Текст книги "Цугцванг (СИ)"

Автор книги: starless sinner.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Думает ли он о матери? Что она сказала ему в последний раз? Раздирает ли боль потери его изнутри?

Или, глядя на чёрную воду, он просчитывает очередное убийство, которое обеспечит ему быструю победу на выборах? Шантаж, запугивание или что там есть в арсенале у главы преступного синдиката?

Дарклинг. Это имя произносят шёпотом или не произносят вовсе.

Алина сдирает корки с нижней губы зубами, вперившись взглядом в неподвижную фигуру.

Сердце постепенно успокаивается, отсчитывая удары мерно, ровно. И сбивается, когда Александр вдруг опускает голову на сложенные руки. Устало роняет. Легко представить, как пальцы, укрытые перчатками, впиваются в локоть, пока в другой руке по-прежнему тлеет сигарета.

Алина задерживает дыхание. Запястье сводит болью от того, как она вцепляется в пистолет. Это неправильно: видеть его слабость и, возможно, немую скорбь. Видеть что-то, делающее его человечным и уязвимым. Ей хочется закричать, что он заслужил эту боль. Заслужил, потому что сам отбирал и отбирает, ломает жизни.

Ей хочется вогнать нож ему в грудь, под самые рёбра и в то же время – чужая проступившая агония в простом, элементарном движении обтёсывает ей кости.

Алина не сразу ощущает ком в горле, рвущий его подступающими слезами. Это не жалость, нет.

Понимание.

Этой ночью он снится ей спящим рядом, и его руки испачканы бурым, карминовым, почти чёрным. Алина обнимает его, позволяя спрятать лицо на груди, и ощущает, как тысяча лезвий пронзает её насквозь. Чужие пальцы впиваются ей в спину, и наутро у неё болит каждая мышца.

========== ii. мат. ==========

Часть II

…поздно, и слишком поздно, и не вернуть.

это ртуть вместо крови и всюду одна лишь ртуть,

это стоя в горящих углях, о них не знать

и мучительно, отвратительно замерзать,

не заметив, как мир замкнулся слепым кольцом.

…это больно.

и да, у боли —

твоё лицо.

– дарёна хэйл

Месяцы тянутся столетиями, прежде чем подворачивается шанс. И какое-то подобие плана, в который входит что-то большее, нежели покупка оружия и слежка за чужими передвижениями; чем вырезки из журналов и сотни фотографий в памяти телефона; чем запоминание интонаций и то, что в шахматах Александр всегда ходит, казалось бы, безрассудно. Хаотично?

– Почему ты так рискуешь? Каждый раз мне чудится победа, прежде чем ты просто отгрызаешь её вместе с моими руками, – спросил как-то Иван, разделив своё любопытство с непониманием Алины.

Она постаралась слиться со шкафом, с которого забирала расходники, и напрягла слух.

– Легко пустить пыль в глаза противнику. Дезориентировать, прежде чем он сам подставит тебе глотку.

Что ж, это объясняло многое: и стиль игры, и то, как он живёт.

Собственная одержимость изматывает Алину, изламывает пополам, острыми гранями наружу. Каждое утро она всё с большим трудом прячет волосы под парик, рисует на глазах маленькие стрелки, не замечая проступившей серости собственного недосыпа, и старается слиться с окружающей обстановкой. Незаметная, безликая. Наверное, Жене её даже жалко: серую мышку, подрабатывающую в баре, которая заглядывается на красивого, богатого и умного владельца, мечту большинства девчонок. Все они у него под идеально отполированным ботинком. Даже та же Назяленская, которая смотрит на неё, как на кусок жвачки, прилипший к её туфле.

Взгляд Александра всегда проходит мимо. Наверное, он даже её лица не запомнил. Хотя однажды он спросил её фамилию, и все внутренности Алины скрутились узлом, пока она судорожно пыталась подобрать вариант, который не выдаст её с потрохами.

– Оретцева, – проблеяла она и смогла задышать, когда Александр, кивнув, удалился к себе.

Наверное, она сама до конца не осознаёт, по какой острой грани ходит каждый чёртов день.

– Мечтаю оказаться дома, принять ванну и выпить огромный бокал вина, – Женя привычно щебечет о делах, копаясь в сумке, но не говорит ничего дельного: профессиональная выдержка, позволяющая говорить обо всём и ни о чём, чтобы не выдать ничего важного. Например о какой-нибудь прибывшей поездом партии оружия. Или зачистке улиц от бродяг. Или ещё о чём-то. На этом поприще Алина едва может узнать хоть что-то, не засветившись.

– Надо не забыть заехать к Александру и забрать проклятую папку, а то Иван так и норовит откусить мне голову, – добавляет Женя задумчиво. Связка ключей звякает о поверхность стойки, пока она ищет не пойми что.

