Текст книги "Царство человека"
Автор книги: Тит Корнелий Плавт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Тит Корнелий Плавт
Царство человека
Посвящается Достоевскому Фёдору Михайловичу
Нам тебя не хватает
Я бы всё-таки вернул её на место.
И вот бедняк,
Что бредёт по заплутавшейся тропе,
Ему неведомы голод, дождь и слякоть,
Он поглощён одной великой мыслью,
Что кроется в одной темнице,
Он мыслить любит в одиночестве.
Но вот в тумане кроется одна беда:
Он один… и в одиночестве умрёт.
И сказал Господь Самуилу: послушай голоса их и поставь им царя.
И сказал Самуил израильтянам: пойдите каждый в свой город.
ПЕРВАЯ КНИГА ЦАРСТВ, глава 8, стих 22
На полпути земного бытия,
Утратив след, вступил я в лес дремучий.
Он высился, столь грозный и могучий,
Что описать его не в силах я.
И при одном о нём воспоминанье
Я чувствую душою содроганье.
Ужаснее лишь смерть бывает нам;
Но ради благ, найденных мною там, —
Скажу про всё, увиденное мною.
Не знаю сам, как сбивчивой тропою
Я в этот лес таинственный вступил:
Глубоким сном я вдруг охвачен был.
ДАНТЕ АЛИГЬЕРИ. Божественная комедия. Ад. Песнь первая
Если поглядеть на нас просто, по-житейски, мы находимся в положении пассажиров, попавших в крушение в длинном железнодорожном туннеле, и притом в таком месте, где уже не видно света начала, а свет конца настолько слаб, что взгляд то и дело ищет его и снова теряет, и даже в существовании начала и конца нельзя быть уверенным.
ФРАНЦ КАФКА
ПРОЛОГ
На земле останавливается время.
Искариот
Ты видел это?
Фарисей
Говорят, так нынче
Ужас просыпается.
Искариот
Но он ещё не знает.
Фарисей
Куда уж там,
Если б знали все
На свете, что в мире
Было бы с людьми?
Искариот
(Поднимает голову и смотрит в небо)
Час пробил.
Фарисей
Ты слышал это?
Искариот
Он просыпается.
Фарисей
Уходим.
ЧАСТЬ
I
ЭТОТ
ЖЕСТОКИЙ
ТЕАТР
Какая мука, что не можешь найти слово, чтобы передать мысль.
Фёдор Иванович Тютчев
Герцог
Нам грустный мир приносит дня светило —
Лик прячет с горя в облаках густых.
Идём, рассудим обо всём, что было.
Одних – прощенье, кара ждёт других.
Но нет печальней повести на свете,
Чем повесть о Ромео и Джульетте.
Уильям Шекспир. Ромео и Джульетта. Акт V. Сцена III
История – свидетельница времён, свет истины, жизнь памяти, учительница жизни, вестница старины.
МАРК ТУЛЛИЙ ЦИЦЕРОН
Обычно я не встаю так рано. Но сегодня… сегодня что-то заставило меня проснуться. Не знаю, что именно, но это случилось.
Я смотрю на время – тридцать минут седьмого, а в восемь мне уже на работу. И спать… спать почему-то не хочется.
Я иду в кухню и ставлю чайник. Кофе… я обожаю кофе.
По ветру плывёт звон колокола.
В церкви идёт служба.
Я выхожу во двор и начинаю курить.
В июне погода прекрасна. Свежесть утренней травы… её запах.
Я смотрю на небо и понимаю, что нет лучшего места на земле.
Свист чайника нарушает тишину. Я докуриваю сигарету и захожу в дом.
Выключаю чайник, заливаю кофе, добавляю молока, сажусь и смотрю в окно.
Бушующий ветер… Неугомонное море… Мрачное небо… Дождь… Гром… Солнечный закат.
В голове кружит ураган.
На земле танцует буря.
Пуск.
Стиральная машинка запущена.
Грязное бельё начинает стираться.
Не знаю, что именно меня разбудило, но это утро довольно необычное.
Образы. Терзающие меня мысли. Они проносятся в голове с космической скоростью, и их нельзя остановить.
Отпив из кружки кофе, я встаю и бреду к холодильнику. Достав яйца, начинаю делать омлет. Каждое разбитое яйцо прерывает чью-то жизнь. Мне довольно трудно представить, сколько я разбил таких вот яиц за свои пятьдесят семь лет.
