Текст книги "В твоем октябре (СИ)"

Автор книги: Ver Олли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Глава 3

Я снова вклинилась в общий поток, и жизнь снова стала моей – узнаваема и предсказуема, совершенна в своей цикличности. Я работала, как проклятая, отрабатывая будущий отпуск. Нет, это не жестокость и бессердечность огромной компании, мол – хочешь в отпуск, так будь добра, выгляди, как человек, который там не был ни разу в жизни. На самом деле, я просто запихивала бренное тело в каждую брешь, лишь бы не давать продыху голове. По принципу компенсации я заменила человека куском плотной бумаги – я неистово ждала тридцатого сентября, лишь бы забрать афишу. Дома я уже приготовила место и согласовала детали – мне захотелось вставить её в рамку. Не спрашивайте – почему, я и сама толком не знаю. Вообще, кто-нибудь делает рамки для выставочных афиш? Думаю, таких немного. Однако, я для себя твердо решила и даже продумала тонкости – рамка будет тонкой, минималистичной, чтобы подчеркнуть картину, а не акцентировать на себе внимание, и будет нежного мятного оттенка – цвета шарфа женщины, который едва прикрывает её грудь. И, как только я это решила, время расправило крылья и пролетело, словно только этого и ждало – твердого решения относительно цвета рамки.

Тридцатое сентября, за неделю до моего отпуска, и мои каблуки торопливо стучат по тротуару, а я улыбаюсь – откуда стук, я же парю над землей? Какая разница? Пролетаю середину проспекта и сворачиваю вглубь квартала, где ровная прямая дорога начинает петлять по прихоти расстановки домов, чтобы побежать узкой, уютной улицей, с маленькими магазинчиками и открытыми кафе, с проезжей частью шириной в однополосную дорогу. Вот уже показался угол дома, в котором обитает «не мое кафе», и я ничего не могу с собой поделать – перехожу на легкий бег, еле сдерживая улыбку, и даже упасть не боюсь – пробегаю мимо припаркованных машин, в одной из которых – низкой, ягодно-красной – целуется парочка, другая – черная, огромная словно кит – ощетинивается открытой дверью. Я ловко огибаю её, лавирую между людьми, слушая, как заходится сердце – это всего лишь кусок бумаги, но я словно бы открываю новый материк. Мне кажется – я гонюсь за солнцем. Мне кажется – я ловлю сентябрь за его темно-кофейный хвост и от восторга мне трудно дышать. Всего лишь кусок бумаги…

Тяну дверную ручку на себя и мысленно считаю чаевые «не моей официантке». Аромат кофе и выпечки обвивает мое лицо, и я даже не тружусь закрыть за собой дверь – пересекаю холл, бегу по проходу, попутно бросив быстрый взгляд на стену – афиши там уже нет. Отлично, не придется ждать, пока она снимет со стены мое сокровище, мою нагую темно-кофейную осень. За стойкой появляется официантка, и как только видит меня, её лицо расцветает в улыбке. Я тоже, тоже безумно рада быть сегодня здесь и видеть вас! Подбегаю к стойке:

– Здравствуйте, – говорю я, и моё лицо само рисует улыбку от уха до уха. Девушка в одно мгновение становится нежно-розовой, совсем как осьминожка, и я решаю сразу же порадовать её. – Слушайте, я хочу вас отблагодарить – сумма вас, конечно, не шокирует, но…

– У меня её нет, – говорит официантка.

Поднимаю глаза и первые несколько секунд просто таращусь на девушку – глупая улыбка на моем лице, и глаза размером с чайное блюдце, потому что до меня начинает доходить смысл сказанного.

– То есть как – нет? – мерзкий холодок пробегает по нутру, и уголки рта медленно ползут вниз.

Я никак не могу понять, почему её это так радует? Неужели эта улыбка адресована мне, дабы загладить её забывчивость, свести на нет неловкость или стать оправданием для миллиарда других причин? Но она на меня и не смотрит, она смотрит за мое плечо и повторяет:

– Она не у меня, – девушка кивает в сторону огромного окна.

