Текст книги "Связанные (СИ)"

Автор книги: V. Mit

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

========== Связанные (PG-13) ==========

Хаз смотрит и не может остановиться.

Ночью, днем, в воздухе и на земле. Ему не важна внешняя обстановка – шлифованное пузо самолета или залитая солнцем аллея, тенистые лавочки Лондона или теплое кафе на перекрестке рядом с мостовой, – ему важен лишь Том и все, что с ним связано.

Все, что он носит в себе, как крошечный солнечный лучик, облаченный в человека. Все, что хранит под кожей и за мерным пульсом, прячет в морщинках и яркой улыбке. Все, что собирает с каждый днем с одной только целью – подарить другим, поделиться с миром.

Тайком, наедине с миллионной толпой, разом по обе линии фронта. Том такой Том: искрящийся мальчик, у солнца на побегушках, примеряющий маски изо дня в день.

Хаз знает его как облупленного.

Не то чтобы это повод для гордости – скорей для упоенного, тихого спокойствия. Он видел все его личины до единой, он знает весь спектр его возможностей как актера – но да, до сих пор не перестает удивляться, различая ластящегося наивно мальчонку и собранного и умудренного опытом джентльмена за прищуром родных карих глаз. Том – мим со статусом, профессиональный обольститель и двадцатилетний радостный паренек одновременно.

Звучит невероятно, но это так. Хаз проверяет на протяжении многих лет.

С ним просто сойти с ума: от бьющих прямо по макушке волн обожания, от передоза грациозными движениями и восхищенными взглядами, от всего – целиком и полностью, постоянно на ходу, на полубеге, не переставая удивляться происходящему вокруг.

Мир для Тома как большая, удивительная игрушка, и это просто восхитительно – наблюдать со стороны, с каким сосредоточением он весь отдается подобного рода игре. Как весь он – отсвечивающий мириадами лампочек-клеток – кружится среди жизненной мишуры, не теряя голову от быстрой смены реалий.

Хазу нравится быть рядом в эпицентре событий, держать за руку – пускай мысленно – и ощущать ежесекундные всплески эмоций.

Ему нравится – исключительно потому, что это действительно важно. Потому что – оба они прекрасно в курсе – Хаз для Тома якорь, спасательный круг и нулевой километр.

Он держит его стремительный мир на оси и не дает пойти ко дну.

***

– С добрым утром.

Хаз – наблюдатель во всех смыслах, которые подразумевает это слово. Он негласный смотритель чужой – слишком дорогой – жизни; он строгий охранник у одиночной камеры с перечнем необходимых удобств. И если Том говорит, что Хаз – его личный агент, то тут не надо искать преувеличений.

А вот скрытый смысл обнаружить стоит. Из Хаза вышел бы неплохой Бонд – но персонального, конечно, разлива.

– С добрым.

Том улыбается так, что другим не различить – трепетный перед тобой юноша или уверенный мужчина, и Хаз улыбается в ответ. Ведь улыбка, что служит хамелеоном для тысяч фанатов и миллиардов зрителей, ему вполне знакома.

И даже не «вполне», а «очень хорошо».

И в этом еще один плюс его работы – помимо извечного нахождения подле и возможности коснуться рассыпавшихся по подушке волос без преодоления безумных по счету миль.

– Ты ведь помнишь, что я считаю тебя идеальным?

Звучит донельзя влюбленно и как заядлое клише из романтических фильмов, но в их случае фраза похожа на правду. Фраза – и есть правда.

Потому что Хаз считает необходимым напоминать об этом Тому всякий раз, как солнце расцветает золотом на простынях. Простынях, пахнущих их смешавшимися в клубок телами.

Потому что Том занимается тем же – в своей инсте, в десятках дурацких рисунках от руки, – доказывая привязанность невозможностью отпустить хоть на миг.

– Помню. А ты, – подтягивается на руках чуточку ближе, чертит загорелыми пальцами круги на чувствительной коже около сердца, – ты помнишь?

– Что именно?

Хаз задыхается – всегда, постоянно, от всех мимолетных касаний – и чувствует себя невероятно комфортно в их маленьком пестром мирке. Мирке, который они возвели крепостью на перепутье карьеры и восхождения к славе; мирке из ваты, сумасшедшего смеха и долгих перелетов – бетонно-крепких кирпичиков счастья со вкусом шампанского.