Запах жареного гуляет по кухне.
Выключаю конфорку и медленно выкладываю омлет на тарелку. Сев за стол, я только сейчас понял, что забыл добавить в омлет молоко. Я бы не назвал это катастрофой, я бы сказал, что это скорее резкое изменение климата в моей душе.
Тучи закрыли небо от света.
Но если бы я забыл добавить молоко в кофе, то на улице точно пошёл бы дождь.
Ем и думаю. Что-то всё-таки не даёт мне покоя. Но что? Что это может быть?
Смотрю на часы – пять минут восьмого. Пора собираться на работу. Работать грузчиком двенадцать часов в день на заводе довольно сложно и утомительно. У большинства старых рабочих впоследствии вырабатывается лень. С приходом нового рабочего появляется ответственность. Лень умножаем на ответственность и получаем совесть.
Вспоминаю о матери. Я всегда её навещаю. И сегодня у неё день рождения.
Моей маме ночью исполнилось девяносто восемь лет.
Анастасия Павловна Воронцова. Её отчаянный крик свет услышал шестнадцатого июня 1923 года. Её мать Ева Павловна умерла при родах в Калининграде. После мою мать, отдали на воспитание священнику Иннокентию Августиновичу по просьбе Ирины Анатольевны, подруги – Евы Павловной, Ирина вскоре скончалась и унесла с собой огромную историю жизни Евы Павловной, как и о существовании её мужа. Своего отца моя мать так и не узнала. О первой половине жизни своей мамы я имел смутное представление. Она мало что мне рассказывала, как в общем, так и об отце. Хотя я всё же думал, что моей матери просто не повезло в любви, как когда-то и её матери.
Направляясь в её спальню, я думаю о целой веренице событий.
Дверь в комнату матери всегда открыта. Стою у порога и смотрю на неё. Она спит. Подошёл к окну. Опустил жалюзи. В комнате становится темно. Сажусь на кровать. Смотрю на её лицо. Веки вовсе не закрыты, а полуприкрыты. Это меня настораживает. Тихо зову её, но она не отвечает. Машу перед глазами… никакой реакции. Вытянув два пальца, я проверяю пульс на шее. Он отсутствует. Трогаю правое запястье и ощущаю ту же тишину. Признаться, я не доктор, но… её лицо… Да нет, наверное, я сделал что-то не так. Кладу руку на сердце. Оно не бьётся. Склонившись над головой, правым ухом слушаю дыхание. Его нет… Я открываю её веки и вижу в глазах пустоту. Закрыв их двумя пальцами, я смотрю в пол и вижу там сияющую пропасть мрака.
Сегодня понедельник, двенадцатое июня. Время смерти – девять минут восьмого. И я понимаю, что этот день я никогда не забуду… День, когда умерла моя мама.
Сев на пол, я осознаю, что это тот самый день, к которому меня готовили всю мою долгую жизнь. Я понимаю, что сегодня точно не пойду на работу.
Умереть в свой день рождения, пожалуй, самая страшная насмешка, от судьбы.
Встав и покинув комнату матери, я вышел из дома. Сев на ступеньки у порога, закурил, думая о том, что не хочу вызывать скорую помощь и полицию. Не хочу звонить на работу и говорить начальнику, почему же я всё-таки не вышел сегодня на работу. Вообще не хочу, чтобы об этом кто-то узнал. Я просто никому и ни о чём не хочу говорить. Пусть всё идёт своим чередом. Как будто ничего и не было.
Докуриваю сигарету. Иду в дом. Сажусь на кровать в своей комнате и смотрю на книжный шкаф, в окно, на письменный стол – куда угодно, лишь бы отвлечься.
Над землёй встали грозные тучи.
Встаю с кровати. Иду в комнату матери. Пересекая коридор, смотрю в окно. Мысли колышутся, как листва на дереве. Бросив себе под ноги смутный и тяжёлый взгляд, я сбавляю шаг и начинаю идти медленно. Мои шаги подобны цапле. Спешить в комнату матери мне почему-то не хочется.
Я так и не понял, в чём точно заключается моё промедление, но на пороге спальни всё же оказался довольно быстро.
Рядом с окном стоит мольберт. На холсте изображены незаконченные черты человека.
