столб, чтобы не упасть. Но он все еще оставался на ногах.

– Ты мог бы? Ты уверен?

– Да.

– Ты нарушаешь свой обет из-за меня.

– Обет целомудрия подразумевает нечто больше, чем тело. Он подразумевает сердце. Мой обет уже нарушен.

Было еще кое-что, помимо этого. Чарльз не хотел, чтобы его решение было выбором между известным и неизвестностью. Если он рассматривает возможность жизни с Эриком после отстранения от сана, то должен узнать больше о том, какой будет эта жизнь. Но он не собирался использовать Эрика только в качестве эксперимента.

И любовь Эрика, среди прочего, призывала его к честности. Отрицание того, что они чувствовали, отказ действовать согласно этому и было по сути ложью.

– Я не могу обещать, что приду к тебе еще когда-либо, – сказал Чарльз тихо. Небо над ними осветилось закатным солнцем. – Но я не хочу, чтобы ты чувствовал, будто должен… уговорить меня, или убедить – ничего такого. Может быть это нечестно, просить об этом и не обещать ничего конкретного. Но это твое решение. И я не забираю его у тебя.

Эрик наклонил голову, внимательно рассматривая Чарльза, и ему вдруг стало совершенно ясно, что Эрик представляет еще один поцелуй.Пожалуйста, подумал он, не понимая, кого умоляет и о чем.

– Ну же, – Эрик кивнул в сторону дома. – Идем.

***

Единственным спасением от удушающей жары служил громоздкий кондиционер в окне спальни Эрика. Он гудел и дребезжал, заглушая все звуки города, проникающие снаружи, и весь мир был где-то далеко, оставив их наедине друг с другом.

Момент, когда он снимает свой воротник, который он считал, будет таким значимым, а вместо этого практически потерявшийся в созерцании того, как раздевается Эрик. Его вспотевшая кожа, липнущая к коже Эрика, влажность волос под его ладонью, когда они целуются. Неумелые попытки коснуться Эрика, с трудом представляя, что делать или как двигаться. И Эрик – такой терпеливый, двигающийся так медленно.

– Доверься себе, – прошептал Эрик, мягко дыша в ухо Чарльзу. – Отпусти себя.

Как люди делают это? Чарльз провел всю жизнь, пытаясь контролировать свое тело и даже свои мысли. Он хотел подчиниться, но это было так сложно.

– Я нервничаю.

– Мы можем остановиться…

– Нет, не останавливайся. Пожалуйста.

Эрик, толкнувший его на матрас. Горячие ладони на плечах Чарльза. Воздух, холодящий обнаженную грудь, пока Эрик поцелуями спускается ниже, и ниже. Голос Чарльза, повторяющий только «Ох, ох, ох…», снова и снова. Так глупо, но все же это часть того, чтобы отпустить себя. Влажный звук, с которым губы Эрика сжимаются вокруг него, скольжение и жар, и затем все это захватывает Чарльза – так быстро, так сильно, что ему кажется, что он разрывается на части.

– Прости, – прошептал Чарльз, когда Эрик прижался губами к его бедру, а он снова смог говорить.

– Чарльз, нет. Все в порядке.

– Но я…

– Все в порядке, – повторил Эрик. – Я бы отстранился, если бы не хотел этого.

Так вот как все происходит? Чарльз никогда не позволял своим фантазиям зайти так далеко… не в деталях.

– Ты уверен?

– Уверен. Тебе понравилось?

Если Эрик действительно не против, то…

– Да. О, да. Это было потрясающе.

Чарльз притянул Эрика к себе для еще одного поцелуя. Какое-то время они путались в простынях и друг в друге, молчаливо, беспорядочно, удовлетворенно. Но затем он почувствовал возбуждение Эрика, прижимающееся к его животу, и понял, что Эрик сдерживает себя ради него.

Отпусти себя, напомнил себе Чарльз. Он поцеловал лоб Эрика, его переносицу.

– Могу я сделать то же самое для тебя?

Взгляд Эрика горел желанием, но он сказал:

– Только если ты этого хочешь.

– Я хочу. Хочу.