– Что ты для меня – такой же.

– Неповторимый?

– Неповторимый. А еще восхитительный.

Он надеется, верит – как и Том, целующий ему ключицы, – что эта крепость никогда не падет.

И что они не сдадутся без боя.

Так ведь поступают супергерои, верно?

========== Коротко о страсти (Spideytorch, R) ==========

Комментарий к Коротко о страсти (Spideytorch, R)

Spideytorch = Человек Паук/Джонни Шторм

Да-да, фанкастим на его роль Остерфилда :)

– Что это ты там смотришь?

Дрожит, как после горячки, вперился в телевизор и не отрывает глаз. Смеется, и губы тонкие растянуты в искренней, заразительной, яркой улыбке.

– Джонни? – Питер стягивает кроссовки пяткой об пятку и пробирается плавно по коридору.

Вокруг бардак, творческий хаос, больше похожий на хаос раздолбайский – и, знаете, это так хорошо, что тетя Мэй решила вдруг устроить себе затяжной шоппинг именно на этих выходных.

– Я и не думал, что ты настолько хорош!

Паркер замирает, не дойдя нескольких шагов. Черт! Где Шторм откопал эти диски?

На экране ноутбука – он сам, весь из себя напыщенный, двенадцатилетний, дергается судорожно под дикий, сумасшедший бит. Глаза полуприкрыты, тело двигается в каком-то невообразимом такте, и даже не поймать, не уследить.

Боже, он и сейчас помнит эту песню, льющуюся прямо навстречу, обволакивающую комнату веселой трелью.

– Какого?..

– Я слишком долго тебя ждал, мне стало скучно, – Джонни кривит губы и смаргивает смешинки-слезинки.

Милый, солнечный настолько, что аж дыхание спирает где-то в горле.

– И ты решил?..

– Теперь, мне кажется, я перестал быть самым горячим парнем на планете, Паркер! – не дает договорить и подскакивает со стула.

Вроде бы, старше, вроде бы спокойнее должен быть и выдержаннее – но нет, срывается с цепи по единому щелчку. Иногда Питеру кажется, что крыша у Шторма не зафиксирована там, где ей стоит быть. От слов «совсем», «совершенно», «ничуть».

– Будоражишь, Паучок, – прерывает поток бессвязных мыслей поцелуем под ухо.

Питер думает возмутиться: вообще-то они договаривались на обычные дружеские посиделки с Джонни и Недом, на фильмец и вкусный, хрустящий поп-корн! И где? Где все это?

– Очень и очень, – подхватывает под колени и рывком водружает на стол.

Сильный, возбужденный, все еще весело посмеивающийся. Почему Паркер до сих пор не пытается сопротивляться?

– И тогда-то мордашка была милой, а теперь… все, беда.

– Неужели настолько? – Питер уворачивается от горячего выдоха в шею, все еще смутно надеясь на кино, лего или что-нибудь в братанском духе.

Братанском, боже… кого он обманывает?

Когда между ними все перестало быть по-братски?

– Да брось!

Джонни чувствует, напрягается – он вообще ощущает любую перемену настроения, словно датчик под кожу себе вшил, чуткий поганец – и отодвигается сам.

– Ты серьезно думаешь, что я мотаюсь к тебе собирать фигурки и очередную Звезду Смерти? – заглядывает в глаза, и Питер может различить чертинки-точечки по голубой радужке. – Оставь это занятие Неду, Пит, между нами слишком много миль для скучного вечера вдвоем.

Наверное, он прав. Наверное – но Паркеру иногда так хочется чего-то теплого, обыденного, простого. Чего-то, что совсем бы не напоминало жаркий перепихон двоих супергероев между миссиями.

– Пит, – тянет звучно и требовательно, а затем прикасается рукой к шее.

И. о. боже.

Да, пальцы Джонни всегда влияли на него именно так.

Питер тоненько скулит и поднимает взгляд, еще недостаточно уверенный, но уже распаленный. Шторм, видимо, только этого и ждет – прижимается сразу, ввинчивается между ног, чтобы площадь соприкосновения вмиг стала больше, и начинает накаляться.

Солнечный лучик. Крохотная искорка. Пылающий уголек.