Алина замирает на секунду, прежде чем берётся за тряпку, начиная вытирать с другого конца. Руки почти не дрожат.

Ключи.

От его дома.

Будет ли возможность лучше?

Будет ли вообще такая возможность?

Она задерживает дыхание. И весь мир замирает, застывает, как при ударившем морозе, вместе с ней.

Кто-то несказанно благоволит ей, потому что Женя отвлекается на звонок, отворачивается к окну и выглядывает что-то? кого-то? И так легко под видом уборки стянуть ключи со стойки вместе с остальными мелочами. Замороченная каким-то внезапным поручением или происшествием, Женя сгребает свои вещи в сумку и убегает, даже не попрощавшись. Стучат каблуки по плитке, звенит колокольчик, хлопает дверь.

Она даже не замечает.

Металл согревается в сжимаемых пальцах. Алина считает до десяти, прежде чем решается взглянуть. Ключи чудом не звякают в таки мелко дрожащих руках.

Скоро. Восемь лет прошло.

И скоро, наконец, настало.

***

Сырость на кладбище промозглая, лезущая обледенелыми руками под пальто и свитер, ощупывающая живот и выступающие на выдохе рёбра. У Алины зуб на зуб не попадает, но то нервное, застарелое чувство, живущее в ней целую, казалось бы, жизнь; обнулившее детство и всё то, что было за чертой «до».

Алина хочет удавить эту змею, разорвать на части преследующее её лицо и эти проклятые глаза выцарапать; и не думать о том, что будет после.

Возможно, после всего она наконец сможет шагнуть за ограду и предстать перед родителями. Отомстив, отпустить их.

Возможно.

***

В доме горит свет.

Алина замедляет шаг, прижимая пакеты с продуктами к груди. Под ногами хлюпает вода, она же шумит под шинами проезжащих мимо автомобилей. Свет фар размывается из-за мороси, как и лампочки горящих над головой фонарей. У Алины волосы (её волосы, а не опостылевший парик), укрытые шапкой и ниспадающие на плечи, закручиваются, свисают подзамёрзшими сосульками, но при взгляде на дом и одно-единственное горящее окно, в лицо бросается развёрзнутой пастью жар. Он обкусывает щёки, нос и губы, опаляет глаза – Алина застывает на подъездной дорожке, из сумрака глядя на дом.

На кухне включен свет.

Ей колет замёрзшие пальцы: не притоком крови, а дурным предчувствием, когда Алина, наконец, на негнущихся ногах доходит до двери и поворачивает ключ в замке; оно ей затылок опаляет лопнувшими сосудами. Кровоизлиянием, после которого не живут.

Дверь оказывается заперта, и стоило бы успокоиться, сползти с обратной стороны на пол и дать себе передышку, но, оказавшись в безжизненном холле, она только отпихивает пакет в сторону, чтобы достать пистолет. Дом безмолвствует: обтянутыми полиэтиленовой плёнкой диванами, так и не включаемыми ею торшерами. Алина понимает, что пользуется только частью первой этажа. Кухней, ванной и гостевой комнатой, смежной со столовой. Позволительный самой себе кусочек.

Свет с кухни выливается сквозь стеклянные вставки в дверях, ползёт по полу размытыми пятнами, почти достаёт до нижних ступенек уходящей на второй этаж лестницы.

Но она его не оставляла включённым. Точно, не оставляла.

Вязкая и недобрая тишина встретившего её дома не приносит облегчения.

Алина скидывает сумку на диван, проходясь пальцами по спинке и заставляя себя вспомнить, какой была на ощупь кожа под полиэтиленом. Будто это придаст ей уверенности: всё в порядке, это всего лишь обострившаяся паранойя.

В доме никого нет и быть не может.

Алина сглатывает. В ушах образуется плотный вакуум.

Ноги из несгибаемых палок становятся подобием желе или вовсе ваты, или же это шарниры расшатываются у неё в суставах, когда она шагает к замкнутым дверям. Взгляд мажет по лестнице, по натянутым и где-то провисшим предупредительным лентам.

Всё как всегда. На своих местах – та же пыль и разводы, к которым она не может заставить себя прикоснуться второй? третий? пятый? месяц. Кажется, стоит тронуть это многолетнее наслоение, как оживут все её кошмары: Алина услышит крики матери, звуки ударов, ругань Ивана, пока Александр ждал на улице. Пока Александр сжимал её ладошку и спрашивал, как зовут её плюшевого зайца.

Два выстрела – и вся жизнь оборвалась. Алина догадывается (знает), что до выстрелов её родители пережили неимоверный ужас. Пытали ли их? Угрожали расправой? Или смертью самой Алины? О чём они подумали в последние секунды? Молили о пощаде?

Мысли отравляют.