Моя мама – художник, и эту картину она начала вчера… Да, ещё вчера мы пили с ней кофе… а сегодня… Да, всё это довольно странно. Но вот кого она хотела изобразить? Мужчину? Женщину? Ребёнка?
Я подхожу к её кровати и сажусь на пол. Дальше меня опять охватывают иллюзии.
Её поцелуи… Я помню, что она целовала меня, но не могу представить себе зрительную картину. Как именно это было? Как? Как её губы целовали меня? Каждая мать целовала своего ребёнка, но зрительное воспоминание остаётся не у каждого в голове. Большая часть людей помнит слова, но зрительную часть воспоминаний со временем охватывает туман.
Дальше мои мысли со скоростью света возвращаются в прошлое. Маленькие отрывки моего детства. Они расплывчаты и туманны. Я в шкуре младенца, но всё, что меня окружает, стёрлось из памяти. Есть только игра моей фантазии. Я рисую себе то, что должно быть перед ребёнком, и пытаюсь вспомнить обстановку, окружавшую меня в то время. Но как бы я ни старался, из этого ничего не выходит.
Внезапный шум самолёта обрывает моё прошлое. Повернувшись в сторону окна, я смотрю на закрытые жалюзи. Я понимаю, что замурован со всех сторон. Не могу выйти, и в моём доме нет выхода. Повсюду за окнами висят железные решётки, а дверь закрыта снаружи на замок.
Я смотрю на мать. На её старом лице написан огромный роман, и имя его – «жизнь». Седые волосы олицетворяют её старческую мудрость. Обвисшая кожа говорит о её возрасте, а вылезшие из-под кожи вены кричат о долгом и тяжком труде.
Я хватаю её свисающие волосы и начинаю перебирать их кончиками пальцев. Отделить каждый волосок от другого получается довольно трудно. Взявшись за прядь её волос, подношу к лицу. Аромат духов говорит о том, что она ещё жива.
Вышел на улицу и осмотрелся. Недалеко от порога стоял стол со стульями. Усевшись за стол спиной к дому, я уставился прямо на забор, затем на небо, а после закурил.
После недолгого затишья я увидел, как моя калитка начала открываться. Это был Пётр Петрович. Наш местный священник. Немного наклонив голову, он просил тем самым разрешения войти в мой двор.
– Войдите, войдите, Пётр Петрович, войдите!
Переступая маленькими шажками, Петрович шёл с большим букетом красных роз, прихрамывая на правую ногу: три года назад его сбила машина. Он подошёл ко мне:
– Всё так же губите своё здоровье, Аркадий Павлович?
– Стараюсь, Пётр Петрович, стараюсь.
Докурив и бросив сигарету себе под ноги, я тут же затушил её.
– Вот ещё и нашу матушку-природу губите, – вытянув указательный палец, он показал мне под ноги.
– Как могу, Пётр Петрович, как могу. Да вы присаживайтесь, не стойте.
– Благодарю, милейший. – Он сел напротив, сжимая цветы в левой руке, взял паузу и начал меня осматривать. В общем, всё было в его манере. И… меня почему-то это всё успокаивало. Его главной чертой характера было спокойствие. «Одинокий камень среди пустынных песков» – название его картины и подпись художника внизу.
Пётр Петрович Воронцов – выходец из простого и бедного народа. Сирота. Окончил школу. Потом подался работать в поле. Потерял жену двадцать лет назад. Вера Константиновна летела в Санкт-Петербург. Хотела посетить Эрмитаж. Но вот Бог решил по-другому. Самолёт упал. На борту было сто восемьдесят пять человек, включая и экипаж. Никто не выжил. С тех самых пор Петрович и подался в религию.
Седые короткие волосы – говорили о мудрости, голубые глаза – рисовали огромное море. Для среднего роста я бы сказал, что он был худым. Старая потёртая клетчатая рубашка, где жёлтые и серые цвета вели своего рода шахматную игру. Чёрные брюки и заношенные коричневые туфли заканчивали образ пятидесяти восьмилетнего человека. Круглое щетинистое лицо на фоне простой изношенной одежды выражало измученного временем человека.
– Я чего, собственно, пришёл… Матушку-то вашу поздравить хотел.
– Увы, Пётр Петрович, у старых людей ещё сон на дворе.