– Станцуешь для меня потом? Спорю, теперь у тебя это получается лучше!

Ржет бессовестно, и Питер легонько бьет его по плечам, одновременно притягивая к себе. Джонни отзывается хриплым «ну пожалуйста!» и широким мазком языка по впадинке между ключиц.

– Дурацкие свитеры, – помогает стянуть через голову и сдавленно шепчет бессмыслицу, водя по бокам пламенными по ощущениям ладонями. – Зачем ты прячешь под ними свое тело?

Шторм любуется откровенно, и Питер закусывает губу. Гормоны стучат по черепушке, таранят сознание, но он все еще держится – держится из последних сил. Потому что в противном случае они точно разгромят к чертям всю его комнату.

И тетя Мэй этого не простит.

– Ой, да ладно, Питер, – Джонни замечает: замечает все, – не пытайся контролировать. Это называется «страсть», уясняешь? Ее не получится загнать в строгие рамки. Слышишь? Это стр-расть. Повторяй по губам.

По одной букве на взятый между поцелуями вдох. На вдох короткий и рваный настолько, что до рези в легких и пятен перед глазами. Воздуха мало – и Шторм делится своим, раскаленным, жаром пышущим, с привкусом гари.

– «С».

Джонни давит пальцем на плечевые косточки, прослеживает дорожку из родинок вниз по руке.

– «Т».

Задевает носом по носу, снова смеется – светло так, удивительно, – и Питеру чудится, будто у него стая бабочек родилась в животе.

– «Р».

Шторм поддевает пряжку ремня, ногтями скребется в ширинку – безумный, заводной и снова безумный, – чуть прикусывает кожицу на нижней губе.

– «А».

Паркер приподнимается сам, позволяет стянуть с себя джинсы вместе с бельем и обхватывает, льнет обратно. На сей раз – крепче, ногами прямо за поясницу.

– «С». А ты хорош, Паучок.

Питер старается прошептать ему нечто вроде «заглохни, дурень!», но задыхается от беглого касания к внутренней стороне бедра. Ловит за ткань серой кофты и решительно мнет, движениями умоляя «сними», «будь ближе», «лишь кожей к коже и никак иначе».

– «Т».

Джонни понимает – усмехается лукаво, избавляясь поспешно от остатков одежды – и уверенно кладет ладонь на колено. Юркий, ловкий, жадный, как летом лесной пожар. Питер в нем действительно теряет дыхание – а еще ориентацию в пространстве и времени, себя самого с последними трезвыми желаниями в придачу.

– Ах!..

Закончить не успевает: давится, охает, глаза распахивает, когда Паркер сам прикусывает игриво кадык и ласково-сладко трется макушкой о висок. Когда крепче впечатывает в себя – и позволяет, раскрывается навстречу.

– О танцах не проси, – сдавленно и заранее сбито, словно совсем уже рядом с бездной, на самом ее краю, в шаге от безвозвратного падения. – Иначе останешься без другого…

Подростки – что с них взять? Подкаты на уровне детского сада – и “первоклассный”, “мастерский”, полный эмоций шантаж.

– Понял, – второго приглашения Джонни не надо, они сталкиваются лбами, ладонями, цепляются друг за друга, как охваченные огнем.

Пылающие. Взорвавшиеся изнутри.

Молодые и красивые – а еще счастливые до звездочек под веками.

========== Ты думаешь, они не знают? ==========

– Ты действительно наивно полагаешь, что фанаты ничего не подозревают?

Харрисон говорит тихо и старательно отводит глаза. Ведет пальцами по ободу бокала, аккуратно качает в ладони. Под стеклом пузырится шампанское, легко поблескивает в ярком свете блестками-шариками. Оно нежно-золотистое и, как говорит этикетка, просто замечательное на вкус.

Пробовать его совсем не хочется.

– О чем ты?

В голове у Тома каша, а по жилам – вместо крови – истинно-ребячий восторг. Турне по миру чудится ему сказкой, чудесной, удивительной сказкой, и он почти не обращает внимания на то, сколько сил качают из него выступления и перелеты.

Хазу это не нравится.

