Текст книги "Ошибка (СИ)"

Автор книги: takost

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

========== отравляет ==========

Малия знает, что просчиталась, когда покупает тест на беременность и запирается в кабинке захолустного аптечного туалета. Выпускает когти, рычит, видя две полоски на экране, думает, что уязвима, что не защитится, что он изнутри пожирает, сосет, делает слабой. Хочется всадить когти в живот и достать, вырвать с корнем, уничтожить, потому что она койот, и ей, черт возьми, семнадцать.

Из Стайлза тоже отец так себе – он от полумертвой Лидии не отходит, в мешки под глазами складывая обиду на МакКолла и щенячью преданность Мартин. Удивительно, что и для вины место остается, мол, прости, Малия, что не вышло.

Она себя ненавидит за слабость, а его – что вовремя не остановил/не оставил. Их отношения уже давно по швам трещат: красных ниток не хватит, чтобы зашить, да и смысла нет. Расстаться – самое правильное, что они могли сделать.

Хейл (не Тейт) сопли не жует и на кулак не наматывает. Она идет по вбитому в подкорку пути и делает вид, что не чувствует ничего, что не слышит хаотичных ударов сердца внутри.

Брэйден приезжает через неделю и не спрашивает, когда Малия трижды за вечер сгибается над раковиной, но каждый раз с нескрываемой усмешкой протягивает ей пластиковую бутылку, чтобы прополоскала рот.

Она вся желто-зеленая и тяжело дышит, вытирая пот со лба рваным кухонным полотенцем. Брэйден смотрит так, будто “я беременна” написано у Малии на лице.

– Съела кебаб на заправке, – она говорит раздраженно, и наемница-помощница в ответ пожимает плечами.

Оставшийся вечер она предсказуемо игнорирует звонки Скотта и спит в обнимку с унитазом. Утром приходит отец и подозрительно косится сначала на спящую в гостиной Брэйден, а затем и на мертвецки бледную Малию, но вопросов не задает.

Завтракают они в гробовой тишине. Вернее, все, кроме нее, потому что она бесцельно ковыряет вилкой жареный бекон и думает, что раковина ближе, чем мусорное ведро.

В обед заявляется МакКолл, и к этому времени Малия готова разорвать себе живот и залить его обезболивающим, потому что он отравляет ее. Скотт просит помочь и бескостным языком мелит избранную чушь, но ей на мораль его плевать. Даже когда он в своей привычной манере говорит о двух сердцебиениях с выбитым на лбу “ты можешь доверять мне, Малия”.

Она смотрит непривычно холодно:

“Последний и единственный, кому я доверилась, убежал к своей драгоценной банши, оставив внутри меня монстра. Веру переоценивают, Скотт”.

Но вместо этого:

– Скотт, иди домой. Я не могу помочь.

Она захлопывает дверь перед самым его носом и заходит в кухню с будничным:

– Что-нибудь узнала?

– Твоя мать собирается убить тебя, – Брэйден щелкает орехи, и взгляд у нее раздражающе-безразличный. – А ты собираешься убить своего ребенка. Стайлз сказал бы, что это семейное, ты так не думаешь?

Имя значимостью больно царапает где-то в груди. Малия сглатывает, но находится быстро, потому что слабой выглядеть не в ее правилах. Отвечает, что это не имеет значения, что Стайлз не имеет значения. Проще врать – так было всегда.

Брэйден, впрочем, не развивает. В меру понятливая, потому не удивительно, что уживается с Дереком.

Она уезжает после девяти, оставляя на подъездной дорожке клубы пыли и обещая вернуться. Между строк Малия читает банальное “не наделай глупостей, пока меня нет”. Тейт хмыкает совсем по-хейловски и, как в детстве, зачем-то перегибается через перила, но затем ее предсказуемо тошнит на идиотскую клумбу отца.

МакКолл вырастает возле точно по расписанию с тремя коробками пиццы и глуповатой улыбкой, но без своего коронного “ты в порядке?”.

– Решил узнать, как ты, – что ж, в моралистическом словаре альфы новая фраза.

– Нормально, – врет Малия и вытирает рот рукавом. Скотт брезгливо не морщится, и она уверена, что он бы и убрать помог, и отмыл, и постирал, если вдруг понадобится.

