Текст книги "Висталь. Том 2"

Автор книги: Текелински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Текелински
Висталь. Том 2

Повесть бытия

«Все книги мира, даже если сможешь прочитать,

и если даже, сможешь все их осознать,

ты и на пядь не подберёшься к тайне мира,

и заглянув, как будто бы на дно того горнила,

разочарован будешь, как всегда опять…

Ведь вечных грёз разумного познания,

не утолить продуктами печатного издания…

Лишь только ветер и течение реки,

как и огонь, прибой, и звёзды в небе,

разбудят настоящее познание в тебе…

И лишь увидев контур – горизонт событий,

в тумане, будто различив обитель,

– вот истина! Лишь руку протяни!

Но не коснуться, сколько не беги…

Словно мираж висит над горизонтом,

– игра, меж теменью и солнцем…»

Судьба

То, что лист упавший с дерева упадёт именно в том самом месте, предначертанном ему всеми обстоятельствами, плотностью и влажностью воздуха, собственным весом, ветром и т. д., не вызывает сомнений. Но то, что человеческая судьба непредсказуема и изменчива, что личность имеет право на произвол, и его судьба никак не предзнаменована, в этом также нет сомнения у всякого обывателя. Чем же отличается упавший лист, от человека? Волей, разумом, стремлениями и желаниями? Да, безусловно. Но это лишь усложняет его положение, но никак не абстрагирует от общего контента мироздания, никак не выводит его на абсолютно иной уровень, и не наделяет особыми свойствами, кардинально отличимыми от того же листа. Также как движение бильярдных шаров на столе, абсолютно предопределено, и никакой произвол не может изменить сетку их хаотического движения, так и судьба человека, находящегося в «обойме себе подобных», и обладающего собственной внутренней «кинетической энергией», – предначертана и необходимо фатальна.

Всякая очевидность и неоспоримость являются таковыми только для тебя, и ни для кого другого. И то, что таковые часто переплетаются, и звуча в унисон в различных разумениях, резонируют, и заставляют верить в некий единый осмысленный паритет мироздания, есть лишь продукт стремящихся к согласованности индивидуумов, жаждущих объединения молекул, не взирая ни на что ищущих сцепления, для образования более мощной, более выживаемой единицы. И ради этого отбрасывающих всякие противоречия, дабы не заблудится и не остаться в абсолютном одиночестве, в котором весь мир становится необходимо враждебным, и своей опасностью страшит самое отчаянное сердце! И мы готовы нивелировать, и даже упразднять все возникающие противоречия, мы боимся собственной индивидуальности так, как боимся абсолютного одиночества, (кстати сказать, единственно коему свойственна свобода). Мы даже готовы причислять одиночество к злу, и тем самым выводить за рамки, и с помощью пропаганды навешивать ярлыки на всё, что, так или иначе, ведёт себя независимо, индивидуально и контрсоциально.

В мире действительно нет, и быть не может вины. И та ответственность, что отяжеляет сердце, в тоже самое время даёт пищу для гордости, этой Величайшей Стихеи человеческого мышления, – есть лишь суть аффект воли. Наш разум полагает, что ему подвластны аспекты этой воли, и он, опьянённый сознанием власти, начинает стегать шомполами свою собственную совесть, находя в армии своей воли слабые подразделения, и даже готов казнить каждого десятого из общего войска, дабы его плоскость осознанности и его власть не подвергались сомнению.

И слабость, и сила, – вне морально-этического бастиона мировоззрения, имеют право на собственное существование. Тот, кто смотрит с высока собственной силы на слабость, сам является слабым. Ибо его апломб держится лишь на собственном взгляде по отношению, на сравнении, лишь имея как пример пред собой эту слабость. Сила же вообще, такая же химера, как и слабость вообще, такая же ошибочная константа, что наделяет одни вещи произволом, а другие полной зависимостью. Одно относит к злу, другое к добру. Всё абсолютно самостоятельное, самоценное и самодостаточное – такая же иллюзия, как и всё зависимое и абсолютно подвластное. Всё это нам нужно только для того, чтобы иметь под ногами хоть какую-то более-менее твёрдую почву, либо цель для поиска таковой, и чтобы находить пенаты для ощущения собственного Величия, или ничтожества. И то, и другое, к слову сказать, настолько же относительны, что даже самое последнее чувство ничтожества, подчас даёт больше для человеческого сердца, чем самое неоспоримое Величие.