– Например, о том, что ты очень палевно виснешь на мне на всех фотках. Или о том, что постоянно постишь в Инсту видео, где мы вместе. Или о том, что постоянно благодаришь меня в интервью. Что носишь…

– Понял, – Холланд лениво поправляет галстук, отставляет шампанское и меняет дислокацию на диване. – Можешь не продолжать.

Теперь он ближе, значительно ближе. Настолько, что видно каждую эмоцию в глубине веселых глаз.

Хаз замирает на секунду: ему просто нужно перевести дыхание, потому что в груди уже давно непозволительно тяжко, а поперек горла застрял массивный сухой ком. Том восхитительный, и пахнет от него так вкусно, что кружится голова: клубничным джемом, мускусом и новым одеколоном.

Решение расставить точки над i после очередного банкета в очередной стране, наверное, было не очень хорошим и продуманным.

– Харрисон, – глухо говорит Том и, обернувшись по сторонам, припадает на кожаную спинку, начиная шептать ему в самое ухо, – я не держу людей за идиотов. Тебе это отлично известно.

– Тогда к чему все это? – Хаз борется с дрожью вдоль позвоночника и усиленно таращится в ростовое окно напротив. – Взять хотя бы тот пост, что мы залили в сеть пять минут назад. Зачем он?

Огоньки ночного города, оказывается, такие красивые, что режут без ножа. Расплываются цветастыми пятнами, щекочут нервы.

В комнате душно, и чертов галстук – такой же, чтоб его, как у Тома! – сдавливает шею. Сложно дышать, а внутри, как назло, пусто, и кажется, что если Том ответит, Хаз не сможет связать и пары слов для реакции. Хорошо, что хотя бы Джейкоб ненадолго вышел из номера.

– Нам весело, – Холланд мило хмурит брови, и его голова, заваливаясь, сползает на плечо друга. – Чего ты загоняешься, чувак?

Он спокоен, умиротворен и совершенно не контролирует свои движения. Хазу от этого дурно: вихрастая макушка замирает на плече и спускается ниже. Том резко дергается, подминает под себя ноги, и как-то так получается, что укладывается калачиком прямо ему на колени.

Воздух застревает в легких.

– То, что думают люди – пустые домыслы, – Том смаргивает, а потом поднимает расслабленную руку и кладет Остерфилду на колено. – Ты же знаешь, что на самом деле у нас все иначе, а не как выходит с их суждений.

Очерчивает пальцами коленную чашечку, чуть елозит, укладываясь удобнее, и, повернув голову, оставляет легкий поцелуй на ляжке. Губы прожигают даже сквозь ткань, и Харрисон заливается краской.

Действительно, все иначе. Вместо вымышленных лежаний в обнимку у них быстрые перепихи в туалетах самолетов, вместо жаркого секса в гримерке – выходные, проведенные у туманного озера. Холланд любит делать все наоборот, и это не перестает поражать.

Вот ведь человек-открытие. Кажется, Хаз любит его именно за это.

– То есть ты не подогреваешь их?

Щурится недоверчиво и, помедлив, опускает ладонь в мягкие волосы. Зарывается, оттягивая мелкие прядки, ласкает неторопливо кожу головы. Смотрит, как чувствительный Том поскуливает от удовольствия, и улыбается.

– Может, самую капельку.

– Капельку?

Надавливает сильнее, а второй рукой опускается на шею. Пересчитывает выступающие над воротом идеально-белой рубашки позвонки, ведет линии от мочки уха и точками прикосновений отмечает родинки. Том закусывает губу, нетерпеливо дрыгает ногой и утыкается носом ему в брючину.

– Не помни штаны, ладно? Так все-таки: “капельку”?

– Может, и не капельку. Больше, наверное.

– Ты провоцируешь их, Том, – хмыкает Харрисон и обхватывает ладонью под подбородком. – В открытую.

Сжимает, чувствуя, как под тыльной стороной ходуном ходит кадык. Том возмущенно хватает ртом воздух, жмурится – до вереницы кругов под веками – и требовательно скребет раскрытой рукой по ноге Остерфилда.

Очень, очень чувствительный Том.

– Возможно, – выдыхает наконец, явно с трудом, и голос хрипит, как сорванный. – Провоцирую их точно так же, как ты, Хаз, меня.

