Текст книги "Королевна (СИ)"

Автор книги: trista farnon

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Комментарий к Часть 1

Саша, я и Ори вновь передаем тебе спасибо за чудесное стихотворение:)

========== Часть 2 ==========

На следующий день Фили рассказал Ойну, что жизнь вот так украдкой возвращается в немую его руку, и спросил, не значит ли это, что он еще может излечиться. Лекарь долго медлил с ответом.

– Все может быть, – сказал он наконец. – Мне и не такие чудеса исцеления видеть доводилось.

– Так значит, что-то можно сделать? – обнадежено воскликнул Фили. – Есть у тебя травы какие-нибудь или мазь?

Ойн усмехнулся и хлопнул его по плечу.

– Травы и мази для больных, – сказал он. – А ты не болен.

– Неужели.

– Ты недожив. Вылечить – дело лекаря, а вот жить – дело твое.

Возможно, в словах Ойна и был смысл, но Фили ощутил только разочарование. Простившись, он отправился к себе. Час был поздний, коридоры Эребора были пусты, и до самых своих дверей ему никто не встретился. Гора была все еще слишком огромна для тех, кто успел вернуться, и за многими стенами до сих пор жила тишина и пустота, многие чертоги оставались в разоренном запустении, еще не восстановленные, и оставленные драконом раны в них еще некому было залатать. Королевские залы, разумеется, давно привели в порядок, но не только их: многие, кого Фили навестил под новым их кровом, успели на славу потрудиться. Дори обитал будто в ларце с сокровищами: так искрились и сияли искусно подправленными его умелой рукой драгоценными жилами стены его комнат; у Ори на стенах медленно распускались глубокими и сияющими каменными красками картины виденных им в дороге чужеземных чудес; отреставрированные статуи героев былого держали своды чертогов Балина; возвращения Дис ожидали прекрасные светлые покои, застеленные искристым полотном мозаичных картин, как узорчатыми южными коврами. Кили, не собираясь оставаться в Эреборе, не старался обжить свой угол и до ухода своего ночевал в привратных казармах, вместе с караульными. А Фили, выбрав себе комнату дальше всего от остальных, на самом верхнем ярусе, и собираясь там и оставаться, ничего с ней не делал, и в то время как весь остальной Эребор медленно оживал, зацветал свежим цветом и новым убранством, его комната по-прежнему оставалась в том же голом запустении, в каком он ее нашел: пустые стены, серый пол, и только ниша над очагом украшена яркой росписью, изображающей охоту. Совсем не мастером сделанная, она отчего-то нравилась Фили, и он любил смотреть на нее, в неярком свете огня похожую на огромное окно в стене Горы, открытое в свежий лесной вечер под беспредельным небом в легкой тени стремительных соколиных крыл.

Отворив дверь, Фили замер на пороге, обнаружив перед охотничьей росписью неожиданного гостя. Безусловно заметив его появление, Торин не повернул головы и заговорил, продолжая смотреть на фреску:

– Это нарисовал мой брат. Он жил здесь, в этом чертоге.

Фили подошел ближе, против воли отпустив немного свою напряженную нутряную защиту. Дядя никогда не говорил о Фрерине, ни единого раза, и это так неожиданно сказанное им имя отвлекло Фили от собственного страха и стыда. Торин повернулся к нему, но взгляд его остался замершим на прошлом, на том, что жило еще где-то за каменным окном, в нарисованных лесах.

– Он был хороший охотник. Птицы любили его. – Дядя слабо улыбнулся, вспоминая. – Его любили все. Он позволял им это. Принимал с благодарностью. Легкомысленно. А когда я говорил об этом, он отвечал: это всего лишь любовь, брат. А это всего лишь битва. Всего лишь смерть, всего лишь жизнь. Это были последние его слова. “Всего лишь смерть, братец. Не страшно”. Быть может, он потому и погиб так рано: для него все было слишком уж просто, а на земле нас держит то, что тяжело. Но он был прав в чем-то очень важном. Я не понимал его тогда, а теперь вот понимаю. – Он взял Фили за плечо, тяжелым и крепким полуобъятием, и взор его вынырнул из холодной прошедшей глубины. – Это действительно всего лишь смерть, Фили. Мерзость, боль, разочарование, зверство. И только.