Тот, кто любит летать, редко ищет твёрдую почву. Ведь она только мешает ему расправлять свои крылья. Висталь стал Херувимом тогда, когда перестал искать твёрдую почву под ногами. Когда, даже такая «железобетонная химера» как истина, перестала прельщать его, и он глубоко осознал всю несостоятельность и главное тщетность поиска таковой, в этом мире. Когда всякое заблуждение стало для него не меньшей ценностью, но даже более того, ибо предполагало главную константу настоящего ума – угадывание. Человек, знающий многое, и систематизирующий в себе эти знания – грамотный человек. Человек угадывающий, способный к собственным убеждениям, а равно и заблуждениям – умный человек. Только человек-угадывающий, способен на гениальность. Ведь сама природа стала возможной, только благодаря собственной угадываемости. Тот, кто не видит особой разницы в этом, не понимает и разницы между преднамеренностью и произволом, между дисциплиной и свободой, как раз здесь находящих каждая свою ценность для жизни. Между дисциплиной и свободой, словно между двух берегов над пропастью с натянутым канатом, висит мироздание и жизнь. На этом натянутом канате мир словно канатоходец, неся в своих руках бесконечно длинный шест, балансирует, будто бы идя вперёд, но на самом деле находясь всегда на одном и том же месте. Ибо сама безмерность и бесконечность, не имея в себе окончательных границ, окончательных пунктов, не предполагает и какого-либо движения внутри себя.

Ещё никогда прежде, с тех пор как Висталь расстался со своей Свистиллой, он не испытывал такого счастья. Невероятное чувство покоя и удовлетворения растекалось по его венам. Он знал, что это ненадолго, и старался насладиться в полной мере этим своим состоянием. Распластавшись на невероятно однородной и ярко зелёной траве, он смотрел в небо. В этой бездне казалось, притаились какие-то фантастические существа, и вот-вот покажутся, выйдя из-за горизонта. Фантазия не знает пределов, в отличии от реальности, для которой всё и вся должно быть фатально закономерно. И имей она в себе невероятные явления, мир действительной реальности прекратил бы своё существование. Это и есть его дисциплина и свобода, его Альфа и Омега, где за горизонтами привычного восприятия и мышления, лежит поле фантазии, как нечто идеальное и запредельное мира, – нечто, что не существует, и в то же самое время, его существование самое реальное из всех, что даёт нам простое созерцание. Именно здесь угадывание, как локомотив жизненности, влечёт за собой всё иллюзорное и заблуждающееся, – всё по-настоящему живое.

Поднявшись с этой лоснящейся травы, Висталь направил свой взор параллельно земле, и все поля, горы и постройки, все фигуры приобрели в его сознании чёткие неизменные очертания. Чувство счастья закончилось, и его заместила обыденность привычного бытия. Стремления и обязанности всплыли скалистыми островами из этого бездонного моря, и он двинулся навстречу собственной судьбе.

Архипелаг действительности

Обыденный, банальный скарб всякого обывателя, его простая незатейливая жизнь, во всей своей палитре отражает единственно существующую реальность. Лаконичность, простота и локальность твоего бытия, нисколько не умаляется этой простотой и локальностью. Ведь, как капля содержит в себе всю безграничность океана, так всякая точка планеты несёт в себе всю возможную разнообразность мироздания. Не существует на самом деле, никакой пошлости и ограниченности жизненного пути, ибо не существует ничего противоположного, а именно самого всеобъемлющего, – самого Великого пути. И жизнь, какой не казалась бы она тебе простой, недоразвитой и банальной, в действительности обладает самой последней своей всеобъемлемостью, собственным величием и полной самодостаточностью.