Я оборачиваюсь и смотрю – за окном осень и пасмурное небо, а мое сердце стало огромным ядерным реактором. За окном люди кутаются в теплые плащи и крутки, а мои ладони сжались в тугие комки. Там, за дымкой стекла – шум, гам и людские голоса, а внутри меня растворились последние слова.

– Идите же скорее! – говорит она мне куда-то на левое ухо, и я слышу в её голосе совсем еще юный восторг.

Киваю и иду к выходу. Дверь от себя – осень взрывается вокруг меня, пытается оглушить людским смехом и криками, клаксонами и лаем собак, а я упрямо шагаю – шаг, два, три… И когда между нами остается всего один шаг, он, откровенно насмехаясь, бросает мне:

– И это все?

Его глаза гневно сверлят меня. Моя афиша, аккуратно свернутая в трубу, покоится в его руке, а он прислонился к огромному черному киту-машине, и нервно стучит каблуком ботинка по асфальту.

– Это все? – и тонкие, длинные пальцы сжимают бумагу, сминая её. Мои глаза бешено шарят по узкому лицу, перескакивая на побелевшие костяшки пальцев. Его тонкие губы исказил оскал, а я судорожно ищу слова. И вдруг он взрывается:

– Четыре недели! – кричит он, совершенно не обращая внимания на прохожих, выворачивающих шеи. – Три недели, и это все, что ты придумала?

Я уже ничего не понимаю – я делаю шаг назад. Он отталкивается от машины и идет на меня:

– Где ты была? – орет он, и я окончательно теряю ориентиры.

Глаза из светло-зеленых превращаются в изумрудные лазерные лучи. Он делает еще шаг и совсем рядом со мной, теперь уже шепотом, но так громко, что я стискиваю зубы, хочу зажать уши руками, чтобы не оглохнуть:

– Почему ты не пришла?

Зажмуриваюсь, перевожу дыхание и поднимаю глаза:

– Куда? – тихо спрашиваю я.

Зеленые глаза вспыхивают финальным аккордом, а затем выдох, в котором горячие нотки табака, крепкий кофе и отработавшая свое ярость, глухими толчками рваного дыхания.

– На эту гребаную выставку, – с тихим вздохом говорит он. Тонкие пальцы принимаются тереть переносицу, чтобы спрятать гнев.

– Так если она гребаная, что мне там делать?

Тихий, искренний смех и он поднимает на меня глаза – они всматриваются, они прикасаются, они обретают осмысленность:

– Потому что ты хотела, – он молчит, смотрит, а затем полная грудь воздуха и слова – легкие, быстрые, словно дробь дождя по крыше. – Мне казалось, тебе понравилась картина. Афиша… – его глаза становятся блестящим, словно огромные бриллианты. – Мне казалось, тебя зацепило.

– Зацепило, – киваю я, и делаю шаг назад.

Он смотрит, и его забавляет мое нежелание стоять на виду у прохожих нос к носу. Он улыбается, а я отгораживаюсь словами и делаю еще один шаг назад. Мне нужно больше пространства:

– Откуда мне было знать, что ты будешь там?

– Неважно, знала ты или нет. Важно – почему тебя нет там, где ты хочешь быть?

Неловкая пауза. Что мне ответить? Что есть вещи, от которых чувствуешь себя голым? Что есть музыка, срывающая с тебя напускное, есть книги, переворачивающие весь твой мир, и фильмы, после которых не спишь по полночи? Есть картины, где обнаженная красота и тебя самого оставляет совершенно нагим. На публике. В присутствии тысяч посторонних людей. Есть тонкая грань искусства, когда это становится таким же личным, как секс – не могу делать это, когда на меня смотрят.

– Так ты там работаешь? Это и есть твоя работа? – спрашиваю, чтобы спросить.

Он кивает, а я чувствую себя гораздо лучше, когда между нами немножко осени, а он больше не орет.