Фили изумленно взглянул на него.

– Ты…

– Это прошлое. Все, что было на Вороньей высоте. Оно не пойдет за тобой, если ты сам не позовешь. – Торин улыбнулся и чуть тряхнул его за плечо. – Незваными приходят только те, кому есть дело.

Фили неуверенно улыбнулся в ответ, отвел глаза, задумавшись. Торин отпустил его и направился к дверям, когда Фили решился его окликнуть.

– А не будь я тебе родней, – спросил он тихо, – было б тебе тогда дело?

Он не смотрел на Торина и не увидел, как что-то дрогнуло в его лице, а заговорил тот неизменно спокойным голосом:

– Даже если бы в тебе не было моей крови, – сказал он, – твоя кровь во мне есть все равно.

Фили непонимающе взглянул на него, но Торин ничего больше не добавил и, наклонив на прощание голову, вышел из комнаты.

Прошло много дней, прежде чем очередной поход к озеру за цветами вновь привел Фили навстречу Сигрид. Сегодня она была в темном серо-коричневом платье, вышитом цветами из разноцветных лент, и Фили едва узнал ее, накрепко связанную для него с водой, в этом земном наряде. Заметив его, она остановилась и подождала, покуда он поравняется с нею. Улыбнулась коротко, приветствуя.

Фили кивнул на озеро.

– Похоже, мы оба любим это место, – сказал он, неловко попытавшись начать разговор, в котором сам не знал, о чем станет разговаривать.

– Я училась здесь плавать, – ответила Сигрид, и голос ее потеплел от воспоминаний, – у этого берега.

Что он мог ей ответить? Она видела на мокром песке следы себя прошлой, вспоминала свое, хотела говорить о себе, но об этом он не знал ничегошеньки и сказать ему было нечего.

– Я вот не умею плавать, – ответил он первое, что пришло в голову. Сигрид повернулась к нему, очнувшись от своих воспоминаний, и он торопливо пошутил: – Мы же из камня рождаемся!.. Тонем тоже как камни.

Сигрид чуть усмехнулась и вновь посмотрела на озеро.

– Это не трудно совсем, – сказала она. – Отец говорил, тут главное – думать, что вода добрая. Зачем ей, чтобы ты утонул?

Это было неожиданно для Барда, которого Фили помнил скорее готовым с боем встречать любую угрозу, чем видеть в этой угрозе добро.

– И правда, зачем, – пробормотал он задумчиво.

Сигрид вновь повернулась к воде.

– Когда озеро крепко замерзает, мы катаемся на коньках вместо лодок. У вас умеют кататься на коньках?

– Умеют, – ответил Фили, – больше мальчишки. Первое, что сыновей учат ковать – это коньки. Дома было состязание, прыгать на коньках через камни на озере. Кто больше за раз – тот драконий король до следующего года.

– Драконий король? – удивилась Сигрид, и Фили, усмехнувшись, рассказал ей про цепочку торчавших из озера камней, похожих на хребет огромного утонувшего змея, и про то, что по легенде старой это и был змей навроде Смауга, которого в одиночку одолел славный Серебряный Бран.

– А у нас бегают наперегонки, от берега до берега, – выслушав, сказала Сигрид. – Победителю весь улов за тот день достается. Я три раза побеждала!

Фили улыбнулся этому милому хвастовству, колокольчиком звякнувшему в ее всегда сдержанном голосе.

– Когда замерзнет озеро, посмотрим, кто быстрее!

Сигрид не успела ответить – вдруг нахмурившись, она вгляделась во что-то за его спиной. Обернувшись, Фили заметил в траве какое-то шевеление и, шагнув ближе, увидел, что это птица. Растрепанный ворон, распластавший по земле широкие крылья и то и дело слабо дергавший ими, но отчего-то не улетавший, даже когда Сигрид осторожно потянулась к нему и коснулась его встопорщенных перьев.