Висталь часто бывал в отдельно стоящих лачугах, на берегу ли океана, или в лесу, где на десятки миль вокруг не было человеческой души, и всякий раз задавал себе один и тот же вопрос: В чём черпает для себя надежду обитатель такой лачуги, и в чём находит удовлетворение на рассвете, и закате, когда все бытовые обязанности дня уходят на второй план, и человек погружается в себя, в философские раздумья о своей жизни. Перекатывает ли он словно леденец на языке те же мечты, что перекатывает обыватель всякого «концентрированного социума» заканчивая свой день, и думая о будущем дне в этом социуме в соответствии со своими предзнаменованиями, но в своём случае лишь с колоритом, соответствующим его окружению. Или его мысленная и душевная атмосфера заканчивается здесь и сейчас, и он, свободный от грёз, остаётся рафинированно одиноким даже в своём сердце, и отстранённым от своего собственного второго Я, и не беседует на закате даже с самим собой. Человек не может не вести диалог, тем более, когда он один на десятки миль вокруг. Он не может не смотреться периодически в зеркало собственной души, ибо в таком случае он потеряет свою личность. Ведь именно в отражении эта личность только и способна видеть и чувствовать сама себя. Без отражения, без диалога, она становится той же пустотой, и уже не может причислять себя к живущим.

Пройдя по невысокому хребту, что отделяет бруствером море от живописной долины, Висталь спустился к такой лачуге, возле которой стояла старая лодка, с обросшим и высохшим за время отлива планктоном и ракушками, дном. Навстречу ему вышел, на удивление молодой человек. Ведь именно к зрелому возрасту, как правило, человек ищет уединения. Молодость же, стремиться к противоположному, – к шуму и коллизиям, к приключениям разного плана и характера. Здравствуйте, уважаемый. Опередив Висталя в приветствии, проговорил отшельник. Что завело вас в это богом забытое место? У вас вид, будто вам не пришлось прошагать как минимум два десятка миль? Вы прилетели сюда на чём-то, или приехали на вездеходе? Скорее телепортировался, с улыбкой ответил Висталь. Проходите в дом. Сегодня, особенно яркое солнце, оно способно спалить не только ваше светлое лицо, но и прожечь вашу белую рубаху.

Неожиданный контраст, которым удивительным образом окатило Висталя, перешагнувшего порог этой лачуги, несколько насторожил его. Внутри всё было в стиле модерн, мебель, столовые предметы и прочее. Молодой человек жил с комфортом. Присядьте, я налью чаю. Висталь плюхнулся в шикарное удобное кресло. Как, а главное, чем вы живёте здесь совсем один? Полагаю, этот вопрос вы должны были предвидеть, ведь его, скорее всего, задаёт всякий, кто волей случая попадает сюда. Да, вы правы. Я стал отшельником по своей воле, и уже давно живу здесь, и привык ко всему, в особенности к одиночеству. Мучающее меня в первые годы, оно стало приносить наслаждение, впитавшись мне в кровь, и охлаждала её, когда она становилась слишком горяча, и грела её, когда холод проникал в жилы. Я словно переродился, и мой разум открыл в себе самом новые неведанные дали и перспективы. А главное, в моей душе вырос тот цветок, которым я мог удовлетворяться каждый день, и он не надоедал мне, и не утомлял меня.

Так что же вас занесло на этот пустынный берег? Если вы вынуждены были прятаться от кого-то, то лучше всего спрятаться в многолюдном мегаполисе? На самом деле я ни от кого не прятался. Я долгое время занимался психологией и философией. Я старался понять и осмыслить поведение своих соплеменников. И, так или иначе, мне это удавалось, по крайней мере, мне так казалось. Но в какой-то момент я вдруг понял, что проникать в чужие психологические лабиринты, не так продуктивно, как проникать в собственные. Мы все разные, но сделаны из одного теста. Такова парадоксальная аксиома нашего существа, и нашего сознания. Но вот ещё один парадокс, в собственные глубины мне мешало проникать именно окружение. То, на чём я строил своё ремесло, стало сильно угнетать меня. И я решил всё бросить и уехать в пустыню. Так поступает всякий утомившийся обществом человек. Но также утомляешься и одиночеством. Хотя, это я понял и осознал, только проведя здесь два с половиной года. Утомлённый одиночеством, на самом деле ничем не отличается от утомлённого обществом, с той лишь разницей, что утомлённый одиночеством не в силах убежать от себя, и вынужден искать общества, чтобы утолить нарастающую боль в сердце. Смена декораций, смена окружения, с какого угла бы ни смотреть, всегда требует своего свершения. И тот оптический угол зрения, к которому привыкает твой разум и твоё сердце, в какой-то момент требует разворота. И свершив такой разворот, замасленный взор вдруг очищается, ты, будто просыпаешься, и та бодрость, что следует за этим, опьяняет тебя, и чувство какого-то невероятного счастья на мгновение окатывает всё твоё существо, и ты бежишь прочь от привычного образа жизни, – туда, где боль и наслаждение смешиваются, словно кровь с молоком, давая самое мощное ощущение жизни!