Вкус плоти Эрика. Чувственная перегрузка от одновременного ощущения его бедер, сжимающих ребра Чарльза, его пульса – под ладонями и внутри собственного рта. Эрик, не издающий ни звука. Гул кондиционера. Страх от того, что он делает что-то не так. Взгляд вверх на Эрика, приоткрывшего рот, но все еще молчаливого в своей агонии удовольствия. Возбуждение, уверенность, большая развязность движений… то, как Эрик отзывается, и радость, от осознания того, что он сделал это для любимого человека…

– Я думал, ты сказал…

– Не хотел… – Эрику пришлось остановиться и сделать глоток воздуха, прежде чем он смог продолжить. – Не хотел торопить тебя.

Чарльз никогда бы не подумал, что все это может быть так приятно. У него даже не появилось желания вытереться, но Эрик сделал это для него – уголком простыни и все еще дрожащими руками.

Они лежали рядом под холодным дыханием кондиционера. Сердце и разум Чарльза лихорадочно работали. Но он пытался успокоить свои мысли и просто быть в настоящем моменте. Эрик тоже молчал, растянувшись рядом.

Наконец Чарльз пробормотал:

– Я не удивлен, что именно так появляются дети.

– Нам это точно не грозит. Чему они только учат вас в этой семинарии?

– Я говорю не про нас. А про секс вообще. Конечно это то, как люди создают жизнь.

– Что ты имеешь в виду?

– Это тайна, разве нет? То, зачем душе нужно тело, зачем это земное существование необходимо для нашей духовной жизни. То, как соединяются духа и плоть, – Чарльз оперся о локоть, чтобы лучше видеть лицо Эрика, когда он прочертил линию вдоль его подбородка. – Секс – это то, как мы исследуем тайну вместе. Не любовь как таковая, но ее иллюстрация, или отражение, что тебе больше нравится.

Эрик покачал головой в ласковом замешательстве:

– Ты надеешься найти Бога даже здесь?

– Особенно здесь, – сказал Чарльз и снова поцеловал его.

***

Следующий день был для Чарльза худшим за весь период. В нем проснулось… не раскаяние, но ужасная неуверенность в себе. Он никогда не думал, что секс может все еще ощущаться на следующий день – в чувствительности мышц, в болезненности зацелованных губ. Его тело напоминало ему о тех часах, которые он провел с Эриком, и ему было очень сложно не расценивать эти напоминания как своего рода предупреждение.

Он не врал, когда говорил Эрику, что его обет целомудрия был нарушен еще до того, как они легли в постель. По крайней мере, он говорил правду так, как понимал ее тогда. Теперь же, когда он действительно познал секс, он знал, что потерял некую невинность, которая выходила за рамки простого факта потери девственности. Теперь Чарльз понимал волнительный трепет физического наслаждения. Он также чувствовал себя ближе к Эрику, чем когда-либо, и это, похоже, отдаляло возможность расставания с ним. Но это решение не должно быть принято в угоду его телу. Неужели секс настолько ослепил его?

Даже его очарование таинственностью секса, его духовностью преследовало Чарльза тем утром, пока он выполнял свои приходские обязанности. Наслаждение, которое они получали друг от друга, не может создать жизнь – то, что он считал, лежит в основе этой тайны. Значит ли это, что их наслаждение было бессмысленным для Бога? Даже если он не осуждает других за гомосексуальные отношения, должен ли он сам следовать по этому пути? Может быть, если он не может стать отцом в буквальном смысле, то он должен в меру своих возможностей стать им в духовном смысле.

Но все же он не сомневался – то, что произошло между ним и Эриком, было актом любви. И сколько бы доктрин он ни пытался вспомнить, он не мог думать об этом, как о грехе.

Когда он надел свои белые облачения для вечерней мессы, то впервые за все время почувствовал себя мошенником. Как смеет он вставать перед людьми и проповедовать им, когда даже суток не прошло с того момента, как он так явно нарушил свой обет?

Но месса началась.

Чарльз повернулся лицом к прихожанам, и чувство, которое он испытал, было не его виной, а их любовью. Они улыбались и приветствовали его. Не зная о его несовершенстве, но зная о своем собственном, они верили, что он все равно принимает их.

Многие из них приходили к нему на исповедь. Но только сейчас он понял так много из того, что руководствовало ими. Даже его Божий дар, его способность чувствовать их боль как свою собственную, не давала ему такого понимания и сопереживания. Но теперь Чарльз был един со своими прихожанами – в их отчаянии, их желаниях, их надеждах, их сомнениях.

