Текст книги "Заблудший"
Автор книги: Тин-Ифсан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Тин-Ифсан
Заблудший
Пролог
Когда они покидали Гафаста́н, солнце нового дня, очищенное сияние нового года, заливало пустыню, наполняя светом бесконечно протянувшиеся воды Великой реки, на которой, подобно лепесткам лотоса, белели паруса одиноких лодок. Жрицы Мейшéт приветствовали обновленный мир: их голоса летели над городом, густые, сильные, рвались из груди, точно птицы, прорезая еще прохладный воздух, натягивались, подобно струнам, и утихали в неподвижности утра. Жрицы передавали зов – от башни Храма Девяти к городским стенам, где, созерцая поднимающееся из песков светило, на дозоре стояли другие сестры, посвятившие жизнь Мейшет.
I
На рассвете было прохладно. Великая река, чьи воды днем полнились безжалостным сиянием солнца, была холодна и медлительна, и казалось, будто в ее волнах все еще можно различить отблески лунного света: его серебро постепенно блекло, уступая место золоту утра. Полотно воды меняло цвета вместе с пробуждающимся небом, дробя отражения первых лодок, скользнувших по тонкой речной глади. Привычно трепетали пестрые паруса, ловя свежий ветер, и ничто не напоминало о минувшем празднике Молчания, о голосах жриц, перелетавших от храма к городским стенам, подобно диковинным птицам, ни об узорной тени каравана, покидавшего Триаду.
В воздухе разлился тонкий звон мелких колокольчиков. Слышно было, как он пробивается сквозь пряди ветра и глухое хлопанье тонких полотен, натянутых меж колонн небольшого святилища. Оно возвышалось у берега Великой реки, и его старые выщербленные ступени спускались к самой воде. Гирлянды цветов источали невесомое благоухание, тонко змеился дым курений.
– …Амра, Милостивая! И твои слезы в Великой реке, к тебе да устремится наша благодарность! – выводил нараспев девичий голос, более густой и мелодичный, чем звон колокольчиков.
Ступая бесшумно и осторожно, Овейг шел к святилищу. Он нередко выбирался из Этксе после дней празднества, посвященного Тид, знаменующего начало нового года, чтобы посмотреть на первую службу Амре, которая всегда проходила вдали от Храма и его обителей и ненадолго оживляла древние каменные плиты под сенью массивных колонн: когда-то там собирались айдуты, и лишь много лет спустя его облюбовали служители Амры. Чувствуя, как в сердце бьется тревога предвкушения, Овейг не сводил глаз со святилища, окутанного белизной тонких трепещущих полотен, послушных ветру.
Одинокие юноши и девушки спали тут же, на склоне, среди травы, песка и камней, возле темнеющих кострищ, укрывшись накидками. Отступающая ночь уносила сон, и прежняя тишина постепенно наполнялась шагами, шорохами и тихими разговорами.
Под звон колокольчиков девичий голос продолжал читать:
– Амра, милостивая! Будь благосклонна к приходящим! Озари их сердца и души своим трепетным огнем!
Овейгу было трудно смешаться с прихожанами: в этот раз он был среди них единственный Гарван. Жрица Амры, юная, широкоскулая, с полными губами и узким подбородком, сделала Овейгу знак, чтобы он открыл лицо. Но он в ответ лишь покачал головой: Овейг знал, что если сделает так, то все взгляды будут прикованы к нему; а потом и разговоров не избежать. Он этого не хотел.
Жрица улыбнулась. В складках ее розового покрывала, казалось, дремала заря.
Опустившись на прохладные каменные плиты подле остальных юношей, Овейг принялся смотреть, как девушки подходили к жрицам, протягивали им скромные дары: кто браслет или кольцо, иные приносили фрукты и цветы, или перевязанную шерстяной ниткой прядь собственных волос, ибо иного дать не могли. Всякая подошедшая говорила жрице, сколько лет готова посвятить служению Амре, и тут же получала ответ. Отвергнутые уходили, понурив голову, а те, кого Милостивая готова была принять, оставались тут же, вместе с другими жрицами, но не произносили ни слова и не смотрели по сторонам, потому что уже не принадлежали себе.
