Текст книги "Дело лис-оборотней"
Автор книги: Ван Зайчик Хольм
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
11-й день девятого месяца, первица,
вечер.
Отец Киприан и Богдан, прогуливаясь вдвоем, медленно шествовали от Трапезной палаты по мощенной булыжником площади подле Успенской церкви. Томительно и неспешно смеркалось; монотонно текущие по небу облака пропитывались темной осенней угрюмостью, обещая близкие холода и, быть может, ранние снега.
Архимандрит от души приблизил к себе Богдана – быть может, уважая не высказанную прямо, но, вероятно, вполне понятную просьбу отца Кукши, а то и просто проникнувшись к сановнику доверием и симпатией человеческой; может статься, он впрямь уверовал, что дальний жизненный путь непременно приведет минфа в те или иные святые стены, и решил по мере сил этому поспособствовать.
Богдан той близости был только рад. Добрый, твердый и властный старец вызывал в нем лишь уважение.
– Хорошо работаем, споро, – говорил отец Киприан; Богдан почтительно внимал владыке. – Христа ради трудиться легко. С Божьей помощью на той седмице отделки главные завершим… Мыслю я, чадо, сени планетарные перед главным смотровым залом украсить всячески драгоценной утварью из Келарской палаты да ризницы; там за века множество красот рукодельных скопилось, недоступных люду. С Византии монастырю в свое время подарков было нескудно, да от веницейского дожа… всего и не упомнить. А тут будет случай и самим на оные полюбоваться, и людям пред очи предложить. Только, мыслю, многие из них в запустении, надо будет срочно реставраторов опытных призвать… Недавно в голову мысль пришла, еще не продумал в деталях. Честно сказать… – Он смущенно усмехнулся, огладил бороду и глянул на Богдана из-под клобука. – Честно сказать, я уж о торжествах открытия думаю. Есть некая торопливость и суетность в душе у меня, есть… грешен. Не терпится.
– Понимаю, – сказал Богдан.
– Что ж тебе, мирскому-то, не понять. Вы там вечно в суете обретаетесь…
– Ну уж не вечно, – почти обиделся Богдан. – Стараемся и мы душу не опустошать, отче. Разве что поневоле, если дело того требует – да и то… Тяжелее всего, – признал он, немного подумав, – в этом смысле тем живется, кто повседневным делом занят и роздыху никакого не имеет. Предпринимателям да им подобным…. Да особенно тем, кто в совместных с заморскими предпринимателями делах участвует.
– О тех бедолагах и о тяжкой доле их молюсь ежедневно, – сурово сказал отец Киприан. – Чтоб среди второстепенного своего производства не забывали о главном.
– Бог милостив, – кивнул Богдан. – Авось не попустит.
– Так вот что хочу сказать. – В голосе владыки Богдану почудилась некая нерешительность. – Есть мысль у меня заповедная… Для вящей торжественности и вящего единения желаю я на открытие пригласить старого, еще по летному училищу, друга… Дорожки наши разошлись вскоре – он по научной стезе подвизаться решил, я – по военной… но связи долго еще, лет с десяток, мы не теряли. Он-то вскорости знаменит стал, космонавт на всю Ордусь прославленный… Сейчас состарился, не у дел. Хочу я его позвать – торжественное слово сказать братии, послушникам и людям ближним. Как тебе такой план?
Богдан поразмыслил.
– План хороший, – сказал он искренне, – человеколюбивый. Да и повод друга старого повидать не самый плохой.
Настоятель крякнул.
– Остер ты умом, – сказал он, – не зря про тебя в газетах писано. Да, прав ты. Старые мы с ним оба стали… Может, больше и не будет случая повидаться. Кто знает, когда нам отшествовать из этой жизни Господь присудит? Ничего про него ныне не ведаю – а ведь в паре некогда летали: я ведущий, он ведомый… Потом он в отряд космонавтов подался, а я по стратегической линии пошел. Сперва противуракетные дежурства стратосферные, потом… – В голосе его прорезалось подспудное тепло, даже мечтательность некая. – Веселые времена были, пятидесятых-то конец.
– И на Марсе будут персики цвести? – улыбнулся Богдан.
Отец Киприан остановился, повернулся к Богдану лицом; остановился и Богдан. Глаза их встретились.