– Крыло сломали, напал кто-то, – она зачерпнула вялую птицу из травы и расправила пальцами растрепанное в кровавый пух крыло.

Фили выдернул из-за пояса нож.

– Ему уже не поможешь. Можно только дать ему не мучиться.

Сигрид ахнула, как будто нож его целил в нее, а не в птицу, и детским движением попыталась спрятать ворона за спину.

– Жить не значит мучиться! – гневно воскликнула она.

– Он не может летать, – напомнил ей Фили, растерявшись перед лицом ее внезапного возмущения. – Что ты делать с ним станешь, всю жизнь на руках носить?

– Что-нибудь уж сделаю, – она сказала это жестко и, услышав себя, неловко улыбнулась, показывая, что не сердится.

Фили проводил ее до города и, простившись, отправился в Эребор, все пытаясь понять, что же такое напомнила ему, что за чувство разбудила в нем эта история с вороном.

«Они алчны и слепы. Они не видят ценность жизни тех, кто слабее их”.

Той ночью он был слабее. Слабее кого угодно, слабее птицы с переломанными крыльями, слабее сломанной ветки. А она, та дивная дева из странного края, принесла ему, проигравшему герою и не справившемуся солдату, цветы, и ему захотелось остаться, ради них, ради нее… Было бы странно, если бы ворон тоже не захотел.

Он повернулся и пошел, побежал назад. Ветер несся навстречу, сухо царапая пылью лицо и шею под распахнутым воротником и насмешливо зажимая ему рот острыми теплыми пальцами.

– Сигрид!

Она замерла у самых ворот, обернулась, и ворон на руках у нее завозился и зашелестел измятыми крыльями. Фили остановился перед ней и выдохнул:

– Ты права.

Девушка непонимающе подняла брови, и он, кивнув на нахохленную раненую птицу, договорил:

– Это не мучение. Ты…Сделай что-нибудь. Чтобы он жил.

Может быть, Сигрид и сделала – Фили не знал. Он долго после той встречи не видел ее, она не приходила к озеру. А он приходил, хотел ее встретить – как будто вина какая-то не давала ему покоя, он хотел увидеться с нею и убедиться, что на самом деле не виноват. Но ее не было.

В конце зимы парни Даина собрались обратно в Железные холмы, и Фили отправился с ними: он не бывал еще во владениях родича, а новизна всего вокруг и свобода от внимания знакомых, тяготившая его в оживавшем Эреборе все больше, задержала его в Кованной тверди до самого лета. Даин был щедро гостеприимен и приятно холоден и деловит, его владения были красивы новой, не похожей на Синие горы и Эребор свирепой зимней красотой, и народ здесь был иной, с норовом трудным, чуть что пылившим колючими искрами, как сугробы под ветром, но зато горячим и веселым, как пламя в их очагах.

В тот день был праздник. Сидя подле Даина на самом изгибе подковой составленных столов в полном веселого гомона, музыки и рева пламени в огромных очагах зале, Фили вспоминал пиры в Синих горах. Дядя ничего не ел, только пил, не очень-то пьянея, матушка погружалась в воспоминания, ничего не замечая вокруг, Кили, замученный своим детски безбородым видом, бросал безнадежные взгляды на танцующих с другими красавиц и шутил натянуто громким голосом, а сам он любил пиры за танцы больше, чем за все другое. От них, от лихого движения и слитности, захватывающего единства с другими, с музыкой, с воздухом, со всей жизнью вокруг, счастливым ливнем било в голову, сильнее меда и эля, и за пиршественным столом он редко задерживался.