В большой медной чаше, поставленной на треногу, горел огонь. По бокам от нее на циновках сидели жрицы, звонившие в мелкие легкие колокольчики и читавшие молитвы.
Не только любви покровительствовала Милостивая Амра: она возжигала огонь вдохновения в людских сердцах, вкладывала в уста поэтов прекрасные стихи и песни, открывала чуткому слуху музыкантов диковинные мелодии, обращала взор алчущих к новым идеям, указывая пути познания. Говорили, что Амра, принимая дары вне Обители, благосклоннее относится к приходящим. Оттого Овейг искал у нее вдохновения, просил о помощи именно в этот день. Он заметил, что, беря в руки ребаб или уд, больше не чувствует души инструмента, что стихи стали пусты, а голос потерял силу. Будучи Гарваном, он боялся, что кто-то из Старших заметит неладное, начнет присматриваться, прислушиваться – тогда не стать ему Наместником Гафастана. Созерцая жриц и ловя их скользящие взгляды, он терпеливо ждал, когда сможет подойти к жертвенной чаше.
На оранжевых одеяниях сидящих жриц, на циновках и гладких плитах святилища, вокруг высокой треноги и на пьедесталах колонн лежали цветы. Их нежный аромат был почти неразличим, задушенный терпким дымом благовоний. Звон померк, перестал, точно редкий весенний дождь; стихли голоса служительниц Амры, новые избранницы богини расселись у колонн, опустив головы. Настала очередь юношей подойти. Их было не так много, все смуглые – сплошь усгибан или обращенные айдуты, уже не отмеченные Золотым прикосновением.
Поднялся и Овейг. Чувствуя на себе ничего не значащие взгляды, он подошел к жертвенной чаше. Подле нее явственно проступал аромат курений и живое тепло гулко трепещущего пламени. Стоявшая у колонны жрица, та, что просила Овейга открыть лицо, повторила свой жест и улыбнулась. Другая жрица, закутанная в оранжевое покрывало и на вид слишком суровая для служительницы одной из Милостивых, коснулась плеча Овейга:
– Пусть Амра, Милостивая, озаряющая сердца, внемлет твоей просьбе, если ты жаждешь блага, о Ищущий.
Овейг склонил голову. Мысленно обратившись к Амре, он вытащил из-за наруча кинжал, приложил его к тюрбану и провел лезвием по ладони. Кровь закапала в чашу, тут же исчезая в пламени. Порез почти сразу затянулся, и Овейг вытер ладонь о рукав.
– Не проливай понапрасну крови, Гарван. Ни своей, ни чужой, – сказала жрица, глядя ему в глаза.
Он в ответ молча поклонился.
II
В Обитель Рависант пришла одурманенная жарой и полная мечтаний. Тихо напевая, она скользнула меж колонн, кротко поклонилась статуе Амры, которую было трудно рассмотреть за новым белоснежным льном и тонкими лентами, украсившими изваяние. Алтарь тонул в свежих мальвах, розах и лихнисах. Их было так много, что они осыпались на пол. Но ни один цветок не увял, питаемый дыханием Амры.
Справа от алтаря сидела жрица, закутанная в оранжевое покрывало. Заметив ее, Рависант отвела взгляд: не высоких служительниц искала она, но свою сестру, жрицу по имени Суав, носившую розовое покрывало и дарившую любовь всякому, кто о ней попросит. Выйти из обители в сад Рависант не решилась и встала у колонны, погрузившись в тонкие мечты.
Ее жизнь была тиха и незаметна: большую часть времени Рависант проводила в доме своего отца, вместе с рабами и другими домочадцами. Лишь изредка она выходила в город, чтобы повидаться с сестрой или зайти на рынок. Однообразие быта невольно породило в Рависант живое, пылкое воображение, заставлявшее ее искать – и находить – в обыденном нечто сказочное, невольно приносящее утешение.
