Текст книги "Шахтер и канарейка (СИ)"

Автор книги: trista farnon

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

========== Часть 1 ==========

Они встретились так, как и полагалось, чтобы из этого ничего не вышло. Отработав очередной черный, пыльный, муторный день в шахте, Бофур, сам тоже черный и пыльный, поднимался по крутой лесенке за пределы рудника, под ноги себе глядя, и заметил спускающиеся ему навстречу ноги чужие слишком поздно. Лбом врезался встречному в живот, чуть не потерял равновесие, обхватил руками теплое, бархатное, на голову ему крупа какая-то посыпалась метелью, шапка съехала на глаза, и еле-еле устояв на ступеньках, он услыхал смех и возглас:

– Простите, простите!

Он поднял голову и почувствовал себя куском угля, с безалаберной чьей-то лапы свалившимся в чашку меда. В ней все было густое, хмельное, медовое: короткие кудри мягким капюшоном вокруг лица, нежно-карие глаза, терпкий низкий голос и широкая улыбка.

– Я проспорила, должна была покормить в шахте канареек, – объяснила незнакомка, печально оглядев рассыпанное на ступенях зерно. – У вас есть канарейки?

Бофур помотал головой.

– Мы тут сами себе поем не хуже пташек, – ответил он весело.

Девушка засмеялась и объяснила, что дело не в песнях, а в том, что птицы, небесные творения, быстрее других существ чуют, когда в шахте становится слишком горячо от сухого и страшного дыхания земли, и для того люди в своих шахтах их держат, чтобы вовремя успеть выйти, когда вот-вот грянет взрыв.

Бофур не помнил, чтобы тут у них что-то взрывалось, на то у начальствующего над рудником Глойна свои меры были приняты, но согласился, что люди тоже не дураки и здорово придумали, хотя канареек жалко. Болтая так, они дошли до ворот, и тут она, вспомнив, представилась:

– Меня зовут Стрункой.

Имя это Бофур тотчас узнал. Конечно, та самая знаменитая женщина-менестрель, на лютне играющая дивно. О ней все слышали, как же. Он поклон ей отвесил, неловкий, и тоже назвался. Вместе они вышли из рудника, дошли до города, и там она с ним простилась, сказав напоследок:

– Я сегодня играю в «Красной штольне», приходи.

Бофур пришел. «Красная штольня» была местом известным – кухарили тут изумительно, от хлеба до ухи все было не сравнить с другими корчмами, да и история у местечка была занятная. Давно еще, рассказывают, старый хозяин «Штольни», тогда еще никакой не хозяин, а простой рудокоп, заявил, что было ему во сне видение, будто вот на этом самом месте рубиновая жила залегает. Махал знает сколько времени он работал, да только ни одного рубина не нашел, но в печаль не впал и исполнил видение свое по-другому: превратил разветвленную свою выработку в корчму и стал варить несравненно вкусный красный эль, какого ни в одном другом заведении не видывали. Отбою от посетителей в «Штольне» потому никогда не бывало, но сегодня и монетке подброшенной негде было б упасть.

Струнка, в том же мужском наряде и с золотым шарфом вокруг раскрытой шеи, сидела на краю стола в середине общего зала, на коленях у нее лежала круглая, алым и золотым раскрашенная лютня. Народ хлопал – она, должно быть, только закончила песню. Заметив Бофура, она улыбнулась чуть пошире, здороваясь среди всей толпы как будто только с ним. А потом она вновь тронула струны и заиграла новую мелодию, медленную, то разгонявшуюся до стремительного плеска реки на порогах, то затихавшую, как разлившийся на просторе поток, а песня была о реке, полюбившей ветер.

– Под темным безрассветным небом

В холодном сне, в тени лесной

Простерто было мое тело

Под шелком влаги ледяной.

Мой голос песней был ненужной

Средь неживых дерев кругом,

В земле немой и равнодушной,

В мечтах бескровных о другом.

Голос у Струнки был чудесный. Сам Бофур привык, что голос – это инструмент, навроде резца в руках у мастера по дереву, а вот слова, история – это было дерево, суть, но слушавшие ее не могли не думать иначе. Для нее слова, история – это был резец, а вот голос ее был сутью. Через нее говорило сердце, принадлежавшее разом всем девицам, что собрались в таверне, хором из десятков надежд, горестей и чаяний лилась песня с ее губ, и от этого было не закрыться, нельзя было не ощутить.