– И до грядущего подать рукой, – сказал владыка.
– Кто таков друг-то ваш, отче? – помолчав, спросил Богдан.
Владыка степенно двинулся дальше, и Богдан – за ним.
– Да ты знаешь, – ответил он. – Все его знают… Моего поколения, по крайней мере, все… да и твоего, мыслю, тоже. Джанибек Непроливайко.
В голове Богдана что-то сдвинулось мягко и вязко.
– Ага, – сказал он.
Смутное человеколюбивое мечтание, ровно алчущий вылупиться птенец, в первый раз пробующий клювиком прочность яйца, тюкнуло сердце Богдана.
А потом вновь: тук-тук-тук…
– Понятно, – сказал он с деланым равнодушием. – А вот что я, кстати, вспомнил, отче… насчет реставраторов.
– Ну?
– Летом мы с напарником одно дело вели, до хищения ценностей из патриаршей ризницы касательство имевшее… .
– Наслышан, чадо, наслышан. Крест Сысоя наперсный…
– Именно. Так вот, там довелось мне среди работников ризницы познакомиться с женщиной-реставратором, опыта и добросовестности необыкновенных. И, что существенно, дело она именно с церковными ценностями имеет. Давно.
– Так-так, – оживился отец Киприан.
– По скудному разумению моему, она вам как нельзя лучше подошла бы.
– Как звать?
– Бибигуль Хаимская.
– Справлюсь о таковой. Спасибо, чадо…
– Тут еще одно обстоятельство.
– Ну?
Богдан чуть помедлил, соображая, как сказать покороче.
– Одинокая она, с сынишкой одиннадцати лет. Не бедствует, конечно… но живет, сами понимаете, скудно, и лишний заработок никак не повредит ни ей, ни сыну. Да и мальчику, думаю, душеполезно было бы монастырь посетить, пообщаться с отцами неторопливо, обстоятельно…
Отец Киприан снова остановился и снова повернулся к Богдану. Заглянул ему в глаза, потом даже взял его за руку. Богдан твердо выдержал взгляд старца.
– Говори, как на духу, чадо, – тихо, но требовательно произнес отец Киприан. – Твой ребенок?
– Господи, помилуй, – ужаснулся Богдан. – Да с чего ж вы такое удумали, отче?
– Переживаешь за женщину изрядно, по голосу слышу. И за чадо. Ровно за свою женщину и за свое чадо… Хорошо, верю, не твой. Но что-то есть у тебя на уме, чего ты не глаголешь.
Богдан не ответил.
– Глаголь, – велел отец Киприан. Богдан досадливо поджал губы на мгновение, но выхода уже не было. Очень коротко, буквально несколькими фразами, он рассказал Киприану о том, что им с Багом случайно сделалось известно о личной жизни Бибигуль[39]39
История непростых, а под конец просто-таки трагических отношений Бибигуль Хаимской и Джанибека Гречковича Непроливайко, отца сына Бибигуль, изложена X. ван Зайчиком в «Деле жадного варвара».
[Закрыть].
Когда он закончил, архимандрит долго молчал, по-прежнему держа его за руку. Усиливающийся ветер трепал его рясу, хлопал по клобуку. Кресты на куполах померкли и сделались темнее серого неба. Исподволь наползал ненастный вечер.
– Ах, человеци, человеци… – с сожалением покачал головой отец Киприан.
– Им тоже надо дать повидаться на закате жизни, – сказал Богдан убежденно и твердо. – Может, простят друг другу с Божьей помощью. Не говорю уж про мальчика. Разве же полезно для души его то, что он отца не уважает да и не знает совсем? Пусть увидятся все трое. Не приблизятся друг к другу, не захотят хоть словечком перемолвиться – так тому и быть. А может, и приблизятся… Богоугодно это, отче Киприане. Что хотите со мною делайте – богоугодно.
Отец Киприан строго глянул на Богдана:
– А ну как согрешат?
Перед мысленным взором Богдана, ровно наяву, возникла привычно безжизненная, подавленная Бибигуль. А все, что Богдан ведал о великом космопроходце, наводило на мысль, что и он живет не радостнее.