– Это хорошо, пусть спит. Сон есть лучшее лекарство как для тела, так и для разума. Её любимые, – он опустил взгляд на цветы, – требуют воды, Аркадий Павлович.
Я взял цветы и зашёл в дом. В зале над софой на полке стояли круглые белые вазы. Я взял одну из них и набрал воды. Окинув комнату матери быстрым взглядом, я решил поставить вазу с цветами на подоконник.
Прошёлся по комнате. Сел на кровать. Посмотрел на её лицо.
Когда я видел человека, у меня всегда была склонность определить его возраст. Точный возраст всегда трудно предположить. Вот у человека красивое лицо, но он не следит за внешним видом. Или же наоборот.
Вышел из дома.
Пётр Петрович сидел с кошкой на руках. У меня не было кошек. Наверное, уличная или соседская.
Диалог с Петровичем будет весьма необычным. Как вообще и всегда. Он был для меня своего рода отцом. Я не мог сказать ему просто Пётр. Нет. Только Пётр Петрович – из уважения к его возрасту и религии. Таких людей уже мало оставалось на земле, а время летит.
Сев напротив него, я опустил голову и посмотрел на землю.
– Ну что, рассказывайте, как ваше здоровье, как дела идут, – он одарил меня улыбкой. Яркое солнце сделало его лицо молодым. Я заметил, что железных зубов у него уже на порядок больше. Старость не радость.
– Признаться, не очень.
– Что так?
– Ну…
Кошка прыгнула на траву и пошла в сторону калитки.
Я немного зашёл в тупик и не мог ответить. Пётр Петрович имел весьма интересную манеру. Каждую неделю он делал обход и посещал то соседей, то незнакомцев, справляясь об их благополучии. Я не мог сказать ему вот так, сидя здесь, о смерти своей матери. Это была не та обстановка, да я и не хотел ворошить муравейник, который сиживал у меня в голове. Немного помолчав, я ответил:
– Скажем, что проблемы скорее душевного характера, нежели физического.
– Ах вот как! Ну, а поделиться-то не хотите?
– Нет, что вы, Пётр Петрович. Я как-нибудь сам разберусь.
– Ну а матушка-то ваша как, Аркадий Павлович? Не хворает?
Я опустил голову и посмотрел на траву.
– Да нет… мне порой кажется, что она и нас с вами переживёт.
Он засмеялся.
– Это хорошо, хорошо. Но всё же старикам трудно спать. Ибо за их плечами огромное прошлое. Им трудно заснуть, и в то же время они рано просыпаются.
– Знаю, знаю, Пётр Петрович. Но мама мне в этом не признаётся. Поэтому мне и приходится порой растворять таблетки со снотворным на ночь глядя в кружке с чаем или водой, чтобы она заснула.
– Сей обман не грешен, Аркадий Павлович. Но вот что обидно… душа к старости становится сильнее тела. И только, увы, только тогда! Заметьте… только тогда, когда человек узрел… к нему тут же приходит смерть.
– И к этому мы все только и приходим.
– На что есть воля Божья. Но хвала ему в царстве его Божьем. Душа-то не умирает. Она лишь совершает переход после смерти тела в мир иной.
– Что будет, то будет.
– Будет, будет. Смерть-то – она уже не за горами, Аркадий Павлович.
– Ну а ваши-то как дела?
– Не жалуюсь, – он посмотрел на небо, – ну… разве что только Богу. Но и во всём хорошем есть и свой дьявол. Да вот вчера, к примеру, в церковь один человек забрёл. Исповедоваться хотел.
Встав со стула, он придвинулся ко мне вплотную. Махнул мне рукой – я понял намёк и наклонился поближе. Продолжая свой рассказ, он тут же перешёл на шёпот:
– В убийстве он признался мне. Мужчина, на вид лет, так скажем, за сорок. Невысокий. Брюнет. Имя своё не говорил. На исповеди не плакал. Я знаю таких. Им главное – выговориться и уйти. Одеждой походил на человека из среднего класса.
– А убил-то кого?
– Ребёнка своего утопил.
– Что?!
– Да-да. Сказал, что он его бесил. Жена умерла при родах шесть лет назад. Смерть жены сделала тем самым из ребёнка мученика, а отца впоследствии убийцей. Такое тоже бывает.
– Но ведь отец повинен.