– Пришел поужинать, раз уж Брэйден здесь.

– Больше нет, уехала.

Разговор по-детски не клеится, и оба это чувствуют. Малия сдается первой и не слишком любезно предлагает Скотту войти.

Он неуклюже плюхается на стул в кухне и открывает пиццу, пододвигая к ней ближе. Она бы спросила, как дела у Стайлза, но ответ, очевидно, будет не тем, который хочет услышать. Оба не говорят о сверхъестественной трясине, и вечер почти претендует на звание нормального, но затем Скотт выдает:

– Ты можешь рассказать мне, Малия.

– О чем рассказать? – она спрашивает нарочито беспечно, но Скотт оборотень, Скотт истинный альфа, и он его слышит.

– Ребенок от Стайлза, верно?

Серьезно, МакКоллу медаль можно дать за сообразительность, но у них тут не церемония награждения.

– Это то, что никогда не станет ребенком, Скотт. Койоты съедают своих детей, – она выдыхает. И предпочитает не вспоминать, что разорвала на части шестилетнюю сестру.

========== убивает ==========

Комментарий к убивает

много Сталии, но это временно.

Тео эпизодический.

глава специально для ria push. (не знаю, чего ожидали, однако, надеюсь, не слишком плохо)

приятного прочтения :)

Скотт исчезает на две недели.

За это время Малия успевает спустить в слив восемьдесят учебных часов и по меньшей мере одиннадцать раз ругается с отцом, который вдруг заделывается в строгого папочку, читающего нотации вместо промаслившихся газет. Однажды он, не подумав, ляпает про Дом Айкена, и ей, чтобы только язык его через его же реберную клетку не пропустить, приходится спать на жухлой подстилке из листьев.

В ней сейчас койота больше, чем человека, потому что ржавый якорь тонет в сердце Лидии Мартин – не Малии. Она разрывает зубами кроваво-полосатые стейки и блюет в бумажный пакет, думая, что окончательно сдвинулась со своего оттраханного ума.

Пытается за себя цепляться, но не выходит: облезлый лабрадор отца так некстати встает на пути. Малия закапывает его, разодранного и мертвого, на заднем дворе, выцарапывая на камне нелепую кличку, и ни черта не понимает, потому что жалость быть должна, а ее нет.

Вечером врет отцу, что понятия, где собака, не имеет. А ночью пробирается к могиле и рыдает навзрыд, цепляясь пальцами за волосы, потому что не должна была, не сейчас, боже, не в этот раз.

У нее дыра вместо сердца. Дыра в форме Стайлза, с воспаленными краями и пластами дешевого скотча. Чтобы себя терять, время есть, потому что клетчатого мальчика давно уже лишилась.

Она сидит час, два. Желтый диск повисает в утренней дымке, как белье на веревках. Малия бы сорвала, порвала, затоптала старой подошвой, чтобы дня нового не видеть. Чтобы только без мыслей (я тебя никогда не оставлю).

Ты уже, Стайлз, – хочется выть, но горло молчанием царапает. Она ненавидит клетку, ненавидит фланелевые рубашки, потому что Стайлз, потому что о нем болит.

Она на себе ткань рвет. Треск такой, будто ломаются ветки. И кости.

Малия падает на колени, лицо в ладонях пряча. И плачет, захлебываясь почти. Если бы не отец, утонула и никто бы не нашел.

Он сжимает в объятиях и тащит в дом, ни черта не понимая, потому что его дочь во дворе по утрам не рыдает.

Малию от самой себя тошнит, серьезно, но знает, что все из-за него.

Монстр внутри душит слезами, и она бы рада отцу объяснить, но тот смотрит по-детски напугано, так, что врезать хочется.

Малия отталкивает Чарли и рычит почти, сверкая (не голубыми) глазами. Хочет бежать, сбежать, вот так, без рубашки, без себя-человека, но визг тормозов за окном буквально кричит, что идея идиотская.

Самообладание возвращается, когда выходит из дома. Учуяла даже за бетонными стенами:

Рэйкен.

– Какого черта ты делаешь здесь? – она припечатывает его к панельной стенке и смотрит, как бегают зрачки, а губы в усмешке кривятся, но дрожат.