Это был не первый праздник со времен освобождения Эребора: праздновали прошлый День Дьюрина, праздновали возвращение изгнанников из Синих гор и день гибели Смауга, и на всех этих пирах Фили сидел сколько полагалось, поднимал кубок во здравие и во славу и уходил, едва становилось можно. Прежняя страстная жажда непокоя и музыки исчезла вместе с жизнью из правой руки, движение теперь слишком напоминало о ее неподвижности. Но вместо этой страсти теперь была другая, и как бы он ни старался сам перед собой притвориться, он знал, что раз за разом оглядывает пиршественные чертоги Даина и ловит взглядом каждый промельк светлых волос, потому что надеется увидеть в них бело-желтые водяные цветы, а под их короной – то самое лицо. Если она была на самом деле, если действительно было все это, была их встреча, и ее голос, и эти цветы, то она могла быть родом только отсюда, могла прийти с воинами Даина в Эребор, могла быть лекаркой, или… Он не помнил ее лица, не смог бы описать ее, но не сомневался, что узнает ее, если снова увидит, и все пытался увидеть, смотрел, искал… На него тоже смотрели, он порой ловил на себе взгляды девушек, красивых, нарядных, не знающих, видно, как ржав и тускл его некогда золотой облик знатного наследника и храброго воина. Ловил и отворачивался.

– Чего сидишь? – Даин махнул рукой на полупустые столы, давно оставленные молодежью ради веселья поживее, чем есть-пить да разговоры вести. Перстни на его пальцах морозно вспыхнули в густом свете факелов. – Или в моих землях красавиц неурожай?

Фили и сам не понимал, что изменилось. Он никогда еще не любил, но не был и равнодушен, он чувствовал восхищение, желание, нежность и благодарность, и проживал эти чувства, отдавался им искренне и взаимно, но теперь они стали тенями без тела, и не было смысла ловить их.

– Другие пусть этот урожай собирают, – ответил он, принужденно улыбнувшись родичу.

– Нашел уже по сердцу кого?

Выпитое сделало его разговорчивым.

– Мне бы себя найти, дядя, – со смешком и вздохом отозвался Фили. – Потом уже кого-то еще.

Он вновь встретил Сигрид, возвращаясь. Она сидела на носу лодки в зацветающей гуще ирисов и камыша, у самого берега, и болтала босыми ногами в воде. Одна, как и в прошлые их встречи, но в этот раз его это удивило, хоть он и не знал почему.

– Как поживает ворон? – спросил Фили, поздоровавшись и спрыгнув с седла.

– Летает, – отозвалась она, мельком взглянув на него.

Он улыбнулся, обрадовавшись за несчастную птицу, как за родного кого.

– Так ты, выходит, лекарка!..

– Не бездельничать же дочери короля, – ответила Сигрид, тоже чуточку улыбнувшись.

Она спрыгнула из лодки на мелководье, подобрав юбку, чтобы не замочить, и неторопливо пошла вдоль берега, а взгляд Фили приковало к ее ногам, к тугому тонкому изгибу лодыжек под пышной тенью юбки. Только сейчас он вдруг понял, насколько сильно она другая, не похожая во всем на тех, кого он видел прежде, как тонкая хрусткая корочка над белой мякотью еще горячего хлеба на твердые ломти дорожного крама. Она не была красивее, в ней не было ничего из того, что было настоящей красотой – ни сильных красок, ни пышных тяжелых волос, ни сочно зрелой фигуры – она просто была иной, но в этом было что-то захватывающее.

Еще немного они поговорили – она в воде, он на берегу – а потом Сигрид заметила, что лодку ее какое-то невидимое подводное течение тащит неспешно, но верно, прочь от берега, в близкое русло убегавшей из озера речушки. Она бросилась поймать ее, отпустила юбку, и та поплыла за ней, голубая и золотая, как искрящаяся вода вокруг, и будто все озеро потянулось за ней текучим драгоценным шлейфом света и воды от края до края глаз.

С той поры они виделись часто – Фили сам искал с ней встречи, и она позволяла себя найти. Ему хотелось рассказывать ей про все подряд и нравилось смотреть на нее, и даже простившись, он до конца ее не отпускал, воспоминания следовали за ним повсюду до следующей встречи, и он до сих пор не мог запомнить толком, какой коридор в Эреборе куда ведет от ворот, но зато со всей ясностью помнил ее гордо прямые плечи, ребячески быстрый шаг и то, как она всегда чуть хмурится прежде, чем засмеяться.

