Текст книги "Танец Лиса(СИ)"

Автор книги: Tau Mirta

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Глава 8

День прошёл спокойно и молчаливо, как ни в чём не бывало. К вечеру Лис убежал, притом перекидываться Ригель почему-то ушёл в сени. Кром не сразу спохватился, что его нет. Найдя в сенях сброшенную одежду, удивлённо повертел её в руках и занёс в избу, чтоб не выстудилась.

За окнами стремительно угасал хмурый день. Кром присел на лавку, всматриваясь в сумерки. Днём, за делами он не думал о том, что совершил, но теперь мысли теснились в голове, вились, точно надоедливые осы. И вновь вставало перед внутренним взором лицо Ригеля, когда он воротился с этими несуразными рябчиками, – изумлённое, какое-то опрокинутое. Правда, почти сразу он принял равнодушный вид («Запечём или сварим?»), но Кром запомнил и знал, что будет помнить долго. Так же, как рассветный танец Лиса на пригорке, или запах мёрзлой хвои в ночном лесу, или губы Ригеля на своих губах…

Проще всего назвать его дурным, нечистым – оборотень же, откуда тут взяться человечьему разумению правды жизни. Можно сказать, что выжил из ума, свихнулся от одиночества. На худой конец можно успокоить себя, что это всего лишь жалость. А последнее-то и недалеко от истины, вот только Кром не видел в жалости ничего зазорного. Кто бы сказал: не смей меня жалеть, я не слабый. А ему всегда казалось, что пожалеть и принизить это не одно и то же. Ведь если сердце болит за человека, значит, он тебе не чужой. Не совсем чужой. В чём же тут обида? А как, интересно, мыслит Ригель? Хорошо, если как он, а если как те, другие, кто скорее помрёт, чем даст себя пожалеть? Тогда худо. Тогда выходит, что совсем дошёл, принял, что дали. Понял ведь, что Кром просто не смог уйти; не сейчас, когда темнеет рано и в одинокую избу тычется заиндевелой мордой северный ветер, заполняя тишину хищным поскрёбом позёмки; не сейчас, когда совсем рядом, только выйди, зияет гибельный провал полыньи. Кром обхватил руками голову и шумно выдохнул. Э, нет. Лукавишь, брат! Да, жалеть ты горазд, но есть тут и другое: стыдная сладость, поделенная на двоих, воспоминание, какого не должно быть и какое заставляет обмирать в ожидании ночи. Его жалость, ригелево принятие и общее желание – куда это всё заведёт их?

Кром не собирался винить во всём Ригеля. Он боялся того, что случится дальше. И он не мог уйти. Не сейчас. Весной, наверно, всё будет светлее и понятней. А пока ветер стегал бревенчатые стены хлёсткой крупой, и одинокая изба подслеповато щурилась слюдяными окошками на чащу, где промышлял лихой беспутный Лис. Кром встал и затеплил лучину; тёплый огонёк разогнал сгустившийся мрак. Может, Лису будет радостно увидеть свет, золотящий всегда тёмные окна.

Лучина горела всю ночь, Кром лежал на своей лавке, прислушиваясь к ночным звукам. Иногда он беспокойно задрёмывал и почти сразу же вскидывался: не идёт? Но знакомые летучие шаги раздались в сенях только на рассвете. Кром услышал и сквозь вязкую хмарь чуткого сна пожалел, что лучина погасла. Скрипнула дверь, и он, окончательно проснувшись, подобрался: что Ригель будет делать? Но тот наспех умылся и прошлёпал мимо лавки к себе, за полог. Почти сразу оттуда долетело его мерное глубокое дыхание. Заснул. А Кром лежал с открытыми глазами, смущённый непривычной мешаниной чувств, главными среди которых были облегчение и, почему-то, досада.

* * *

В этот раз Лис добыл глухаря. Огромного, дня на три хватит.