– Что с тобой? – Малия спрашивает, потому что Тео перед ней до задницы странный. Весь неправильный, с изрешеченными красным белками и опаляющим дыханием.

– Рад видеть тебя, Малия, – говорит привычно, и сердце бьется ровно, но со скоростью в икс два.

Она толкает его с лестницы. Он предсказуемо не удерживается: на землю валится и улыбается безумно, вроде того конченного Марли с полосатой шапкой и хипповым фургоном – Стайлз говорил.

– Малия, – начинает он, облизывая окровавленные пальцы, и смеется нелепо, – есть подарок для тебя.

Поднимается в два счета и шепчет уже на ухо, проводя языком медленно и опускаясь к губам.

Зверь внутри стонет, тянется, цепляется за край черной футболки. Зверь, не Малия. Она успевает оттолкнуть раньше, чем совершает ошибку. Смотрит (теперь уже голубыми) и видит банку в руках.

– Что это? – круглые таблетки в ней отливают красным.

– Хватит одной, чтобы убить его, – и смеется.

Малия сглатывает.

Он понял, потому что слышит. Но они не поверят. Стайлз, стая. Никто. Теперь нет.

– Пошел к черту, Рэйкен, – почти выплевывает в лицо, оставляя на скуле хейловскую отметину. Сукин сын.

– Я нашел ее, Малия, – в ублюдочном наборе больше сотни ублюдочных улыбок. – Пустынную волчицу. И я пришел сказать, что она здесь.

она вернулась,

чтобы прикончить тварь внутри тебя.

========== слышит ==========

Комментарий к слышит

с каждым словом это становится все более странным.

Малия бежит.

От себя, Стайлза, матери, стаи, но не от того, что внутри.

Это в нее запечатано, скрыто за прутьями выжженных ребер и полосой из пепла (все Хейлы боятся огня).

Малия оставляет отцу записку, в которой просит не искать, и едет на север. Туда, где никто не попытается помочь. Ей не страшно, ей просто нужно выиграть время. Больше времени.

Она бежит от Волчицы, а Волчица бежит за ней – замкнутый круг, в которым нет места пятым колесам.

Ближе к Орегону начинаются дожди, и дворники противно скребут по залитому стеклу. Из вещей – куртка, фото с отцом и деньги в карманах.

Малия в день спит меньше двух часов, и едет, едет, не останавливаясь. К концу третьего в животе орудуют ножами. Прорывают кожу, копают острием, будто лопатами, разрывают ткани и связки органов. Малия съезжает на обочину и выскальзывает из машины, пополам сгибаясь прямо на грязной земле. Темнота вокруг, как задник в сверхмодном театральном спектакле – о таких говорила Лидия. Она не знает, почему все еще помнит это, ведь не важно совсем (не так, как Стайлз).

Малия скулит, как сбитая собака. Глаза вспыхивают сапфирами, но гаснут тлеющей луной. Ей плохо, и она понятия не имеет, что делать.

Щупальца дождя (спасибо, не смерти) забираются под куртку, рифленую подошву кед, касаются острых скул, оставляя прозрачные росчерки.

Малия знает, что поступает правильно, потому что морализм МакКолла корни пустил и в нее. Но замерзает, потому что насквозь промокла.

Она забирается на заднее сидение и включает печку, хотя бензин и без того практически на нуле. Дышит на руки, упираясь затылком в запотевшее стекло. И говорит, одними губами, но громко для тишины железной коробки:

– Тш.

Со сдвинутыми к переносице бровями, почти сурово – и все равно больно.

У него будут родинки под ребрами, ямочки и желание лезть везде и всюду. В два он засунет палец в розетку. В три, босой, попытается перепрыгнуть через раскаленные квадратики плиток. В четыре.

Это то, что никогда не станет ребенком, Скотт.

тварь.

койоты съедают своих детей.

она здесь.

твоя мать хочет убить тебя.

В пустоту поля бьет звуком гром. Малия просыпается, и сердце в груди отбивает чечетку. За стеклами вместе с туманом поднимается рассвет – слишком много времени потеряла, слишком мало осталось.