Когда осень отгорела и осыпалась белым пеплом зимы, ворон – тот самый, выхоженный Сигрид невесть каким чудом – прилетел из Дейла и принес предложение проверить, где с коньками управляются лучше, под горами или на воде. Прочитав ее послание, Фили вспомнил, что легенды говорили, будто все из родов Дьюрина и Гириона умели понимать птичий язык. Она дочь Барда, а тот потомок Гириона – сбылась для них легенда, значит… Встретиться договорились у того же берега, где он нашел свои цветы и где она училась плавать. Фили пришел первым. День был солнечный и морозный, видно было далеко, и он то и дело замечал стремительно мечущиеся от берега к берегу далекие фигурки других конькобежцев, но поблизости никого не было. Сигрид, явившись, объяснила это.

– Боятся, – сказала она. – Дракон упал по эту сторону от города, у нас теперь думают, что тут вода до сих пор от него горяча и замерзает хуже. И еще что вдруг он не мертв на самом деле и как бросится на них прямо из-под льда!..

– А ты не боишься?

– Не бросился же на меня до сих пор, а я здесь что ни день бывала, – отмахнулась она и нетерпеливо звякнула коньками. – Бежим?

Договорились бежать до другого берега, напрямик без петель и препятствий, вдоль мерзлых белых зарослей тростника и осоки. Лед был гладкий, чуть присыпанный сухим снежком – кататься по такому было одно удовольствие, и хоть Фили и сказал ей в свое время, что в его краю это забава для малышни, сам любил коньки ничуть не меньше, чем в детстве.

Зима была Сигрид к лицу, голубым льдом к глазам, морозной краской ветра – к щекам, стремительное легкое скольжение под тихий скрип коньков – ко всей ее фигуре. Он отстал, намеренно, чтобы смотреть на нее. Не так уж ему нужна была победа.

И тут что-то случилось. Может, лед оказался неровен, или она запнулась о собственный конек или слишком длинную юбку, но она вдруг оступилась и упала, от скорости своей страшно сильно. Фили метнулся к ней. Сигрид лежала лицом на льду, раскинув руки, в пятне плеснувшего на сторону темного платья, а где-то под ней на дне лежал вот так же мертвый Смауг. Мысль эта заставила Фили содрогнуться. Упав на колени, он приподнял ее со льда, и она закричала, зажмурившись от боли, а он увидел: нога у нее была вывернута под коленом в жутком неправильном изгибе, и кожа остро натянулась над выбитым суставом, разбито ходившим туда-сюда. Не страшно, и не такое он видел, на других и на себе, но у Сигрид по лицу струились слезы. Конечно, ей было больно, но больше боли был страх от нее, панический страх перед первым вторжением разрушительной неизвестности в самое знакомое, что есть на свете – в собственное тело.

– К лекарю, я отнесу тебя, – выдохнул он и тут же вспомнил, что нет, не отнесет, хотя смог бы раньше подхватить ее, камышево-тонкую, легко, как лоскут паволоки. – Отведу, к нашему, он побольше поломанных костей видел, чем все ваши, он поможет, не бойся!..

Развязав и бросив свои коньки, он подхватил Сигрид за пояс здоровой рукой и повел к берегу. Пальцы ее цеплялись за его плечо, тонкие и перепуганно цепкие, как у птицы.

Ойн вправил ей ногу в два счета и укутал камнебинтом развороченное колено. Высыхавшая в камень мазь эта застывала долго – до самой ночи лекарь велел ей на ноги не вставать. Сигрид не просила – Фили сам понял, что здесь, в чужом царстве, чужом мире с каменным небом над головой, ей страшно быть одной. Он остался, сидел подле нее до заката, успокаивающе болтал о пустяках, обо всем, что она видела, делая эти чужие ей стены чуть меньше такими.