В этот день Рависант, прежде чем отправиться на встречу с сестрой, провела немало времени под солнцем, едва приглушенным навесами: стоя среди пестрой толпы зевак, она внимала звучному голосу старого усгибан, который рассказывал толпе легенду о царевиче, жившем в незапамятные времена. Его слова увлекли Рависант, окружили ее цветными, яркими образами, такими живыми, что иногда ей казалось, будто к ним можно прикоснуться.
Кто-то прошел от дверей к алтарю, покорно поклонился статуе Амры и одинокой жрице. Рависант открыла глаза и с трудом сдержала восторженный возглас: перед ней стоял сам царевич Гартаам. Черты прямые, правильные, губы – что лепестки только распустившейся розы, кожа белая, как жасмин. Она никогда бы не подумала, что мужчина – воин – может быть так красив. Казалось, тонкая рука не поднимет кинжала, а темно-синие одежды не обагрятся кровью. Она видела в нем только нетленный образ всей человеческой красоты, которая никогда не потемнеет, не увянет. Словно почувствовав на себе взгляд, юноша подошел к Рависант. Первое впечатление успело развеяться, и она уже понимала, что перед ней, должно быть, Высокий Гарван Овейг, будущий Наместник Гафастана, о котором велось много разговоров.
– Цветы на алтаре свежи и красивы, – сказал он. – Подойди, прикоснись, нежны их лепестки. Они распустились минувшей ночью и увянут ещё нескоро: долго будут радовать богов.
Рависант едва заметно кивнула.
– Не смотри на меня так, – Овейг улыбнулся, – будто впервые видишь.
– Я? Я и правда вижу тебя в первый раз, о Гарван.
– Разве? В святилище Амры мне показалось, будто твоё лицо мелькнуло среди жриц.
– Это была моя сестра. У нас словно бы одно лицо, но мое – отражение на спокойной воде, а ее – в бронзовом зеркале. Когда она придет, посмотри на нас, о Гарван, и поймёшь, что мы разные, но одна у нас душа.
Оклик жрицы, закутанной в оранжевое покрывало, заставил Рависант и Овейга вздрогнуть.
– Если ты, Гарван, пришел сюда за лаской одной из подопечных Амры, то тебе туда, – она указала на приоткрытые двери, ведущие во внутренний двор. – Если же ты пришел за милостью Амры, сам знаешь, – она кивнула в сторону статуи. – Ну а если тебе хочется просто поговорить, можете вместе со своей случайной подругой пойти на улицу.
– Слишком сурова для жрицы Амры, – виновато улыбнувшись, произнес Овейг, так что слышала его только Рависант.
Подошла Суав. У нее был взгляд не девушки, но женщины, которая всему знает цену.
– Я тебя узнала, Гарван. Знай, всех сокровищ мира тебе не хватит, чтобы купить хоть час моей любви.
– Суав! – возмущенно воскликнула Рависант.
Овейг удивленно вскинул брови, не скрывая усмешки.
– Неужели ты заморская царица, которая здесь прячется от злых мужей?
– А такая будет, – мрачно добавила из угла все та же жрица.
– Нет, но цену себе я знаю.
– А как ты меня узнала? Ведь я тогда так и не открыл лица.
– По глазам. И теперь я понимаю, почему ты меня не послушал, – она положила руку на плечо Рависант. – Выйдем на улицу, здесь не место для пустых разговоров.
Овейг вышел вместе с ними, разглядывая сестер, невольно сравнивая их. Рависант понравилась ему: ее образ Овейгу хотелось унести в мыслях, чтобы хранить у самого сердца.
– Скажите мне, – обратился он к сестрам, – где я могу вас найти потом?
– Ты про Рависант хочешь спросить? – жрица выразительно взглянула на Гарвана.
– Что же, Суав, почему нам не сказать? – Рависант подняла брови.
– Мы дочери купца ул-Нареда.
– Я слышал о нем.
– Не дочери мы ему, а рабыни, – в голосе Суав слышалось негодование.
– Суав ему не принадлежит, – смиренно добавила Рависант. – Приходи завтра к постоялому двору Муннота, увидишь его, поговоришь с ним.