Останавливается в Мейвилле вечером, когда небо затягивают тучи с желтыми брюхами. Круглосуточный и, очевидно, единственный маркет неприветливо смотрит грязными стеклами глаз. Малия толкает дверь и понимает, что сил еле хватает даже на это (будто снова в Айкене).

Проходит мимо витрин, видя, как впали щеки. Она выглядит ужасно и знает, что не конец, что будет хуже, если переживет.

Малия не смотрит дальше застывшей стрелки на часах, потому что будущее – роскошь не для нее. Она теряет силу и теряет себя. Ту, которая хочет мстить, защищать, бороться.

которая хочет жить.

Края дыры в груди кровоточат чуть меньше, потому что ей все равно теперь, потому что она устала.

– Малия?

Она видит Криса, который вдруг оказывается рядом. В математике профан, но знает, что вероятность встречи была нулю равна.

Он не спрашивает, что делает здесь. Не говорит про мешки под глазами и искусанные до крови губы. Не смотрит удивленно. Просто обнимает и ведет на парковку, а после также просто усаживает на диван в крошечной белой квартирке с облупившейся краской на стенах.

У Малии сил нет, чтобы сопротивляться. (Вообще ничего нет).

Крис улыбается устало, наливает чай и садится напротив. Ждет, что сама все расскажет.

– Я беременна. От Стайлза. И мне придется убить вас, если скажете им, где я.

– Не скажу.

У него сердце бьется ровно: не лжет. И, кажется, не удивлен. Ничем абсолютно.

– Тебе надо поспать, Малия.

Крис протягивает плед и дарит улыбку, как маленькой девчонке. А затем уходит, и Малия слышит только, как хлопает входная дверь.

Она просыпается утром от звука шипящего масла и стука капель в окно. Но не помнит, как засыпала, хоть убейте.

– Что вы вчера подмешали в чай? – щетинится, как собака, застывая на пороге кухни.

– Ничего, – и опять говорит правду.

– Зачем помогаете мне?

– Потому что тебе нужна помощь.

Крис выкладывает яичницу на пластиковую тарелку и двигает к ней.

– Нет, не нужна, – она рычит, но все равно подходит ближе, хватая вилку.

– Ты не обязана доверять мне, Малия.

– Я и не доверяю.

Она смотрит исподлобья, и Крис убеждается в том, что она сама еще ребенок, и знает, что должен оградить и помочь, потому что не справится. И тогда он говорит:

– Если ты хочешь спасти друзей, постарайся для начала понять себя.

========== чувствует ==========

Его звонок перенаправлен в автоматическую систему голосовых сообщений.

“Привет, меня сейчас нет на месте.”

Звуковой сигнал.

“Это Стайлз. Каждый день я прихожу к твоему отцу, и мы вместе ждем. Прошел месяц. Что-то происходит, и я уверен, что только ты сможешь объяснить мне. Вернись, просто

возвращайся назад”.

//

Малия с Арджентом в пыльной квартирке живет тридцать три дня и все это время понимает себя. Она пытается понять, но ничего, правда, не выходит. Они вместе спят на диване и переходят на “ты”, и это единственное, что ясно, что вроде как не меняется и меняться не планирует.

Но теперь она чувствует, как он растет, как прогрызает себе путь волчьими зубами, которых быть не может. И видит распухший живот, растянувшийся, будто шар, и скрывает его за арджентовскими футболками. Не такой большой, как говорят, но круглый и нелепый, ужасно нелепый.

Крис называет его нескладным “ребенок”, и Малия скалится по-волчьи, чтобы он заткнулся. Между ними пропасть в тридцать лет, но он не строит из себя папочку, а она не вешается на шею, поэтому как-то живут, и обоих это устраивает.

Его люди передают, что видели Волчицу на границе с Мексикой, и в запасе остается времени больше, чем изначально, чем в принципе требовалось, поэтому стремление убить в подкорке заседает маниакальным и нездоровым почти. Крис ее не осуждает, но у него взгляд всякий раз, когда об этом, устало-досадливый.

Ее по-прежнему и без изменений тошнит, и Арджент утрами/днями/ночами подставляет ведро, как должное, – это вроде немого соглашения. А еще она впервые улыбается. И говорит обычное, но для них важное:

– Спасибо.

И он улыбается в ответ.