– Кем?

Он тяжело вздыхает:

– Какая разница?

Он достает из заднего кармана пачку сигарет, открывает, подносит ко рту и подцепляет одну из них зубами. Пачку – в задний карман, сигарета зажата в тонких тисках губ, но глаза исподлобья смотрят на меня с немым укором. Или усталостью? Кофейные локоны лезут в лицо, и он только сейчас замечает это, убирая их привычным жестом назад. Огонек зажигалки, глубокая затяжка, закрытые глаза, и густые клубы дыма ползут по его лицу вверх, минуя тонкие, но красивые губы, слишком большой нос и густые темные ресницы. Он снова открывает глаза и молча смотрит. Не особо сильна в невербальном общении, мне без слов неуютно, а потому глубоко вдыхаю:

– Афишу отдай.

– Нет, – отвечает он, а затем делает шаг к машине, открывает заднюю дверь и бросает на сиденье мое сокровище, словно мусор.

– Эй!

– Это не имеет ничего общего с искусством, – поворачивается он. Еще одна затяжка и тонкие пальцы бросают, начатую сигарету на асфальт. – Это мастурбация.

Я открываю рот в немом вопросе, который он опережает:

– Я, в общем-то, не имею ничего против, если в зоне досягаемости нет подходящего человека или для разнообразия, – он громко хлопает задней дверью. – Но когда в твоей постели желанная женщина, а ты закрываешься в ванной, это, по меньшей мере, странно.

Он открывает водительскую дверь:

– Поехали, – говорит он.

– Куда?

– Заниматься любовью с желанной женщиной.

***

В галерее полумрак, подсвечены только картины, за окном сумерки и уже зажглись фонари.

– И насколько близко вы знакомы? – спрашиваю, слыша, как отражаются мои слова от высоких потолков.

– Пожалуй, слишком, – отвечает мне темнота зала откуда-то справа.

– Вы спите? – спрашиваю я.

– Нет.

– Тогда что значит «слишком»?

– То и значит. У неё премерзкий характер.

– Я тебе не верю, – говорю я и останавливаюсь напротив той самой женщины, что была на афише. В одном он действительно прав – моя идея с афишей не имеет ничего общего с искусством. Снова мурашки по телу, снова к горлу подступает ком, но я всматриваюсь, впитываю каждый штрих – в моей голове женщина оживает. Она прекрасна. Она совершенна. – Это не под силу мерзкому человеку.

– Думаешь? – раздается прямо за моей спиной.

Вздрагиваю и оборачиваюсь:

– Не делай так.

– Почему? – его голос над моим ухом. – Это ведь самое приятное.

– Пугать?

– Удивлять. И ты не испугалась, – он смотрит на картину из-за моей спины. – Её друзья… – говорит он и обходит меня, вставая справа, – они не ходят на её выставки. А если и ходят, то до картин им никогда нет дела.

– Значит, это не друзья.

– Как раз наоборот, – возражает он. – Это люди, которые умеют отделить художника от человека. Они знают, какая огромная пропасть между творением и творцом. Рут и сама часто говорит, что художники, познавшие славу при жизни – самые несчастные люди на земле. А потому… – он медленно шагает к лавочке недалеко от картины, садится и хлопает ладонью рядом с собой. Подхожу, сажусь и только сейчас замечаю, что за окном стемнело, а мы провели вместе почти весь день. Он смотрит на меня, замолкает, но затем снова говорит. – Она говорит, что если вы хотите наслаждаться тем, что делает художник, никогда не знакомьтесь с ним лично.

– Почему?

– В девяноста девяти процентах из ста вас ждет неминуемое разочарование, и оно перечеркнет все, что вы так любили – спустит в унитаз все заслуги мастера, а вас грубо и жестко вернет в реальность, лишив магии искусства.

– Бедный, несчастный мастер… И что же делать?

Он смотрит на меня, и даже в полумраке я отчетливо вижу усталость в его глазах:

– Поехали домой, – говорит он.