– Как согрешат – так и покаются, – сказал Богдан. – Только сейчас они в окамененном нечувствии пребывают, в смертном грехе уныния – а это и не жизнь вовсе. Они ж почитай что муж и жена, отче…
Крепкие пальцы отца Киприана на миг стиснулись на запястье Богдана сильно, как тиски, – и тут же разжались. Он поднял руку и с силой провел ладонью по лбу.
– Бибигуль – к сорока, Гречковичу – за пятьдесят, как я понимаю… мальчику двенадцатый… Пусть повидаются.
– Быть тебе среди нас, – тихо, напрочь утратив всякую величавость и уверенность, сказал отец Киприан. – Может, и рукоположения сподобишься…
– Стезя моя светская, – упрямо повторил Богдан.
Настоятель чуть качнул головою.
– Ты и сам еще не чувствуешь, как стезя твоя из человекоохранительной в человекоспасительную превращается, – проговорил он. – Узко тебе в человекоохранителях, узко… А человекоспасителем в миру быть стократ трудней… – Он тяжко вздохнул. – Хотя бывали случаи… Осекся. Размыслительно и немного печально обвел взглядом небо, облака, купола. Может, вспоминал эти самые случаи и примеривал на Богдана. А может, о чем ином думал. Еще раз глянул Богдану прямо в глаза.
– Ладно, чадо. Быть по сему. Пусть повидаются на открытии планетария, а там – как Господь рассудит.
11-й день девятого месяца, первица,
ночь.
Выл ветер снаружи, и шумели сосны.
Богдан проснулся от странного и тревожного ощущения, что в пустыньке его кто-то есть. Открыл глаза, но тьма была – хоть глаз коли. И тишина ничем не нарушалась. Но… Запах. Тонкий, едва ощутимый запах благовоний… знакомый… до боли знакомый… Богдан рывком сел во гробе своем, таращась в чернильную тьму. Вроде кто-то вздохнул? Лампада погасла, сообразил Богдан. Руки его потянулись туда, где, как он помнил, он оставил спички.
– Не надо, Богдан, – просительно произнес тихий, едва слышный голос Жанны. Власы у минфа встали дыбом.
– От юности моея мнози борют мя страсти, – торопливо забормотал он, торопливо крестясь, – но Сам мя заступи и спаси, Спасе мой… Святым духом всяка душа живится и чистотою возвышается, светлеется тройческим единством священнотайне…
Коротко рассыпался тихий, серебристый смех.
– Богдан, любимый, я не искушение сатанинское, нет. Я просто безумно любящая тебя женщина. Твоя жена. Ну, дай руку, удостоверься.
В то же мгновение ее тонкие, прохладные пальчики взяли руку Богдана и потянули на себя. Ладонь оторопевшего минфа легла на невидимое во тьме хрупкое обнаженное плечо. Пальцы Богдана дрогнули, перехватило горло. Прохладная гладкая кожа звала.
– Жанна, – хрипло, ничего не в силах сообразить, выговорил Богдан, – здесь же холодно. Ты продрогла совсем…
– Нет. Я разделась минуту назад. Разделась…
Рука сама собой пошла вниз. Ключица, твердая и тонкая. Нежный, шелковистый подъем – грудь. Богдан отдернул руку.
– Как ты здесь, Жанна? Зачем?! Она не ответила и вновь потянула его ладонь к себе, на этот раз – к лицу. Горячие сухие губы прильнули к пальцам Богдана. К одному, к другому… она перецеловала их все. В темноте слышалось ее частое, страстное дыхание; этот звук оглушал, сводил с ума. Богдан, до хруста стиснув зубы, вдругорядь отдернул руку.
– Жанна, здесь нельзя…
– Всюду можно, где любовь, – раздалось из темноты.
– Как ты здесь оказалась?
– Переплыла… Я знаю, женщин сюда не пускают. Но я не могу без тебя, Богдан, не могу! Можешь меня убить. Но на одну ночь… как Фирузе тогда… ведь ей же ты не отказал, правда? Ведь ты добрый, Богдан, ты не можешь отказать… я уйду утром, исчезну, испарюсь, но… не гони меня сейчас. Я не смогу уйти… не смогу…
– Жанна, любимая, – едва не плача, выкрикнул он, – здесь нельзя!
– Ты любишь меня, правда? Все-таки любишь? Я так обидела тебя, а ты… Правда? Любишь, да? Скажи!