– Я не жила, мне только снился

Мой долгий одинокий бег

Когда, нежданный, ты явился,

И изменилось все навек.

Мой хладный мир вздохнул, очнулся,

Под снегом ожили цветы,

И новой песней прикоснулся

К губам моим остывшим ты.

Мы солнцем в поднебесных залах

Пьяны были, ласкал нас дождь

Но и тогда я горько знала,

Любимый мой, что ты уйдешь.

Ты волен выбирать свой путь

Стремиться за любой судьбою

А мне ведь будет не свернуть

С дороги, выбранной не мною.

Пусть каждый миг грозит разлукой,

Тебе – полет, а мне – земля.

Я заплатить согласна мукой

За вдох, что сделала любя.

Певица закончила песню, пальцы ее еще раз и другой загнанно, обессиленно скользнули по струнам, будто не поняв, что уже все, и наступила тишина. Полных несколько секунд ничей чужой голос не решался ступить на освобожденное ею место, и лишь затем все захлопали и закричали.

Еще три песни она спела: о подвиге Серебряного Брана, и у мужчин горели глаза страстным желанием совершить такое, чтоб это их имена вот так говорил ее голос, о любви колдуньи и королевского сына, и все девицы слезы вытирали под конец, а потом дорожную, всем известную, так что весь трактир подпевал. Ее окружили – поговорить, восхититься, отблагодарить, и были среди них богатеи вроде Глойна с Дори, кто уж как щедр мог быть, но Струнка с ними не задержалась и прошла сквозь толпу к Бофуру.

Улыбаясь как дурак, он придвинул к ней блюдо с хлебом и сыром. Они разговорились: она оказалась слушателем не хуже, чем была певицей, и Бофур сам не понимал, с чего вдруг его понесло вот так болтать и болтать, да и было б о чем – его простая жизнь мало походила на то, что стоит обсуждать. Но это сам он, а не она, оборвал себя.

– Тебе побольше моего есть, что рассказать, – вымолвил он с улыбкой.

Струнка тоже улыбнулась и качнула головой. У нее были две улыбки: непослушная, настоящая, с головой выдающая, как румянец – с такой она пела – и вторая, ровная, блестящая и пустая, как стеклянная бусина. Так она улыбалась вот сейчас.

– Все, что было, я и рассказала уже, – ответила она странно. – Но да, я много где бывала. В дороге, правда, все больше скучновато, поговорить не с кем вот так, как сейчас.

– Ты что, одна странствуешь? – опешил Бофур. Сам он не бывал за пределами Синих гор, но довольно было порог любого трактира переступить – и в новостях из большого мира, все больше гнусных, утонешь. – Это ж опасно!

– Опасно, – согласилась Струнка. – Но что делать? Да и… Порой меня это не пугает. Бывает, я задумываюсь о том, что будет дальше: когда я одряхлею и голос мой завянет. – Она посмотрела на него жестко, внимательно. – Тогда я пожалею, что дожила до этого дня. И я радуюсь опасности. Это позволяет мне надеяться, что худшего со мной все-таки не случится.

Бофур выслушал это в полнейшем недоумении.

– А семья? Друзья? Есть же у тебя кто-то, – вовсе невопросительно спросил он.

Струнка покачала головой, мягко и беспечально.

– Если бы были, я разве могла бы жить, как живу? – отмолвила она вопросом на вопрос. – Катун корней не пускает.

– Но они у него от рождения есть.

– У меня тоже были, – не без раздражения ответила Струнка, – и они живы и здравствуют, далеко. Но моя жизнь все же моя, пусть и на тех корнях выросшая. Да и не стоит так уж переживать за них, от них много других побегов пошло и все цветут.

– Не боишься смерти? – в лоб спросил он, дослушав.

– Боюсь, конечно, как и все. Но страх – хорошая вещь, он режет. Чтобы писать, нужны чернила, верно? А поэт пишет своей кровью. Для крови нужно носить раны, чтобы было куда макнуть перо. Без ран не будет и песен.

– Неужели не лучше просто жить счастливо, а не о чужом счастье петь?