Сигрид слушала, спрашивала, а он понял, что знает на удивление мало о том месте, где давно уже жил. Устраиваясь поудобнее, она, поморщившись, потянулась вытащить гребень из закрученных на затылке волос. Фили смотрел, как она пальцами теребит туго сколотые пряди, распуская их. Волосы у нее были такие легкие и послушные, что коса не расползлась совсем, даже выпущенная на волю.

– Твоя прическа значит что-нибудь? – спросил он и объяснил, когда она удивленно взглянула на него: – У нас волосы как герб фамильный – все, что нужно сказать о себе, все на них: чей сын, какой мастер, на ком женат…

– Что твои значат? – с любопытством спросила Сигрид.

– Старший сын из двоих, знатный наследник, жены не взял, – касаясь простенького переплетения у себя на висках, сказал он.

– У нас девушки на выданье волосы в одну косу заплетают – мол, они тоже одни, одиноки пока, – рассказала Сигрид. – А невеста на свадьбу приходит с двумя. Одну сама заплетает, а вторую – жених.

Женщины в Синих горах сплетали волосы в одну косу, когда хотели показать, что одни и иного не желают. Так делали мастерицы, с ремеслом своим повенчанные, и вдовы.

– Почему ты не с одной косой ходишь? – спросил Фили с интересом.

Сигрид отвела глаза и принялась теребить пальцами складки на юбке.

– Не хочу, может, замуж, – пробормотала она.

Фили улыбнулся.

– У нас бы сказали, по волосам твоим, что хочешь, уже и обещана кому-то, – поддразнил он ее.

– А у нас по твоим – что ты хвастун, – резво откликнулась она и, встретившись глазами, они оба засмеялись.

Веселой Фили ее еще не видел: смеющаяся и растрепанная, она, для него всегда девица, стала девчонкой, и он долго смотрел на нее, видя вдруг по-новому. Крепко сжав еще улыбающиеся губы, Сигрид отвернулась, но все равно взгляд ее как будто поперек ее воли то и дело возвращался к нему. Щеки ее и даже лоб внезапно залил румянец. И его вдруг повлекло на этот розовый огонь в ее лице, неловко и жаждуще, как будто впервые. Голос Ойна грянул громом в переполненной тишине между ними, и Фили дернулся прочь от нее так резко, что едва со стула не слетел. Он услышал, как Сигрид хихикнула, и сам засмеялся, а Ойн, скрестив руки, наблюдал за этим непонятным ему весельем и с улыбкой качал головой.

Камнебинт застыл, и лекарь позволил Сигрид подняться на ноги. Она хромала, но скорее из страха ощутить боль, а не чувствуя ее всерьез. Фили отвел ее к воротам. Он собирался проводить ее в Дейл сам, но оказалось, его компания не потребуется: Ойн, должно быть, послал весть, и у ворот сестру ждал Баин. Фили не видел его с того самого дня, как отряд Торина явился в дом Барда, и едва признал его, слишком взрослого и высокого, в богатой одежде и верхом. Он растерянно задумался, сколько же времени прошло с той поры. Неужто так много?

Сигрид поблагодарила его за помощь и попрощалась, сдержанно и важно, как и полагалось дочери короля. Баин поднял ее в седло и, склонив голову на легкий поклон Фили, послал коня вперед.

Вернувшись в лекарский чертог за своими брошенными там вещами, Фили заметил что-то блестящее на постели, где недавно лежала Сигрид. Это был гребень, совсем простой, деревянный, украшенный перламутровыми блестками из рыбьей чешуи. Она носила богатые нарядные платья, но никаких украшений, а это, единственное, оказалось памяткой из прежней, озерной жизни, а не драгоценностью из жизни нынешней, богатой. На длинных зубцах гребня золотой паутинкой накрутился длинный светлый волос. Можно было бы к ведьме какой пойти и приворожить, мелькнула в голове Фили неизвестно откуда взявшаяся мысль, и он улыбнулся этой глупости, сам перед собою смутившись вдруг, как перед кем-то старшим и насмешливо всеведущим.