Я киваю, опускаю глаза:

– Хорошо, – смотрю на свои руки. – Спасибо тебе. Ты был прав…

– Нет, ты не поняла, – перебивает он. Поднимаю глаза и смотрю на него – его взгляд без ложного целомудрия прикасается к моим щекам, носу, губам. – Ко мне домой.

Я смотрю и молчу, а он… он поднимается и говорит «идем», словно все решено.

Мы выходим из пустынной галереи и спускаемся по лестнице на первый этаж, и пока он отдает распоряжения каким-то людям, а те с готовностью кивают, я думаю о том, что сейчас происходит?

Вот мы уже на улице и спускаемся по широкой лестнице к припаркованному черному киту, я судорожно соображаю, как мне быть? Он открывает пассажирскую дверь, и тут я буквально кричу:

– Подожди!

Он поворачивается, смотрит на меня и тихо смеется:

– Это должно было прозвучать минут десять назад.

– Не смешно.

– Да, наверное.

– Послушай…

– Нет, нет, – говорит он.

А потом он шагает ко мне – прикосновение, легкое, почти воздушное, тонкими пальцами к моей щеке. Замираю, прислушиваюсь к камертону внутри себя. Запело… Вдох, выдох.

– Я знаю все, что ты сейчас скажешь, – говорит он, и пальцы спускаются по щеке во впадину за ухом, обвивают шею, – но мой единственный аргумент – время.

Я слушаю свое тело, сквозь тихий шепот его губ.

– У меня здесь пять недель, четыре из которых мы уже потратили впустую, – большие пальцы вниз, до ключиц, ладони ложатся на плечи. – Мне плевать на твою работу, плевать на кота, которого некому кормить, всех твоих родственников, которых ты обещала навестить и бывших любовников, – пальцы забираются под воротник кофты и осень целует мою шею холодом. – У меня есть неделя, и я хочу знать – что это…

– Это? – шепчу я.

– Это.

Легкое прикосновение губ.

Подо мной – бездонная пропасть и лезвия острых камней, выстилающих бездну, надо мной – грозовое небо в агонии, вокруг – штормовой ураган и деревья, вырванные с корнем… передо мной – тонкий веревочный мост.

В моем октябре
Глава 4

Смотрю на часы – начало третьего ночи. Первое октября. Темно и очень тихо. Непривычно тихо, наверное, поэтому я проснулась. Лежу и всматриваюсь в темноту. Хочется больше света, больше деталей, но все, что у меня есть – тонкая полоска лунного света сквозь зашторенные окна, а она немногословна, и мне приходится учиться видеть в темноте – нос, и правда, великоват, но в этом есть какая-то извращенная красота; тонкие губы время от времени что-то говорят во сне, очень тихо, ничего не разобрать, но как только тишина снова смыкает их, они прекрасны – изящные, с острыми гранями краев, которые изгибаются, танцуя что-то неповторимое; лицо открыто, волосы не прячут его, а лежат на подушке, и я украдкой прикасаюсь к тугому завитку – он этого не узнает, и у меня чувство, словно я только что украла самое яркое воспоминание за последние годы; ресницы вздрагивают, и я пытаюсь представить, что ему снится. Это дом огромен, и для двоих здесь слишком много воздуха, а мне так хочется дышать с ним одним кислородом. Его вдох – мой выдох. Теперь мне совершенно ясно – я была обречена с самого начала. У меня не было ни единого шанса – я не отказалась бы, и он это знал, возможно, уже в тот момент, когда клал купюры на стол, чтобы впервые оплатить мой кофе. Порой судьба выглядит совершенно невзрачно, и пламя прячется в человеке до той поры, пока не он не посмотрит вам в глаза. А потом он вспыхнет, заискрится, и пламя перекинется на вашу кожу – он поведет за собой, и вопреки всему, чему вас учили, вопреки гласу разума и жизненному опыту вы пойдете туда, куда скажут.