Глаза раскрывает и рывком – прямо как свой гиперактивный марвеловский герой – прочь с коленей. Садится резко, но не соскакивает с дивана. Напротив: разворачивается, нависает над Харрисоном, придавливает к разбросанным подушкам весом своего тела.

Заглядывает в глаза сверху вниз, весь изогнувшийся, пластичный, горячий, как наваждение. Перевозбужденный, как настоящий подросток. А Хазу почему-то казалось, что они оставили этот этап позади.

– Выводишь меня, а потом бесишься, почему пощу тебя везде. Потому что, черт, ты весь такой, – глаза шальные, пьяные, так и мажут по лицу взглядом полубезумным, – сводящий с ума.

Сильное заявление. Хаз улыбается – шире, чем несколько минут назад – в полураскрытые, искусанные губы. Дыхание горячее, близкое, мятное опаляет ему щеки. Он бережно кладет руки на чужую поясницу, тянет на себя, заставляя оседлать бедра.

Они похожи на оборзевших и дорвавшихся друг до друга юнцов, но, если честно, ему плевать. Главное только, чтобы такое не попало в социальные сети – а то массового сердечного приступа не миновать.

– Люблю твои комплименты.

– Ты меня порой вынуждаешь, – Том опускается на руках на пару миллиметров, кусает за губу, касается решительно, но осторожно. – Это глупо, Харрисон. Перестань быть панически настроенной истеричкой.

– Истеричкой?

– То, что есть у нас сейчас, будет всегда, я гарантирую. И неважно, знают фанаты или нет, – Холланд целует, и это до умопомрачения, до крайности сладко и горячо. – Мою любовь к тебе это не изменит.

– Пообещай мне.

Хаз не очень хочет быть сентиментальным, но это Том, это его маленькое личное солнце, рядом с которым он просто не может вести себя по-другому. Остерфилд оставляет мокрые следы на его скулах и заглядывает в глаза.

– Пообещай.

– Обещаю, – у Тома на дне зрачков пляшут чертенята, а еще он щекочется носом и почти что смеется в поцелуй. – А теперь прижми меня крепче и повернись направо как можно медленнее. Джейкоб, кажется, давно стоит на пороге. Ты же не оторвешь ему руки за одну-единственную фотографию?

========== “Не по-гейски” ==========

Харрисон щурится на солнце за стеклом, а потом неспешно откладывает полотенце, и, окей, когда-нибудь после, много-много лет спустя Том научится смотреть на него без обожания. У Остерфилда светлая кожа – слишком-слишком мягкая – и мышцы легко проследить на плечах и предплечьях. А еще она сладкая, и не то чтобы Том пробовал ее на вкус. Просто…

“Не по-гейски, бро. Совершенно не по-гейски”.

– Залезаешь?

– Как всегда, первый, – улыбается Хаз, спускается по ступеням, и всплески обволакивают его со всех сторон.

– Второй, – хихикает Холланд и прыгает следом: почти с разбегу, бомбочкой, так что брызги окатывают с головой.

Хаз фыркает, отряхивается и, стоит ему только вынырнуть, как тут же заталкивает обратно. Давит пальцами на плечи, касается шеи и макушки, щекочет затылок. И, наверное, это должно выглядеть – чувствоваться – менее интимно и горячо.

Наверное. А пока что Том почти дошел до точки кипения – своей и воды.

Он стряхивает руки с плеч, отталкивается ногами от бортика – и мигом, к противоположной стенке. Хаз практически не успевает удивиться.

– Ты в порядке? – спрашивает, а у самого в глазах беспокойство пополам со смешинками, и, ладно, волосы торчком и косая улыбка делают его еще желаннее.

– Конечно.

“Конечно, если бы не чувствовал себя как перевозбужденный подросток”.

Том кусает губу, сжимает зубы до скрипа и сосредотачивается на том, что пришел сюда плавать. Отдыхать, расслабляться. Не_думать_о_Харрисоне.

Хаз подплывает к краю, подтягивается и плавно воцаряется на бортике. Ну прямо порно какое-то, а ведь Холланд даже не просил.

– Тогда улыбочку, – у Хаза в руках мобильник, и он щелкает кнопкой, улыбается во все тридцать два.

Тому кажется (или нет?), но его собственная физиономия на заднем плане не выглядит столь же красиво и жизнерадостно.