– Не пой, – ответила Струнка со своей стеклянной улыбкой. – Дело добровольное.

Тут она вдруг изменилась в лице, как будто с нее чары какие спали, заставшие ее вот так разговориться, и в глазах ее вспыхнул испуг.

– Боюсь, скучной рассказчицей я оказалась, – торопливо усмехнулась она и поднялась из-за стола. – Завтра исправлюсь.

И, взглядом как рукой потянувшись к нему на прощание, вышла из общего зала.

Никакого завтра Бофур особенно не ожидал – ведь ясно было, что они уж слишком из разного камня резаны, чтоб в одной оправе оказаться. Однако, отыграв свое в «Штольне», Струнка вновь села за его стол, и весь вечер они проговорили по-настоящему обо всем на свете, от созвездий на южном небе до того, как народ под рукою лорда Даина кольчуги вяжет и из чего у людей струны делают.

– Дьюрина ради, внутренности? Серьезно? – Бофур усмехнулся и взглянул на лежавшую подле Струнки лютню. – На твоей тоже из них?

Девушка любовно тронула блестящий красно-золотой бок инструмента.

– Нет, она наша, сталью звенит. Мне говорили, сердце у струн этих из митрила вытянуто и золотом оплетено. Не знаю, правда ли.

Больше она ничего не добавила, но было по лицу ее ясно, что лютня эта очень ей дорога вовсе не из-за бесценных струн из морийского серебра.

Бофур покачал головой.

– Канарейки злосчастные, струны из потрохов – жестокий народ они!.. – Тут он вспомнил вчерашний разговор и добавил: – Хотя верно, страдания же нужны, чтоб творить?

Струнка засмеялась.

– Страдать надо самому, а не всем кругом.

С вызовом посмотрев на нее, Бофур поднялся из-за стола.

– Но хоть иногда радоваться-то поэту можно?

Девушка непонимающе глядела на него снизу вверх.

– Мой брат сегодня свадьбу справляет, все гуляют на празднике. Пойдешь со мной?

Помедлив, Струнка кивнула.

Свадьбы, в отличие от всех других праздников, справляли под открытым небом, и это было единственное торжество, на которое гости являлись наряднее хозяев: жених и невеста отдают друг другу только самих себя в этот день, и никакие богатства прежних их жизней сегодня не нужны и не важны. Пробравшись сквозь раскрасивую веселую толпу вместе со Стрункой, Бофур поздравил брата, на голове которого уже красовался пышный свадебный венок, поклонился, а потом обнял жену его, в простом легком платье и с золотым обручем свадебного дара на волосах.

– Так вот в чем дело, – сказал Бомбур, заметив Струнку.

– В смысле?

– Нори передает тебе, что ты, братец, скотина. Думал, ты сестру его с собой позовешь.

Бофур со смешком покачал головой. Нори был старый его приятель, и сестрица его была милая девушка, но и только.

– Герт и без меня не заскучает, – сказал он. – А ты лучше о своей красотке думай, а не на чужих глаза пяль.

Бомбур только фыркнул и рукой махнул – мол, иди, развлекайся.

Одним из самых любимых свадебных развлечений были “половинки”, на свадьбе сегодняшней благодаря знаменитым поварским талантам жениха бывшие в особенной чести. По обычаю накануне праздника пекли множество пряников, потом разрезали их пополам, но не ровно, а чтоб линия была как можно хитрее, и половинки эти раздавали гостям, жених – девицам, невеста – парням, и те, кому достались половинки одного пряника, точно так же, мол, судьбой вместе быть назначены. Получив от невесты свою половинку, Бофур отыскал в толпе Струнку. Улыбнувшись, она протянула ему на ладони свою. Пряник не сложился – немного, но его половина отличалась от ее. Струнка развела руками с веселым «Не судьба!», а Бофур, присмотревшись к ее половинке, обкусал край своей и снова сложил их вместе. Сошлось. Струнка хихикнула, как ребенок, и румянец отуманил милым, алым ее смуглое лицо.

После еды были танцы. Танцевали хороводами, цепью и «Через речку», и Струнка всякий раз выбирала его «берег». Пару раз, задорно улыбаясь, сворачивала к другим парням, но все остальные разы – к нему. Было чудесно, жарко и весело, и оттого, что они держались за руки, становилось еще жарче и чудеснее.