Склонив головы перед Обителями, мимо проехали конные Вестники. Овейг скользнул по ним взглядом, словно бы что-то припоминая.
– Ко двору Муннота? Так у ул-Нареда же был собственный дом. Почему не искать его там?
Суав дернула плечом.
– Какое тебе дело, Гарван? Наша судьба должна быть тебе безразлична. Вот станешь Наместником, – она кивнула на его наруч, – тогда можешь требовать от нас что хочешь. А пока даже не смотри в нашу сторону. Ты светел, мы темны. Оставь нас.
Удивленный – под тагельмустом было не различить его вытянувшегося лица – Овейг остался стоять перед Обителью, смотря, как удаляются сестры. Рависант взволнованно оглянулась.
***
Вечером Овейг долго гулял, и ночь настигла его на окраине города. Возвращаться было поздно, хотя Гарвана бы впустили в Этксе. Он шёл вдоль берега реки, не встретил ни души и, довольный своим недолгим уединением, уснул в одной из рыбацких лодок, слушая плеск воды. На грани сна и яви был только этот звук. А потом Овейг услышал голос:
– Ты слушаешь, Овейг? Ты слушаешь, ты внимательный, чуткий слушатель. Ты хочешь гаснущее сердце снова зажечь, мне ли не знать? Разве зря ты проливал свою кровь над жертвенной чашей?
Лодка неуловимо покачивалась на волнах.
– Я знаю, где тебе искать. Ты уже нашёл, но не пожелал увидеть. Славный Гарван, – пропел голос, – ты уже понял.
Перед внутренним взором его предстало древнее святилище и широкоскулая жрица в простом льняном платье. Или то была ее сестра?
– Ты просил о помощи – ты её получил. Бери, что тебе причитается.
Овейгу показалось, будто что-то холодное скользнуло по его груди. Он вздрогнул и проснулся.
«Великая река не допускает враждебных духов, – подумал он, поднимаясь. – Ни наяд здесь нет, ни ган-цангах. И ган-гачиг мне не опасны, ведь я не один из Царей… Неужели сама Амра говорила со мной?»
Еще не рассвело, ночь купалась в водах Великой реки, Гафастан спал, и слышно было только, как перекликаются караульные на городских стенах. Ступив на влажный песок, Овейг поправил сбившийся тагельмуст и пошел вдоль берега, не разбирая дороги. Возвращаться в опостылевшую келью не хотелось, сердце жаждало пить жизнь полными глотками. Все важные книги были давно прочитаны, полагавшиеся рядовому посвященному науки – изучены; Овейгу уже не нужен был Маг-Наставник, чтобы направлять его: дороги он знал и сам. Скарпхедин же, под надзором которого находился юный Гарван, не торопился отпускать его и не считал обучение оконченным. Овейг тяжело вздохнул. Он не мог ничего изменить, мог только покориться. Но было и то, что принадлежало лишь ему.
«Сколько раз слышал я истории о том, как трудно выбрать одну из двух красавиц, – подумал он. – Но я не стану: обеих введу в дом свой».
III
«Неволит ли меня Амра, как неволила моего Наставника? – Овейг вышел из-под навеса на солнце и прикрыл глаза рукой. – Хотя нет, он же не говорил с Амрой. Должно быть, она знала, что Рависант, понравится мне и я захочу забрать ее. Но если у них с Суав одна душа, кто я, чтобы разлучать сестер? И кто я, чтобы медлить? Если в сердце уже упали семена чувства, то как им не взойти под светом любовных взоров? Это на Фёне к понравившейся нойрин можно было присматриваться годами, здесь же все надо делать быстро… Местное солнце безжалостно, легко выжигает нежнейшие цветы. Остается лишь песок да голые камни».
Перед городской библиотекой сидели попрошайки: пыльные, истощенные, они тянули смуглые руки к прохожим. Овейг не знал, откуда они вдруг взялись: появились они не так давно; в Гафастане нищих было немного, все в основном были при деле и не просили милостыни. Женщины жалобно причитали; у некоторых из них были порваны мочки ушей. Говорили, однако, что эти люди из какого-то каравана, который не то разграбили, не то купец разорился и пропал, так что путники – чужие в Триаде – остались предоставлены самим себе.