Сегодня Эребор принимал гостей, стоило бы спуститься в тронный зал и быть на положенном ему месте, но сейчас это было невыносимо даже для его выдержки. Вместо того поднявшись на стену над вратами, на воздух, Фили сел, откинув голову на холодные обындевевшие камни, и уставился в небо, перевернутой чашей накрывавшее весь его взор, темное и чистое, без единого облака. Слабый ветер касался лица, невесомо теплый, как далекое дыхание. Было тихо, мирно и устало тихо вокруг, и в своем отстраненно отрадном одиночестве Фили подумал, что был бы счастлив, если бы Сигрид была сейчас здесь. Просто была, не чтобы говорить с ней или видеть ее, а… Прежде он любил компанию и свою в ней тишину. Пиры, торжества, дружеские гулянки, танцы и песни – он жил в этой звонкой стихии, как рыба в воде, но сам из нее, как и рыба из воды, не состоял. Теперь, после железного грохота войны, даже этот веселый шум мучил слух, и он, не очень понимая это, искал тишины вокруг, чтобы услышать, впервые в жизни, себя самого.

Поклонившись, мимо него прошла незнакомая девушка в богатом синем плаще. Вздрогнув, Фили обернулся ей вслед: длинные вольные волосы ее были холодно-золотого цвета, и в сумеречных голубых тенях она ослепила его узнаванием, показалась той самой, верно ограненным камнем образ ее как влитой лег в готовую в памяти его оправу. С отчаянно колотящимся сердцем Фили вскочил на ноги и бросился за незнакомкой.

– Подожди!

Что-то хрустко треснуло под его ногой, и Фили остановился, поймав взглядом тускло мерцавшие искорки на темном полу. Гребень Сигрид упал с его коленей, и, не заметив, он наступил на него. Сломанное украшение розбрызгом щепок лежало на камнях.

Девушка в синем плаще обернулась. Фили не помнил черт лица, не смог бы описать ту, что спасла его, но привык думать, что узнает, если увидит, узнает сразу, безошибочно, и дальше все будет хорошо. Это был конец песни, край сказки, за который рассказчик не заглядывает словами, потому что не для чего, там и без того все ясно. Вот и он думал так же – найти бы ее, встретить, а дальше все ясно. А сейчас он, глядя на сломанный гребень Сигрид, впервые подумал другое.

Встретит, узнает – ну и что?

Девушка в плаще ожидала его слов. Она была красива, синеглаза как ночь, с улыбкой как мед сладкой. Может быть, была той самой. Может быть, сказала бы да, спроси он ее, она ли склонялась над ним, раненым и раздавленным, она ли хотела, чтобы он остался жив. Но Фили не спросил.

– Прости, госпожа, – сказал он девушке. – Я ошибся.

Коридор опустел, она – та самая, кого он искал годами, может – ушла. Фили зачерпнул с пола переломанный гребень и, глядя на него, думал о Сигрид, о том, как они смеялись вместе этим утром, как страшно ему было, когда она упала там, на льду, и как горько – когда она ушла. Остро отколотый зубец гребня кольнул его ладонь.Что еще он разрушил бы, преследуя свой вымысел, мимо чего еще прошел бы, не увидев даже? И зачем так нужен ему этот вымысел, когда есть правда, есть настоящая, живая, а не привидевшаяся? Нет, хватит этой охоты за сном. Хватит.

Понимание это было правильным, хорошим, но отчего-то все равно тяжело было на сердце, тяжело и темно, как ночью.

Вернувшись к себе, до самого рассвета Фили сидел у огня, со сломанным гребнем будто со зверем-любимцем раненым на коленях, и минувший день не отпускал его, кружась и кружась в мыслях подкинутой монетой. Поутру он отнес гребень к Бифуру, но тот только руками развел – такое не починишь.

– А такой же сделать сможешь? – расстроенно спросил Фили и, когда Бифур кивнул (да еще и усмехнулся: мол, плевое дело), добавил: – Научи как.