– Ху! Куда там. Ясное дело, что он повинен. Ну, я-то не собираюсь идти в полицию. Зачем, скажите на милость? Слухи полонят мир, а наша станица и так небольшая. Ну а после кто ко мне придёт? «Священник Пётр Петрович поведал полиции об одном исповедовавшемся грешнике». Священник языкастым не бывает. Он должен следовать молчанию.
– Пётр Петрович…
– Можете меня распять, но я следую своему слову и не собираюсь идти в полицию, чего, как я думаю, и хочет от меня убийца.
– Убили ребёнка, Пётр Петрович… тут, я считаю, вам пора позабыть о вашем молчании.
– И что дальше, Аркадий Павлович?
– На вашей совести всё это. Нет, я не обвиняю вас. Я надеюсь, что вы избрали для себя более правильный путь.
– И он тяжкий. Очень много труда в этом долгом пути. Вы меня не поймёте. Вы не верите в Бога. И к вам никто не ходит исповедоваться. Вы совершенно не знаете, что такое отпустить все грехи человека и дать ему второй шанс.
– Не знаю, не знаю…
– У каждого в жизни свой путь. И тут мы с вами расходимся.
– Наверное, так, Пётр Петрович. Давайте-ка лучше помолчим, нашим мыслям следует собраться.
Он пересел на своё место, и мы оба задумались.
Отпустить убийцу ребёнка и дать ему второй шанс? Неужели в нашем мире это ещё возможно? Ну а зачем было зачинать? В прошлом отец любил его ещё в утробе, в настоящем, после смерти жены, возненавидел и стал убийцей. В двух разных временных путях живут два абсолютно разных человека. И вот вам становление убийцы. А ведь что-то похожее творится во всём мире. Из двух временных путей в каком-то обязательно что-то да произойдёт. А самое интересное, что никакой временной путь просто невозможно исправить.
– Ещё хочу поделиться с вами, Аркадий Павлович, весьма необычным событием. Ко мне на исповедь пришёл человек. Мужчина. На вид лет тридцать – тридцать пять. Свою речь он начал с книги. А именно с такого произведения Достоевского, как «Бесы». Он прочёл всю книгу, и, по его словам, на него произвела очень сильное впечатление одна глава. Эту главу вырезал из произведения Катков, отказавшийся при жизни Достоевского вносить её в книгу. Впоследствии эту часть внесли в «Приложение» и пронумеровали как девятую главу под названием «У Тихона». Человек говорил, будто не понял одного спорного места в этой главе, а именно что сделал Ставрогин, это герой книги…
– Я знаю, знаю, Пётр Петрович, читал.
– Ну, это я, так сказать, для памятки.
Я улыбнулся.
– Ну так вот, он не понял, что именно Ставрогин сделал с Матрёшей, а именно совратил или изнасиловал её.
– Признаться, и я был шокирован этим произведением Достоевского.
– И заметьте, пожалуйста, Аркадий Павлович… единственным таким произведением из ныне существующих из-под его пера. Ну, так вот. Затем он дал мне эту книгу, открыл на девятой главе и попросил, чтоб я её прочитал. Заметьте, что книгу до этого момента я не читал. Дальше я сделал всё, как он, впрочем, и просил.
Пётр Петрович посмотрел на небо:
– Я сказал ему, что не вижу здесь никакого насилия. У Матрёши было трудное детство. Её била мать. Ставрогин же просто проявил к ней любовную, но, увы, запретную ласку. Но… Матрёша не так его поняла. И впоследствии повесилась.
Опустив голову, я посмотрел на землю. Подул ветер, трава заколыхалась.
– Потом спросил его, отчего он сделал вывод, что её изнасиловал Ставрогин? Он сказал, что лазил по разным сайтам, ну… разумеется, в Интернете, Аркадий Павлович.
– Что такое Интернет, я знаю Пётр Петрович.
– Ну, это я, так сказать, для напоминания, Аркадий Павлович. Ну… довольно уж резко тема наша поменялась.
Он подмигнул мне.
– Ну, лазил он, в общем, по разным сайтам, смотрел различные ролики на «Ютубе». После же всего этого он и сделал вывод, что Матрёшу изнасиловали. В ответ на это я сказал ему, чтоб он пришёл ко мне на следующий день. И вот я пришёл вечером домой, поел и пошёл к Мишке.