***

Открываю глаза – одна половина штор убрана к стене, и свет льется в комнату через огромные окна. Небольшой книжный шкаф, деревянные полы и пушистый ворс ковра, зеркало во весь рост и двери в гардеробную, широкая, низкая кровать. Я совершенно одна. На второй половине смятая подушка и откинутый край одеяла – смотрю на них и отчаянно жалею, что вчера не настояла на своем, но его усталость была осязаемой, а мое желание – не до конца оперившимся, а потому, наверное, это было мудрое решение. Не мое, естественно.

Оглядываюсь – это не его дом, он его снимает на время выставки, а потому нет смысла разглядывать детали – если уж вещи и заговорят, то речь пойдет не об этом человеке.

Из комнаты – в огромный коридор. Я крадусь – голыми ногами по теплому дереву, беззвучно вдоль молчаливых стен и замираю у лестницы на первый этаж. Тихо. Ступенька, другая, третья. Первый этаж. Кухня.

– Привет, – говорю я.

Он оборачивается и смотрит, словно мое присутствие здесь совершенно естественно – я там, где и должна быть. Пробегается взглядом по моим ногам, возвращается к заспанному лицу – никакой неловкости. А вот мне неловко, потому что на мне его футболка, едва доходящая до середины бедра. Наверное, стоило переодеться в свое платье. Стол, за которым он сидит, усыпан белой стружкой, в правой руке – тонкий предмет, нечто среднее между шилом и скальпелем, в левой – крохотная белая фигурка. Он бережно ставит её на стол. Небольшая пауза – он выжидает, он смотрит. Под его взглядом мне тесно, словно он испытывает меня, словно беззвучно… нет, не приказывает – приглашает. Подхожу к столу и беру в руки тонкую, извивающуюся линию, которая складывается в женское тело. Она лежит на боку – линия, вытянутой вверх руки, плавно перетекает в шею, огибая правильную форму головы, спускается по позвоночнику к талии, взмывает вверх, округлыми бедрами, струится длинными ногами, изящно завершаясь в кончиках её пальцев. Поднимаю на него глаза – он смотрит очень внимательно.

– Ты всех любовниц исполняешь в пластмассе? Могу я рассчитывать на бронзу?

Он смеется и убирает волосы назад:

– Кофе будешь?

Этот день он украл у меня – я его совершенно не заметила, и если вы спросите у меня, о чем мы говорили, я не смогу дать внятного ответа. Словно призраки мы перемещались из комнаты в комнату, и то, что происходило между нами, только на вид было диалогом – он гипнотизировал, а я погружалась в его зазеркалье. Стоило ему открыть рот, и я жадно ловлю каждое слово. Вот мы на кухне и говорим о любви, вот мы в спальне и говорим об искусстве, вот мы выходим на улицу, кутаясь в пушистые шарфы, и говорим о зиме и книгах. И это не общение – это танец слов, вальс звуков, где он ведет, а я уже не помню, где мы брали начало. Я спрашиваю:

– Твое самое яркое воспоминание?

– День, когда отец сказал, что гордится мной.

От его рук к моим губам – он почти не прикасается ко мне, но если это случается, то только так – его руки к моим губам. Я смотрю в его глаза:

– Почему ты не целуешь меня?

– Жду.

– Чего?

Он смеется:

– Когда грянет гром.

Вся моя история в один день – теперь он знает, что я читаю, когда ложусь спать, почему зеленый, а не бежевый цвет обоев в моей квартире, где работаю, и кто были мои родители, знает, что единственный близкий мужчина был значительно старше меня, знает о Гастоне Леру каждую осень, почему я до жути боюсь кузнечиков, и что делает в моей квартире самый обыкновенный камень, раскрашенный гуашью. Самое странное, что я совершенно не помню, когда успела раскрыть все карты – просто в какой-то момент оглянулась и поняла – он знает обо мне все. Я опускаю глаза, хмурю брови, смотрю в пол и тихо спрашиваю:

– Мы еще увидимся?