– Господи, Жанна…
Руки вновь сами собою потянулись в темноту. Туда, к ней. Последним усилием воли Богдан что было сил хрястнул обеими ладонями о бортик гроба. Боль полыхнула в глазах ослепительной вспышкой.
Полыхнула – и погасла. А дыхание невидимой женщины – осталось.
– Не хочешь? – печально и безнадежно донеслось из темноты.
– Жанна… – Он облизнул пересохшие губы. – Как мне объяснить тебе… Есть вещи, которые нельзя делать именно для того, чтобы не перестать любить. По-настоящему любить. По-человечески. Понимаешь?
– Понимаю. Вещь, которую нельзя делать, – прогнать меня сейчас в ночь, в холод, в пролив, где начинается шторм…
У Богдана слезы навернулись на глаза.
– Я не гоню тебя, родная, – сказал он. – Это совсем не то…
– Не гонишь, но хочешь, чтобы я ушла сама, – покорно сказала темнота; по голосу чувствовалось, что Жанна едва сдерживает слезы. – Хорошо, Богдан. Я послушная. Поцелуешь меня на прощание?
Богдан сглотнул. Он тоже готов был расплакаться. Он ничего не понимал – но чувствовал, что готов сделать, быть может, самый страшный и непоправимый шаг в своей жизни, самый жестокий и неправедный…
И не мог его не сделать.
– Да, – тихо сказал он.
Дыхание ее приблизилось. Тонкое обнаженное колено Жанны коснулось живота Богдана и тут же отпрянуло – словно она берегла его целомудрие. Господи, Жанна…
Он не видел, но почувствовал отчетливо, словно бы увидел, как из непроницаемой тьмы к его лицу вплотную придвинулось ее лицо. Знакомое каждой черточкой, родное… Он ощутил ее дыхание. И вот ее губы коснулись его губ, сначала едва-едва, мирно и нежно, словно они были детьми, впервые пробующими это странное взрослое единение лишь из любопытства – необъяснимого и волнующего… потом острый, словно звериный, язычок молодой женщины коротко плеснул Богдану в рот и отпрянул, потом плеснул сызнова…
И вот тогда плоть Богдана сошла с ума.
Каркнув что-то невразумительное, он опрокинул хрупкое, податливое и жадно ждущее тело прямо на стылый земляной пол. Богдану сейчас было все равно, и он, каких-то пять минут назад так волновавшийся о том, что жена может замерзнуть в зябкой землянке, повалил ее на спину, забыв обо всем, и сам грубо рухнул между ее с готовностью распахнутых коленей. Жанна ахнула, на миг выгнувшись упругой тонкой дугой.
– Вот ты! – закричала она, стискивая Богдана ногами и плотнее вдвигая, буквально вбивая в себя. – Вот!!!
В крике ее звучали торжество и исступленная радость.
Когда минфа вломился в нее в пятый раз – одной рукой сладострастно вцепившись ей в волосы и запрокидывая ей голову вверх, а другой терзая исцелованную и изгрызенную до невидимых в ночи синяков грудь – у нее уже не осталось сил кричать. Она лишь гортанно всхлипнула, счастливая, удовлетворенная, но безропотно и покорно дающая своему мужчине столько, сколько ему надо; ноги у нее, стоявшей на четвереньках, обессиленно подломились, и она мягко повалилась на бок вместе с Богданом; и долго еще в такт ему шептала, облизывая языком распухшие, пересохшие губы:
– Да… да, любимый… Наконец-то… Да… Когда безумие отступило, Богдан провалился в сон стремительно, будто его кто выключил. В душе была пустыня – то ли горькая после случившегося, то ли сладкая, не понять. Пока не понять. Где-то на самой грани яви он успел вспомнить – и это была первая человеческая мысль в его голове с того мгновения, как Жанна его поцеловала, – что срок их с Жанною брака еще не истек и, стало быть, все, что он тут проделывал в течение последних, верно, полутора часов, он проделывал с супругой, значит, в чистоте телесной… Но это было слабым утешением.
12-й день девятого месяца, вторница,
утро.
Богдан проснулся едва живой. Словно на нем пахали всю ночь. С трудом разлепил глаза.
Он лежал во гробе. Как всегда.