Я кивнул, поняв, что это его сосед. Миша – наш местный тракторист. Ему около тридцати пяти лет. Холост. Детей не имеет. В общем, как свободная птица в небе машет крыльями, так и Миша махал ими здесь над полем.
– И вот, объяснив ему свою историю, я уселся за его компьютер и начал смотреть в Интернете подробности о девятой главе «У Тихона». Заходил на «Ютуб». Смотрел различные ролики. И вот нашёл два варианта этой главы по единственной копии второй жены Достоевского, Анны Григорьевны Достоевской. В одной из них присутствует бесчестье Матрёши, в другой же Ставрогин не даёт Тихону второго листка, где и находиться доказательство совращение Матрёши. Впрочем, вторая композиция мало отличается от первого варианта, так как у Тихона всё же не могла не зародиться мысль о непрочитанном втором листке, который Ставрогин так ему и не отдал. Впоследствии каждый из них пытался обойти молчанием это место. Впрочем, читатели – люди, а люди, как говорится, разные. Один может прочитать «Бесов», не читая при этом в приложении девятую главу «У Тихона», другой же обратит на это внимание.
Но девятнадцатый век – это век прежде всего цензуры. И об этом нельзя забывать. Если у нас сейчас матерятся прям по телевизору, то в то время нельзя было даже написать такое слово, как «изнасилование». Оно было грубое по смыслу, как, впрочем, и в отношении самой литературы. И именно поэтому его заменяли такими словами, как «совратил», «обесчестил» и т. д. И даже девушка в том или ином произведении не могла «нагнуться»… нет… Она могла только «наклониться». Ибо «нагнуться» в отношении женщины – это тоже очень грубо.
В общем, я прочитал большое количество рецензий к «Бесам». Достоевский, оказывается, очень много раз переписывал главу «У Тихона», и всё благодаря Каткову. Ну, что же касается Каткова Михаила Никифоровича, то это была в те времена весьма значительная фигура. Публицист, издатель, литературный критик, редактор газеты «Московские ведомости», после стал редактором в «Русском вестнике», где и печатали «Бесов» Достоевского, также основоположник русской политической журналистики. Как видите, на Достоевского повлияла весьма значительная фигура. Что же касается всех переделок Достоевским девятой главы, то здесь хочу сказать: не всё и дошло до наших дней. Единственную копию оставила его вторая жена, остальное было утрачено. Но по сохранившимся двум вариантам можно сделать и свои собственные выводы. И… в общем, кто ищет, тот найдёт. Здесь, пожалуй, можно поставить и точку. Но…бесы есть в каждом из нас.
А исповедующийся был на грани. И я, как священник, обязан был спасти его. Что, впрочем, я и сделал. Что же касается моего посещения Интернета, то здесь хочу вам сказать, Аркадий Павлович, мнения разделились на два лагеря. Одни утверждали, что Ставрогин изнасиловал Матрёшу и Достоевский в связи с цензурой это скрыл. Другие же утверждали, что Ставрогин совратил Матрёшу, прибегнув к любовным ласкам. Я же сделал из всего этого свой собственный вывод. Человек посеял семя, а из этого семени вырост куст. Так вот… семя – это книга Достоевского «Бесы», а куст, что закрывает семя, – это слухи общества. На следующий день ко мне снова пришёл этот человек. И тут я ему сказал то, над чем раздумывал целую ночь – а заснул я чуть ли не под самое утро. Сказал я ему вот что: «Сделать вывод о том, что изнасиловал Ставрогин Матрёшу или нет, это будет уже зависеть от количества бесов, поселившихся в вас самих». Затем, немного помолчав, он простился и ушёл.
– А какое ваше мнение, Пётр Петрович?
– Нет. Он не насиловал. Но совратил её. И это самый страшный грех, увы!
– Бесы беснуются, Пётр Петрович… бесы беснуются.
– Да… увы, всё так, Аркадий Павлович. А вы читали эту книгу?
–
Да.
– И…
– Ангел с бесом там сошлись.
– Хм… – Он внимательно посмотрел на меня. – И гром и молния звучали там.
– А бес всё пел и пел.
– Как говорится, цензура девятнадцатого века – это искусство. Многим не нравится литература девятнадцатого, восемнадцатого, семнадцатого века и т. д. Но ведь искусство и состояло в том, чтобы не просто сказать прямо, а намекнуть. Ну а когда писатель намекает, мозг начинает работать больше, нежели от сегодняшней прямой речи.