Малия не знает, когда он становится не главной, но нужной теперь уже частью; когда берет шпатель из простых слов и выравнивает края-стены; когда открывает в груди дверь и заходит без стука. Крис помогает, да.

Но пустота ночами стены монолитные дробит все равно. Ему не заполнить, потому что Стайлз внутри. И тот, кого он после себя оставил. Малия боится, что к нему привыкнет, что он забьется гребанной необходимостью, кислородом, без которого умирают.

У нее дыра вместо сердца в форме Стайлза и их ребенка. Которого не должно было быть.

Она убегает ночью. Без сапог, куртки и Криса. Врывается в тьму, под дождь и бежит, бежит вперед, а, может, назад, но не останавливается, не оглядывается, сбивая ступни, разрезая трещинами на асфальте. Убегает и совершает очевидную в фатальности ошибку: сталкивается с Волчицей. Нос к носу, и ретироваться, конечно, не успевает. Там, в Мексике, была не она, но вряд ли уже скажет об этом Крису.

– Я следила за каждым твоим шагом, милая, – у нее оскал, не улыбка. – И я дала тебе достаточно времени, чтобы попрощаться с щенком.

Малия рычит, выпускает когти, потому что она сука, потому что гнить под землей должна.

– А еще этот мальчишка. Стайлз. Кажется, это его?

Клетчатая рубашка летит в руки, и Малия успевает уловить, почувствовать, вспомнить, пока дождь не заглушает.

(запах).

Она бросается вперед, рвет, полосует грудь, руки, на секунду заминается и в следующую разбивает стену, рушит, осыпаясь сколотыми краями, как бетон.

Плечо вывихнуто наверняка, но она поднимается и снова рычит, сквозь боль, которая через кровоточащие края, через Стайлза, через весь ее картонный мир.

– Не стоит недооценивать бесспорную силу простой человеческой любви.

Мать (черт) прижимает к стене, обхватывая горло, смотрит в глаза (голубые, как у Питера).

– Ты не убьешь его, потому что я прикончу тебя раньше, – Малия вырывается, скрипит клыками, еще немного – и пена пойдет.

– Поздно, милая.

И усмешка – последнее, что видит ясно, потому что мать вкручивает когти в живот, сжимает, впиваясь – это уничтожает.

А потом она чувствует, как он внутри толкается. В первый раз. Это спутать ни с чем другим невозможно. И вдруг понимает.

У нее глаза святятся ярче, сил хватает, чтобы поднять руку, чтобы вцепиться, озвереть, рвать медленно, но верно. Чтобы убить.

И они падают почти одновременно, глядя друг другу в глаза (мертвые). Кровь по губам стекает и разбивается об асфальт будущим, которого априори нет.

Малия воет койотом, в последний раз, на последнем вздохе.

И в тишине слышит,

как альфа ревет в ответ.

========== спасает ==========

Комментарий к спасает

Читать под SYML ‘Where’s My Love’

Каталка бьется колесами о плитку, и все, что следует знать, умещается в папку с надписью “история болезни” и состоянием терминальным, когда фактически жив, но теоретически мертв.

В Малии человека больше, чем койота, хотя бы на одного, с родинками и медовой радужкой глаз, но раны он не залижет, по зову волчьему не придет, не узнает.

Пятерню обжигает горячее дыхание, то, которое альфы, которое без слов, которое “борись, Малия, прошу”.

– Не говори ему, Скотт. Не говори Стайлзу, – она шепчет надрывисто, больно, на изумление врачам, сердца уже не слышащим.

И рука выскальзывает, теряется, исчезая за металлическими дверьми. А затем пропадает она, с изоэлектрической линией на экране, прямой, как глухие белые стены.

Вокруг темнота, и никакого пресловутого света, о котором треплются пережившие смерть. Ничего в принципе. Думает, что вот-вот появится он, вырастет, будто из-под земли, протягивая мертвые ладошки с разрывающим тишину “мама”. Но дотянуться не сможет, взять, обнять, сказать, что все позади, потому что в тьму вросла, частью стала, обездвиженная,

потому что не выйти отсюда.

А потом слышит, как Скотт, почти над ухом, скулит, будто пес, не альфа:

– Вернись, Малия, пожалуйста, вернись к нам,

ко мне.