Лампада покойно, мирно теплилась перед иконою.
Богдан с трудом сел. Оглянулся мутным со сна взглядом – никого. Никого.
Ничего не болело, но слабость была ужасающая. «Простыл вчера на куполе, что ли? – вяло подумал минфа. – Ветром прохватило, ветер весьма пронзительный днем разыгрался… Вот и снится невесть что, после вечернего-то разговора с архимандритом встречи супружеские на ум полезли, а по нездоровью – проистек из оных мыслей о встречах черный бред».
В душе была пустыня.
Ни сладкая, ни горькая… Пресная.
С трудом великим приступил Богдан к утреннему правилу. Голова кружилась, и огонек лампадки то и дело уплывал куда-то в сторону. «Блудны бесы ночью ломят – в избу влезли и снуют: домового Ли хоронят, ведьму замуж выдают», – студенисто всплыли в памяти чеканные строки великого Пу Си-цзина. «Да, – вяло подумал Богдан, механически повторяя слова молитвы, – наверное, это бесы. Искушения к тем наипаче подступают, кто наипаче очиститься восхотел…» Эта мысль оставила его странно равнодушным. Мол, подумаешь, ну – бесы…
Впрочем, поклоны он клал перед иконою истово и крестился от всего сердца.
Но даже читая кафизму, он не мог отделаться от чувства, что в его пустыньке все ж таки пахнет духами. Духами Жанны. Теми, которыми она надушилась тогда, поджидая Богдана, подготовив ему маленький праздник… в их последний вечер.
«Нет, конечно, сон, – окончательно решил Богдан. – По-настоящему это не мог быть я. Пять раз подряд… Не я».
Когда он вышел на воздух, ему полегчало. Студеный рассветный ветер окатил чело, ввинтился от шеи под ворот. Богдан глубоко вздохнул, расправляя плечи. На юго-востоке, над островерхими темными соснами, рыжими прожилками разгорались всклокоченные края туч.
И тут он увидел у поворота дороги, шедшей в сторону перекинутой на остров Муксалма валунной дамбы, ту же странную пару в степных треухах. Тангуты подобно каменным изваяниям стояли в трех десятках шагов от пустыньки Богдана и смотрели в его сторону. На таком расстоянии выражение их лиц терялось, но Богдан готов был поклясться, что на них написаны настороженность и неприязнь. И подозрительность. Увидев, что Богдан их заметил, оба резко повернулись, не обменявшись ни словом, и быстро зашагали прочь, вскоре скрывшисьза приземистыми багряными кустарниками, росшимипообочине.
Эта странная встреча напомнила Богдану все, что было с тангутами связано. Словно наяву он опять увидел беспомощно оскаленные зубы мертвой лисички, ее вспоротый мягкий живот. Буквально винтом скрутило Богдана от негодования и ненависти к неизвестному живодеру. Какое зверство! И против кого? Не бурундук и не волк, не личинка какая-нибудь бессмысленная и не вонючая копошащаяся тварь, вроде хорька… нет. Лисичка! Милая, веселая, игривая… чистенькая рыженькая хитруля, Патрикеевна ласковая и своенравная… да это же самый милый, самый лучший зверек, какой лишь бывает на свете Божием! На лисичку поднять руку – это же все равно, что на человека! На женщину!
На девочку.
Сила собственного негодования и невесть откуда вдруг взявшегося лисолюбия на какое-то мгновение поразила самого Богдана. Но лишь на мгновение. Удивление тут же забылось – а негодование осталось. И едва ли не родительское умиление словно наяву ощутившейся мягкой рыжей шерсткой…
Найти убийцу.
Я должен найти убийцу!
Это намерение еще вчерашним утром промелькивало у него в голове – но уж очень неуместным казалось осквернять мирную святую твердь, затеяв тут частное расследование; будто Богдан жить без них, расследований этих, не может, будто он некий маньяк-работник, а не человек духовный…
Теперь сомнения пропали разом, словно их и не было.
Ведь лисичка же! Ровно девочка малая!
Но, наверное, именно потому, что Богдан нежданно-негаданно как человека, как самого себя ощутил лисью породу, одновременно с прорезавшимся странным сочувствием к милым зверькам к нему вдруг пришло понимание того, что за мысль его тревожила еще вчера.