– Пётр Петрович, а вы сторонник цензуры или же прямой речи?
– Плюсы есть везде, но цензура нужна для того, чтобы сдерживать бесов. Понимаете ли… они не должны множиться.
– Но неужели, если человек выскажется прямо и чётко, он тем самым и избавится от того же беса?
– В этом-то и состоит вся проблема. Бес есть в каждом. И он никогда вас не покинет. Смысл состоит в том, чтобы их не было много.
– Много?
– Да. Алкоголь – это один бес. Наркотики – это ещё один бес. Жадность тоже есть бес. И так можно продолжать до бесконечности.
– Каждый грех – это ещё один бес, как я вас понимаю?
– Да. Цензура раньше помогала людям быть порядочными… скромными. Намёки тогда на людей действовали намного больше, нежели сегодня. А сейчас что? Каждому нужно разжёвывать, как ребёнку. Цивилизация в нынешнее время пошла в гору. Но и взрослых стало намного меньше. Вот посмотришь ты на человека, у него семья, дети, жена, уже как сорок лет стукнуло, а в совершении того или иного поступка он ребёнок… Как так? Не знаю.
– Признаться, образование упало.
– Не просто упало… оно рухнуло, как потолок! Все нынче только и делают, что фильмы смотрят. Особенно фантастику, да ещё и в 3Д. А знаете, что самое интересное? Я вот представлю, как они смотрят их и летят в небо на воздушном шаре. А дальше-то что будет? В космосе-то воздуха нет. Там их только смерть ждёт. Да вот взяли бы и почитали наших классиков. Они и шар сдуют, и их спасут… да на землю спустят. Стало больше информации, но не знаний, у человека уже просто не хватает времени на знания, его забросали информацией. Интернет, радио, телевизор, телефон – все эти мелкие факторы и способствуют деградации человека. Мало кто уже читает.
– Золотая середина, Пётр Петрович, лучше всего. Между небом и землёй, так сказать. И фантастику в 3Д можно посмотреть, и наших классиков можно почитать, и телевизор посмотреть, и радио послушать, и в Интернете посидеть, ну а если надумали идти в магазин, то взяли телефон, подключили к нему наушники, и вот в дороге вас уже сопровождает Бетховен с его Лунной сонатой.
– Да, всё это можно, но если прочитать хоть один раз того же Толстого, Солженицына, Булгакова, Достоевского и т. д., то я уверен, большинство просто забудет о фантастике и обо всём прочем и будет развиваться совершенно в другом направлении.
– Книга – это та же Библия, а фильм – наука. Но всё же, Пётр Петрович, согласитесь, что книга уступает кино в плане эмоций, и как бы писатель ни старался, она всё же просто не способна передать их словами. Вместе они хороши. Но чтобы снимать хоть что-то, я согласен с вами, Пётр Петрович, книги всё же нужно читать.
– Я ж об этом и говорю, Аркадий Павлович. Идея, конечно, может родиться и у того, кто и вовсе не читает. Но чтобы их было больше, нужно читать, читать и ещё раз читать.
– При чтении «Бесов» я, помнится, девятую главу «У Тихона» прочитал в приложении и в самом конце после романа, и, признаться, одна она и пролила всю истину на эту книгу. Я не знаю, о чём именно думал Достоевский, когда Катков отказался издавать эту главу, но я всё же думаю, что писатель уже тогда понял: «Бесов» воспримут уже совершенно в ином виде. Ибо большинство читателей ленивы, и они не будут читать то, что написано в приложении, после прочтения целого романа.
– Вот это верно.
– Даже если кто и читает книги сегодня, Пётр Петрович, то, увы, поверьте, читают их по-разному.
– Ваша правда. Между прочим, вы напомнили мне об одном весьма важном моменте, о котором я, признаться, позабыл. Девятая глава «У Тихона» должна была заканчивать вторую часть романа и первоначально нумеровалась девятой, она должна была стоять именно между такой главой, как «Иван Царевич» и «Степана Трофимовича описали», затем, после исправления, её переименовали в первую главу, и, вероятно, ею и должна была начинаться третья часть романа, напечатанная в журнале «Русский вестник». И связи с выпадением главы «У Тихона» Достоевский внёс серьёзные исправления в третью часть романа. При жизни Достоевского главу «У Тихона» в «Русском вестнике» так и не опубликовали. Это ж я веду к тому, чтоб вы осознали, Аркадий Павлович, что даже мы с вами поняли и восприняли данный роман «Бесы», увы, далеко не так, как того хотел сам Достоевский.