– Сегодня никуда не пойду, замаялся с ним. Чуть глаза мне не выклевал.

– Не задел? – Кром глянул ему в лицо.

– Нет. Шея только ноет, – тот повертел головой. – Тяжёл больно.

После обеда Кром уселся разбирать глухариный пух.

– Куда он тебе? – Ригель прищурился на чёрно-белое богатство.

– Не мне, а тебе. Подушку набьёшь.

– Так есть же, две.

– Перину, значит.

– Я что, девица, на перине почивать? Мне приданого не надо.

– Ну, – Кром махнул рукой, – не выкидывать же.

– Всегда выкидываю, – Ригель стёк с печи и уселся на пол рядом с ним. Поворошив перья, выбрал самое длинное и отвёл руку, любуясь маслянистым зеленоватым блеском, проступающим сквозь черноту.

– Вот эти бы можно и оставить. Красивые.

– Что в них толку, в хвостовых-то? – буркнул Кром. – Разве метёлку связать, противень маслом мазать.

– А что, обязательно должен быть толк? – Ригель, улыбаясь, прикусил кончик изогнутого пера. – У вас в Полесье есть у кого заветные дары?

– Какие?

– Вещи, разные, про которые никто не знает, кто их сделал и когда. Их хранят в роду, берегут, невесту ими выкупают.

– Вено(1), что ли?

– Да нет, – Ригель наморщил лоб, не зная, как объяснить. – Они остались от тех, прежних.

Кром понял. Он слышал о таких вещах. Оружие с вязью неизвестных знаков по древнему клинку, книги на смутно знакомом языке, украшения, коих ни один мастер теперь не в силах повторить, – всё это создавалось, как говорили, на заре времён, когда жили иные люди. Да и человеческого ли роду они были? Теперь уж никто не помнил. Ригель сказал «заветные дары», хорошее прозвание. Верное. Заветные мечи не обагряли в битвах, но ими искали справедливости. Заветные книги никто не мог прочесть, но владеющего такой почитали мудрым, так же, как женщину в заветных украшениях поименовали бы красавицей, будь она хоть крива на оба глаза. Такова была тайная сила этих вещей: никто не мог постичь их суть, но все хотели обладать, чтобы ощутить на себе отблеск давнего первородного величия. Кром этого никогда не понимал.

– У нас не осталось, – сказал он. – После ирт-аша, говорят, все сгинули.

Более полусотни лет назад случилось нашествие иртов, степняков. Они забирали всё, что могли увезти на своих крепких невысоких лошадках, а что не могли, то сжигали. Ирты дошли до самого кряжа, но вверх не полезли, степняки горам не доверяли. Поэтому Загорье уцелело. Они повернули назад и прошли по разорённым весям ещё раз. Засыпанная горьким пеплом земля потом не сразу стала родить, был великий голод. Однако выстояли, выкормились кое-как, отстроились. Ирты более не заходили так далеко, границы от них стали стеречь. Но украденного, понятно, не воротили.

– У нас в роду хранятся запястья(2), женские, – Ригель провел пером по предплечью, показывая. – Они такие… Тоже вроде никакого толку, но красивые, – кончик пера скользил по рукаву рубахи, вычерчивая прихотливые узоры. Кром поймал себя на том, что следит за ним, и отвёл глаза.

– Значит, тебе никакое вено не надобно? – полушутя спросил он. – Любая девка за такие пойдёт.

– Нужны они мне, – фыркнул Ригель. – Это кабы она за меня пошла, – он вновь закусил острый кончик, изображая задумчивость. – А и нет, и тогда бы не нужна.

Он вдруг наклонился и дунул прямо на горку отобранного пуха. Чёрно-белый снег взвился под потолок, мягко закружил по избе.

– Что творишь… – возмутился было Кром. – Пф! – то Ригель залепил ему в лицо пригоршней щекотных перьев. – Ах ты!..

Смеясь, они закидали друг друга пухом, а потом так же дружно стали собирать. Кром упихал его в короб; надо будет Ригелю, сам и разберёт. Он оглядел избу.

– Всё?

Ригель вдруг шагнул ближе коснулся его волос. Погладил. Кром замер, не зная, что делать, и просто смотрел на него. Мгновение они стояли так, а потом Ригель, странно улыбнувшись, отвёл руку и показал ему маленькое невесомое пёрышко.

– Теперь всё.

Пока смущённый Кром устраивал короб на печи, Ригель выскочил из избы.

– Пойду баню протоплю.

Мыться первым отправил Крома. Когда тот воротился, сказал спокойно:

– Ложись у меня.

И вышел. Его долго не было. Растерянный Кром успел издуматься, известись – что делать, как себя повести? Не бегать же от него по всей избе, глупо. Решился, лёг, и опять незадача: одежду снять или оставить? Мысли о том, что будет, что может быть дальше, он старательно отгонял. А когда Ригель вернулся, их, мыслей, и вовсе не стало. Тёплый свет лучины льнул размывчатым бликом к обнажённой коже – Ригель одеждой пренебрёг. Но его нагота не казалась уязвимой или отчаянной, как когда он перекидывался перед Кромом, вынося на его суд тайну тягостного перевоплощения; теперь это была повадка молодого зверя, игривая, но и осторожная: вот он я, а каков-то ты будешь? Кром наблюдал, как он скользит по избе, и со стыдом чуял, что тело отзывается даже на это: на неторопливую плавность движений, на перекат удлиненных мышц под играющей каплями воды кожей – кажется, вытираться он тоже не стал. Кром отвернулся к стене, вслушиваясь в шорох, доносящийся из прилуба. Некоторое время Ригель что-то там делал, а потом вернулся, принеся с собой знакомый душистый запах.

«Масло», – промелькнуло на краешке сознания. Тихие шаги; одеяло, стянутое нетерпеливой рукой, сползло на пол. Тихий смешок.

– Штаны-то зачем надел?

Он обернулся. Ригель присел на краешек кровати, но тут придвинулся ближе, взял за руку и потянул, укладывая спиной на подушки. Мягко надавил на плечи, словно говоря: «Лежи так». Ладони знакомо легли на грудь, задержались у сердца, прошлись по животу и вверх, оглаживая бока и плечи. Он чуть наклонился, и Кром почуял запах распаренных берёзовых листьев и печного дыма; опустив веки, он следил за Ригелем сквозь ресницы. А тот не пытался прижаться или поцеловать, хотя доказательство его нетерпения упиралось Крому в бедро, и от этого дыхание у обоих становилось глубже и чаще, а робких поглаживаний уже было мало.

С мокрых прядей сорвались холодные капли и окропили разгорячённую кожу; Кром вздрогнул, открыл глаза и увидел, как рыжая макушка нырнула вниз: Ригель ткнулся ему в ключицу, собрал губами воду и двинулся дальше, обжигая влажный след языка горячим дыханием. Кром зажмурился, не сумев подавить рвущийся стон. Услышав его, Ригель застыл, поднял голову, словно не веря. А потом выпрямился и в два движения сдёрнул с него штаны; не спустил, как до этого, а снял полностью. Кром остался обнажённым. Ригель охватил его медленным тягучим взглядом, снизу вверх, встретился с ним глазами. А потом стянул с полки над кроватью склянку из мутно-белого стекла.

Золотистое масло тонкой струйкой пролилось в смуглую ладонь. Она слегка подрагивала, но касание было уверенным – когда Ригель смазывал его, когда садился сверху, направив в себя тугую плоть. Кром вцепился в простыню, из всех сил стараясь не шевелиться, не дышать. Ригель принимал его в себя понемногу, то опускаясь, то вновь приподнимаясь, замирая и двигаясь дальше. Кром мог видеть зажмуренные глаза, прикушенные губы, судорожно подёргивающийся кадык и затвердевшие маленькие соски. Больно, понял Кром. Ему же больно. Он протянул руки, одной придержал его за бёдро, а второй тронул щёку, шею, плечо, желая даже не приласкать, но утишить боль. А Ригель вдруг резко выдохнул и опустился до конца. Из его горла вырвался стон. Кром всем существом ощутил сводящую с ума горячую узость, в которую хотелось толкнуться, проникнуть глубже, но он по-прежнему не шевелился, лишь гладил его, стирая испарину с одеревенело-напряжённого тела. Ригель поймал его ладонь и направил вниз. Кром вспомнил полученные ласки и постарался их повторить, чувствуя, как изменяется, наливается жаром плоть под его рукой. Ригель тихо вздохнул и открыл глаза. Взгляд был шальной, тёмный, на скулах неровными пятнами цвёл румянец. Кром смотрел, не отрываясь; Ригель подался вперёд, склонившись очень низко. И так несколько мгновений – не шевелясь, глаза в глаза, будто ждал чего-то. Наконец Кром опустил ладонь на стриженый затылок, привлекая ещё ближе, и прижался в неумелом поцелуе – угадал? И губы Ригеля дрогнули, то ли принимая, то ли возвращая эту неловкую нежность.

А потом было плавное гибкое движение, и новый стон Ригеля – воркующий и сладкий, и бешеная пляска бёдер, когда, обезумев, они рвались навстречу друг другу в погоне за древним как мир наслаждением, и взмыв обжигающего жара, который настиг их одновременно. Ригель упал на грудь Крому, обессиленный, вздрагивающий, и они лежали так, пока стихало бушующее в крови пламя.

* * *

Следующие два дня прошли также: обычные дела до вечера, а ночью – объятия и поцелуи, сплетение постигающих друг друга тел и глубокий успокоенный сон. У Ригеля, по крайней мере. По нему сразу было видно, что не привык делить с кем-то постель. Он закидывал на Крома руки и ноги, толкался и пинался, а потом и вовсе вполз на него, распластавшись, точно кот, и так спал. Было неудобно и тяжело, Кром пару раз спихивал его, но Ригель упорно влезал обратно, и он смирился. Уходить от него на лавку почему-то не хотелось.

Крому не спалось. На третью ночь он лежал, уже привычно придавленный сонной тяжестью прижавшегося Ригеля. В голове всплыло неприятное воспоминание о том, как он впервые чуть было не познал плотскую любовь.

Та женщина была молодой вдовой, и, как говорили парни, охотно «принимала» их. Крому были неприятны и эти разговоры, и склизкие улыбки, но как-то они затащили его туда, в соседнюю деревню. Ты, мол, мужик или нет? Женишься – чего с молодой-то делать станешь? Кром и опомниться не успел, как его впихнули в тёмную горницу. Вдовица и впрямь их поджидала. Кром смутно помнил мокрый поцелуй, и завёрнутый подол, и то, как она, потеряв терпение, положила его руки себе на грудь. А он думал: и со сколькими она так? Стало тошно, он выскочил из горницы, на ходу завязывая пояс, а в спину неслись смешки парней – что, не сдюжил? и брань обиженной молодки. Надо думать, её тогда утешили. А Кром с тех пор чурался молодецких сходок, а в памяти осталось ощущение полной женской груди – как есть вымя, только гладкое, и удушающий стыд от неправильности произошедшего. Чтобы побороть это гадливое – точно червивое яблоко надкусил – чувство, он говорил себе, что когда-нибудь женится и насладится телесной любовью с наречённой на честном супружеском ложе, так, как заведено; и не будет в этом ничего стыдного, ведь куда как радостно постигать эту науку впервые с единственным, выбранным тобой человеком. Но вышло иначе. Иначе?

Ригель вился в его руках медной змейкой, рыжим пламенем – то обжигающе горячим, то утешительно тёплым. Кром жадно впитывал его жар, но знал, что и сам даёт ему что-то особенное, нужное, и понимал, что ему одинаково нравится и принимать, и дарить. Делить на двоих дарованное богами ночное счастье. Но о том ли мечталось, когда жалел, что не успел порадовать захворавшего отца внучатами, когда глядел на просторную свою избу, в которой так привольно жилось бы большой дружной семье?

Однако думать об этом сейчас не хотелось. За окном тоскливо завывала вьюга. Одеяло сползло на пол, но Ригель укрывал его собой и щекотно сопел в шею. Кром обнял его и наконец заснул.

(1) – выкуп за невесту

(2) – браслеты

Глава 9

Сечень давно перевалил за половину. В маленькой избе у стоп кряжа всё шло своим чередом. Кром домовничал; Ригель в ненастные дни сидел дома и помогал ему, в ясные убегал лисом в чащу, охотиться. Кром тогда оставлял лучину гореть. Поздно ночью он слышал скрип двери и плеск воды, а потом стылый с холода Ригель влезал в нагретую постель, к стене. Умостившись, мгновенно засыпал и почти сразу же взбирался на него живым одеялом, словно ему не хватало тепла или хотелось прикоснуться всей кожей.

Кром приучился спать на спине.

Утром Ригель касался его волос или легко кусал за ухо – просыпайся, и долго не выпускал из объятий. Они лежали в зыбких рассветных сумерках, слушали вой ветра, а иногда разговаривали, почему-то вполголоса.

– Кромгал, Кром, – бормотал Ригель.

– Чего?

– Ничего. Это имя воина(1).

– Я не воин.

– И хорошо, – ладонь Ригеля рассеянно бродила по его груди. – Они ходят на лодьях(2) по Неряди. После битвы, бывает, везут добычу, полонян. Бывает, только своих мёртвых. От них, воинов всегда пахнет железом и кровью. От полонян – страхом и чем-то таким горьким, аж глаза ест. А их женщины и парни, что помоложе, ещё несут на себе запах… воинов.

Крому представлялись летние высокие травы и среди них Лис, нюхающий ветер с реки. Там лодьи с боевыми знамёнами, шутки и песни – с победой идут. Чуткий нос вбирает вытканный запахами воздух; Лис фыркает, чихает и отворачивается. Ну вас.

Ригель умолкал и прижимался теснее. Кром оглаживал его по спине и говорил:

– В мире много дурного.

– Наверно. А ты бывал в городе?

– Бывал. Мне там не нравится.

– Маленьким отец меня брал на ярмарку. Потом я ещё пару раз лисом подходил, близко.

– С ума сошёл? А увидели бы?

– Ну, не увидели же, – Ригель улыбался ему в плечо. – В город я не заходил, там тоже дурно пахнет. Раньше не замечал.

По мнению Крома, городскую вонь мог не заметить только человек вовсе бесчувственный.

– Нечего там делать.

– Хочется поглядеть, как люди живут.

Слово «люди» Ригель выделял, в голосе мелькала затаённая тоска. Крома это почему-то сердило.

– Да так же точно и живут, только в тесноте да шуме, – бурчал он, рука опять тянулась тронуть худое плечо и выше, пропустить сквозь пальцы неровно остриженные пряди, очертить скулу, острый подбородок. Ригель сладко жмурился, подставлялся под ладонь, ловил губами его пальцы и не сразу выпускал.

– Брось, вставать же надо.

– Зачем?

– Печь топить.

– Тебе холодно? – старательно удивлялся Ригель. – А так?

– М-м…

Их руки уже знали тела друг друга наизусть; пальцы скользили по коже, словно лесные звери, что стремят тайной тропой к водопою, желая утолить яростную, сжигающую жажду, напиться, насладиться – отчаянно, будто про запас.

– Ты красивый, – сказал Ригель другой раз. Кром фыркнул.

– Я что тебе, девица?

– Разве только девицы красивыми бывают? – рассмеялся тот, усаживаясь сверху. – Ты как снежная зима, но тёплый, – он задумчиво рассматривал его, и Крому стало неловко под этим взглядом. Он ловко извернулся и подмял Ригеля под себя.

– Ты мне тоже кое-кого напоминаешь. Рыжего такого, хвостатого.

– Кого же это?

– Запамятовал, как называется.

Ригель рассмеялся. Он часто смеялся в эти дни. А Кром всё хотел спросить, откуда у него шрамы на теле, но забывал.

* * *

Вьюжный Сечень миновал, на смену пришёл норовистый Зимобор(3). Дни стали длиннее, воздух потеплел, но по ночам морозило. Кром научил Ригеля резать по дереву. Получалось у того на удивление хорошо. Однажды они даже затеяли тягаться, кто быстрее выпустит из чурочки Лесного Хозяина, медведя. Ригель резал старательно, рывком головы отбрасывал лезущие в лицо волосы. Вдруг проворное лезвие замерло; он поднял голову, прислушиваясь. Кром тоже насторожился.

– Что?..

– Матушка, – пробормотал Ригель и метнулся к окну. – Матушка!

Он выскочил в сени неодетым, Кром даже окликнуть не успел, и почти сразу втащил на руках охапку меха, пахнущую стылым ветром.

– Пусти, дуралей! – охапка зашлась звонким смехом и обернулась невысокой женщиной, разматывающей длинную шаль. Ригель кружил вокруг неё, помогая раздеться. Кром поднялся с лавки и почтительно поклонился.

– Госпожа.

Та ойкнула от неожиданности и вынырнула из-за плеча Ригеля. На Крома изумлённо глянули знакомые глаза – карие, с раскосинкой.

– Кто… кто это?!

– Это Кром, с Полесья, – как ни в чём не бывало ответил Ригель.

– А-а, – так же спокойно отозвалась женщина. Она наконец освободилась от неуклюжей зимней одежды и шагнула ближе к свету, оглядывая замершего Крома. – А я Илан, – она улыбнулась. – Еланья(4), по-вашему.

Кром тоже разглядывал неё. Высокие скулы, узкий подбородок, уголки глаз подняты к вискам, отливающие тёмной медью волосы убраны по загорскому обычаю в пучок на затылке. Стало ясно, в кого уродился её старшенький. Разве у матери кожа смуглее, но всё равно она была красива особой, нездешней красотой. Ригель сказывал, более двадцати лет назад отец поехал в город. Ехал за бороной, а вернулся с женой – так у них в семье шутили. Отдал все деньги за прекрасную полонянку с юга, там же, при честном народе объявил её свободной и позвал замуж. Девушка – куда деваться – согласилась, и ещё с год все в Загорье косились на неё, чужачку, охомутавшую самого видного в селе жениха. А тот особо злоязычным без разговоров сворачивал носы набок. Так и притерпелись, смеялся Ригель. Кром тогда подумал, что его отец, должно, смелый человек, раз не убоялся ни молвы, ни своей семьи – тоже, поди, не радовались чужой-то крови. Однако собственного первенца он зачурался, не в пример жене. Правду говорят, материнское сердце никому не уступит ни в храбрости, ни в силе.

– Куда пришла, по темноте в такую даль? Не могла тепла дождаться, да? – ругался Ригель, натягивая ей на ноги толстые носки.

– Ай, ну что я ждать буду? Сам(5) уехал в город на седьмицу, а я сиди, да?

Кром не сдержал улыбку. Её звонкий голос лился горным ручьём, подскакивая на порожках – в концах слов. Выходит, чудной этот говор Ригель тоже взял от матери. Сейчас они в споре сплетали бурливые струи своих голосов и, стоя друг против друга, одинаково взмахивали руками и напоминали пару щебечущих краснопёрых птах.

– …до Перевала засветло добралась, там у тётки твоей заночевала, она никому не скажет, сам знаешь. Затемно ещё пирогов напекла и днём уже тут. Ой, – спохватилась, метнулась в сени, – а я те… вам столько всего принесла-а-а! Погреть только надо!

Сидя за столом, Кром наблюдал, как она носится по избе, – стремительная, лёгкая, словно девушка, а не мать двух взрослых сыновей. Илан. Ей шло именно это имя, а не то, что дали здесь. Но не зря полонян называют «вкругорядь рождёнными». Им приходится забыть и семью, и речь, и всю свою прежнюю жизнь. Однако глядя на мать Ригеля, никто бы не сказал, что она родилась не в такой же избе. Откуда-то взялся тканый цветными нитками передник и сам собой обвился вокруг тонкой талии; ухват прыгнул в руки, печка услужливо отодвинула заслонку – пользуйся, родимая. Почти сразу на стол плюхнулось блюдо румяного печева и кружки с простоквашей.

– Ешьте! – приказала Илан и опять упорхнула в прилуб. Там гремела посудой, приговаривала своим певучим пташечьим голосом, а потом вернулась, удивлённая.

– Всё чисто! И помыть-то нечего, – она стянула передник и уселась за стол. – Благодарить, думаю, надо не моего вертопраха, а тебя, гость полесский?

Ригель, чуть не поперхнувшись ватрушкой, забормотал что-то утвердительное и для пущей ясности закивал – его, его! Илан улыбнулась и пододвинула Крому блюдо и нетронутую кружку.

– Не вкусно?

– Вкусно, – Кром торопливо взял плюшку.

– Ешь, – повторила она, окидывая их обоих каким-то особенным, тёплым взглядом. – Ешь, сынок.

Плюшка таяла во рту и упоительно пахла вываренной в меду земляникой, но Кром едва мог ощутить вкус. Илан сидела, подперев рукой щёку, и смотрела. Все матери, что жили до неё и что пребудут после, глядят в эти мгновения на своих сыновей именно так – ласково, чуть устало. «Ешь, сынок». Так же смотрела бы на Крома та, которую ему увидеть не довелось, его мать. И наверняка она так же любила бы его несмотря ни на что…

Ригель проглотил третью ватрушку, взялся было за четвёртую, но отложил.

– Ух, объелся.

– Вот и молодец! – усмехнулась Илан. – Пошли приляжем, чтоб умялось?

Ригель опять подхватил мать на руки, закружил, мягко опустил на кровать и лёг ей под бок. Убирая со стола, Кром видел, как она гладит его по голове, перебирает волосы. Ригель расспрашивал о доме, об отце и брате, даже о соседях. Илан терпеливо отвечала, и они уютно шептались, смеялись чему-то. Кром решил прогуляться, чтобы не мешать. А то они и так редко видятся.

Сугробы ещё были глубоки, но мокрый снег уже напитался влагой и норовил налипнуть на лыжи. Кром шёл, вдыхая тёплый сырой воздух. Скоро снег начнёт рушиться – осядет, съедет со склонов холмов и оврагов, выпуская на волю вешние воды. Он припомнил: первый день месяца выдался солнечным – к тёплой весне. Значит, Цветень, ласковый брат Зимобора, сразу просушит распутицу в поле и на дорогах, можно будет уйти. Кром резко развернулся и покатил к рощице. Потом, он уйдёт потом. Не сейчас.

Он бродил полдня, вернулся под вечер. Илан сразу усадила за стол, стала потчевать душистой грибной похлёбкой и рассказывать:

– Грибов последки в льняном мешочке. На поставце крупа и мука, сало в горшочке, мёд, масло, ягоды сушёные. Ну да ты сам увидишь. А мне пора собираться.

Кром даже ложку опустил.

– Так ведь стемнеет скоро!

– Ничего, у меня провожальщик есть.

– Есть-есть, – отозвался с кровати Ригель. – До Перевала – только со мной!

Он знакомо завозился, и из-за полога выкатился Лис. Сделав первые неуверенные шаги, освоился с новой личиной и радостно заскакал вокруг одевающейся Илан.

– Уймись, телёнок! – с притворной строгостью вскричала та. – Избу разнесёшь!

Лис звонко тявкнул и прижался к её ногам. Илан рассмеялась и наклонилась погладить.

– Лисёныш ты мой родной, – прошептала она и добавила на чужом, полузабытом, должно быть, языке. – Ма ниэлэ, мой родной…

Когда Илан выпрямилась, Крому почудился в её глазах блеск непролитых слезинок. Однако голос по-прежнему лихо взлетал перекатами горного ручейка.

– Будем прощаться, гость полесский?

Кром поднялся и хотел поклониться, но Илан удержала, лишь чуть пригнула ему голову; мягкие губы тронули его лоб благословляющим поцелуем.

– Будь здоров, сынок.

Он слышал, как она весело выговаривает что-то Лису, как стучит лыжами в сенях. Радоваться бы, что у Ригеля такая мать, но на сердце было тяжело. Как же неправильно это: идти больше суток, тайком от мужа, чтобы побыть хоть немного с сыном, и опять оставлять его, раз за разом. Слёзы, наверно, застыли в её глазах навсегда.

На ночь Кром, как обычно, оставил лучину зажжённой, а спать пошёл на лавку – неудобно показалось занимать кровать, когда она ещё хранит тепло матери Ригеля. Тот вернулся под утро и сразу, не умываясь, залез к нему.

– Совсем замёрз, – Кром повернулся и обнял его. Ригель промолчал, только прильнул к нему, прижимая к ногам холодные ступни.

– Проводил?

Кивок.

Кром вдруг почуял, что он устал, очень устал. А ещё перед глазами встало их с матерью прощание: она уходит к темнеющим вдали избам, Лис смотрит вслед, долго, а потом отворачивается и бежит обратно, в бесприютную ночную синь.

– Помнишь, я тебе говорил, что Лис легко забывает человечью жизнь?

– Помню.

– Бывает, хочется остаться, не перекидываться. У Лиса ведь всё просто. Побегал, поспал. Мышь поймал – вкусно, – Ригель криво улыбнулся. – Так легко.

– А как же она?

– К ней и возвращаюсь, – он вздохнул. – Но иной раз накатит, хоть вой.

– Лисы не умеют выть, они тявкают, – неуклюже пошутил Кром.

– Люди зато умеют, – вполголоса пробормотал Ригель.

Крому показалось, что он задохнётся, если не развеет хоть чуть тяжкую горечь, сдавившую горло после этих ригелевых слов. И он стал говорить. О матери – красавица, говорят, была. Об отце, что был первым запевалой в Полесье, за то его Словишей(6) прозвали; о том, как он добыл себе невесту, – почти сутки пел у её окошка, никто прогнать не смог; а без неё не пел, больше ни разу. Рассказал, как отец умирал на его руках; бабка бы вылечила, а он, Кром, не смог. Отец жалел, что не взял другую жену («Не привык ты у меня в семье жить, чего доброго, так бирюком и останешься…»). Ещё рассказал об избе, которая строилась на большую семью, а ныне стояла пустой и холодной. Ригель лежал тихо-тихо. Казалось, заснул, но когда он замолчал, тот завозился и улёгся так, что голова Крома оказалась у него на плече.

– Спи, – сказал Ригель. – Спи.

(1) – "кром" значит "крепость"

(2) – изначально слово писалось через "о"

(3) – март

(4) – по привычке погуглила выдуманное имя: "В русском фольклоре лесной дух, получивший, прозвище от слова «елань» – поляна в лесу. Иных характеристик персонажа не сохранилось". Т.к. нечисть неопасная и редкая, то имя оставлю, очень уж по-славянски звучит)

(5) – муж/хозяин

(6) – "соловей"