Земля от крови заклята, так? Настолько, что даже волки ушли на материк, чтобы не драть зверушек…
Некий аспид кровь лисы пролил, заклятье ему нипочем. Стало быть, найти и обезвредить. Тут все понятно.
Но сами-то лисы?
Они что, манной кашей тут питаются? Еловыми шишками?
Лисы-то ведь – тоже хищники!
Баг и Богдан – порознь, но уже вместе
Александрия Невская,
Управление внешней охраны, кабинет Бага,
12-й день девятого месяца, вторница,
день.
Получив посылку, Баг некоторое время молча стоял над ящиком и тупо пялился внутрь, переваривая внезапно вернувшуюся к нему ночную мысль.
«Лисьи чары».
Баг вытащил один ящичек, раскрыл, достал сигару и понюхал. Пахло приятно.
Никогда еще Баг не опускался до частных расследований. Или не поднимался. Смотря как посмотреть. Как относиться к государственным учреждениям человекоохранения.
Могли появиться этические проблемы. Правда, вероятность их возникновения сильно уменьшало то обстоятельство, что расследовать было, в сущности, нечего. Частное, не частное – расследовать можно только преступление. В крайнем случае – преступный сговор, хотя бы он и не привел еще к совершению каких-то реальных и конкретных человеконарушений. Тогда выйдет предупреждение человеконарушения. Профилактика, как сказал бы тот же Дэдлиб.
Значит, получается, что это и не расследование вовсе. Заокеанский знакомец попросил навести справки. Это каждый подданный может сделать совершенно свободно. Что тут особенного?
«Что же… Будем считать, что не расследование, – решил Баг, раскуривая сигару. – Просто некое лицо, то есть я, решило поинтересоваться из личных соображений всем, что связано с новейшим средством для достижения Великой радости, называемым поэтично и целомудренно „Лисьи чары“. Может, мне… э-э… надо. В конце концов, если я наткнусь на что-то подозрительное, вот тогда можно будет думать о том, чтобы начать настоящее расследование».
Через полчаса Баг знал о новейшем средстве все, что мог узнать любой человек, располагающий «Керуленом» и выходом в сеть. Задумчиво глядя на мерцающий дисплей верного компьютера, он пускал дым к потолку и угрюмо взглядывал на строки последнего из полученных по сети сообщений.
Итак, «Лисьи чары» начали поступать на рынок полтора года назад. Сколько длилась их разработка в лабораториях Лекарственного дома Брылястова, с наскока узнать не удалось – это сведения специальные, для тех, кому, скажем, по казенной надобности надо. Междусобойные сведения. У варваров их называют конфиденциальными. Но научные испытания и проверки нового средства длились, как было с гордостью упомянуто в одном из рекламных разъяснений, «не год и не два», за каковой срок не выявилось ни малейших противупоказаний и тревожащих признаков.
Всему этому не верить не было ни малейших оснований – неточности в рекламе наказывались в Ордуси очень строго, а за преднамеренное искажение фактов и их приукрашивание рекламодателям даже брили подмышки. Народ обманывать нельзя, и деловой мир это давно знал.
С четверть часа Баг внимательно читал подборки благодарных, хвалебных писем, приходивших на адрес Лекарственного дома. Многие были на иноземных наречиях – большую часть Баг не знал и был вынужден загрузить программу-переводчик «Мировой толмач». Но и ордусских хватало – по-русски, по-ханьски, по-ютайски, на тюркских наречиях, то и дело мелькала арабица… Похоже, писали люди вполне искренне.
Показатели продаж впечатляли, но и оставляли чувство смутного недоумения. Спрос на «Лисьи чары» превышал предложение, причем превышал отчаянно. Сколько Баг разбирался в предпринимательстве, при таких условиях любой частный производитель расширял и расширял бы производство, но в данном случае этого не происходило. Объемы выпуска удивительного лекарства пребывали неизменными с самого момента его появления. Словно дом Брылястова нарочно, искусственно этот уровень поддерживал. Может, так оно и было – чтоб цены не снижать? Дороги были «Лисьи чары» фантастически: Баг, увидев цифру, только в затылке почесал.