– А когда опубликовали эту главу в России?
– В 1902 году. И это была только часть главы. Её опубликовал в юбилейном издании собрания сочинений Достоевского в Санкт-Петербурге Мережковский Дмитрий Сергеевич в монографии «Толстой и Достоевский». Этой главе Мережковский дал весьма высокую оценку. Но полностью глава «У Тихона» была напечатана лишь в 1922 году в Мюнхене под названием «Исповедь Ставрогина». Благодаря усилиям исследователя Сараскиной Людмилы Ивановны глава «У Тихона» печаталась в составе романа в России три раза, до этого же выходила только как приложение. И даже сегодня, увы, роман «Бесы» печатается без этой главы, а глава поставлена аж после романа в приложении… Но кто ж её прочитает… единицы… десятки… не знаю. Лично я б устроил самосуд и переиздал «Бесов», а главу «У Тихона» поставил бы на её прежнее место, как и хотел того сам Достоевский.
Я посмотрел на Петровича и задумался. Но неужели это возможно? Вернуть всё на свои места? Человека постоянно контролирует другой человек. Контроль всегда должен быть, но… кто будет контролировать контролёра? Катков повлиял на Достоевского. Достоевский хотел, чтобы мир увидел сцену растления малолетней Матрёши, Катков же запретил это. Кто прав, а кто виноват? А кто судить будет? Судья? Может, и да. Ведь всё-таки судья – это и есть сам читатель.
Пётр Петрович положил правую руку на стол, согнул её и упёрся ладонью в подбородок. Затем задумался и уставился взором куда-то позади меня.
Я смотрю на него и понимаю, что он человек не этого времени. Ему следовало появиться на этот свет как можно раньше. Когда во всём мире был хоть какой-то этикет по отношению к религии.
– Чтение всегда должно быть правильным и последовательным, – сказал он, так же продолжая смотреть куда-то позади меня. – Ваш мозг – это живой организм. Если вы прочитаете сначала Ницше, а затем Аристотеля, то вы не станете умнее. На самом деле в вашей голове будет всего лишь бардак. А этот бардак пояснить весьма просто. Ницше – это прошлое, в общем, как и Аристотель, но Ницше вырос в эпоху христианства, в эпоху же Аристотеля ещё была античная мифология, а христианство только прогрессировало к своему дальнейшему развитию.
Если же вы изучите всю литературу от Аристотеля вплоть до Ницше, то вы познаете всё прошлое, и на основе этого прошлого вы после и придёте уже к своей собственной философии, впрочем, как и к своим мыслям. Но даже если вы прочитаете Аристотеля, а затем Ницше, то в вашей голове будет всё тот же бардак. Ибо временной разрыв между Аристотелем и Ницше очень велик. Это будет то же самое, если сейчас вы попадёте в мир Аристотеля, но при этом не будете иметь с собой никаких познаний. Что вы вообще знаете? Вы думали об этом? Из чего состоит электричество? Да что вы вообще сможете там поменять? Ничего. Вы будете жить там как и все. А если попытаетесь внедрить там свои принципы, то вас просто-напросто убьют. Нужно придерживаться именно последовательности, если вы хотите обуздать философию, то вам необходимо именно вся греческая школа вплоть до наших дней. Нет, конечно, вы можете отвлекаться и на другую литературу, но, чтобы обуздать сущность всей философии, вам требуется последовательность.
Я вслушался в его слова и решил развить эту тему дальше.
– Античные мифы и их боги – это интересное исследование разума давно забытого историей народа. В громе и молнии на небе люди видели разгневанного Зевса, а в бушующем море моряки наблюдали грозного Посейдона. Среди верующих были и неверующие. Некоторые просто боялись стихии, но не видели в ней богов. Но всё произошло из-за человеческого слова, а страх породил бога. И тут я вынужден остановиться, Пётр Петрович, так как копать землю можно до бесконечности. И что, простите меня, я оставлю нашим будущим археологам?..