Наставник справился едва ль не меньше, чем за час, ученик весь день просидел с горой деревянной стружки на коленях и круглым ножиком в руке, но все же справился. Вместо перламутра гребень украсил жемчужинами – они ведь родом тоже не из гор. Получилось богато и щедро, но легко, по-озерному. У детей Махала жених невесте дарит на свадьбу венец, который сам выковать должен, вспомнил Фили и посмотрел на свою работу с каким-то новым чувством. Гребень ведь тоже на голове носят…

В Дейл – отдать Сигрид гребень и проведать ее с раненой ее ногой – Фили отправился не скоро. Он сам не понимал почему, но увидеться с ней сейчас казалось ему едва ли не предательством. Он отказался, похоронил мечту, и не мог так быстро уйти от этой могилы. Едва ль не луна целая прошла с последней их встречи, когда Фили все-таки решился на новую.

Он не позволял себе больше думать о той, другой, так и не встреченной наяву – сделал ведь выбор, незачем оглядываться – но добровольное это прощание было раной, болело и кровоточило еще, и чтобы утешить боль эту, он свернул с дороги к Дейлу и направился к озеру, за теми цветами, что однажды исцелили его, не понимая даже, что не найдет их, что сейчас зима, и крупные снежные хлопья казались ему лепестками. Издалека он заметил на берегу фигуру, и поперек всей его воле надежда обожгла его – неужели она, вот сейчас, когда он уже и не ждал!..

Нет. Он узнал ее прямую спину и пушистое сплетение кос на затылке – это была Сигрид. Сидела на снегу, зябко обхватив себя руками, и смотрела на озеро. Снег прятал звук его шагов, и она не слышала его, не обернулась, все глядя на озеро в белом дыму взметенной ветром поземки. Она тихо напевала что-то, и едва различимая мелодия показалась Фили знакомой. А потом он услышал слова:

– В краях странных гулял я той ночью,

Деву дивную встретил в пути,

Голубее небес ее очи,

Белей пены цветы на груди.

Отец на ходу нарифмовал это, когда впервые увидел матушку на пиру, и она, королевская дочь, всем отказала и пошла танцевать с ним, безродным охотником, и белыми лентами вышит был ее праздничный плащ. Фили бормотал слова эти в бреду, решив, что тоже встретил свою дивную деву из странного края… Сигрид неоткуда было услышать это. Только от него самого. Но не это ошеломило его. Замерев на середине шага, Фили смотрел на нее и не понимал, как же мог он годами ее видеть и не узнать волшебную свою спасительницу в той, что живым его делала день за днем, не способна была пройти мимо даже страдающей птицы и видела бесценную красоту в каждой капле росы на траве, без этой последней подсказки.

– Это была ты, – выдохнул он.

Вздрогнув, Сигрид обернулась, мазнув ладонью по глазам, и он увидел, что она плакала. Конечно, тысяча причин может быть у девицы, чтобы слезы лить, но она смотрела на него так, как смотрят только на тех, из-за кого плачут. И из-за кого говорят, что замуж не хотят. И под взглядом этим слились вместе благодарная страсть его и стальная верность спасительнице, этот отчаянный блаженный долг, от которого он не мог освободиться, даже решив больше не искать, и то, что ему нравилось смотреть на Сигрид и говорить с ней обо всем на свете, что он помнил ее смех и ее плечи и что касаться ее было так, что ради этого стоило выжить. Слились – и стали целым, ясным как день.

Всего лишь любовью.

Как же много лун минуло с тех пор, как они встретились впервые, он только теперь понял это до конца, и за время это они сказали уже так много, обо всем, что слов больше попросту и не осталось. И, догоняя слова эти прикосновениями, Фили рухнул на колени в снег подле Сигрид и поцеловал ее.

И совсем, совсем не сразу понял, что обнимает ее обеими руками, чувствует под неживой правой теплую мягкость ее сдобно заплетенных упрямых волос – «Не хочу, может, замуж»… Понял и даже не удивился, только засмеялся и, прижимая свою очертя голову счастливую улыбку к ее мокрым, соленым, отзывчивым губам, думал, что это было просто правильно, да и в самое время. Одной рукой косу не заплести ведь.

А невеста на свадьбу с двумя косами приходит, одну сама заплетает, вторую – жених.