Брезгливо выдернув край накидки из чьих-то цепких пальцев, Овейг взбежал по ступеням. В библиотеке было светло и пусто; только из дальней боковой залы доносился едва различимый шорох папирусов: там занимались юные писари.
Овейг нашел Рависант в коридоре перед основными залами, куда простых людей не пускали. Она сидела у основания колонны, прислонившись спиной к прохладному камню и, временами бросая вороватые взгляды по сторонам, читала какой-то криво исписанный свиток. Свет, лившийся из прямоугольного отверстия в потолке, окутывал Рависант легким сиянием.
Овейг негромко окликнул ее. Она встрепенулась, радостная улыбка озарила ее смуглое лицо.
– Как ты меня нашел?
Овейг пожал плечами.
– Я просто хотел тебя увидеть, и сама Эсгериу, должно быть, указала мне, где тебя отыскать.
Рависант осторожно отложила свиток в сторону.
– Рависант. – Он решил не медлить, но ему недоставало смелости, чтобы решиться. – Преступно было бы утаивать, ведь любовь – очень дорогой подарок… Ты знаешь, – он улыбнулся, – она уже обосновалась в моем сердце, привязала своих верблюдов и ставит шатры.
Рависант смущенно отвела взгляд.
– Но я не Наместник, и у меня нет ни власти, ни денег…
Ей хотелось сказать Овейгу, что с ним она согласна провести хоть всю жизнь, не попросив ничего взамен, но промолчала, чувствуя, как горят щеки.
Овейг не знал, как ему быть: сесть ли рядом с Рависант, стоит ли к ней прикасаться и какие еще слова сказать. Обычная уверенность изменила ему.
Рависант поднялась, подошла к Овейгу и, глядя ему в глаза, сказала:
– Как я могу просить тебя о чем-то? Сейчас, вот на этом самом месте и умереть бы, ведь разве можно познать большее счастье?
– Можно, Рависант, – Овейг улыбнулся. – Я договорюсь с твоим отцом, выкуплю тебя, выкраду – если потребуется. Сама Амра указала мне на вас с сестрой, разве могу я противиться ее воле?
Тень печали скользнула по лицу Рависант.
– Суав против. И будет противиться. Она считает, что мы слишком разные, слишком друг от друга далеки и счастья друг другу не принесем.
– Разве? – Овейг вскинул брови. – Вот и посмотрим. Надеюсь, нам не суждено разлучиться надолго, Рависант.
Он вышел слишком поспешно, оставив Рависант наедине со своими мыслями. Ее переполняла радость почти сбывшейся мечты, но она же была источником горечи: «Раз у Гарвана Овейга ни денег, ни власти, значит, он меня не выкупит. Значит, не быть нам вместе».
Горячие слёзы побежали по ее щекам.
«О, я должна быть смиренной и послушной, – сказала она себе, – ведь Матери Пустыни лучше знают; быть может, мой новый хозяин будет добр».
IV
У дома Муннота ночь цвела огнями костров, вокруг них на песке и на циновках сидели люди. Громкие, веселые возгласы опадали, точно подброшенные камни, слышался гулкий трепет барабанов и трескучие переливы зурны, напоминавшие сухой ветер, запутавшийся в кусте верблюжьей колючки.
Все взгляды были прикованы к танцующим девушкам. Монисто ловили отблески пламени, а смуглые тела вырисовывались в теплом свете плавно, точно змеиный след на темном песке. Стройные, гибкие, они вскидывали тонкие руки, поводили бедрами, и было что-то манящее в этих живых движениях, будто бы в них собран был весь жар ушедшего дня.
Овейг остановился поодаль: среди танцовщиц он увидел Рависант, они встретились взглядами. Кто-то начал хлопать в такт музыке, девушки закружились и поменялись местами, и Овейг почти потерял Рависант из виду.
Пахло пылью и пролитым вином – густое пятно его чернело на песке, – двое молодых погонщиков не прекращали суетной беседы, какой-то старик громко смеялся.