Музыканты затихли дух перевести, и Бофур со Стрункой отошли от остальных, оба запыхавшиеся, веселые, пышущие жаром буйного хмельного веселья. Струнка то и дело улыбалась, безотчетно и растерянно, как будто рябью от бившего внутри ключа эта улыбка трогала ее лицо.

– Здесь чудесно, – прочитала она его мысли. Они оба выпили всего ничего, но Струнка говорила то и так, словно была пьяна: – Я давно не веселилась вот так, вместе со всеми. Не была своей, ни с кем, так уж получалось отчего-то. Пришлось выбрать, быть отвергнутой или отвергнувшей, вот я и выбрала, как все на моем месте. Нет девочек, которым не мечталось быть королевной, если не вышло стать просто счастливой.

– Значит, ты все-таки не счастлива?

Струнка тихонько засмеялась и обернулась к нему.

– Сейчас – счастлива, очень.

В глазах ее блестели золотые огоньки праздничных фонарей, но лицо у нее было такое, что смотреть тянуло вовсе не в глаза – строгие, робкие, ждущие – а на губы. Он и посмотрел, а там уже было не выдержать, и очертя голову он подался вперед и крепко поцеловал ее. И она ответила, ей-же-ей, с той же восторженной жаждой себя ему протянула, губами к губам, и ладони ее обняли его лицо. А потом отвернулась, растерянная, ошеломленная, и, не дав ему сказать ни слова, простилась, пробормотала что-то о срочном деле и ушла. А он, как дурак, отпустил… На следующий день она исчезла. Уехала, той же ночью, как сказал ему поутру хозяин «Штольни», и он не видел ее годы. Долгие-долгие годы.

Конечно, он не забыл ее, но уже перестал о ней думать, она осталась таким же вымыслом, как те, о которых он сам рассказывал байки, наслаждаясь просто тем, как здорово вышло. И когда вдруг столкнулся с ней на рыночной площади, полных три года спустя, решил, что ему не иначе как мерещится. Но Струнка улыбнулась и поздоровалась, и ждала ответа, с плохо спрятанной тревогой глядя на него. Волосы у нее были острижены еще короче, чем тогда, одета она по-прежнему была в мужской наряд, и памятный золотой шарф по-прежнему окутывал ее шею.

– Доброго дня, – отозвался Бофур растерянно, не зная, как с ней держаться. – Хорошо, что ты вновь в наших краях. Народ рад будет тебя послушать.

Струнка кивнула, схватившись одной рукой за другую, и спросила, не пройдется ли он с ней.

– О том празднике, о том, что было… – заговорила она, когда Бофур подле нее зашагал через площадь. – Я долго думала, и…

– И правда долго, – пробормотал он.

– Нам не стоило, – твердо и серьезно договорила Струнка. – Забудем и все.

– Что, обещала другому кому-то? – не удержался он.

– Себе обещала, – по-прежнему напряженно и без тени улыбки вымолвила она и перебила умоляюще, не дав ему возразить: – Прошу тебя!

Он поднял ладони и улыбнулся – мол, как скажешь, так и будет. Струнка осмелилась тоже улыбнуться.

– Но ты сам сказал, радоваться можно! А мне… радостно быть с тобой рядом.

Что на такое можно ответить?

Они радовались, в этот раз долго: седмица за седмицей летели мимо, осень засеребрилась уже первыми заморозками, а Струнка не торопилась вслед за певчими птичками прочь. Вот только он теперь не мог оставить ее образ заточенным в придуманной башне и жить как жил, он с ума по ней сходил, с каждым днем все больше. Ничего не говорил такого и упаси Махал не делал, она ведь ясно сказала, что должно быть только так, и он подчинялся, но все равно надеялся, что завоюет ее, и надеялся не без оснований: помнил, какой она была с ним в тот вечер, и видел, что и нынче она в любой компании на него одного смотрит, краснеет, едва они хоть взглядами соприкоснутся, и смеется любым глупостям, что он говорит. Это было как струна, натянутая пальцами, но все никак не отпускаемая, и от тишины в бесконечном предчувствии звука мутилось в голове. А потом она снова исчезла, вот так же внезапно и без предупреждения, как и в прошлый раз. Может, и стоило бы забыть, выбросить все это из головы да и найти другую, но это едва ли приходило Бофуру на ум. Когда находишь тот самый кусочек мозаики, больше не перебираешь другие, и не так уж важно, что этот кусочек решил не в твоей мозаике устроиться. Но в проклятой “Штольне” он бывать перестал. Надо же тоже было как-нибудь от нее уйти.