– Что-то ты раскис, бро, – Харрисон передает ему камеру, стараясь держать ее над водой, пихает локтем в бок. – Что ты? Джейкоб скоро подтянется, не переживай.

Том и не собирался. Джейкоб всегда подтягивается, и, да, рядом с ним действительно проще, потому что Хаза загораживают плечом, и это не позволяет Тому сорваться.

А сейчас – его же ничего не держит.

– Моя очередь, – лихо забирается по лестнице, настраивает мобильник на селфи. – Только будь чуточку менее горячим, ок?

Нажимает пару раз, тут же перепроверяет. Хаз на снимках – маленькая звездочка, только голова из воды видна, ничего особенного, но у Холланда сводит скулы.

– Еще раз, – бросает лаконично и строго. – Повторюсь: чуть меньше секса в позе. Слышишь, солнечный?

Смешок Харрисона заглушает щелчок. Секунда – и готова новая фотка, в разы лучше, в разы годнее, в разы…

Том вместо настройки фильтров и поста в Инстаграм скатывается до разглядывания едва различимой улыбки друга и бисеринок воды на своей коже. Вглядывается пристально: его карие глаза на снимке слишком на контрасте с цветом воды, мокрыми, но все равно светлыми волосами Хаза и его глазами.

– Ты снова завис?

Снова, не поверишь.

Потому что, по идее, все должно быть “не по-гейски”. Но что-то не особо-то выходит.

Том успевает поймать себя на мысли, что если сейчас не нагрянет Джейкоб, он плюнет на приличия и зацелует Харрисона до полусмерти.

– Томми?

Телефон дрожит в пальцах, и его не удается положить ровно на кафельный пол даже с третьего раза. Холланд выдыхает – тягуче-медленно, сквозь зубы – и оборачивается.

– А?

– Чуть меньше секса в позе? Серьезно? – Харрисон смотрит на него снизу вверх, и по радужке плещет веселье. – Ты себя-то видел? Чертов мачо.

Внутри обрывается все – от тона, которым это сказано, от взгляда, от рук Хаза, что он – случайно? – протягивает по направлению к нему. Том делает шаг, падает в воду, отчаянно надеясь, что, может быть, еще не все потеряно, и прохладным всплеском снимет горячку.

Дурит откровенно и время тянет, как может. Потому что еще несколько миллисекунд – и пиши-пропало.

Все станет окончательно и очень по-гейски. По-гейски, бро, ты же ощущаешь?

– Человек-Паук номер 1, – продолжает Хаз, и смеется, и пальцами разгоняет брызги. – Предыдущие, конечно, тоже крутые были, но такого секса в двадцать один год я еще не видел.

– Правда? – звучит наигранно и немного фальшиво, но Том действительно удивлен, и искренне хочет нащупать в словах друга подтекст.

Второе дно, намек… согласие?

Хаз ведь слишком давно его знает – он не мог не заметить, что тщательно сдерживаемое нечто взяло и вышло из-под контроля.

– Самая настоящая.

– Оу.

Том доплывает до Харрисона и останавливается напротив. У него внутри, ровно под ребрами, счетчик – мгновение, другое, и ему не понадобится даже приглашение. Но, окей, он ведь хорошо воспитанный мальчик, так что, пока сорвало крышу, он все еще ждет.

– Может, уже хватит пялиться? – Хаз морщится, и между бровями пролегает маленькая складочка, ничуть не омрачая его лица. – Ты ведь как открытая книга сейчас.

– Что?.. Серьезно?

– Том, и глупых вопросов хватит, – вы только посмотрите на него: ну прямо глас рассудка. – Просто поцелуй уже.

– А как же фабула “не по-гейски, бро”?

– Все, что мы делаем, совершенно по-гейски, – улыбается Харрисон. – Мы живем вместе, носим одну одежду, ты пахнешь моим одеколоном. Ты на самом деле думаешь, что при такой хреновой конспирации нам удалось кого-то провести?

Мда, откровенный прокол.

– Значит, я не буду сдерживаться, – хмыкает Том, – бро.