И это толчок. Это цепями сковывает, из тьмы вырывая. Это заставляет глаза открыть и зарычать, за грудь цепляясь, обрывая провода, трубки, смерть.

Малия дышит хрипло, прерывисто и смотрит перед собой в глаза, которые мукой горят, на губы, которые в улыбке растягивает, на него всего, который рядом сидит и молится, благодарит, что услышал, что, господи, просто был с ней.

– Сколько… – голос не ее, чужой, и она будто снова учится говорить.

– Двадцать один. Двадцать один день прошел, – у Скотта, напротив, знакомый, тот, что звал, что держал, что назад вернул. Голос альфы, только бесцветно-усталый.

– Где мы?

– Дома.

И это – в Стайлзе, родном, с привычным гнездом на голове, приоткрытым ртом и нелепыми конечностями, которые оплетают широкие подлокотники кресла и всего его. В Стайлзе, который спит здесь, в самом углу, рядом.

– Он знает. Прости, – Скотт перехватывает взгляд, смотрит на друга, который отец-не-отец, потому что сам еще ребенок, потому что засыпает, только когда Лидия шепчет, что кошмар, сон, неправда, потому что боится, что снова потеряет.

– Скотт?..

– Он жив, Малия, с ним все в порядке.

И она чувствует впервые, что все на своем месте, что так и должно быть.

Скотт неловко переплетает пальцы, и Малия просто улыбается, просто благодарит, просто за то, что услышал, тогда, под ледяным душем Орегона.

– Ты ему рассказал?

– Нет. Сам догадался, когда увидел тебя за стеклом в палате интенсивной терапии, почувствовал, наверное, – Скотт гладит пальцем ее руки в сеточке вен, сидит близко, недопустимо близко, но она позволяет. – Он скучал по тебе, Малия. Больше, чем кто-либо.

– Я знаю, – говорит, потому что слышит его запах. (Слышала все это время). – Как ты нашел меня?

– Не тебя, – он качает головой, – его. Он позвал меня, зарычал. То есть не меня, а альфу. Малия, это он спас тебя, твой ребенок. Знал, что ты в опасности, и предупредил нас.

– Вас?

– Скотта и Лидию. Она слышала, как он кричал.

Голос патокой растекается (слишком его, слишком привыкла).

– Рад, что ты вернулась, Малия, – пятьдесят оттенков боли во взгляде. И столько же в ней самой, когда он реагирует, когда пинается.

– Он слышит тебя, брат, – у Скотта глаза по пять центов, удивленные и внезапно радостные, как у ребенка. – А я слышу его. Иди сюда, ближе.

Стайлз подходит, с ноги на ногу переминается (нескладный весь) и говорит вдруг тихо, едва шевеля губами:

– Ну, привет.

и Малия обещает себе, что ни за что не заплачет.

========== понимает ==========

Комментарий к понимает

здравствуй, Скалия.

Отец забирает ее в пятницу. День, когда узнала впервые, еще тогда, в туалетной кабинке, в аптеке, в прошлой жизни. Это странно, что она помнит.

Мелисса вышвыривает за шкирку Скотта, который альфа и в палате поселился, и Стайлза, который ходячая катастрофа и бесценный (не бесплатный) бонус с гордым теперь уже “отец”.

Малии кажется, что из нее вырезали что-то неважное, что-то вроде селезенки, которая оборотню-койоту точно не нужна. А потом смотрит на отца, лет на десять постаревшего, и понимает, что не в шитом-перешитом-перелепленном животе дело, не в ней самой даже.

В нем.

Малия понятия не имеет о той лапше, которую отцу на уши навесили, но про ребенка он теперь знает (спасибо, только про него) и смотрит так, будто не злится, будто снова тот день, когда Шериф в дверь постучал, когда узнал, что не всех потерял. Он принимает, он взглядом говорит, что поможет, поддержит, что бы ни решила, потому что она, черт возьми, его дочь. Единственная, кто осталась.

(просто многого не знает).

Приносит спустя несколько дней плюшевого волчонка с грустными глазами-пуговками и улыбается по-отечески, протягивая, мол, смотри, что нашел, это для него.