Она умирает всей своей сутью, когда тянет дверь на себя. Рука, держащая вскинутое оружие, как спасательный круг, становится липкой и влажной. Паранойя, всего лишь паранойя.

Зажжённый свет немногим слепит, и Алина судорожно промаргивается, прежде чем заходит внутрь. Кухня оказывается пустой. Как обычно.

В прилегающей к ней столовой темно и пусто. Как обычно. Дверь в её комнату закрыта. Как обычно.

Она выдыхает шумно, со свистом слипшихся лёгких, и проскальзывает к островку спокойнее: никого и ничего, кроме собственных страхов.

Щёлкает газовая конфорка. Алина, не снимая пальто, набирает воду в пустой чайник и ставит на плиту. Чай успокоит её. И позволит обдумать дальнейшие действия. А ещё лучше бы выпить чего-нибудь покрепче, но выходить за выпивкой в холод и возвращаться снова в эту темноту ей не хочется.

Она спихивает со стола грязные чашки с засохшими чайными пакетиками, упаковки лапши быстрого приготовления и ещё какую-то ерунду – сгребает прямиком в мусорку, не разбирая, прежде чем усаживается на высокий стул. Пальто так и не стягивает, сотрясаемая под ним дрожью.

Тазовая косточка ударяется о край не до конца задвинутого ящика, и Алина шипит. Вот же растяпа! И чёрт бы этот ящик побрал, она же его закрыла.

Она же его закрыла.

Она замирает.

Нет. Этот ящик всегда задвинут. Всегда. Она думала встроить в него замок для пущей надёжности. Прежде всего от себя с манией то и дело вытаскивать содержимое, маниакально перекладывать, прожигать взглядом дыры в фотографиях – выученных до последнего треснувшего уголка; до каждой мелькающей крапинки в чужих глазах. Алина могла бы похвастать своим знанием о двух родинках на щеке и одной – чуть ближе к виску. А ещё о созвездиях на выглядывающих ключицах.

Но сейчас ящик выдвинут – достаточно, чтобы зацепиться за это и боком, и взглядом. Выдох рвётся наружу каким-то сиплым, ужасным звуком, когда Алина выдвигает его полностью, преодолевая сопротивление старого дерева.

В глаза тут же бросается папка. Аккуратно обтянутый резинкой чёрный пластик. Она не сдвинулась ни на дюйм, лежа пугающе ровно, как если бы её положение выверяли линейкой. В отличие от вытрепанной временем и постоянными замусоливаниями тетради, которая никогда не лежала сверху.

Тетрадь с царапинами её имени на каждой строке – скрытой среди листов тайной. Алина не чувствует своего тела, когда вытаскивает её. Лежащую не на своём месте. Пролистываемые страницы шуршат, липнут к пальцам. Мнутся, когда она листает их нервнее, быстрее.

Алина Старкова. Алина Старкова. Старкова. Старкова. Старкова.

Может, она просто забыла, как вытащила её со дна?

Может…

Пальцы сбиваются. Она вся в одну секунду сбивается, изламывается и до самых краёв наполняется страхом – на последней, ставшей роковой для неё странице.

Тишина становится не просто недоброй – зловещей, приближающейся бедой, от которой не спастись ни свистом закипающего чайника, ни всхлипами.

Алина зажимает ладонью рот, а второй рукой судорожно тянется к пистолету, сжимая так и не остывшую рукоять. Осознание наполняет её приливом: каждой буквой, выведенной на последней странице, среди отметок её имени, среди агонии – размашистым, продавливающим листы почерком.

«Я тебя помню»

Она едва не воет: от ужаса, от чистейшего, концентрированного страха, но связки парализует вместе со всем горлом – смыкающимся кольцом, когда на периферии что-то мелькает. Расплывающимся из темноты чёрным пятном.

Столовая.

Ей страшно повернуть голову.

Мама, пожалуйста, как же мне страшно.

«Я тебя помню»

«Я тебя помню»

«Я тебя помню»

Алина сглатывает.

Алина поворачивается.

Александр Морозов приваливается плечом к дверному косяку. И смотрит на неё. Не мажет взглядом, не пропускает фокус сквозь.

Он смотрит.

Прямо.

На неё.

– Я тебя заждался, – произносит он дробяще мягко, прямо как восемь лет назад, – Алина Старкова.

***

Стул опрокидывается с чудовищным грохотом, от которого впору бы оглохнуть. Алина не слышит, не оглядывается – она может только целиться в чужую грудь или голову, или куда-нибудь ещё, держась за оружие, как за последнюю соломинку.

– Стой на месте! – голос то подскакивает, то проваливается на октавы, в какой-то минус, и Алине не понять: она хрипит или визжит, потому что саму себя даже не слышит; в ушах стучат барабаны, пока всё её тело будто крови лишается, выпитываемая полом или свинцовой тяжестью пистолета в ладони.