Кто-то бежит от врагов или фемиды. Я знал такого человека. Он состоял в одной из Питерских преступных группировок, и в начале двухтысячных интуитивно почувствовав скорую собственную гибель, бежал, бросив в один день всё. Только так человек может выжить, только бросив всё в один день, уехав туда, куда глаза глядят, и, пропав на просторах земли, не оставив следов.

Каждый день они воевали, не понятно за что. Ради самой войны, ради получения благосклонности Минервы. Они были одержимы, и отчаянно защищали свою честь и достоинство, не понимая, что всё это мишура, не стоящая и выеденного яйца. Но будучи во власти этой одержимости, на волне определённого мировоззрения и соответствующих паритетов, и приоритетов, они не допускали и тени сомнения в этом своём ремесле. И сам политес их деятельности, заставлял делать вещи и совершать поступки, глубоко не приемлемые их же сердцам. Но как говориться: «Назвался грибом, полезай в кузовок…» Нет, он не пытался оправдать, или зачеркнуть для себя своё прошлое, не пытался всё это отнести к ошибочному. Он так думал тогда, и это была его правда. Его бурлящая кровь, его самолюбие и гордость, не могли тогда привести ни к чему иному. Каждому возрасту, как говорится, своё. И он часто испытывал, может быть не счастье, но удовлетворение своей деятельностью, особенно когда удавалось свести все концы, и выстроить свою действительность на лад собственного представления. И пусть он тогда не понимал, как можно вообще жить мирно, и его пугало умиротворение, пугала скука, как тень пустоты и забвения, но часто просыпаясь утром, он испытывал приступ ощущения глупости всего, что он делал, и к чему стремился. Именно глупости и стыда, что ему не хватает мудрости выбросить всё это на помойку, и сделать главный шаг в своей жизни.

Всё это отголоски древнего мира, чьи драконы и чудовища сидят глубоко в пещерах каждого рождающегося и живущего на земле духа. Мир ещё никогда не жил мирно, и в этом главная суть этой жизни. Я говорил уже об этом, и теперь повторю: Если когда-нибудь Человечество решит умереть, то всё, что ему будет нужно сделать, это умиротворится, прекратить все военные столкновения, все коллизии и перипетия собственной жизни. И лет через сто, двести, – Человечество исчезнет с лица земли.

Но ведь Человечество может вполне погибнуть и в огне сверх войны, развязанной горячими головами?

Ни одна война не способна полностью истребить человечество. На это способно только – умиротворение. Общее и повсеместное упокоение крови, и как следствие стагнация всех жизненных сил. И это надо понимать, и не фантазировать о мире во всём мире, тем более в истории никогда не было даже намёка на такой мир, и реальность природы никогда не уступала мифическим чаяниям обывателей. Также как инстинкт человека, не показываясь и не афишируя себя, всегда ставил свою точку во всяком споре с разумом, так природа никогда не умоляла себя, и, будучи латентно укрытой в своей сути от поверхностных волнений, всегда довлела и говорила последнее слово во всех мировых явлениях.

Висталь на минуту задумался, и, встав с кресла, подошёл к небольшому окну. Я, как-то имел счастье беседовать с «Великим хромцом», с Тамерланом, – с этим герольдом войны. И он сказал мне тогда, что его счастье заключается в том, чтобы не только поражать недругов на поле брани, но на их могилах строить Великолепные города, в которых концентрация умных, учёных и творческих людей будет таковой, что величие его, и его потомков превзойдёт все возможные пределы! Он был счастлив своим запредельным тщеславием, и делал всё, чтобы утолять его разрастающееся каждым днём, чрево. И так он остался в истории Великим воином, и Великим зодчим – одновременно. Но дело в том, что всё, что в тебе вырастает и выходит из-под контроля, всегда, в конце концов, губит. Словно «Кордицепс», в котором паразит вырастает внутри реципиента, и губит его, превращаясь вместе с ним в «мумию». Тщеславие, к примеру, заставляет перешагнуть через собственные возможности, и, потеряв связь с реальностью, нивелировав собственную интуицию, благодаря которой всегда выживал, ступить на губительный путь.