– А я сразу так и подумал, – вместо сочувствия Бомбур еще и подливал масла в огонь (и на бараньи ребра над огнем – разговор шел у него дома, в кухонном его королевстве). – Так и понял, что не выйдет с ней ничего путного. Больно мутная…

– Мутная? – закипел Бофур. – Да она…

– Я про похлебку, а не про певицу твою, – брат сосредоточенно попробовал свое варево. – Петрушку дай сюда. А она дурная девица. И не спорь! Что вижу, то вижу, и не я один тебе так скажу. Пускай своей дорогой идет, а ты своей, вам обоим лучше же будет.

С трудом справившись с желанием затеять ссору, если не драку, Бофур вышел вон, громко дверью бахнув. Дурная девица. Не дурная она вовсе, а непонятная, заигравшаяся в свою какую-то игру, а разгадать, в чем же дело, он не мог, потому что слишком мало знал о ней. Ничего Струнка больше о себе самой не сказала после того, самого первого разговора; то, что без слов о себе говорит – волосы, одежда, вещи – у нее было немо, и даже имени ее он не знал. Что она, жена нелюбимому кому-то, вот и странствует? А от него убегает, потому что слово ведь все равно дала уже другому? Или играть любит не только на лютне, а и на жизни чужой?..

Дверь за спиной у него отворилась.

– О, – коротко выдохнул Бомбур, с оскорбительной жалостью на него глядя, – ну все. Худшее случилось. Выдумщик в вымысел влюбился.

Бофур ничего не сказал в ответ, и брат, постояв рядом еще немного, вздохнул и, тронув его за плечо, сказал уже другим, мирным голосом:

– Истории и те, кто их рассказывает, не всегда одинаково хороши. Один ты такой.

О следующем возвращении Струнки Бофур бы, похоже, не узнал, если бы не Ори. В тот день он рано возвращался с рудников, и паренек встретился ему возле мастерской Дори – отдыхал от трудов, сидя на пороге и напевая тихонько, и мелодия была новая.

– Струнка пела недавно, и мне запало в голову, – услышал он в ответ, когда поинтересовался, что за песня такая.

“Недавно” оказалось уже больше седмицы как, и все это время Струнка встречи с ним избегала, выходит. Ну или занята была, или в другой день собиралась, или обиделась, что он слушать ее не приходил – кто ж знает, что у нее за причины. Он решил не спрашивать, просто пришел тем вечером в “Штольню”.

Струнка пела новую песню, он не слыхал такую раньше: о любви чужой невесты к чужому жениху. Медленно, будто бессильно, пальцы ее касались струн, то вдруг бросались по ним отчаянным рваным бегом, глаза ее на запрокинутом к низкому своду лице горели мокрым жарким пламенем, и мерцал золотой шарф вокруг нервно выгнутой шеи и полураскрытой груди полосой беззащитной нежной кожи среди нарядного мира вокруг, так, словно ей, как невесте из песни, не было дела до своего бесстыдства, не было дела ни до чего, кроме страсти в своих словах. Для нее все тело ее – инструмент, она не только на лютне играет, не только голосом поет – она вся становится струнами. Кто бы ни дал ей прозвище, он был изумительно прав.

Может, вот он, ответ? Может, она сама и есть эта самая невеста чужая?.. Нет, чушь. Гром аплодисментов вырвал Бофура из раздумий – Струнка закончила песню. Заметив его, она вздрогнула, но тут же улыбнулась, протянула ему руку, величаво, как знатная дама, и ему подумалось, что жест этот не прикосновения ради затеян, а чтобы удержать его на расстоянии. Может, куда правильнее было повести себя любезно и сдержанно, но он вместо того шагнул мимо руки ее вытянутой и обнял ее.

– Долго тебя не было.

Струнка улыбнулась совсем стеклянными холодными губами.

– Да, так уж вышло, – она оглянулась, махнула кому-то рукой. – Прости, дело ждет. – И, кивнув на прощание, она скользнула между столами и исчезла из виду за чужими спинами.

