Текст книги "В семье не без Гэвина (СИ)"

Автор книги: Verotchka

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Элайджа делает несколько шагов в сторону душа, Маркус несколько таких же шагов на выход, проходит близко, почти касается Элайджа, сильный, уверенный, понимающий.

– Останься, – простит Элайджа и садится на кафель душевой не раздеваясь, словно эта просьба отняла у него последние силы.

– Конечно.

Маркус быстро раздевается, открывает краны, настраивает воду. Погорячей. Жалящие струйки воды ударяют в Элайджу с потолка. Он вздрагивает от неожиданности, подставляет голову под водопад, дает одежде намокнуть. Вода заливается в глаза, в нос… ему вдруг становится нечем дышать, он рвет ворот рубашки здоровой рукой, потом опирается на запотевшую стеклянную перегородку, тяжело поднимается. В ушах шумит, то ли от воды, то ли от собственной крови, подташнивает, плечо дергает, при каждом вздохе отдает в ребро. Элайджа начинает расстегивать рубашку, пуговица за пуговицей, пальцы не слушаются, и его начинает вести в сторону.

Маркус подхватывает его снова, прислоняет, как гуттаперчевого, к стене, начинает сам бережно стягивать одежду. Элайджа не сопротивляется, дает снять с себя все, дает рукам Маркуса скользить вдоль тела; хочется чувствовать исходящую от него надежность, она притягивает его как магнит и он снова теряет равновесие и, качнувшись, подается вперед. Маркус обнимает его так естественно, что Элайджа не испытывает ни неловкости, ни сомнений.

– Все будет хорошо, верь мне, – в голосе Маркуса только забота, но ее так много, что лед внутри Элайджа вскрывается. Весь ужас пережитого насилия накатывает на него, выходит наружу, подбородок начинает дрожать. Его бьет крупная дрожь под горячей водой. Он прячет лицо на груди Маркуса и позволяет себе наконец разрыдаться.

– Это ничего. Это пройдет, – шепчет Маркус, и его сильные руки накрывают плечи и спину. Оберегают и успокаивают.

Элайджа слегка отстраняется и смотрит вверх:

– Поцелуй меня.

– Конечно, – Маркус касается его лба осторожно, задерживается на нем губами надолго.

– Не так, – хрипло говорит Элайджа.

Маркус медлит, потом наклоняется ниже и едва сдавливает разбитые губы Элайджа своими, отстраняется почти сразу. Но его пальцы проводят по изогнувшейся шее Элайджа, спускаются к ключице, после быстро возвращаются на затылок и замирают там в немом вопросе. Он остается стоять так близко, что Элайджа улавливает еще не смытый водой слабый запах бессонной ночи, кобуры, пороха и еще чего-то терпкого, сильного. Мужественного. Смесь кажется неожиданно приятной. Очень:

– Еще. Если тебе не противно.

Маркус наклоняется снова, сначала, словно по неосторожности, касается уха, скользит губами по щеке. Делает это медленно. Так медленно, что процесс кажется Элайдже пыткой. И лаской. Он забывает и о ребре, и о плече, и о шуме в ушах. Все перестает существовать, кроме ощущения теплого давления в уголке губ. Элайджа невольно приоткрывает рот, словно открываясь навстречу, прося чего-то большего, чем прикосновения чужих губ. Ему необходимо почувствовать у себя во рту что-то другое, что-то отличное от дула пистолета. Маркус понимает. Его язык проникает глубоко, заполняет все пространство, ласкает небо. Двигается властно и быстро, туда сюда, напряженный, твердый. Все именно так, как хочется. Элайджа старается открыть рот шире, но едва затянувшаяся кожица лопается и губы принимаются кровить, во рту проявляется приторно-сладкий вкус, потом становится солоно… Маркус зализывает выступившую кровь и отстраняется.

Элайджа задирает голову чуть вверх. Теперь он готов увидеть что-то другое, отличное от подернутых наркотическим дурманом зенок отморозка под строительными лесами. Он погружает взгляд в зеленую, с коричневыми вкраплениями, радужку Маркуса, и чувствует, что пьянеет.

– Повернись, – говорит Маркус одними губами, словно боится, что звук все испортит. Элайджи поворачивается спиной, прислоняется лбом к стене.