Ночь – мы не спим, и тонкий черный шарф закрывает мне глаза. Его голос из-за спины:

– Не снимай.

Киваю. Слова иссякли, осталось лишь тонкое чувство того, что теперь он хочет слышать только свой голос. Тихий шелест одежды, еле уловимое движение воздуха вокруг меня и тонкие пальцы – они подцепляют ворот моего платья и тянут молнию вниз. Звук, движение, легкое касание – платье струится по моим плечам, следуя движению его рук – темнота перед моими глазами покрывает мою кожу невидимым порохом и каждое прикосновение – взрыв. Мое тело кричит, и я совершенно его не узнаю – оно – тонкая ткань, и под его пальцами, спускающимися по моим рукам, оно трепещет – тонкая рябь превращается в волны – они омывают мое сердце, обрушиваются цунами на мои голосовые связки, и так тяжело молчать.

– Хочу посмотреть на тебя, – говорит он.

Платье падает на пол, я в одном белье – смотри…

Вздох, тишина, прикосновение – его пальцы от шеи к плечам, горячей волной по лопаткам – они останавливаются, замирая на застежке бюстгальтера и замолкают, словно бы думают – сто́ит ли? Все, что есть во мне, становится осязанием. Я вслушиваюсь в ощущения от прикосновения – ни один человек до сегодняшней ночи не прикасался к моим нервным окончаниям. Слушаю свое дыхание – быстрое, приглушенное, словно я пытаюсь удержать вожделение, словно я боюсь, что оно испарится, вылетит из меня вместе с очередным толчком сердца, растворится в выдохе.

– Холодно? – спрашивает он.

– Нет, – отвечаю я и пытаюсь унять свое тело – он спрашивает, потому я с ног до головы покрываюсь мурашками, и я знаю, что он улыбается, потому что его руки смеются надо мной – приподнимают гибкую бретель, но ничего с ней не делают. Хочу снова стать хозяйкой своего тела, но оно отчаянно вырывается из моих рук и тянется к нему. А он молчалив, он самоуверен, и это обезоруживает. Делай, что хочешь, что угодно, только делай что-нибудь… Но он молчит, еле шепчут кончики пальцев, которые скользят вдоль тонкого кружева – справа налево, сверху вниз, и снова направо.

Тихий щелчок – прижимаю к груди ослабший бюстгальтер. Он смеется:

– Не мешай, – говорит он и подцепляет пальцами бретельки на плечах – они спадают, я убираю руки и слышу тихий, быстрый шелест его дыхания – он не просто играет, он с наслаждением тонет вместе со мной. Горячие ладони на моей спине спускаются вниз по изгибу позвоночника, чтобы разойтись в стороны, обвивая мою талию, когда он делает шаг, обнимая меня сзади – горячее дыхание на моем плече, и я вздрагиваю от прикосновения губ, легких, невесомых. Его руки – по моему животу, и они ныряют под пояс трусиков. Мой выдох – его вдох – все, как я хотела, но в разы слаще. Руки, губы, жар его груди – внутри рождается огонь, и он беспощадно поднимается вверх, облизывая меня голубыми языками пламени. Мне трудно дышать, ловлю ртом воздух, словно это поможет, я – жар-птица в безжалостных человеческих руках! Его ладони обманывают меня – горячей лавой огибают раскаленное лоно, ложась на бедра, стаскивая с меня тонкое кружево. Ловлю его руки, обвиваю запястья:

– Вернись… – шепчу, и тяну упрямые ладони.

– Не трогай, – говорит он и опускается на колени, ведя ладони по моим ногам, оставляя меня совершенно беззащитной – ни одежды, ни поступков, ни слов – мне совершенно нечем прикрыть себя. Замираю, чувствуя его дыхание на ягодице и тонкое кружево поцелуев, поднимающееся вверх к основанию спины, его руки впиваются в мои бедра, и где-то среди тишины и полумрака, между сегодня и завтра, зажатая в тиски его рук, губ и тихих слов, безвозвратно, безнадежно потерялась я.