Бофур смотрел ей вслед. Махал знает, что это было тогда, на том празднике уйму лет назад, но, выходит, не то, что он думал. Будь он богат или из высокого рода, он понял бы ее – с него тогда было б, что взять, было бы, для чего дни напролет проводить с ним вместе и притворяться, держа его при себе. Но он был пустопородный работяга, без денег, без власти – что тогда было ей нужно, раз не сам он?

Что, что, что – слово это сухо билось острым клювом в его голову всю ночь, и поутру, в привычной рудничной полутьме он вторил ему ударами своей кирки, и не верилось больше, что не весь мир так же душен и черен, как угольный мрак вокруг в пятнах масляно-желтого фонарного света. Он придумывал истории свои и сказки, потому что когда черно вокруг, уж очень хочется другого цвета, и он развлекал себя и других, кому охота была слушать, цветными своими выдумками, напоминал себе о том, другом мире наверху, а теперь вымысел его предал. Это было последнее, что Бофур успел подумать, когда пол под ногами тряхнуло резкой судорогой, горы вокруг зашептали заполошно шорохом и треском, и тьма впереди лопнула и бросилась на него свирепой тучей осколков.

Он смутно помнил, что было дальше: все качалось и кружилось и свет страшно бил в глаза, запахи железа и огненной воды как ножом резали ободранные каменной пылью нос и горло, и болело все тело, так, что непонятно было даже, откуда начинается эта боль и что она такое – поломанные кости, или раны какие-нибудь, или в это самое время Ойн и вовсе отрезает ему насмерть разбитые руки-ноги, но даже страх не удерживался в голове, как будто там дыру проломили и все из нее вытекало и исчезало, исчезало…

Когда он открыл глаза, над ним был потолок его комнаты, а рядом обнаружилась родня. Бифур спал, привалившись плечом к стене – видно, долгонько пришлось сидеть вот так – а Бомбур устроился у очага, оттуда на него глядя, и вид у брата был очень значительный, прямо торжественный.

– Она приходила, твоя певица, – сообщил он безо всяких «Как ты себя чувствуешь?» и прочих проявлений родственной любви и заботы. – Прибежала совсем скоро, тебя только-только принесли. Рыдала – ты бы видел как!.. Все они, кто толковым ничем не занят, неженки, пальцем ткни – в обморок хлопнутся! Жив же ты, даже кости, считай, целы, а слез было – два котла и миска. Затихла, только когда я ее водки выпить заставил. И рагу накормил.

Был у братца свой особый кухонный язык, вместо слов в котором выступали яства. Надобно признать, толку от подобных разговоров было побольше, чем от иных сердечных бесед, а уж утешать Бомбур был попросту мастер: любая горесть позабудется, когда отъешься строганиной, супами да пирогами так, что дай Махал не лопнуть. Лекарства же свои он отмерял с по-настоящему аптекарской точностью: чем серьезнее горе, тем серьезнее и средство от нее.

– Рагу? – разодрав спекшиеся губы, повторил Бофур. – Неужто прямо так она горевала?

– Молчал бы, болван, – неожиданно осердился на него Бомбур. – Вот что ты, что сестрица! Ну куда вас черти каменные тащат, на кой вам эти, только терзаться и умеющие?

Единственный женатый из всей их родни, он полагал себя непререкаемым знатоком по части женщин и их чувств, и насчет сестры, о ком не надо все мечтавшей, Бофур с ним обыкновенно соглашался, но сейчас только злость ощутил от этих слов.

– Нужны, стало быть, – глухо ответил он.

Бомбур посмотрел на него, покачал головой, потом вышел из комнаты, а вернувшись, приземлил на одеяло перед ним блюдо с огромным мясным пирогом. “Покойся с миром”, перевел для себя Бофур и усмехнулся. От запаха съестного – дивно вкусного, у Бомбура по-другому не бывало – его замутило. Еда. День за днем работа ради того, чтоб было что на стол поставить…

– Проклятье, – простонал он. – Брат, у меня нет денег, и взять будет неоткуда, пока я валяюсь тут, как…

– Не волнуйся ты о деньгах. Глойн сказал, станет платить всем раненым, пока на ноги не встанут. Да и я, думаешь, трактирщик какой, стану деньги с тебя за постой брать? И вот еще что, – с этими словами Бомбур протянул ему мешочек с золотом. Тяжелый. – Она дала, певица. Прежде, чем уехала. Чтобы ты не возвращался в шахту, даже когда на ноги встанешь.