Маркус аккуратно, еле дотрагиваясь, ведет пальцами вдоль спины сверху вниз, останавливается на каждом торчащем позвонке, оставляет на шее свое дыхание, царапает щетиной тонкую кожу. Элайджа прогибается в ответ, чувствует желание. Такое сильное, что не может сдержаться и тянется чтобы обхватывает себя, Маркус его останавливает:

– Я сам.

Элайджа послушно опускает руку. Ладонь Маркуса, шершавая и грубоватая, оказывается там, где только что была его. Чужие пальцы сжимают Элайджу, и от этого ощущения скручивает низ живота, бросает в жар, ноги сами подгибаются в коленях. Элайджа хочет сказать, что ему нравится. Но язык опять тяжелый как в детстве, слова в голове разбегаются в разные стороны – не собрать. Он хватает воздух как рыба, выброшенная на берег. Неужели болезнь возвращается?!

– Это ничего, Лайжа. Это просто возбуждение.

Маркус двигает рукой, Элайджа не может сдержать стон, не может сдержать дрожь, не может нормально дышать – его тело ему больше не подчиняется.

– Не сдерживай себя. Если хочешь – говори, или кричи, или двигайся. Не держи в себе.

– Я хочу, – Элайджа медленно обретает дар речи, – хочу знать. Ты ведь это не из жалости? Это же не одна из твоих терапий?

– Нет. – Маркус внезапно опускает руки, замирает, словно решается на что-то, потом прижимается к его ягодицам эрегированным членом, трется, просовывает его между ног. Элайджа вздрагивает от неожиданности, потом сжимает бедра и подается назад. Маркус, шумно выпустив из легких весь воздух, прижимает его к себе. Тяжелая рука ложится на втянутый до самого позвоночника живот. Другая, обернувшись вокруг головки, снова начинает двигаться.

– А, – только и может сказать Элайдж.

Маркус толкается вперед, двигается сам и двигает рукой, толкает Элайджа: ритмично, стараясь контролировать дыхание. Но у него не получается, он начинает дышать рвано, в самую шею. Потом останавливается, чуть расслабляет кулак, сбавляет темп.

– Нет, – Элайджа перехватывает его руку своей здоровой, сжимает свои пальцы поверх кулака Маркуса, дергает туда-сюда. Хочет быстрее.

И быстрее. И быстрее. Маркус вжимается ему в попу – кожа к коже:

– Мальчик мой, – Маркус со свистом пропускает эти слова между зубами, у Элайджа от них прихватывает сердце:

– Я сейчас. Я… – Элайдж поперхивается, на секунду оказывается в невесомости, а потом его окатывает с ног до головы горячей мокрой волной и расслабляет. Волна откатывается назад, унося с собой все страхи и всю горечь нападения. Элайджа оседает на руки Маркуса, не хочет открывать глаза, хочет немедленно лечь, прям здесь, и говорить, говорить:

– Я люблю тебя, – губы не слушаются, язык не успевает за словами.

– И я тебя Лайджа. Как же иначе, – Маркус останавливается, его дыхание приятно щекочет мочку уха, сердце начинает биться с новой силой. Элайдж спохватывается, ставит ступню к ступне.

– Нет, нет, я хочу, чтобы и ты тоже.

Маркус прижимает его к себе, словно только и ждал от него этих слов, послушно толкается еще. Раз, другой. Замирает. Элайдж сводит бедра изо всех оставшихся сил, напрягается, сдавливает его член между ног, Маркус с силой толкается последний раз, упирается лбом в затылок, по его телу проходит судорога, Элайджа чувствует, как у него по ноге течет вязкая, прохладная жидкость.

Потом сильные руки подхватывают, ведут из душа, обматывает всего пушистым нагретым полотенцем. В ушах у Элайджа все равно шумит, хотя краны уже закрыты и его клонит в сон, и нападение в переулке, и ребро и рука, и вороной ствол пистолета растворяются в ощущениях неги, уходят на второй план, становятся почти нереальными. Не важными. Важно только то, что произошло после, сейчас. Он даже благодарен переулку и тем, кто послал всех этих людей. Если бы ни они, Маркус так и сохранял бы между ними дистанцию, никогда бы не решился на близость, да и он сам никогда бы не словил это ощущения счастья. Счастья вопреки всему.

– Почему мы не делали этого раньше?

– Тебе это было не нужно.

– А тебе?