Где среди пестрых тюрбанов и поношенных галабей искать ул-Нареда? Овейг тяжело вздохнул. Ул-Наред был одним из богатейших купцов Триады, а праздновал незамысловато, как простой торговец.
На ум пришли слова, которые часто повторяли иные гафастанские аскеты: «Вот у кого Гарванам поучиться бы скромности!» Отмахнувшись от этих мыслей – Овейг и сам любил такие веселые вечера, но никогда не проводил их среди погонщиков, торговцев и крестьян, – он направился к сухому мужчине в полосатом тюрбане. Он сидел ближе всех к огню и гости, казалось бы, относились к нему с подчеркнутым уважением. Овейга они провожали удивленными взглядами.
– А, Гарван, – протянул ул-Наред, испытующе глядя на Овейга, и сделал знак, чтобы тот сел подле него. – Редкий гость в нашем скромном круге. Чем заслужил твое внимание?
– Я пришел поговорить о твоих дочерях, ул-Наред, – ответил Гарван, стараясь говорить так, чтобы музыка не заглушала слов. – Хочу ввести в свой дом обеих.
Купец покачал головой, бросил короткий взгляд на танцовщиц.
– Что же, можно. Я продам тебе Рависант. Суав оказалась умнее, сбежала под покровительство Милостивой Амры, над ней я больше власти не имею, так что с ней сам договаривайся.
– И сколько хочешь за Рависант?
– Пять сотен серебром, – разгладив длинные усы, ответил ул-Наред. Нехорошая усмешка тронула его губы.
Овейг не торопился отвечать. Опустив взгляд, он задумался, слушая, как рассеивается эхо затихшей зурны и постепенно замолкают барабаны. Разговоры стали громче, за ними не различить было шагов удаляющихся танцовщиц. Гарван не посмотрел им вслед, хотя был бы рад еще раз увидеть Рависант.
– Слишком высоко берешь, – со вздохом ответил Овейг.
– Посмотри, какая сегодня луна. Чистая и светлая, точно серебряная монета. Я немного прошу за дочерей, им лучше будет в доме любого Гарвана, Овейг, чем здесь или в Обители Амры. Что ты так смотришь?
– Как ты меня узнал?
Купец усмехнулся.
– Так ты наручи свои не закрываешь, и гадать не надо. Ты молод, это я вижу по глазам твоим и в голосе слышу, значит, передо мной не Скарпхедин. Если не он, то Овейг. Но не волнуйся, я болтать не стану. Заберешь моих дочерей, а я даже хвалиться не буду, что породнился с такой важной птицей.
Теперь настал черед Овейга усмехаться: он знал, что даже если ул-Наред сдержит обещание, в Гафастане все равно узнают, что знатный нойр взял в жены каких-то рабынь. Незамужние девицы и увядающие сплетницы разнесут вести по всей Триаде, и станут говорить, перемывая кости Суав и Рависант, пока от их истинных образов ничего не останется. Зато дела ул-Нареда среди тех, кто далек от нойров, пойдут в гору. Сколько бы Овейг ни потратил, ул-Наред выиграет больше.
– Проси вполовину меньше.
– Нет, пять сотен серебряных суз – и ни монетой меньше! Я не намерен торговаться.
– А ты смелый человек, что споришь с Наместником, – сказал Овейг.
Ул-Наред лукаво улыбнулся.
– Так ты не наместник пока, Гарван. Уж насколько я знаю порядки в Этксе, Скарпхедин тебя еще года три в Учениках продержит, а за это время мало ли что может произойти…
Чтобы не сказать купцу чего-нибудь из того, что он не хотел бы услышать, и чтобы не сорвать сделку, Овейгу пришлось отвернуться. Невидящим взором он наблюдал за тем, как зурначи что-то обсуждает с юношей, который собрался петь. Гарвана отвлек голос купца.
– Поторопись, если хочешь выкупить Рависант. Я уже договорился о торгах и не могу так просто отступить. А мне ведь там могут дать больше, чем я у тебя прошу. Так что, считай, себе в убыток продаю!