– Чт… И ты взял?!

– Взял, потому что права она. Хватит грызть уголь, в черноте сидеть! Лорд Торин давно уже собирается возвращать Эребор, и когда он выступит в поход, мы должны пойти с ним.

Бофур не слушал.

– У нее-то откуда такие деньги?

– Почем мне знать. Она ж персона известная, заплатил какой-нибудь богач, чтоб под песенки ее жаркое трескать.

Ответ Бофур получил, когда на другой день, хромая, дошел до чертога Глойна благодарить того за щедрость. И увидел, что дочка его, с неловким энтузиазмом перебирая струны, играет на круглой лютне, расписанной красным и золотым.

Не чувствуя боли в спине и плечах, Бофур ринулся к воротам.

– Тому уже день почти, – ответил страж, – как она уехала. Да таким галопом, как будто за ней лавина с гор шла. Куда не знаю, не докладывалась она. Но от ворот на восход взяла.

Ойн много умных слов наговорил, когда утром навестить его зашел, и среди них Бофур ухватил, что никаких тяжестей, никаких движений резких и вообще лучше бы лежать, если не хочет развинченной игрушкой развалиться. Но Струнка не вернется, он был в этом уверен, и если он так и не поймет почему – так и так развалится. Одолжив у брата его гнедого Зверя, он выехал за ворота и тоже повернул на восход.

Пожалуй, он даже хотел через полмира за ней мчаться, со всеми гоблинами и головорезами встретившись, сколько их ни есть тут – заплатить страданием за желанное всегда ведь кажется выгодной сделкой. Но Струнка не уехала далеко. В первой же деревне на тракте он заметил у ворот постоялого двора ее вороного под приметной вышитой попоной. Трактирщик, услышав про короткие волосы и золотой шарф, кивком указал в угол трапезной – «Мальчишка там был». Все женщины из народа Махала, путешествуя, одевались по-мужски, а в чужих землях за парней себя и выдавали, но тут Бофуру захотелось обозвать трактирщика кретином – да с ней столкнувшись, и слепой бы увидел, кто она!..

Струнка сидела одна за столом в дальнем конце зала, уронив на руки голову в тяжелом темном капюшоне. Бофур пошел к ней, и балрог знает как она услыхала шаги, но вскинула голову, едва он оказался рядом. На лице ее бурей пронеслось столько чувств, что он не успел даже различить их, и ему показалось, что вот сейчас она вскочит на ноги и кинется бежать. Но она осталась неподвижна, застыв в испуганном отречении поперек уже давно очевидному, и было оглушительно ясно, что это не тот орешек, какой в объятиях расколется, не кокетство или желание потомить подольше, прежде чем в руки упасть.

Оба они молчали, ледышкой у камина шумного гомона всех остальных, и Бофур все ждал, что она заговорит, хоть что-нибудь скажет. Поднявшись, Струнка поманила его за собой, и они вышли из переполненного зала. На ступенях наверх она подхватила его под локоть – подниматься было больно. Оказавшись наконец в безопасной тишине своей комнаты, она прислонилась спиной к двери, все так же молча.

– Почему? – спросил Бофур, сам уже не зная о чем, но ей достало сердца не притворяться, будто она не понимает тоже.

– Я не могу позволить себе это.

– Почему? – повторил он. – Ты жена кому-то? Погибшему принадлежишь? Или на тебе проклятие, которое всех убьет, кого ты ни обнимешь?

Брови ее хмуро дрогнули.

– Нет ни умерших, ни проклятий. Просто и меня тоже нет. Нет ничего, кроме моих историй.

Она смотрела с безнадежной тяжестью в глазах, не ждала, что он поймет, а он улыбнулся, когда все стало вдруг совсем ясно, сложилось два и два. Он ведь видел, как она поет, уступая в самой себе место чужой судьбе, и помнил, как она менялась, стоило разговору ее собственной жизни коснуться. Само прозвище ее уже сказало все, что нужно было, чтобы понять.