– Я не в счет. Я бы никогда не проявил инициативу. И я даже никогда не думал, что…

– Потому что я ненормальный? Или потому что у тебя было это с Гэвином?

– Нет.

После недолгой паузы Маркус добавляет:

– Почему ты так решил про Гэвина?

– Потому что он тоже тебя любит.

– Он нас обоих любит. Мы для него семья, Элайджа. И я его тоже люблю. Но это другое, – Маркус смотрит на расслабленного и красивого Элайджа, накрывает его пледом поверх одеяла, устраивается рядом на полу и вдруг спрашивает, – ты ему расскажешь?

Но ответить Элайджа не успевает, провалившись в спокойный восстановительный сон.

***

Как и обещал, после завтрака Маркус навещает Гэвина. Звонок советника застает его в палате. Маркус включает громкую связь, так чтобы Гэвин мог слышать:

– Маркус, – говорит отец по телефону, – вы еще раз доказали, что ваши услуги неоценимы. Я смогу вернуться в страну только к концу недели, но я уже дал распоряжение. Дом будут охранять двадцать четыре на семь. Дом и все перемещения мальчиков. Я прекрасно понимаю, что они хотели нанести удар по мне. Дестабилизировать меня. Отомстить в конце концов за мое лоббирование. Если бы не вы, Маркус, если бы не вы… Мне даже страшно предположить, что бы случилось. Не знаю никого надежнее вас, Маркус. Я не провидец, я ошибся. Мальчики еще не готовы к самостоятельности. Я рассчитываю на вашу помощь. И еще одно. Я не хочу, чтобы об инциденте стало широко известно. Лишняя огласка только привлечет лишнее внимание. Вы меня понимаете?

– Прекрасно понимаю, мистер Рид. Вы можете на меня положиться.

– Я и не сомневаюсь. До воскресенья.

***

Отец приезжает на два дня, Гэвина к этому времени выписывают из больницы, он выглядит более травмированным, чем Элайджа. В нем появляется едва уловимая озлобленность и недоверчивость. Маркус замечает горькую складку, залегшую между бровей. Но пока в доме Советник поговорить не получается, как невозможно было поговорить и в больнице, между постоянными визитами, камерами наблюдения, под взглядами стоящего у дверей охранника.

Визит отца скорее похож на генеральную инспекцию, чем на сердечное беспокойство. Советник Рид больше обеспокоен гарантиями научного будущего Элайджа, чем переживаниями. Уезжая, он еще раз благодарит Маркуса, но слова его – всего лишь необходимая формальность. Он явно почувствовал, что его авторитет пошатнулся, он делает выводы, что борьбу за единовластие в семье надо на время отложить, например, до поступления Элайджа. По крайней мере сейчас, сразу после инцидента, ничего в семье менять не надо, привычное должно остаться на местах. На этом он и расстается с Маркусом. Всему свое время. Но… Всегда есть «но»… Это «но» происходит именно в такие моменты, когда, кажется, все уже наладилось и неприятности благополучно прошли мимо.

========== Рид и Камски ==========

Через две недели Советник Рид изменяет своей привычке предупреждать о приезде заранее, прилетает в Бостон сразу после слушаний в Конгрессе и уютно устраивается на диване со стаканом виски. Он и не такое может себе позволить в час дня в начале недели. Может, но практически никогда не позволяет. Сегодня просто очень особенный день. Сегодня разработанный и предложенный его группой проект закона об использовании автономных ИИ в обороне США одобрен подавляющим большинством обеих палат. Ему удалось напугать сенаторов иммиграцией, террористами и китайцами. Ему удалось задобрить их посулами рабочих мест и небывалым техническим прогрессом. Америка прежде всего. Да. Патриотизм – он всегда работает.

Советник Рид самодовольно посмеивается. Внутри него плещется радость, которую он давно уже не испытывал так ярко. Редкий день, редкая победа. Он вскочил в самолет сразу после голосования – почувствовал небывалый прилив сил и энергии. Почувствовал себя ровесником своих сыновей. Почувствовал с ними такое единство, что захотел разделить победу со своими. Жаль, что в доме пока никого. Мальчики на занятиях, Маркус заканчивает регистрацию «Киберлайф». Ничего, Рид подождет.