– Да пожа…

Харрисон не договаривает: Том добирается до него прежде, цепляет запястья пальцами, сжимает крепко и припадает к губам. Вгрызается, словно голоден несколько лет, и тянет назад, запирая между стенкой и своим телом. Хаз, вроде, не против – он мягко высвобождает руки, прослеживает касаниями позвонки и зарывается в густые прядки волос. Чуть давит, оттягивая, оставляет засос на доступном местечке шеи.

– Не по-гейски, бро, – усмехается, оглаживая укус, переплетая пальцы. – Если бы мы переспали до этого разговора, это тоже бы считалось “не по-гейски”?

– Не думаю, – Том улыбается в чужой висок, оставляет парочку следов-отметин по линии челюсти. – Даже у “не по-гейски” должен быть предел.

– И где же оно заканчивается?

– Там, где приходит осознание: я чертовски сильно хочу тебя.

========== Ты уверен? (Эксперимент) ==========

– Ты уверен в том, что делаешь?

У Тома хриплый голос, а еще глаза – когда он украдкой бросает на него взгляд – шальные и захмелевшие. С такими-то только за руль.

– Это намек? Зажать твое колено, пока мелкие не видят, плохая идея?

Хаз улыбается – то ли лукаво, то ли кривовато, но сейчас уж как есть, иначе не будет. На заднем сидении качают головами под басы Холланды-младшие, и у него есть лишь несколько секунд бесценного времени. Он не намерен упускать хотя бы мгновение.

Ткань под пальцами жестковатая, но под ней кожа, и она теплая, это можно почувствовать даже сквозь плотный слой джинсы. Том закусывает губу, вцепляется в руль и спираль дороги за лобовым стеклом так, будто от этого зависит его благополучие. Молчит упорно и упрямо, ни единым движением мышц на лице не намекает даже.

Все, как обычно. Просто немножко обжимательств с лучшим другом во время дальнего пути. С кем ни бывает.

Харрисон не выдерживает первым. Наклоняется ближе, боком, словно просто переключить радиостанцию и невзначай задевает плечом плечо. Поворачивается, предельно тихо шепчет:

– Сдадим твоих мелких домой, а потом ты попал.

Вроде бы однозначная фраза – они всегда так друг другу говорят, – но Том вспыхивает. Моментально, весь, будто спичка.

Хаз довольно усмехается, ощущая, как пылает под его ладонью чужое острое колено. Он этого и добивался.

========== Не ожидал? (Эксперимент) ==========

– В-воу…

– Не ожидал?

Том раскрывает рот – и тут же его захлопывает. Быстро, плотно, он даже зубы сжимает для пущего эффекта. Вдруг сорвется что-то, чего не стоит произносить?

Например, то, что действительно не ждал – и крайне удивлен. Или, допустим, то, что натурально в шоке от внешнего вида Хаза.

В ужасе просто от его взлохмаченных волос, венок на руках, испытующе-смеющегося взгляда и нежной кожи, выглядывающей из-под распахнутой рубашки. Или чувства эти странные, будоражащие, – это больше детский восторг?

Или не восторг вообще – а нечто сродни смущению-восхищению?

– Я…

Давится первым словом во фразе, потому как не может придумать даже, что конкретно сказать. Ведь Хаз – он стоит на балконе его квартиры, с бокалом шампанского в ладони, в расстегнутой рубашке… и он идеален.

– Ох…

В голове словно шарики лопаются – бум, бум! – прямо по нервам, и натягиваются внутри жилы, сплетаются в тугую тетиву. Том чувствует, как от волнения немеют пальцы, кусает себя за щеку, сердясь.

Черт подери, он же не перевозбужденный подросток!

– Ты просто рад меня видеть, да, Томми?

Том с трудом сглатывает – а Хаз, этот гребанный, обожаемый до звездочек перед глазами Хаз смеется. Будто бы знает все, что вертится под ребрами.

Будто бы понимает. Тоже чувствует.

========== Глупенький, да ==========

– Ты глупенький или да?

То, что Харрисон смотрит на него из-под бровей лукаво и слегка пьяно, сбивает с толку. В смысле, Том, конечно, привык, что они всегда идут друг у друга на поводу и поддерживают любые глупости, но сейчас… сейчас – это что-то новое.

Насколько он близко. Насколько интимна атмосфера между ними. Насколько волнуется что-то внутри при взгляде на светло-серые, лучистые радужки.

Его реакция. Это несколько… смущает.