«Стоит, – подумал он, – вкалывать и зарабатывать деньги, доводя себя до того, что жену порадовать не можешь, чтобы потом эти же деньги тратить на пилюли, предназначенные для того, чтобы радовать жену!» Как-то странно, право же. Несообразно.
Но именно цены неумолимо свидетельствовали о том, что, несколько увеличив выпуск, Брылястов не потерял бы ничего – напротив, только стал бы получать больше.
Затем Баг выяснил, что основной поток «Лисьих чар» идет за рубежи Ордуси. Там спрос куда больше. Иноземные покупатели обеспечивали чуть ли не восемьдесят три процента сбыта. Ай да иноземцы…
Состав пилюль в сети был растолкован куда подробнее и яснее, нежели на упаковке; да и читал Баг его теперь трезвыми глазами. Лекарственный дом не делал из него секрета – широкий жест уверенных в себе деловых людей. Специально оговаривалось, что подбор составляющих самый ординарный и весь секрет – в процессе изготовления пилюль, а вот он-то как раз и относится к особо междусобойным сведениям.
Почитав внимательно и повыкликав на экран в отдельные окна несколько врачебных и химических справочников, Баг только плечами пожал. Мудреных слов наподобие «липидов», «гликозидов», «бета-гидротриэтил-рутозидов» и прочих – Баг в юности серьезно подозревал, что научники их специально придумывают, чтобы сбивать с толку людей и быть им необходимыми, – он давно научился не бояться. В пилюлях не было ничего, кроме обычного, можно даже сказать, проверенного веками широкого набора общеукрепляющих и жизнеусилительных средств природного происхождения – как растительного, вроде лимонника, так и животного, вроде пантов. На Руси, Баг знал это еще от школьных приятелей, про такую подборку говорят «вали кулём – потом разберем»; все это, конечно, укрепляло организм, но совершенно не объясняло тот ошеломляющий эффект, который производили, судя по всему, «Лисьи чары».
Когда Баг добрался до пресловутой «лисьей рыжинки», то был даже разочарован: он рассчитывал наткнуться на нечто, может, даже с магическим уклоном, вроде паленой в полнолуние лисьей шерсти, но оказалось, что эта составляющая – единственное из входящих в состав «Лисьих чар» веществ, каковое также относится к области междусобойных сведений. Сообщалось, однако, что «лисья рыжинка» – естественное вещество животного происхождения, прошедшее все положенные государственные освидетельствования, значит, надлежащим казенным ведомствам вполне известное и хранимое в секрете от иных лекарственных производителей по согласованию с властями.
«Получается, – глядя на строчки перечня входящих в состав лекарства веществ, подумал Баг, – что все дело в процессе изготовления да в этой самой междусобойной „рыжинке“. Положительно, в отделе жизнеусилительных средств Лекарственного дома Брылястова засел какой-то поэтически настроенный преждерожденный. Сплошные лисы – если рыжинка, то лисья, если чары – тоже лисьи».
Однако надо было отдать должное поэту от лекарственных снадобий: он хорошо ориентировался в традициях и знал, как назвать лекарство. В легендах и рассказах жителей Цветущей Средины лиса издревле занимала особое, многозначительное место, и вера в ее огромные волшебные способности была распространена до чрезвычайности. Вечно молодая, не старящаяся, не тратящая времени на прическу и белила с румянами дева, она приходила по ночам к обладающему стойкой добродетелью юноше и делила с ним ложе; непревзойденная в искусстве тайных покоев, дева-лиса умела доставить юноше неземное наслаждение, могла всеми своими немалыми волшебными силами способствовать продвижению по службе своего любимого, не говоря уже о безбедном, сказочном существовании. Лиса даже рожала своему избраннику долгожданных детей…
Баг, не донеся сигару до пепельницы, замер.
Детей…
Новая мысль, крутанув хвостиком, помчалась было юркой мышкой, но трезвый Баг уже крепко вцепился в нее.
Застучал лихорадочно ящиками стола.
Коробка с дисками многотомного сочинения Пузатого А-цзы «О лисьем естестве» нашлась в правом нижнем.
«Ведь мне Адриан рассказывал их родовую легенду – о лисе, которая вывела род Ци в люди… Так… – думал Баг, торопливо закладывая справочный диск в дисковод, – если это было пять веков назад, значит, у А-цзы точно должно быть… Может, что-то есть и про „рыжинку“?»