Вечером Скотт вертит в руках, загибая торчащие уши и тыча пальцами в розовый нос. Малия не то чтобы против, что он здесь и с ней, но МакКолл хватает через край, ни на шаг не отходя. Забывает, что она по-прежнему в состоянии любому глотку порвать, даже с этим рождественским приложением в виде нелепого полукруга-живота.

Она напротив зеркала задирает футболку, щурясь как койот, не человек. Не шар, определенно нет. Шина, поделенная надвое. Или половина апельсина. У Малии с ассоциативным рядом явные проблемы. И с жизнью, потому что привыкать не значит понимать.

Восьмилетняя, она впихивала подушки под кофту и, кажется, знала гораздо больше. А теперь вот стоит и понятия не имеет даже, куда руки деть.

Ясно одно: он все больше растет, и это в зеркале отражается надутым животом, это видно, это не тогда, не потом, это здесь и сейчас. Проблема для нее, Малии, потому что у койотов материнских инстинктов нет.

(Что ж, против природы не попрешь).

Она вырывает волчонка из рук Скотта и смотрит пристально, будто настоящий, будто в клочья разорвать может этот, плюшевый, с пустыми глазами.

Они же на деле все такие: волки, кто чем набитые. Тут и надежды, и слова, и кресты на могилах – кто во что горазд. Теперь вот пластмассовое “беременна” на пластмассовом ярлыке.

– Мы справимся.

МакКолл по жизни оптимист, но жизни не видит.

– Он с нами не останется, Скотт.

– Все будет в порядке.

– Нет, не будет. Моя мать хотела убить меня. А что, если я тоже этого захочу? Если я убью его? Что тогда?

– Ты не такая, как она, Малия. Ты полюбишь его.

Боли столько, что впору задохнуться. Малии кажется, она уже.

– Скотт.

– Послушай, он теперь часть стаи, тот, кого мы обязаны защищать. И мы не можем просто взять и отдать его. Это не обычный ребенок, это оборотень, который не сможет контролировать себя. Мы должны научить его, должны быть рядом, когда он осознает, когда в первый раз обратится.

У него в глазах мольба с Тихий океан. Кто-нибудь, киньте спасательный круг, Малия идет ко дну.

– Мы не можем, Скотт.

“Мы” – стая. А затем все к двоим вдруг сводится, будто они во Вселенной одни.

– Я с тобой, Малия. Я всегда буду рядом, – заевшая пластинка и его руки, которые держат, которые на поверхность вытаскивают, утонуть не позволяя, которые просто забирают

боль.

========== видит ==========

На двадцать шестой неделе он становится ей.

У Скотта глаза на мокром месте, а у Стайлза отеческой гордостью горят, и оба рады чересчур, оба в черно-белый экран уставились и оторваться не могут.

Малия не понимает, не разделяет, потому что просто-напросто не верит. Ручки, ножки, вся она точно перед глазами. И это столько же правильно, сколько нет.

дочь.

Слово на языке не горчит; горчат воспоминания, осознание, что и она была. В восемь родители на приемных и нет не делились. Мама (та, которую помнит) целовала на ночь и лепила смешные пластыри на разбитые коленки. И говорила всегда: “Я люблю вас, мои девочки”. Они тоже любили.

А потом вдруг оборвалось.

Чувство вины в пустоте груди обосновалось вполне себе ничего: разбило лагерь, разожгло костры (погребальные). Теперь вот прижигает временами рваные края, чтобы не крошились.

Малия навсегда запомнит страх в маминых глазах – это не стереть теперь, пятновыводителем из подкорки не вывести. Она ведь семью убила, потому что понятия, что делать, не имела. В документах как-то позабыли черкнуть про все это сверхъестественное дерьмо, которому тогда случиться только предстояло.

Зато она знает теперь, что Скотт прав. Они не допустить обязаны, чтобы она превратилась, чтобы рвала и метала здесь, пока они сами где-то там по кирпичикам выкладывают перспективы.

У МакКолла ответственность всегда и неизменно их. На деле же ее, Малии, ее и Стайлза, потому что они облажались, не Скотт.

– Что мне делать? – вопрос прилетает в арджентовский лоб не иначе как пулей.