Он смакует непривычную тишину и баюкает в руке тяжелый пузатый стакан. Пригубливает дорогой напиток со вкусом дыма и слив. Виски отличный, и день отличный. Вдруг ему на глаза попадаются разбросанные на столике листы бумаги. Беспорядок. Рид машинально берет один, подносит к глазам. В семье не принято читать чужое, но то ли привычка читать пометки секретаря, то ли праздничная рассеянность, а может быть чутье заставляют Советника пробежаться глазами по записям, собрать все листы, сложить их по порядку. Он внимательно изучает тот, что должен стать титульным. Итоговое сочинение за двенадцатый класс на тему «Главный человек в моей жизни». Рид хмурится, садится в глубокое кресло и медленно перечитывает все заново, от первого до последнего слова, и чем дольше он читает, тем сильнее строчки пляшут у него перед глазами.

***

Гэвин возвращается первым и застает отца за третьим бокалом. Рид поднимает на сына мутный, тяжелый взгляд. В нем уже нет и следа утренний радости. Гэвин с трудом подавляет желание сделать шаг назад. Он никогда в жизни не видел отца в таком состоянии.

– Папа?.. Что случилось?

– Это я должен тебя спросить, что случилось! Что случилось в моем доме?!

Рид брызгает слюной, смотрит побелевшими от неконтролируемого гнева глазами, бросает на стол листы бумаги:

– Что это такое?

Гэвин берет стопку, исписанную аккуратным, практически каллиграфическим почерком Элайджа – сам Гэвин никогда не пишет от руки – для этого есть клава и пароль на ноуте, чтобы никто не лазил, даже случайно. Смотрит. Начинает бегло читать. Годовое сочинение. Ну и что? Он тоже такое написал, только тема у него нормальная: «Служить Родине – это долг или обязанность». А Элайджа опять рассусоливает что-то там про… А про что собственно?

Листы настороженно шуршат в начинающей подрагивать руке Гэвина, он никак не может взять в толк, что же вывело отца из себя до такой степени. И только с третьего раза до него доходит – хотя в тексте нет имени, но сочинение про Маркуса. Теперь Гэвин понимает, что не так. Почему Маркус? При чем тут Маркус? Он поднимает на отца удивленный взгляд.

– Понял теперь! Это сочинение должно было быть про меня. Главный человек в жизни мальчика – его отец! Это очевидно! Это естественный порядок вещей. А теперь представь, как я после такого буду выглядеть в глазах преподавателей? В глазах этих сплетников, которые не преминут судачить за моей спиной: «Что же это за отец такой, если мальчик предпочел ему обслугу». И вот это, – Рид тычем пальцем в бумажки у Гэвина в руке, – вот это называется исполнять сыновний долг?! Вот чему учит моего Элайджа Маркус?!

Гэвин вжимается в кресло и старается не дышать. Смотрит на отца и понимает причины его истерики – он только что почувствовал себя исключенным из ближнего круга. Как Гэвин. Они оба. А Риды, они не из тех, кто позволял себя исключать, или брать над собой верх. Риды ненавидят, когда сравнение с кем-то делают не в их пользу, даже если этому кому-то они обязаны, даже если сравнение само по себе им не вредит на прямую. Риды не прощают обид? Это и есть раскол? Теперь они с отцом по одну сторону пропасти, а Маркус и Лайджа по другую? Да как такое получилось?!

Под самым сердцем у Гэвина начинает шевелиться странный червь, похожий на ревность. Гэвин никак не может понять, кого он ревнует и к кому. Маркуса к Элайдже или наоборот. Сердится ли он за то, что Маркус встал между ним и Лайджей или сердится на Лайджу, за то, что тот встал между ним и Маркусом? Как все вдруг становится сложно!

Почему Маркус стал самым важным? Какая бессмыслица. А он, Гэвин, куда делся? Маркус с ними всего два года, ну хорошо, почти три, а Гэвин любит Лайджа всю жизнь. И отец – он же все-таки ОТЕЦ. Гэвин жует губами и старается проглотить обиду. И гонит от себя вопрос, на который не хочет знать ответа: кто самый важный человек в его собственной жизни?

Когда приходит Маркус, отец уже сидит в кабинете, спокойный, как голодный паук. Гэвин качает головой, мол лучше к Советнику пока не заходить, будет только хуже. На удивленный взгляд Маркуса Гэвин только пожимает плечами и говорит шопотом: «Он хочет поговорить с Лайджем».