Его любовь к Эрику разбила стеклянную стену между ним и миром. Чарльз не стал худшим священником, познав романтические чувства, плотскую любовь, а возможно стал даже лучшим.

Но если он останется верным своим обетам, то ему придется отречься от этой любви навсегда.

***

– Вы недостаточно хорошо обдумали это, – сказал монсеньор.

Чарльз покачал головой.

– Я думал об этом все лето. Я абсолютно уверен.

– Могу я узнать причину?

– Святой Павел говорил, что лишь некоторым из нас дарована харизма целомудрия. Она не была дарована мне.

– У вас были связи с членом церкви?

– Нет. Ни с кем, так или иначе связанным с приходом, – Чарльз непроизвольно задумался, как бы он выглядел в глазах монсеньора, узнай тот, что его любовник еврей– лучше или хуже?

Монсеньор изучал его, явно слишком смущенный, чтобы злиться так, как следовало бы ожидать.

– Вы должен отдавать себе отчет, что многие священники ошибались. Есть способы, позволяющие оставить такие ошибки в прошлом. Мы можем подыскать вам другой приход, оградить вас от соблазна.

– Все не так просто. Даже если бы у меня не было надежды быть с человеком, которого я люблю, я все равно должен покинуть церковь, – признание этого было похоже на падение с огромной высоты. Он построил всю свою жизнь вокруг церкви, еще с того времени, когда был мальчиком. И теперь это закончилось.

– Когда вы были рукоположены, вы приняли обязательство жить в благодати.

– Все крещеные призваны к праведности и благодати.

– Опускаетесь до пустых фраз? Я был о вас лучшего мнения, отец Чарльз.

Упрек был справедливым. Чарльз склонил голову, признавая это. Сейчас больше чем когда-либо он должен быть честным и искренним.

– Мы принимаем наши обеты с верой в то, что наше целомудрие отражает целомудрие Иисуса Христа, что это позволяет нам следовать его путем, жить во Христе. Когда я влюбился, я должен был почувствовать, что отдалился от церкви. Отдалился от Бога. Но я почувствовал обратное.

– Нарушение обетов не может сделать вас ближе к Богу.

– Но сделало, – он не мог подобрать слов. – Я думал о таинствах, об их истинной природе. Каждое таинство – это знак благодати. Знак Божьей любви – видимый признак, через который Бог входит в нашу жизнь и делает нас ближе к себе. Любовь сделала это для меня. Чувствовать любовь к другому человеку – такое же истинное таинство, как и все остальные.

Монсеньор выпрямился.

– Вы знаете таинства, отец Чарльз. Ставить свою собственную жизнь в один ряд с ними – это богохульство.

– Да. Это богохульство. Но это также то, во что я верю. И это больше, чем все остальное подтверждает, что я не могу продолжать быть священником. Основные верования церкви больше не являются моими, – Чарльз глубоко вдохнул. – И на этом мое служение должно быть окончено.

***

Когда Эрик открыл дверь субботним утром, Чарльз наблюдал, как сонное выражение на его лице сменилась сначала замешательством, а затем внезапным пониманием. Возможно, это из-за чемодана, который Чарльз держал в руке, но вероятнее из-за того факта, что Чарльз теперь был одет в простую белую рубашку и серые брюки.

– Ты не на мессе, – в очевидном потрясении выпалил Эрик.

– Нет. И не похоже, что вернусь туда в ближайшее время, – все его тело ныло от усталости, и напряжение в груди, похоже, было болью его сердца, ставшей физической. – Я ушел. Отказался от сана священника.

Эрик за локоть втянул Чарльза внутрь и закрыл за ним дверь. Без сомнения, эта новость обрадовала его, но он только положил руки на плечи Чарльза и спросил:

– Ты в порядке?

Чарльз не мог говорить. Он отрицательно покачал головой, и слезы покатились по его лицу.

После этого они долго сидели на диване, Эрик обнимал его, позволяя восстановить самообладание, гладил его волосы, целовал его лоб. Чарльз хотел бы прийти к Эрику более радостно, но… лучше прийти честно, а в этот момент его душа страдала так сильно, как никогда раньше.

Когда он немного успокоился, все еще в объятиях Эрика, то сказал:

– Они не разрешат мне поддерживать контакты с Католической благотворительностью, с которой я работал последние два года. Даже в качестве волонтера. Если бы я просто признался в том, что переспал с тобой, они бы перевели меня в другой приход и забыли о том, что это вообще произошло. Но когда я сказал им правду, это было так, будто они хотят забыть меня.