Малия на пороге лофта стоит, а он – у окна, и расстояние между ними свободно в мешки под глазами поместиться может. Она в избытке принципиальная и боль прячет; раненного койота всегда находят по запаху.

Крис понятия не имеет, как она пахнет. То есть, имеет, но эмоции нос не улавливает. Зато глаза – да. Арджент же охотник, он за нее взглядом цепляется, как зверь.

– Для начала тебе стоит попробовать спать по ночам, – он прожигает, потому что научился читать. Каждую ее клетку, каждый изгиб и каждый вздох.

(Она же не говорит никому, что плачет).

– Будет девочка, – Малия пытается небрежно, но голос срывается все равно. – Девочка-койот, которая в восемь разорвет на части свою семью.

Крис бы ответил, что она не виновата, но самого тот же демон гложет: что рассказал тогда, позволил, не смог спасти.

Эллисон.

– Ты должна оставить ее.

– Я не могу.

– Ты должна, – у Криса взгляд холодный, но Малия привыкшая, Малии никогда больше, как тогда, в Айкене, не согреться.

– Виктория, моя жена, – он начинает вдруг, – сделала четыре аборта, прежде чем появилась Эллисон. Ни один врач не смог этого объяснить, но еще одна прерванная беременность могла убить и ее саму. И тогда родилась Элли. Она запретила называть себя так, когда ей исполнилось восемь. Всегда отважная и не умеющая плакать, она боролась с собой и боролась за других.

Та, которая на сердце вырезана, которая кровоточит до содранных костяшек и искусанных губ. (у них, не у нее, Малии).

Та, что под дубовой крышкой теперь.

– Издержки пути, который я выбрал.

– Но я не выбирала!

Малии волком хочется выть, драть глотку, чтобы только без: я боюсь, Крис.

– Когда ты ставишь крест на последней могиле, понимаешь, сколько ошибок совершил и сколько слов не сказал.

Это оседает горечью, и все, что нужно, – обнять, прижать к себе, потому что он поломан, потому что заживо похоронен. У него сердце в земле бьется. Промозглой и сырой, как жизни их (от слез не высохшие).

Малия бы поделилась, у нее теперь два, но быть здесь не может больше. Она снова бежит, только теперь от правды. Той, что проглатывает, не пережевывая, целиком, какие есть. Бежит и падает в руки Скотта, который битый час лес шерстит, чтобы ее найти.

Он хватает за плечи, смотрит так, будто вот-вот растворится, исчезнет, рассеется, как дым.

Будто он ни за что ее не отыщет.

И тогда он целует, запоминая. Целует, чтобы больше никогда не потерять.

========== любит ==========

Малия появляется в лофте аккурат четырнадцатого числа с широкой улыбкой и валентинкой, вовнутрь упакованной с пометкой “не открывать”. На улицах разноцветные шары, а у Криса холодная простота углов и стен. И оружие, выставленное в ряд.

– Я придумала! Ее заберешь ты.

Она обрушивается на голову, как прямой приклад.

– Твою дочь? – он спрашивает так, для ясности.

– Она не сможет убить тебя, и ты знаешь, что делать с оборотнями.

Будто самое очевидное на свете.

– Ты все знаешь, Крис, ты справишься.

– Хочешь, чтобы я воспитывал твою дочь?

– Нет, ты будешь воспитывать свою дочь, которая просто когда-то была во мне.

Крис достаточно времени с девчонкой провел, чтобы настрой понимать. И да, Малия не шутит. Кажется, она понятия о чувстве юмора не имеет.

– Это Скотт предложил тебе?

– Нет, но он уверен, что это лучшая идея, которую мы могли придумать.

Арджент смотрит пристально, глазами сверлит до дна души.

– Тебе не придется больше ставить кресты, Крис. Это твой шанс. Шанс начать заново, – Малия хватает за руку нескладно, по-детски. – Я думаю о тебе.

– А кто тогда подумает о тебе?

Это резко. Это бьет под дых и поражает, как молния, как заточенный финский нож.

– Скотт, – она жмет плечами. Нескладно. Неуверенно. – Он альфа, он…

Не Стайлз.

– Он всегда рядом, – у нее вой ногами застревает в горле.

– Ты уверена, что делаешь правильный выбор?

– Я уверена в тебе, Крис.