– Как же ты собираешься ее продавать, если у них одна душа? – на это поверье Овейг возлагал слабую последнюю надежду.
Ул-Наред пристально посмотрел на Овейга.
– Так говорят ваши жрецы, но ты сам в это веришь? Как может быть одна душа у двух созданий разного нрава?
Овейг пожал плечами:
– Так это или нет, но о том говорят наши жрецы, наши боги. Это древнее поверье, которое нужно уважать.
– Это ваши жрецы и ваши боги. Ты не знаешь, Гарван, я потомок выходцев из Мольд. Долго рассказывать, как они сюда попали и что с ними случилось. Я был сыном гончара и начинал с того, что продавал горшки. А теперь я богат. И скоро мне достанет денег, чтобы вернуться на родину своих отцов.
– Если ты таков, что же не ценишь своих дочерей? В них же и твоя кровь.
– О, если бы я знал, – ул-Наред улыбнулся, но в его глазах улыбки не было. – Это дочери не жены, но рабыни. Были бы сыновья – унаследовали бы мою свободу. Все прочие мои дочери уже выгодно пристроены, а с тех, кого я не признал – что взять? Вот Суав умна, выкупилась. А какая мне выгода от Рависант? Продам её тому, кто больше даст – и дело с концом. Торги на грядущей неделе. Приходи, если оговоренную цену раньше уплатить не сможешь.
Юноша в посеревшей галабее подал ул-Нареду глиняный скифос, наполненный вином и что-то вполголоса спросил у купца. Тот обратился к Овейгу:
– Выпей со мной? Нет? Что же вы, Гарваны, вне Этксе, что духи: не едите, не пьёте и даже не курите! Так инээда встретишь – не отличишь!
Гарван улыбнулся грустной улыбкой человека смирившегося, но непобежденного. Ул-Наред по-своему истолковал его многозначительное молчание – улыбку он не видел, она была скрыта тагельмустом, – и сказал:
– Что же, Гарван, не нравится тебе сделка? А я ведь тебе навстречу иду, себе в убыток, можно сказать! – он отпил из скифоса. – И даже взяв обеих, ты еще сможешь жениться – как там у вас? – на чистокровной нойрин, и еще на одной атгибан и удовольствия ради взять какую-нибудь девушку уинвольской крови. Разве не так?
– Так, – хмуро отозвался Овейг, глядя не на ул-Нареда, а на полупустой кубок в его руке. Таких сосудов в последнее время было много, их привозили уинвольские купцы, но в Гарван-Этксе скифосов отчего-то было не найти.
– Ну! И будешь жить не хуже какого-нибудь шаха, Гарван, окруженный такими негами, которые многим из ваших и не снились из-за излишней скромности, – он криво усмехнулся. – Я бы на твоем месте не медлил и приложил все усилия. Может, и другие возьмут с тебя пример и заживете, не хуже, чем остальные, не изводя себя бессмысленными запретами.
Послышались призывные звуки зурны и звучный мужской голос вывел первую строку:
– Я много благосклонных взоров видел, уста карминные я часто целовал…
Овейг попрощался с купцом. Уходя, Гарван слышал, как все более выразительной становилась песня: вступили барабаны, им вторили ритмичные хлопки и все свободнее, точно вино из разбитого кувшина, лилась песня о победе над очередной красавицей.
***
Известие о торгах не понравилось Овейгу. Хотя час был поздний, он отправился в Обитель Амры, надеясь поговорить с Суав.
Улицы Гафастана были пусты, звуки празднества у дома Муннота затихли вдалеке. В некоторых узких улочках, затопленных тенями многоярусных глинобитных домов воздух был вязким и неподвижным, и прохладный ветер, дувший с реки, до них не добирался. Старательно обходя такие кварталы стороной, Овейг вышел на центральную площадь. Он видел силуэты караульных, замерших у Этксе и Высокого дома вестников. Точно ночные птицы, затаившиеся в густых кронах, стражи провожали его долгими взглядами. Они видели, что перед ними Гарван, и ни один не осмеливался его окликнуть.