Том роняет лицо в ладони, а потом на мягкие подлокотники кресла в этом чертовом вагончике. Сердце в груди бахает, как ошалелое, и кажется, что высота – единственное, способное спасти. Он ждет-не дождется предупредительный гудок и резкий визг колес о мини-рельсы.

Хаз смеется, натягивая очки, и Том чувствует его пальцы на своей коже. Они выплясывают нежный вальс, переходят плавно на крышесносящее танго.

– Точно, глупенький.

– Ой, отвали! Подумаешь, проштрафился…

Холланд зарывается глубже в черную кожу обивки, вдыхает всю гамму запахов этого волшебного уголка мира, так болезненно смахивающего на Диснейленд. Сладкая вата, свежескошенная трава и парфюм Хаза – нотки горечи и вязкой пряности. Ему нравится.

Все из этого букета – такое разное, но совместимое – нравится. Особенно Харрисон.

Вроде бы это должно пугать.

– Тем, что полез целовать меня перед запуском американских горок?

Остерфилд толкает локтем, потом чуть ласково заглаживает ранку. Не упускает удовольствия пригладить светлые волоски на предплечье. Совершенно необоснованно запускает волну мурашек.

Это нормально, что Тома будоражит и слегка трясет?

Он с трудом собирает мысли в кучу, пытаясь осознать себя в пространстве, и копит меткие, колкие слова на достойный ответ. Поднимает лицо – ну же, Холланд, ты же Человек-Паук, ты ничего не боишься! – и, потерявшись в отблесках солнца на темных очках, утопает. В ямочках-трещинках в уголках рта Харрисона, в его теплой улыбке. В выражении лица, которое “я не злюсь”. Которое “ты пытался, братан”.

Интересно, Том хорошо пытался?

– Н-наверное?

Харрисон смеется прямо под предупредительную сирену и не успевает ответить, потому что вагончик взмывает ввысь, вихляет металлическим задом на крутых виражах и трясет их так, словно собирается выдернуть из живота по почке. Том сцепляет зубы, вцепляется ладонями в общую для их мест перекладину и упорно гонит прочь бешеные мысли.

Он видит близкое, прямо у горизонта, море, резные облака в приятно-голубом небе, ощущает, как ветер путается в одежде и зарывается среди прядей. Он взмывает – все выше и выше, – совершенно не испытывая страх. Он летит – ровно до того момента, как на пике Хаз накрывает его ладонь своей. Накрывает тыльной стороной, греет пальцы, не отпуская.

Сердце пропускает удар и, обломав все крылья, забирается в пятки.

У них ведь – правда – всегда было что-то такое опасно граничащее между дружбой и любовью, но сейчас… сейчас это край. Однозначный конец. Точка невозврата?

Харрисон наклоняется ближе, обдает горячим дыханием ухо и кричит, срывая горло, прямо в шею.

Это нормально, что Том представляет его сорванные стоны?

После остановки он так и не выпускает ладонь. Скребется пальцами по жизненным линиям, таскает за собой по другим аттракционам, а после – по кафешкам и магазинам. Слепляется пальцами воедино, когда добираются до отеля.

Подносит к губам.

– Что же ты не долез?

Том сглатывает перед тем, как переспросить. Слюна в горле сухая и теплая, и ему действительно трудно. Думать здраво, трезво смотреть на то, как Харрисон стягивает очки на нос, пробирается под ребра своим сканером-взглядом. Ему практически плохо.

Но это в порядке вещей, да?

– Что, прости?

– Что же ты полез целоваться – но остановился? А, Чувачок-Паучок?

Хаз улыбается, высовывая язык. Улыбается, проходясь им вдоль костяшек. Улыбается, поддевая ремень чужих брюк.

Б о ж е п р а в ы й.

– Закончилась мстюновская храбрость, м?

Том ловит за хвост убегающее сознание.

– Надо было все-таки дожать до конца, – заключает Остерфилд.

И дожимает: кладет руки на бедра и толчком оказывается ближе, практически вплотную, гладит подушечками пальцев по ключицам, забираясь под футболку. Ненавязчиво ловит за подбородок и прижимается к губам.

Это – то, что пугало, смущало, билось в голове ошалелой зверюшкой – происходит у них на развороченной в пух и прах кровати.