Как только Элайджа переступает порог дома, Гэвин ведет его к отцу. Не дает ему даже времени сбросить уличную куртку. Советник молчит, видимо пытается побороть негодование, потом начинает говорить. Он чуть-чуть повышает голос, но этого вполне достаточно, чтобы голос начал звучать неприятно, трескаясь в конце каждого слова. Он режет воздух, проникает через закрытые двери и доносит до Маркуса отдельные фразы:

– А кто я в твоей жизни? – голос старшего Рида такой, словно отец привел Элайджа на заклание, как Авраам Иосифа, и готовится занести над ним жертвенный нож. Но в голосе отца нет ни мольбы, ни любви, ни прощения. В нем только угрозы. – Кто я для тебя? Не главный человек… Это бесспорно. Но все же какой?!

«На Элайджа нельзя давить, – проносится в голове у Маркуса, – Его реакция может быть непредсказуема. Элайдже нельзя угрожать. Только не сейчас, когда случай на парковке еще слишком свеж в памяти, еще слишком под кожей. Он еще не простил тех уебков, он еще не залечил раны. Он еще не научился любить людей, но если на него давить, он научится их ненавидеть. Прощать труднее, чем мстить».

– Больше я не могу этого выносить, Элайджа! Возникла несовместимость. И я предлагаю разъехаться… Это бесспорно.

– Нам с тобой? – спрашивает Элайджа, и голос его не дрожит.

– Нам?! Так ты уже считаешь, что можешь вычеркнуть меня из своей жизни? Ах ты сопляк! Да ты мне всем обязан! – мистер Рид уже не кричит. Он говорит тихо и вкрадчиво, как он говорит со своими оппонентами. Советник перешел уже на стадию уничтожения.

«У Элайджа должно быть будущее, – решает про себя Маркус, – и это будущее не я смогу ему обеспечить. Уже нет. Я его могу теперь только испортить».

– А с кем же тогда останусь я? – подает в этот момент голос Гэвин. В вопросе этом столько эмоций, которые Гэвин всегда старался скрывать, – эмоции не для настоящих мужчин – что они могут своей силой снести целый город. Но ни Рид старший, ни Элайджа даже не поворачивают головы.

– Ты променял меня на… на того… – Голос Рида уже на самом краю, вот-вот сорвется, вот-вот занесенный нож опустится, и тогда уже будет поздно что-то исправлять. – Я для тебя всю свою жизнь… а ты пренебрег моими отцовскими чувствами…

Отец договорить не успевает. Распахивается дверь.

– Маркус? – Советник резко поворачивает голову, – Я разговариваю с сыновьями, потрудитесь пожалуйста… – тут Рид останавливается на полуслове, его глаза светлеют, как светлеет разогретая до критической температуры сталь. От этого взгляд становится отстраненным и пугающим:

– А впрочем, очень хорошо, что вы зашли. Тут Элайджа написал сочинение… хорошо, что еще не сдал, есть все-таки силы небесные, которые берегут этот дом! Сочинение «Главный человек в моей жизни». И знаете, кто в этом сочинении главный человек? Вы, Маркус… Это просто скандал. Все в классе посвятят итоговую годовую работу родителям. Однозначно! Это даже не обсуждается. И только мой сын… Что скажут люди? В какое положение вы меня ставите? Я публичный человек! Вы понимаете? Домыслы в моем положении невозможны! Я вам доверял, Маркус, а вы нанесли мне удар в спину!

Но Маркус только растягивает губы в приветливой улыбке. Лицо его остается совершенно спокойным, но между этим выражением и безмятежным спокойствием Гэвин видит целое море тоски и непреклонности.

– Я приношу свои извинения, мистер Рид. Тут явно возникло какое-то недоразумение. Я как раз пришел просить у вас разрешения прервать свой контракт. Я думал застать вас одного… чтобы объясниться, но возможно так лучше… Мне предлагают очень хороший пост. Отказываться было бы глупо. Все равно, что упустить свой шанс. Я не смогу доработать этот год. Я понимаю, что ставлю вас в очень неудобное положение. Но иногда обстоятельства сильнее нас, сэр.

Старший Рид на секунду задумывается. Его глаза вспыхивают хищным светом:

– Когда вы нас покинете?