Овейг скользнул в Обитель Амры и коротко поклонился статуе. В зале не было ни души – лишь темнота и тишина царили под высокими сводами. И курения, и светильники потухли – в воздухе еще чувствовался запах жженого масла и витал призрак благовоний. Льющийся сквозь отверстие в потолке лунный свет выхватывал из темноты лик Амры, который теперь казался зловеще-задумчивым и пленял мрачной красотой, так несвойственной этой богине.
– Овейг, – послышался шепот, похожий на легкое дуновение, – ты пришел. Тебя одолевают сомнения… Но разве может быть так, что ты не получишь то, чего жаждешь? Поговори с моей жрицей, она тебе поможет. Мне ведомы твои желания. Она не отвергнет тебя.
В воцарившейся тишине только лунный свет, как прежде, освещал лик статуи и обрисовывал очертания незапертой двери, что вела дальше, за Обитель. Овейг подошел к статуе и, прежде чем скользнуть во внутренний двор, поцеловал холодное каменное запястье.
– Я приду к тебе через одну из них. Разве смеет печалиться тот, кого я люблю? – услышал он.
Тем временем Суав сидела на скамье под высокими деревьями, смотрела на отражение луны в купальне и задумчиво причесывала свои длинные черные волосы.
Она вспоминала рассвет в святилище и встречу в Обители, когда она видела Овейга. Суав не доверяла ему и не знала, какие темные мысли он мог затаить в своем сердце, услышав ее дерзкие речи. Придет ли он в Обитель, чтобы еще раз увидеть ее? Суав надеялась, что он к ней не прикоснется, потому что Гарван слишком чист и сдержан; а если нет, то получит желаемое, как простой смертный, и забудет. А она сможет всем сказать, что такой славный юноша, которого желала бы всякая девушка в Триаде, на деле не лучше любого другого, самого невзрачного и бедного. При мысли об Овейге ее сердце не начинало биться быстрее, но Суав опасалась за сестру: она могла бы стать легкой добычей.
Темный силуэт закрыл отражение луны. Суав едва удержалась, чтобы не вскрикнуть, и подняла глаза: перед ней стоял Гарван. Он опустил край тагельмуста и поднес палец к губам, призывая Суав не шуметь. Его лицо было прекраснее и лунного лика, и всякого иного лица, которое Суав когда-либо доводилось видеть. Эта красота неизменно наполняла сердце Суав грустью и негодованием, когда она видела ее не в памяти, которая сглаживала подлинные впечатления, но наяву.
– Зачем ты пришел? Чего ты хочешь?
Овейг ответил не сразу и успел заметить, что лицо Суав на несколько мгновений приобрело выражение робкое, почти испуганное. Этим она ему живо напомнила Рависант.
– Ты знаешь, что ул-Наред собрался продать твою сестру?
– Нет, – выдохнула Суав, – я не знала. Как так?.. И Рависант мне ничего не сказала…
– Торги на следующей неделе. Но мне он согласился уступить ее за пять сотен серебром.
– Ты выкупишь ее? – Суав смотрела с надеждой.
– Если найду деньги. У меня их нет совсем. Рависант знает, и едва ли надеется. Теперь знаешь и ты.
– Зачем ты мне об этом рассказал?
– Чтобы никакой исход не был для тебя неожиданностью, Суав. – Он улыбнулся, видя, как Суав в волнении кусает полные губы. В лунном свете они казались темными, точно налитой плод инжира.
Гарван видел, что каменная скамья, прикрытая розовым покрывалом жрицы достаточно широка, и деревья приветливо клонят раскидистые кроны, полные тихого шепота, влекущего к любовному забытью. И только лишь тень тревоги разбивала жажду неги на множество мелких осколков, холодных и острых. Овейга судьба Рависант беспокоила почти так же, как и Суав.
– Спасибо, что сказал, Гарван.
Он кивнул в ответ.
Суав рада была видеть, что Гарван уходит. Когда его темный силуэт бесшумно скрылся в дверях Обители, Суав тяжело вздохнула. Полная горьких раздумий, она не смыкала глаз до самого утра.