Всякий путь стремится к собственному выпрямлению, и идущий по нему, всегда хочет идти прямо, привычной и предсказуемой дорогой. Но самый ближайший путь к неизбежному концу, именно прямой путь, и всякий такой путь быстро приводит к пропасти, и выжить здесь наиболее продолжительно способен только тот, кто в силах повернуть на этом пути на девяносто градусов, и пойти туда, куда поведёт его интуиция. Прямой путь губит быстро каждого, кто встаёт на него, вне зависимости от характера этого пути. Гибкость и не закостенелость, это та Терпсихора сознания, которая спасает, и приводит путника пусть и к большим страданиям, но и к счастливым переживаниям, и в действительности к по-настоящему благостным садам.

Я живу здесь уже почти тринадцать лет. И может показаться, что я оторван от мира. Но на самом деле я живу в центре этого мира, и всё остальное есть лишь суть периферия. Настоящая личность не приспосабливается, не подстраивается под условия окружающего мира, но создаёт его по собственным лекалам, в соответствии собственным возможностям, и в связи со своими потребностями и желаниями. Воссоздать себя как центр мироздания, как та точка, откуда собственно расходятся лучи реальности, вырасти из песка, словно «Колос Родосский», и оглядывать с высоты птичьего полёта мир, делая его желанным и полезным себе, даже со всей его враждебностью, – враждебностью, прежде всего. Ведь на самом деле полезность враждебности, куда полезнее благонамеренности и снисхождения, для всего становящегося и крепнущего, а не разлагающегося и деградирующего.

Я ловлю в море рыбу на своей лодке, и акулы боятся меня, не подходя ближе, чем на десять локтей. Что они чувствуют, знает только бог. Я никогда ничего не делал для этого, но их невероятный инстинкт подсказывает им, что ко мне подходить близко очень опасно. И они кружат вокруг, не переходя границ дозволенного. В связи с этим, я вспоминаю бессмертное произведение Эрнеста Хемингуэя «Старик и море». И меня охватывает гордость и причастность к чему-то по настоящему возвышенному и достойному. В такие минуты я ощущаю настоящее счастье! И даже «Морской волк» Джека Лондона, как метафора жизни моего приятеля, отходит на второй план, и превращается в лишь игру, в которой кто-то принимает правила, а кто-то нет. Но и в том, и другом случае, побеждает на самом деле, как правило тот, кто правил – не принимает, и не играет на поле своего сильного соперника, а создаёт свои правила, и, повернувшись на девяносто градусов, смешивает все карты противника, и выводит сражение на своё поле, принимая бой на собственных резервациях духа.

Мир ещё никогда не сидел на одном стуле, и жизнь ещё никогда не была прямолинейна и предсказуема. Каждый день приносит новые небывалые обстоятельства, и ты должен угадывать, как тебе поступать, невзирая на предыдущий опыт, но лишь опираясь на него одним костылём. Каждый новый день – это новая жизнь, которая никогда не была в прошлом, и никогда не будет в будущем. Нам только кажется, что всё повторяется, и что жизнь бренна, и не несёт в себе ничего нового. Протри свои замасленные глаза, выплюни из глотки «ядовитую змею обыденности», и мир предстанет пред тобой своей неисчерпаемой новизной, невероятными коллизиями и переплетениями, уходящими за горизонт параллелями, и бездонным небом своей возвышенности и изысканности. Парадокс мира в том и заключается, что при всей своей общей возвратной повторяющейся пантемиде, он никогда не повторяется. Во всём этом переплетаются его главные имманентные вечности, – Вечность возвращения, и Вечность забвения. Первая – Вечность бытия, вторая – Вечность небытия. Прошу прощения за пафос, но говорить обыденно об необыденных вещах, значит опошлять их.

Висталь, очнувшись от задумчивости, прошёл по небольшой комнате, и, поблагодарив обитателя лачуги, вышел наружу. Солнце клонилось к закату, и с моря уже подуло прохладой. Ему предстояло преодолеть пустыню, и сделать это было необходимо за ночь. Иначе он рисковал остаться в ней навсегда, превратившись в высохшую мумию.