– Незамедлительно, сэр. Формальности мы можем урегулировать по интернету. За вещами я заеду позже.

– Я не возражаю. Но мне надо еще полчаса, чтобы поговорить с мальчиками.

Внутри Рид чувствует такое опустошение, что все свои силы теперь тратит на то, чтобы достойно закончить разговор. Опустошение и непонятная тяжесть под сердцем, словно он потерял нечаянно что-то важное. Потерял безвозвратно. Он гонит от себя это чувство. Хочет вернуть эйфорию утра и радость победы. Но у него не получается. Он смотрит на еще стоящего в кабинете Маркуса пустыми, холодными глазами.

– Прошу прощения, сэр. Не буду мешать, – Маркус выходит быстро и решительно.

«Почти по-военному», – мелькает в голове у Гэвина. Что-то холодное сжимает ему сердце в эту минуту, что-то толкает его вперед. Но он только плотнее прижимается к черной замше кресла и упрямо сжимает губы. В голове вертится рефреном, как слова рабби в синагоге, – надо бы снова начать ходить туда по субботам: «Нужен тот, кто нужен. Нужен, когда нужен… Нужен, пока нужен!»

Отец еще говорит некоторое время о долге, семейной солидарности и сыновней любви, но как-то уже без энтузиазма. Гэвин кивает, соглашается, а сам прислушивается к тому, что происходит за дверями кабинета. В какой-то момент ему кажется, что где-то осторожно захлопывается входная дверь.

***

Лайджа вздрагивает, когда чья-то рука дотрагивается до его плеча. Он чуть не задыхается от вторжения реальности в ход его мыслей. Он оказывается был не здесь, он, оказывается, ничего не слышал и не видел после того, как Маркус объявил об уходе. Он, оказывается, далеко ушел в свой страхи и сильный, очень сильный, гнев. На отца, на Маркуса, на самого себя. Как же так? Еще вчера вечером все было логично и правильно. Вчера вечером он все понимал, и было возможно все. Почему же все изменилось? Что он не учел? Почему за «вчерашним вечером» случился «сегодняшний день», и все, что он делал, чтобы организовать свою с Маркусом жизнь, оказалось бесполезно? Где-то что-то не стыкуется. Где-то, в самой сути системы отношений между людьми, закралась ошибка. Заложенная программой поведения ошибка. Он делал все, что хотел отец, он делал все, как учил его Маркус. Почему же он стоит сейчас одинокий, как никогда еще в своей жизни, и ненавидит всех?

– Пойдем, Лайджа. Папа уже нас отпустил, – Гэвин смотрит на него с жалостью и пониманием, и Лайджа решает, что ему не надо от брата ни того, ни другого.

Когда близнецы выходят из кабинета, в доме стоит тишина. Советник Рид еще некоторое время сидит, мрачный и больной от всего случившегося. Потом резко поднимает грузное тело и выходит из дома прочь. Большая бронированная машина увозит его в аэропорт. Больше он никогда не приедет в Бостон без предупреждения. Он возненавидит Бостон всей душой, как больные ненавидят кабинет врача, где им сделали больно. Больше он никогда не будет хотеть разделить радость. Может быть потому, что разделить ее, по большому счету, больше будет не с кем.

***

Первым делом близнецы заходят в комнату Маркуса. Там все так, словно он вот-вот должен войти следом: на столике раскрытая книга, на стуле брошенный свитер, на стене боксерские перчатки. Но он не заходит. Ни вечером, ни через неделю. Никогда. Он так и не забирает свои вещи. Чек долго пылится на зеркале в прихожей, потом куда-то пропадает. Последняя зарплата так и не находит своего адресата. Словно Маркус оставляет Советника в неоплатном долгу. Словно сбегает сломя голову от чего-то, или кого-то. Не возвращается, словно боясь, что может передумать.

Злость Гэвина на Маркуса постепенно проходит. Остается тоска. Злость Элайджа на Маркуса постепенно заменяется безысходностью. Он понимает, что это была не блажь и не предательство. Он даже прощает ему то, что Маркус принял решение один. Маркус сделал так, как считал лучше для него, Элайджа. Но от этого не легче. Он хочет его видеть и ждет звонка. Нет, не так. Они оба ждут звонка. И он, и Гэвин. Но Маркус не звонит. Тогда они ждут, что он приедет их навестить. Уж это-то он сделает точно. Семью же свою он навещает. И они тоже его семья. Мальчик ждут. Ожидание дает надежду. Надежда – силы. Экзамены сдаются сами собой и наступает время переезжать. Тогда Элайджа решается и звонит сестре Маркуса в Оклахому.