– Все они?

– Кроме отца Джерома, – последнее, что он сделал этим утром, это обменял свою шляпу «Нью-Йорк Метс» на одну из шляп «Янкиз» отца Джерома. Они поклялись болеть за команды друг друга так же преданно, как за свои собственные… только если они не встретятся в Мировой серии – в этом случае клятва отменялась. – Но мне даже не разрешили оставить адрес в офисе, на случай если кто-то из прихожан захочет связаться со мной. Не будет никакого объяснения в газете. Только… сплетни и слухи. И надежда, что меня забудут.

– Звучит так, будто они делают это назло.

Чарльз хотел бы думать, что за этим стояли другие причины – стоящие выше заблуждений, но он больше не был уверен в этом.

– Я хотел отречься от сана, – сказал он несчастно. – Но быть полностью изгнанным из церкви – это тяжело.

Секунду спустя Эрик сжал его в объятиях.

– Ты ведь все еще можешь вернуться. Не так ли?

– Я принял решение. Это конец. Я не вернусь.

Эрик поцеловал его, так осторожно, будто думал, что Чарльз может сломаться. Но потом он оживился.

– Тебе нужен кофе.

– Кофе?

– Вообще-то тебе нужен бренди, но для него еще слишком рано, ты так не считаешь?

Так они оказались в маленькой закусочной, с кофе и оладьями. После волнений последних недель просто завтракать вместе было так обыденно, и в то же время, Чарльз понял, что именно это и было ему необходимо. Жизнь продолжалась, так или иначе.

– И что, это все? – спросил Эрик. – Твои связи с церковью разорваны?

– Более-менее. Вообще-то мое отречение от сана не освобождает меня от обета целомудрия, – Чарльз попытался скрыть улыбку, когда Эрик чуть не разлил свой кофе. – Я должен получить отдельное освобождение от него, о котором я уже попросил.

– Что-нибудь еще?

– Я продолжаю хранить «неизгладимую священную печать» в своей душе.

– Могу в это поверить, – сказал Эрик, и было похоже, что он действительно мог.

Чарльз продолжил:

– Я все еще могу совершать таинство Евхаристии, хоть я и не должен этого делать, – как будто он собирался бегать вокруг, случайным образом превращая хлеб в тело Христово. – Что более важно, я все еще могу исповедовать умирающих людей и даровать им отпущение грехов. Также я могу делать все, что позволено крещеным католикам, вроде крещения младенцев, находящихся под угрозой смерти. Но список того, чего я не могу, намного больше.

– Что будешь делать теперь? В смысле, чем собираешься заниматься? – Эрик наклонился к нему через стол. – Все, что у меня есть – твое. Ты знаешь это. Но ты также знаешь, что это не так уж много.

– Это невероятно щедрое предложение. Но я думаю, пришло время тратить семейные миллионы.

– Чарльз, будь серьезнее. Ты должен подумать об этом.

Эрик был так обеспокоен. Им все еще нужно было узнать так много друг о друге. Эта перспектива наполнила Чарльза медленно нарастающей радостью.

– Я собираюсь поехать в наш семейный особняк в Уэстчестере сегодня вечером. Ты можешь поехать со мной? Можем взять билеты на утренний поезд, или ты можешь хотя бы раз сказать, что заболел. Я бы очень хотел, чтобы ты поехал со мной.

– Я могу взять выходной, – сказал Эрик. – Твоя сестра… что мы ей скажем?

– Правду. Рейвен поймет и будет деликатна, – и Эрик перестанет так волноваться по поводу его финансового положения. – А потом мы подумаем о том, что я должен делать дальше.

– Ты придешь в офис социальной помощи иммигрантам во вторник. Так же, как и всегда. Я все еще его директор, и если я хочу, чтобы ты был там волонтером, то так и будет. Ты все еще нужен там, Чарльз. Ты столько всего еще должен сделать.

Чарльз кивнул, зная, что это было правдой. Он все еще может служить. Он все еще может молиться и наставлять. Близость к другому человеку, которую он познал благодаря любви к Эрику, будет только помогать ему в этом. Он продолжит попытки распознать призыв Бога.

Это был не конец его пути веры. Это было только начало.