– Ты есть, – сказал он тихо и мягко. – С тобой тепло, ты здорово танцуешь, а смеешься так, что я бы и мертвый шутить пытался, и все, что ни выпадет мне в жизни, я прожить хочу вместе с тобой. Разве этого мало?

Она молчала, и едва различимая дрожь была в ней, как у отпущенной струны: подрагивают брови, и губы, и жилка у горла.

– Помнишь, мы говорили про счастье? – справившись с собой, заговорила она. – Я уже выбрала свое. И хоть ты не веришь мне, но я счастлива, сквозь то, что сочиняю, я тысячи жизней прожила вместо своей одной, и я умею то, что делаю, но только это. Поверь мне – я ведь знаю себя лучше, чем ты. Пройдет год, два – и ты тоже поймешь это, и что будет дальше? Я сказала, что нужно носить в сердце рану, для того, чтоб создавать, но такую рану мне будет не выдержать.

– Ничего ты про себя не знаешь. Ты насмерть испуганная и упрямая, а петь о жизни конечно безопаснее, чем самой жить. И кто-то ранил тебя, его бы я убил за это, но тебе боли не причиню!

– Нет, это я причиню ее тебе. И этой раны не выдержу. Прошу тебя! – она выставила перед собой руки, когда он шагнул к ней. – Я виновата. Я должна была уехать сразу и не ждать, пока мы оба станем друг другу нужны. Но я верила, со мной такого не случится больше. Что я смогу как угодно близко к пламени подойти и не вспыхнуть.

– Я люблю тебя.

Она покачала головой и тихо и мягко ответила:

– Нет. Тебе просто так кажется.

Бофур молча смотрел на нее, впервые в жизни не зная, что сказать. Истории заканчиваются. В любой песне есть последнее слово. Он всегда думал, в этом-то и есть разница между сказкой и жизнью – у второй-то слова не кончаются никогда. А оказалось, что это не так, что можно быть живыми, настоящими – и молчать, потому что все действительно сказано, кончено. Как копьем боль впилась через спину в плечо, и Бофур по стенке сполз на пол, стиснув зубы. Струнка села рядом, в белом пятне полнолунного света из окна. Рубашка завернулась, и он видел изгиб округлой косточки под грубым ремнем у нее на бедрах, перламутровый в лунном свете. Махал, да, только из вот этих рун, перламутром луны и кожи на ночи начертанных и твой рукой не обведенных, выученных через нет, и можно сложить те слова, что тронут чужие души. Но неужели оно того стоит? Боль куда-то делась, осталась просто усталость.

Он ощутил ее пальцы меж своими.

– Прости меня, – тихо сказала Струнка. – Если я признаюсь, что люблю тебя, люблю отчаянно – это что-то изменит?

– Да. Станет хуже. Трудно смириться, что завтра я один останусь не потому, что тебя дракон унес.

– Тогда не признаюсь, – в голосе ее звучала робкая попытка пошутить, разбавить эту тихую ночную горечь, и он заставил себя улыбнуться.

Долго они молчали, затем она снова заговорила:

– Я сочиню балладу, лучшую из всех, что слышал мир, из тех дней, что мы были вместе, из того, что я буду помнить всегда.

– Не надо, прошу. Не перетирай меня в свои чернила.

– Не буду, – прошептала она.

Луна смотрела из ее глаз призрачным ночным взглядом, и дикая волчья тоска поднялась у него в груди. Что ему-то делать со всеми кроваво разливавшимися внутри чернилами? Сдавленно вздохнув, Струнка подалась к нему, обняла, потянула за собой в бесплотное лунное море на полу. Что это было для них, последний аргумент, последний шанс?.. Ему очень хотелось увидеть в этом жалость или искупление, заподозрить ее в каком-то мудреном обмане, в расчете на что-то, хоть в каком-то притворстве – до чего же легче все тогда было бы!.. Но нет. Каждая секунда, что тела их небом и землей сливались, была концом их были, правдой – как такое случилось с ними, двумя сказочниками? – и, дыша ее стоном сквозь сладкий пот их любви, чувствуя губы ее на своих едва сжившихся шрамах, он был отчаянно уверен, что утро не настанет, что он не сомкнет больше глаз, не перевернет последнюю страницу.