***

Братья сидят в комнате Маркуса и смотрят, как на мост Закима надвигается тень ночи.

– Он не вернется, Белый Ястреб.

– Откуда ты знаешь, Быстрый мозг? Это всего лишь армия. Он вернется.

– Он не вернется.

– Да почему?

– Он говорил, что если вдруг кто-то встанет на пути моих проектов, он сделает все, чтобы этого кого-то с моего пути убрать. Я думаю, что в тот день, когда отец нашел мое сочинение, Маркус решил, что это именно он стоит на пути. Он всегда был очень категоричен. Он принял решение.

– Зря ты написал это сочинение, про главного человека.

– Согласен. Люди не стоят того, чтобы быть главными. Они плохо продуманы. Никакой логики, только эмоции. Никакой благодарности.

– Это ты зря про отца так. Он хотел как лучше.

– Для кого?

– Да ладно тебе, немножечко эгоизма – он таким был всегда. Это не делает из него монстра.

– Не делает. Но и человека не делает тоже. И я не про отца.

– Про Маркуса?

– Нет Гэвин, нет!

– Тогда я не понимаю.

– Я говорю про людей. Вообще про людей. У них непоправимый дефект в программе. Они не могут быть счастливы. Не умеют. Умеют только делать ошибки. Человек не может понять человека. А без понимания нет равенства. Даже Маркус не считал себя равным. При таком раскладе – нет будущего. Люди – бесполезная биомасса.

– Зачем ты так обобщаешь? Папа – человек, Лайджа.

– К сожалению.

– Ты – тоже человек.

– Я попытался это исправить.

– Ты ненормальный.

– Нет, Гэвин. Я самый нормальный из всех. Мне жаль, что ты больше этого не понимаешь. Маркус бы меня понял. Он всегда меня понимал.

Гэвин грызет ноготь, думает еще пару минут:

– Маркус – тоже человек.

Элайджа смотрит на мост, долго, Гэвину кажется, что целую вечность:

– Я не хочу больше иметь с людьми ничего общего. Они пропадают. Их отнимают. Я сделаю себе своего Маркуса. И он не будет человеком.

– Может быть сделаешь себе и нового отца?

– Зачем? Я не хочу иметь с ним и такими, как он, ничего общего. Их надо заменить.

– На кого?

– На андроидов.

– Ты головой двинулся! Есть настоящий Маркус! Тебе нужен он, чтобы вправить мозги! Я тебе его найду. Завербуюсь в армию и найду! Вот тогда ты поймешь, что значит быть человеком!

– Делай, что хочешь. Мне все равно. Если найдешь – забирай его себе.

Гэвин думает, что Элайджа слишком обижен. За то, что почувствовал себя уязвимым, за то, что привязался. Гэвин помнит, что чувствовал себя также, когда умерла мама. Он все не мог ее простить, за то что она его бросила. Сначала не мог, а потом это прошло. Но он не спорит с Лайджем. Куда ему! Он брата уже и не понимает хорошо. Тот выстраивает мысли с алгебраической точностью, вынося за скобки все лишнее. Напоминает отца – человека «с убеждениями». И, наверное, теперь никогда уже не поймет Гэвина. Но Маркус все может исправить. Гэвин в него верит. Надо его только найти, и все будет опять хорошо.

На следующий день приезжает Карл и увозит Элайджа в Детройт. Помогает ему взять фамилию матери – Камски. Гэвин узнает об этом уже на пути в Сирию. Он выполняет никому не нужное обещание. Никому, кроме него самого. Ему до слез обидно, что Элайджа не отвечает на звонки, а Карл, покашливая и запинаясь, просит больше не звонить. Объясняет, что Элайджу лучше пока не травмировать семейными проблемами. Камски просит, чтобы его оставили в покое. Он с головой ушел в исследования, и это, наверное, правильно. «Что правильно? – хочет крикнуть в трубку Гэвин, – Стать человеком без прошлого? Стать гением с разбитым сердцем?» Но не кричит. Обрывает разговор и выкидывает симку. Зачем гению брат? Зачем гению сердце?