Он ввел запрос.
«Керулен» почти неслышно пошуршал диском и выдал ответ: да, есть персонаж по имени Ци Мо-ба. Содержание рассказанного Адрианом Ци родового предания совпадало полностью; у Пузатого А-цзы предание содержало множество красочных деталей и занимательных подробностей.
Про «рыжинку» не было ничего.
Баг отодвинулся от «Керулена» и укоризненно посмотрел на открытый ящичек с сигарами.
Сигары оказались воистину достойными и хорошо помогали мыслительным процессам. Баг взял еще одну и заварил свежего чаю.
Лисы рожают детей.
Детей…
А что, если…
А что, если этот эпизод из истории рода Ци и смерть трехдневной Кати как-то, упаси Будда, связаны?!
Сигара чуть не выпала из пальцев потрясенного этой мыслью Бага.
А ведь если это так, то, может быть, и их со Стасей будущим детям угрожает какая-то опасность?
Лисы и дети.
«Лисьи чары» и дети.
Баг снова придвинулся к «Керулену» и ожесточенно зашуршал клавишами. Поисковая машина выдала отрицательный результат: в открытых базах данных связь между «Лисьими чарами» и учетом деторождении не прослеживалась.
«Значит, так. – Баг сделал пару глотков чаю, не замечая вкуса, а вкус был хороший, приятный был вкус. – Срочно нужно побеседовать с Адрианом… Расспросить его о том, как у рода Ци вообще с деторождением обстоят дела, нет ли чего подозрительного… Нет. Как его сейчас расспросишь! Совершенно неуместно… Стоп. Ведь есть же еще этот, как его? Боец любовного фронта. Надорвавшийся в сладких сражениях. Как же его? А! Мандриан. Он тоже Ци!»
Ну-ка…
Старший Ци оказался человеком по меньшей мере небезызвестным.
Будучи состоятелен от рождения – роду Ци вот уж два с половиной века принадлежали изрядные площади благодатных земель на полуострове Ямал, и теперь, сдавая их в долгую аренду газоразработчикам, Ци получали немалый и надежный доход, – Мандриан мог позволить себе заниматься тем, к чему лежала душа, не особенно заботясь о пропитании насущном и не думая о завтрашнем дне. Чем Мандриан Ци, в отличие от младшего брата, всю жизнь и занимался. С одной стороны, как следовало из неумеренно откровенных речей хмельного Адриана, Мандриан усердствовал по женской части, а с другой – и об этом не раз писали электронные версии газет – он долгие годы бессменно возглавлял общество в защиту многомужества. Даже тяжко занедужив, он остался его почетным председателем.
Ни в одном из уголовных уложений Ордуси нельзя было найти ни единой статьи ни против многоженства, ни против многомужества. Люди сами решали эти тонкие проблемы, исходя из велений своей веры и своей совести. Но если многоженство было довольно распространено, то случаи многомужества можно было перечесть буквально по пальцам и относились к ним ордусяне в большинстве своем как к забавным курьезам. В чем тут было дело – оставалось лишь гадать, но Мандриан Ци в свое время сделал целью жизни борьбу с этим предрассудком – и, хоть не слишком-то преуспел, известность снискал.
Баг раздраженно стряхнул пепел.
Значит, надо явиться к этому Мандриану, тряхнуть у него перед носом пайцзой, задать пару вопросов и…
Нет, нельзя.
Частное же, гм, расследование.
Баг затянулся в раздумье.
Самым логичным было бы прикинуться журналистом, пришедшим взять у Мандриана интервью. Тут-то разговорить Мандриана труда бы не составило.
Но – как-то… Неудобно. Как-то это… Гм.
К концу сигары Баг решил, что – ничего. Сами журналисты кем только порою не прикидываются, чтобы добраться до интересующего их человека.
Баг протянул было руку к телефону, и тут тихо свистнул сигнал внутреннего переговорного устройства и голос шилана[40]40
Досл.: «молодец-помощник». Вторая по важности должность в аппарате Палат (министерств) после шаншу. Обычно переводится как «заместитель министра», «вице-директор» и т.д. Шилан Алимагомедов – непосредственный начальник Бага и глава Александрийского Управления внешней охраны.
[Закрыть] Алимагомедова произнес:
