Текст книги "Катаклизм внутри, Катаклизм снаружи"

Автор книги: Ташендаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Захлопываю крышку.

– Тебя, гэта самае… как звать? – из задумчивости меня вырвал голос соседа.

Я отвёл взгляд от окна и с какой-то неуместной растерянностью уставился на протянутую руку. Не то чтобы этот мужик мне чем-то не нравился или раздражал, но отвечать на приветствие не особо хотелось.

– Ваня, – пересилив себя, я всё же пожал ладонь.

– А меня Игорь, – улыбнулся в ответ мужик. – Игорь Белов, ага.

Рукопожатие у соседа уверенное, крепкое, но без свойственной некоторым людям грубости, когда пальцы сжимаются, словно тисками. Не знаю зачем, но тряся мою кисть, Белов попытался развернуть её ладонью вверх, но я, вежливо улыбнувшись, высвободился и вновь отвернулся к окну, всем своим видом показывая, что знакомство окончено. Однако Игорь и не думал успокаиваться:

– Где служил, Ванёк? В Городе?

– Так заметно?

О том, что я демобилизовавшийся солдат, догадаться немудрено – форма всё ещё на мне. Не разукрашенная «дембелька», нет. У личного состава охранения периметра, по неизвестным мне причинам, было не принято обвешиваться аксельбантами и разноцветным бархатом. Те немногие счастливчики, что умудрились дожить до увольнения в запас, уезжали домой в соответствии с правилами ношения военной формы одежды. Была ли это новая армейская традиция, наподобие «безмасленных» ста дней до приказа¹⁵ или забрасывания мочалки на дерево возле бани, либо какое-то мимолётное веянье, но мои причины отказа от «дембельки» были куда прозаичнее. Нарушение формы одежды могли повлечь за собой проблемы с военными патрулями, в большом количестве шерстившими железнодорожные станции в поисках дезертиров, а уставшему от солдатской лямки бойцу меньше всего хотелось задерживаться где-то по пути домой. Именно поэтому единственными украшениями на моей «флоре»¹⁶ были общевойсковые звёздочки на воротнике, шеврон принадлежности к сухопутным войскам и нагрудная нашивка с группой крови.

– Заметно – не то слово, ага, – перестав улыбаться, сказал Игорь, – гэта самае, я служил еще в шестидесятых, в ГСВГ¹⁷… Ты ведаешь, вроде и не война, вроде и не мир, хрен разберёшь, ага? Начебто и стреляют иногда по нарушителям, и американцы совсем рядом, но вокруг дофига цивильных, все ходят, гэта самае, по делам своим, чысциня и порядок – жизнь. Советские немцы, гэта самае, дружелюбные такие, хотя мы с ними совсем недавно воевали… А потом нас пригнали к «Чарли»¹⁸, а там американские танки стоят, да бульдозеры, стену, гэта самае, сносить. А нам, гэта самае, приказ, якшо стрелять начнут – отвечать. Сидели в танке, ага, даже нос не высовывали, понимали, что ещё чуть-чуть и всё, война опять будет, только на этот раз атомная. До хаты, гэта самае, вся Яуропа, якшо Штаты нападут, то мы окажемся на передовой, и тогда трындец всем … Разумеешь, ага? Но пронесло, разъехались. Напружено было, и отслуживших там легко было отличить от служивших на витчизне. Тренировки другие, окружение. Я потом ещё всякого видел: парней с Овечьей¹⁹, погромы в Армении… Но зараз… Когда начался Катаклизм, ага… Я подумав, что всё это были гульни в песочнице. Что Холодная война, что Перестройка. Ковыряние в носу. Вас, военных и беженцев, коли бачишь на улице – ночь потом не спишь. Вочы выцветшие, смотрите куда-то хрен знает куда, дергаетесь от любого шума, ага. Часам, гэта самае, будто сами не знаете куда идёте и навошта. То ли под наркотой, то ли контуженые через одного, кто вас поймёт. Години, не прав я, что ли?

Был у Игоря чётко выраженный акцент, то ли белорусский, то ли украинский, но без карикатурных передёргиваний, которыми обычно изъясняются юмористы по телевизору. Не упоминай он периодически нерусские словечки, заметить это было бы куда сложней, однако к какому именно языку относятся употребляемые им обороты, я определить не мог. Скорее всего, Белов родился в деревне на западных границах России, а после переехал в большой город, сохранив при этом некоторые особенности родного разговорного языка. Я где-то слышал, что некоторые тамошние жители изъясняются на, так называемой, «трасянке»²⁰, правда, в случае с Игорем, она звучала как-то неправдоподобно. Огромное количество непонятных слов слегка раздражало, а неуместные вопросительные интонации, с которыми Игорь рассказывал мне о своей службе, изрядно утомляли. У меня не было ни малейшего желания поддерживать беседу с этим недалёким человеком, а если бы такое и возникло, то вряд ли удалось вставить хоть одну фразу в его затянувшийся монолог. Тем не менее, обижать болтливого соседа не хотелось, так что я лишь многозначительно покивал головой и натянуто улыбнулся.

– Хреново там было, да? – заговорщицки прошептал Белов, наклоняясь вперёд.

Я поймал его взгляд, неожиданно чуткий и внимательный. Взгляд не деревенского жителя, а опытного следователя.

Не разбираюсь я в людях, совсем не разбираюсь. Услышал пару фраз и тут же навесил ярлык. Не тут-то было. Мужичок не так прост, как кажется.

– Терпимо, – опасливо ответил я.

Если раньше я сидел к собеседнику в пол-оборота, то теперь повернулся всем корпусом. Стоило быть осторожней, мало ли, кто это. Всякие люди в поездах ошиваются, начиная от мелких жуликов и заканчивая оперативниками контрразведки.

– Ну-ну… – хмыкнул Игорь, в мгновение ока превращаясь в незатейливого мужичка, после чего пнул полку над собой и громко спросил. – Эй, сына! Ты спишь там? Как на окренге служилось?

Я поднял взгляд наверх и увидел копошившегося в полутьме верхнего яруса человека, завернутого с ног до головы в простыню и одеяло. Ткань зашевелилась, из её недр высунулась часть лица.

– Отвали, – голос был не особо дружелюбным.

Я перевёл вопросительный взгляд на своего собеседника.

– Ды гета мой сынок, Витя, ага. Тоже, гэта самае, нещодавно дембельнулся. Адже ведь нормальным парнем: весёлый, драчливый, за девками бегал… А теперь что? – морщась, словно от зубной боли, посетовал Белов. – А теперь альбо спит целыми днями, альбо в окно дивится. Работу, гэта самае, шукати не хоче, дивчину свою бросил! Ничего от жизни не трэба, разумеешь? Вот, мать яго растак, такой хлопец был…

В сердцах махнув рукой, Игорь полез куда-то под столик. Зашуршали целлофановые пакеты, источая аппетитный запах копчёностей. Спустя минуту мой собеседник извлёк стакан, бутылку «Столичной», колечко краковской колбасы и копчёное сало:

– Ну, ты-то нормальный хлопец, а? Складзеш компанию?

При виде съестного в животе громко заурчало. С прошлого вечера во рту не было ни крошки. Ещё бы, а откуда ей там взяться, когда карманы девственно пусты. Больше чем есть мне хотелось, разве что, курить, но курево, к сожалению, тоже отсутствовало. Пить не особо тянуло, однако и отказываться причин не было. Путь далёкий – остановку не пропущу.

– С удовольствием, – на этот раз улыбка вышла куда приветливей.

– Тогда давай к проводнице за склянкою, а я пакуль закуски порежу, – предвкушая выпивку, Белов потёр руки и принялся рыться в сумке в поисках ножа.

Алкоголик, наверное. Вон как оживился, глаза чуть ли не светятся в темноте. Да и хрен с ним, на халяву-то. Судя по разговору, человек он хоть и простецкий, но и не откровенный валенок. Пусть себе чешет языком, с меня не убудет послушать. Постараюсь сидеть тихонько, поддакивать, да смеяться над шутками.

Час уже был довольно поздний, но освещение ещё не отключили. Маневрируя между торчащими в проходе ногами и снующими туда-сюда детьми, я прошёл по вагону и постучал в дверь проводницы. За переборкой послышалась возня, что-то грохнулось на пол, после чего ко мне выглянула растрёпанная брюнетка в форме сотрудника РЖД. Волосы аккуратно собраны в пучок, из-под пилотки на лоб падает несколько прядей, кончиками прилипших к ярко-алым губам. Приятные черты лица слегка портили чересчур выраженные скулы и очки в толстой оправе, но и то, и другое быстро забывалось, стоило опустить взгляд ниже, на точёную фигуру девушки, которую идеально подчёркивали облегающая блузка и тёмно-синяя юбка. Судя по рассерженному выражению лица, с которым проводница выскочила из купе, я отвлёк девушку от чего-то важного. Задвинув за собой дверь, брюнетка проткнула меня острым, как копьё, взглядом, который тут же со звоном разбился об военную форму. Удивительно, но завидев армейский камуфляж, девушка молниеносно сменила гнев на милость, рот её расплылся в улыбке, обнажившей желтоватые зубы заядлой курильщицы:

– Чем могу помочь?

– Мне бы стакан, – выдавил я, сбитый столку резкой сменой настроения девушки.

– Подстаканник нужен? – приветливо поинтересовалась проводница, улыбаясь всё шире. – Или вы не чай собрались пить?

– Да я, как бы…

– Вы не переживайте, я никому не скажу, – подмигнула мне девушка, переходя на заговорщицкий шепот. – А может вам чего-то эдакого дать, с символикой?

– Например? – не понимая, о чём идёт речь, и что вообще происходит, спросил я.

– Ну-у-у, там… пакетик чайный, сахар… Для дембельского альбома.

– Ах, это! Нет, спасибо.

Брюнетка развернулась, словно бы ненароком задев меня бедром, и исчезла в своём купе, а когда вернулась, в руке её поблёскивал гранёный стакан:

– Если передумаете – возвращайтесь, но в следующий раз стучите вот так, – с этими словами девушка сделала три лёгких удара по стенке, а после небольшой паузы добавила к ним ещё два.

– Большое спасибо, всенепременно! – щёки полыхнули от смущения, я торопливо отвёл взгляд от обтягивающей форменной блузки небесного цвета и постарался поскорее ретироваться.

Стука задвигаемой двери слышно не было, блондинка всё ещё стояла в проходе, я физически ощущал её пристальный взгляд. Пройдя примерно половину вагона, обернулся. Так и есть, продолжает стоять на том же месте…

У меня перехватило дыхание…

Распущенные светлые волосы спадали на плечи, а на груди висел фотоаппарат. Девушка улыбнулась мне, подняла руку и коснулась пальцами округлой окровавленной раны на переносице, один в один похожей на выходное пулевое отверстие. Длинные ногти скользнули внутрь продырявленного черепа, по лицу блондинки побежали дорожки тёмно-красной крови, пачкая светлые волосы. Не переставая улыбаться, девушка вытащила пальцы из раны, внимательно осмотрела, а потом подняла к лицу фотоаппарат. Сверкнула вспышка, моментально прогнавшая сковавшее меня оцепенение. Перед глазами заплясали тёмные пятна, голова закружилась. Тело повело в сторону, я поспешно схватился за край боковой полки, не замечая на себе пристальные взгляды с близлежащих шконок.

– Не может быть, не может быть, не может быть… – еле слышно повторял я, не отрывая взгляда от девушки.

Раздался звонкий смех, по окнам вагона пробежала рябь, и на какое-то мгновение мне почудилось, что зимние пейзажи, проносящиеся снаружи, сменились городским ландшафтом. Блондинка сделала ещё пару снимков, отодвинула дверь своего купе и исчезла из поля зрения. Я же продолжал стоять в проходе до тех пор, пока кто-то из проходящих по вагону пассажиров не попросил меня посторониться.

– Тебя де черти носят? Чё долго так?

– Поплохело, дух переводил, – соврал я, не отрывая взгляда от прохода.

В ушах всё ещё стоял смех мёртвой журналистки. Казалось, вот-вот из-за угла высунется объектив её камеры, вновь и вновь расцветая ослепительными вспышками.

– Может, гэта самае, проводницу позвать?

– Нет, не надо. У меня бывает такое, всё нормально, – облизнув пересохшие губы, замотал головой я. – Налей лучше.

Игорь плеснул на два пальца, бормоча что-то и одобрительно улыбаясь, однако эта улыбка быстро испарилась, стоило моей трясущейся руке выбить об стол быструю дробь дном стакана. Белов потупил взгляд, покачал головой и громко выдохнул. Мы выпили, молча, не чокаясь и не закусывая.

– И не такое видели, – водка наждаком прошлась по горлу, выбив из глаз слёзы. – Долбанный Катаклизм.

– Долбанный Катаклизм, – повторил за мной Белов, разливая вторую порцию.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ВСТРЕЧА

Он ничего мне не ответил. Поверить не могу! Как это произошло? Почему он не улыбнулся свой фирменной улыбкой, почему не притянул к себе? Мог хотя бы помотать головой, выдумать какую-нибудь глупую историю, сослаться на вероисповедание, закричать, хлопнуть дверью, ругнуться! Да что угодно, лишь бы не это оглушающее молчание!

Помню, как мы стояли напротив друг друга. Я искала взгляд Яна Мицкевича, своего оператора, но тот старательно отводил его в сторону. Руки парня слегка подрагивали от ежедневного изнуряющего напряжения. Глаза воспалены, за сеткой кровеносных сосудов практически не видно белков. Бессонница началась у него с самого приезда, а те редкие моменты, когда он всё же забывался сном, не приносили ничего, кроме кошмаров. Сколько раз я просыпалась от его криков и дикого скрежета зубов, столько и уговаривала вернуться в Варшаву, но Ян лишь отшучивался, мол, вдруг его ненаглядная Юля найдёт себе оператора посимпатичней. Дурачок, какой же он дурачок…

Со временем Ян стал стыдиться, что девушка оказалась куда выносливей молодого и сильного парня. В Społeczna Akademia Nauk²¹ у него были более высокие оценки, там он был любимчиком преподавателей, активистом общественной деятельности и никогда не терял оптимизма, даже в самых безнадёжных ситуациях. Девушки, все без исключения, таяли под взглядом его пронзительных голубых глаз, завистливо косились на спортивно сложенную фигуру, шли на всевозможные уловки, пытаясь познакомиться, но этот высокий обворожительный блондин был моим и только моим. Как же называлось то кафе, в котором случилась наша первая встреча?.. Не помню… Да и не важно это уже… Закончив направление журналистики и общественной коммуникации, мы вместе устроились на Program Pierwszy Telewizji Polskiej²². Неразлучные, верные, страстные! Два сапога пара, не разлей вода, всегда без труда находили тему для разговора, спорили о музыке и фильмах, отмечали праздники, встречали рассветы и закаты, лежа лицом к лицу на пахнущей сексом постели… Узнаваемые по всей стране, загруженные работой, счастливые, как никто другой в целом мире.

А потом в России произошёл Катаклизм. Необъяснимое явление, испугавшее не только русских, но и весь мир. Никто не хотел ехать сюда от «единички», все боялись не вернуться назад, даже самые кровожадные акулы журналистики сдрейфили, но я всегда была дурной на голову. Я восприняла всё это, как возможность подняться по карьерной лестнице, прославиться и встать в один ряд с Малгожатой Шейнерт, Тересой Тораньской и Рышардом Капущинским. Ян тоже вызвался, но в качестве оператора. Его имя значило куда больше моего, но он пошёл на это, потакая капризам своей ненаглядной Юлии Новак, молодой, полной амбиций… и наивной.

Сейчас же мы стояли друг напротив друга, словно два незнакомца, случайно столкнувшиеся на улице. От былого лоска не осталось и следа: давно немытые волосы, пропахшая потом одежда и въевшаяся в кожу грязь. Снабжение прессы провиантом и питьевой водой было регулярным, но не блистало особой роскошью, военные относились к нам, как к самоходным бомбам замедленного действия, а работающие с нами напрямую русские, в задачу которых должно было входить оказание всесторонней помощи, лишь кормили обещаниями. Но даже тех крох сведений, что просачивались сквозь информационную блокаду, хватало, чтобы волосы вставали дыбом. За проведённые здесь дни я сильно исхудала, начала сутулиться, шею покрыли красные пятнышки раздражения, а губы потрескались и постоянно кровоточили, но на фоне Мицкевича всё это выглядело, словно треснувший ноготь рядом с закрытым переломом.

Постепенно мы стали отдаляться друг от друга. Точнее, Ян начал отдаляться от меня. В речи появились язвительные нотки, некогда галантный молодой человек стал раздражительным параноиком, но я проглатывала слёзы обиды, прощала то, за что прежде дала бы пощёчину, понимая, что это последствия психоза и переутомления.

Россия стала гладиаторской ареной, на которой мы дрались за правду, и в этих бесконечных схватках, среди пропитанных холодным потом ночей, под невероятные истории солдат и жуткие звуки, доносящиеся из-за ограждения, мы потеряли друг друга. Воздушные замки, некогда возведённые в Варшаве, расшатались в атмосфере упадка и бесшумно рухнули на землю. Туда, где сотни тысяч оставшихся без дома беженцев разъезжались по стране, без каких-либо средств на существование, лишённые тяги к жизни, измученные и обессиленные карантином… Туда, где изучаемые в академии постулаты теряли какой-либо смысл…

Несколько раз я слышала про журналистов, которые тайком пробирались за периметр, но они никогда не возвращались обратно. Однажды я тоже попыталась уговорить Яна на опасную вылазку, но тот мало того, что наотрез отказался, но и пригрозил сдать меня военным. По правде сказать, я была благодарна ему за это.

А потом город умолк.

Стихли выстрелы, не дающие уснуть по ночам…

Лица военных начали разглаживаться, а в безжизненных глазах беженцев появились слабые искорки надежды. Русские объявили набор в экскурсионную группу, специально для прессы отправляемую за периметр. Кто-то отказался, а кто-то, не задумываясь, подписал документы, снимающие с организаторов всю ответственность за психическое и физическое здоровье участников экспедиции. Я была в числе вторых, а Ян – среди первых.

Помню, как мы стояли напротив друг друга. Я искала взгляд Мицкевича, а тот старательно отводил его в сторону.

– Скажешь что-нибудь на прощание? – спросила я.

Ян наконец-то посмотрел на меня. Блеклые глаза резанули, словно бритва, в них не осталось и намёка на прежнюю небесную синеву. Ноги подкосились, но я не дала воли чувствам. Лишь гордо вскинула голову, подхватила сумку и, не прощаясь, ушла.

Кончились слёзы, а вместе с ними – время до отправления в мегаполис, но теперь во мне не было прежнего азарта. Я надела каску и бронежилет с надписями «ПРЕССА», проверила, на месте ли запасные катушки с плёнкой и батарейки²³, и заняла своё место в транспорте. Автобус тронулся, Ян так и не пришёл проститься. Никто не помахал мне рукой, никто не пожелал удачи… Вокруг раздражительно галдели на разных языках мои коллеги, но среди подозрительных улочек я чувствовала куда большее родство с испуганными солдатами, сидящими на задних рядах, нежели с этими деловитыми олухами. Немного пугало, что нам не выдали такие же свинцовые нагрудники как у военных, но лишь самую малость, достаточно, чтобы я собралась с мыслями. Полыхавшие ещё час назад обида и разочарование сгорели вместе с сердцем, оставив после себя безжизненный вакуум. Эмоции остались позади, началась работа.

Записывать видео запретили, так что приходилось фотографировать чуть ли не всё подряд, однако пустынные пейзажи покинутого города быстро приелись. Велика ли цена одинаковым снимкам ничем не примечательных зданий? Да, иногда на маршруте нам попадались перекрученные стволы деревьев и исковерканные неведомой силой автомобили, но не более. Зачем мы вообще надели эти бронежилеты? Автобус пуленепробиваемый, позади сидит целая орава вооружённых парней, а над головой барражируют боевые вертолёты. Если в городе и есть кто-то, помимо нас, нападать он вряд ли решится. Поэтому я расстегнула неудобный ремешок каски и ослабила липучки на боках.

Ни тебе опасностей, ни чудовищ, описаниями которых пестрели гуляющие по городку байки. Чего так боится Ян? Зачем я рвалась сюда?

И тогда я перевела объектив с окружающего мегаполиса на пассажиров автобуса. Вот где сокрыты самые потаённые тайны Города, вот где притаилась настоящая сенсация! Озарение опьянило, я мигом забыла обо всём на свете!

– Простите… Простите, я могу фотографировать военных? – запрета на съёмку личного состава экспедиции не было, но, тем не менее, стоило проявить осторожность.

Переводчик передал мой вопрос командующему офицеру, но тот ничего не ответил. Поморщившись, военный легонько похлопал старшего лейтенанта по плечу, и, наконец, тот пришёл в себя:

– Делайте, что хотите, только не лезьте ко мне.

Переводчик, явно удивлённый таким ответом, кивнул, произнося на польском:

– Снимайте.

– А как на счёт прессы?

– Делайте что хотите, только не создавайте проблем.

Получив разрешение, я начала самозабвенно фотографировать напуганных солдат сопровождения, не поспевающего отвечать на вопросы моих коллег переводчика, сурового вида командира и жадно щёлкающих камерами журналистов. Один из солдат, заметив, что я фотографирую его, улыбнулся. Контраст между простым проявлением человеческого дружелюбия и угрюмыми лицами других пассажиров был настолько сильным, что на мгновение я растерялась и опустила фотоаппарат. Вот оно, вот ради чего я приехала сюда. Это фото стоило всех тягот и лишений жизни возле периметра! Один снимок, уместивший в себе невероятно глубокий подтекст торжества жизни над смертью, добра – над злом, света – над тьмой, и знаменующий конец Катаклизма!

Я улыбнулась в ответ, чувствуя, как пустота внутри заполняется теплом.

Дальнейшие события сменяли друг друга настолько быстро, что я не успевала реагировать на них. Улыбка исчезает с лица солдата, словно испуганная бабочка. Рация на поясе офицера оживает, все оборачиваются к окну в хвосте автобуса и замечают огромный вал чёрной клубящейся бури, пожирающей город. Журналисты вскакивают со своих мест и, мешая друг другу, пытаются подобраться поближе к стихии. Катушки с отснятым материалом быстро сменяются на новые, каждый старается сделать кадр лучше и красочнее, чем соседи. Поток увлекает меня за собой, хоть я и не хочу этого. Профессиональные журналисты себя так не ведут, был бы отбор членов экспедиции более строгим, и такого, наверняка, не произошло бы! Мечущиеся вокруг лица утрачивают человеческие черты, превращаясь в почуявшие кровь звериные морды, а речь превращается в рычание. Напуганная, я пытаюсь оттолкнуть от себя этих мерзких существ, но все попытки безрезультатны. Стоящий рядом мужчина бьёт оказавшегося на его пути солдата. Реакция не заставляет себя долго ждать, раскрасневшийся от напряжения парень взмахивает автоматом и наносит удар в ответ… А затем достаётся и мне.

Перед глазами вспыхивают ослепительные звёзды, что-то тёплое течёт по лицу, кажется, это кровь… Краем сознания отмечаю, что мне должно быть больно, но боли почему-то нет. Каска отлетает в сторону, я падаю на пол, лицом вниз. Металл соприкасается с кожей, такой же холодный, как взгляд Яна перед расставанием.

Губ касается легкая улыбка, когда я вспоминаю наше знакомство. Как же называлось то кафе?..

Среди шума беснующихся вокруг людей раздаётся громкий щелчок…

Кажется, «To Lubie»… Да, точно!..

По салону проносится оглушительное эхо выстрела, но я его уже не слышу…

Головная боль, словно разъярённое насекомое, впилась в мозг и разорвала его на мелкие клочки. Любое резкое движение оборачивалось давящей пульсацией, расходящейся от переносицы и захватывающей все без исключения отделы мозга.

Сжимая голову руками, я сидел среди пропитанного потом постельного белья и полутьмы спящего вагона. В сознании ещё мелькали обрывки сновидения. Оглядываясь по сторонам, я никак не мог понять, где нахожусь. В поезде по пути домой? Или в автобусе? Из-за слабого света ночного освещения спальные места выглядели в точности, как пассажирские сиденья, а лежащие на них люди ничем не отличаются от покойников. Морщась от боли, повернулся к окну, за которым проносилась густая чернота полярной ночи. Ужас сжал внутренности, на секунду мне показалось, что поездка домой была всего лишь иллюзией. К горлу подступил комок, вскочив с полки, я побежал в туалет, и, не успев даже закрыть за собой дверь, опорожнил желудок в унитаз.

Отвыкший от алкоголя организм раз за разом сокращался. Живот свело судорогой, рот наполнила разъедающая горечь, а головная боль сдавила череп с удвоенной силой.

Спустя минуту или две спазмы прошли. Тяжело дыша, я сидел возле унитаза, не в силах подняться на ноги. Слава богу, что никто не прибежал на шум. Вид побледневшего солдата, сидящего на полу туалета и пытающегося отплеваться от собственной рвоты, говорил о чём угодно, но никак не о доблести армии.

Не стоило мне столько пить…

Попытался встать, но перед глазами всё поплыло, и я безвольно рухнул обратно. Не хватало ещё в обморок упасть, а ещё лучше – разбить голову об металлический ободок. Вот уж достойная смерть будет – пройти всю службу, выжить в сотнях караулов и боевых тревог, и всё это лишь для того, чтобы раскроить череп в плацкартном туалете. Лучше не придумаешь.

Руки зашарили по карманам в поисках сигаретной пачки, но не нашли ничего, кроме зажигалки, расчёски, платка и военного билета. Чёрт, я и забыл. Курево давным-давно кончилось. Боль в черепной коробке, полыхавшая всё это время всепожирающим огнём, пошла на убыль и вскоре совсем исчезла, захватив с собой и головокружение. Прислушавшись к внутренним ощущениям, я не нашёл причин оставаться здесь и хотел было предпринять новую попытку встать на ноги, но неожиданно заметил какое-то движение за приоткрытой туалетной дверью. Несмотря на то, что освещение поддерживалось в поезде круглосуточно, в тамбуре царила кромешная тьма, не позволявшая разглядеть что-либо дальше порога, но чувство чужого взгляда, внимательно следящего за мной, настойчиво твердило, что там кто-то есть.

– Эй, кто здесь, – тихонько позвал я, до рези в глазах всматриваясь в черноту, и чем дольше я это делал, тем страшнее мне становилось.

Ответом была лишь звенящая тишина, в которой потонули все окружающие звуки. Мрак вскипел, зашевелился, его поверхность пошла пузырями, каждый из которых, лопаясь, заставлял меня сильнее вжиматься в подрагивающую стенку вагона. Кажется, в определённый момент я даже начал различать очертания двух фигур, прильнувших лицами к щели между дверью и косяком. Серые лица с безжизненными провалами глазниц, одно с длинными космами светлых волос, второе – обрамлённое капюшоном. В голове промелькнуло смутное узнавание. Я открыл было рот, чтобы закричать на молчаливых существ, но так и не издал ни звука. Лица исчезли из поля зрения, растворяясь во тьме. Донёсся звук отдаляющихся шагов. Змеиные кольца тишины, всё это время сжимающие моё тело, ослабели, рассыпались под проступающим из темноты стуком колёс.

От ледяной воды сводило лицо, но я раз за разом подставлял ладони под бьющую из крана струю и с силой тёр щёки. Страх постепенно улетучивался, как и плохое самочувствие. Произошедшее начинало казаться не более чем воздействием алкоголя. Воспоминания об увиденном во сне кошмаре тоже рассеялись, стекли вместе с водой в раковину и исчезли в сливном отверстии.

Как следует умывшись, я поднял взгляд к зеркалу и увидел перед собой молодого парня с бледным измождённым лицом. Мокрые кончики волос с преждевременно проступившей сединой прилипли ко лбу, капли воды стекали вниз, к воспалённым, глубоко запавшим в череп глазам, и терялись среди трёхдневной щетины…

Я поднял лицо к зеркалу и увидел перед собой молодого парня, в котором с трудом узнал самого себя…

В проходе загорелся свет, дверь со скрипом отошла в сторону, и в туалет заглянула знакомая проводница, в руке её дымилась сигарета. Чёрные волосы, ранее собранные в узел, теперь волнами спадали на плечи, в глазах читались сочувствие и лёгкое разочарование.

– Простите, но мне надо закрыть уборную. Мы подъезжаем к станции, – извиняющимся тоном сказала.

– Какой город?

– Ваш. Стоянка пять минут.

Не произнося более ни слова, я вернулся к своей полке. Места Белова и его сына пустовали, видимо, они сошли раньше. А может быть, их никогда и не существовало. Переобуваясь, я катал на языке эту мысль, параллельно пытаясь припомнить подробности пьянки, но в памяти всплывали лишь обрывки ничего не значащих разговоров. Ремень с приятным щелчком застегнулся поверх бушлата, я подхватил вещевой мешок и направился по слабо освещённому коридору к выходу, где уже дожидалась остановки проводница.

Катаклизм позади, за многие километры отсюда. Убрал с шеи когтистые лапы, позволил уйти, но ощущение чужого взгляда, наблюдающего из сгущающихся теней, никуда не исчезло, словно подаренная мне свобода – всего лишь прогулка на длинном поводке. В голове никак не укладывалось, что моя война окончена… Не та война, под флагом которой я маршировал, а личное противостояние Катаклизму, как живому существу, ежедневно испытывающему нервы на прочность, а глаз – на точность. Выиграв все без исключения сражения, я умудрился проиграть ему свою душу, свои сны и свой дом. Отгремели батареи артиллерийской поддержки, с бронетехники слито всё топливо, оружие сложено в пирамиды и закрыто под замок. Солдаты, сильные духом и телом парни, разбредались по домам, которые успели стать им чужими.

Что меня ждёт на перроне? К кому я возвращаюсь? Оправданы ли средства, потраченные на достижение цели? Обыденные вопросы, привычные… Сейчас, спустя месяцы пребывания на периметре, у меня возникла совершенно новая мысль, куда сложней всей этой рефлексирующей чепухи… Знай я, на что иду, попытался бы что-нибудь изменить в прошлом?..

Стук рельс замедлился, а потом и вовсе стих. Распахнув дверь, девушка скинула вниз металлическую лесенку. Прежде, чем спуститься, я задержался:

– Сигареткой не угостите?

Брюнетка приветливо улыбнулась и извлекла из кармана пачку Winston-а. Протянула. Я достал одну и, благодарно кивнув, спустился вниз, в ночной город.

Оранжевый свет фонарей расплывался угловатыми кляксами на фоне тёмно-синего безветренного неба, бил по глазам, привыкшим к темноте, отражался от крупных хлопьев снега, мерно спускающихся на город. Скрывшиеся под их слоем скамейки больше напоминали белоснежные диваны, невесть кем оставленные у входа на вокзал, одноэтажное здание которого, ослеплённое проглотившей город зимой, щурилось тёмными окнами.

Позади раздалось легкое постукивание. Три удара, а потом, после небольшой паузы, ещё два. Я обернулся.

– Прощай, солдатик, – затягиваясь сигаретой, засмеялась проводница. – Береги себя.

Поезд вздрогнул и сделал несколько неуверенных шагов, готовый отправиться дальше. Брюнетка закинула обратно в вагон лесенку и закрыла дверь.

Сделав большой глоток свежего морозного воздуха, я достал из кармана зажигалку и закурил. Никотиновый голод, всё это время не дающий покоя, с каждой затяжкой ослабевал, а потом и вовсе улетучился вместе с клубами дыма, исчезающими в глубине ночного неба.

Ненавистный Город остался позади… Но так ли он был ненавистен? Откуда эта мазохистская тяга вновь ощутить сдавливающий душу страх? Почему видения, неотрывно преследующие меня от самого госпиталя, воспринимаются так обыденно и привычно?

Ответ прост – Город хорошенько надрессировал своего верного пса. Моя война никогда не закончится, никогда не стихнут выстрелы, громыхающие где-то на краю сознания. Никогда не обретут покоя шагающие следом за мной призраки. Подобно экзотическому инструменту, изготовленному для одного лишь удара, я буду обречён пылиться на дальней полке, ожидающий, что снова понадоблюсь кому-нибудь, готовый к любой боли, согласный работать на износ, пока рукоятка не сломается, лишь бы не возвращаться в одиночество чулана.