Александр не дёргается даже. Поразительное самообладание, а ведь Алина могла бы выстрелить совершенно случайно. От проклятого испуга.

– Стою, – он хмыкает. Расслабленно и ленно, он кивает в сторону плиты. – Чайник кипит.

– Кто ещё с тобой?

Алина перебивает, обходя остров по кругу, пытаясь держаться за мысль, что нельзя позволить ему сократить дистанцию.

Александр скрещивает руки на груди.

– Стал бы я тратить время на ожидание, будь это просто зачисткой? И пришёл бы я вообще? – интересуется он и кривится: – Отключи чайник, иначе скоро здесь будут пожарные.

Право, его на мушке держат, а он думает о том, что закипевшая вода вот-вот выльется на плиту или, что, конечно, хуже, начнётся пожар. Он отвлекает её. Алина крепче сжимает пистолет, до того сняв его с предохранителя. Ладони скользкие от пота, и держать его приходится изо всех сил, чтобы не показать своей слабости.

Александр вздыхает, на мгновение прикрыв глаза. Являя то ли раздражение, то ли эту с ума сводящую уязвимость.

– Я сказала не двигайся! – Алина рявкает, когда он подходит к плите и отключает газ. – Или мне стоит прострелить тебе что-нибудь, чтобы ты…

– Тише.

Она моргает оторопело, когда он вдруг оказывается чудовищно близко, на расстоянии вытянутой руки. Выше её на две головы, острозубый зверь. Сталь его глаз полосует порезами, рваными ранами.

– А то твоё птичье сердце из груди выскочит.

Александр поднимает стул, отряхивает сидение и присаживается. Подгибает ногу на перекладину, до того расстегнув пуговицу на пиджаке. С ног до головы в чёрном. Алина помнит, что утром он был в пальто. Значит, пальто осталось где-то в доме? В машине? Или в кресле в проклятой столовой, где она умудрилась его не заметить?

Как она могла не заметить?!

Страх парализовал ей чувства, а он сидел и наблюдал за её паникой. За её страхом. Ублюдок.

«Я тебя помню»

– Как давно ты здесь?

Ей бы поразиться тому, как ровно и требовательно звучит её голос. Как она хотела все эти годы.

И вот он, её агония и проклятие, – перед ней, пока Алина целится в него из оружия. Внутри поднимается волна неясного восторга. Болезненного, скомканного. Неужели всё получится?

– Часа три. Этого времени хватило, чтобы освежить воспоминания, – Александр смотрит на неё, глаза чуть щурит, словно опять сдирая слой за слоем. – Хотя я ведь и так всё помню. Ты помогла мне вспомнить.

Ей не хочется, чтобы говорил он.

Ей хочется высказать ему всё то, что сжирало все годы под крышей Керамзова; под этой самой крышей, в его собственном баре, у него под носом.

Алина не хочет его слышать, но почему-то спрашивает:

– Как ты узнал меня?

Александр подпирает голову кулаком. Глаза его по-змеиному скользят по телу Алины, упакованному в то же оверсайзное пальто, в котором она была, когда они столкнулись впервые. Это почему-то злит. И смущает. Она слишком хорошо помнит свои сны. Его руки, карминовые, бурые, по локти испачканные. Пальцы, впивающиеся в спину, и жар выдохов, опаляя ей кожу.

Александр моргает, и наваждение исчезает.

– Я бы и не узнал. Ты выросла, Алина, изменилась, – и вдруг улыбается. – Но сама мне себя сдала.

Алина не понимает. И, видимо, это непонимание проступает на её лице.

– Оретцева.

Нет.

Не может быть.

Как он мог догадаться? Как он додумался проверить? И как она могла так подставиться?

– Ты могла использовать любую другую фамилию, но ты запаниковала и подтвердила мои подозрения. Пускай документы у тебя изначально липовые, но ты испугалась моего вопроса, как вор, которого поймали с поличным, – медленно поясняет Александр. Пальцы свободной руки постукивают по столешнице. На мизинце у него увесистое кольцо. Родовое? Странные мысли забредают в голову, когда вот-вот собираешься кого-то пристрелить. И когда не хочешь думать о своих же ошибках.

Оретцев. Ну конечно. Фамилия соседской семьи, с которой дружили её родители. Пироги по выходным, обсуждение рыболовных крючков, фасонов платьев. Полноватый мальчишка, однажды высыпавший ей ведро песка на голову.

– Подозрения? – спрашивает Алина вновь подскочившим голосом.

Александр смотрит на неё, и глаза у него то кварцевые, то аспидные бездны. И сердце грохочет в груди, едва не переходя в мерцание, – ненавистью, сплошным стрессом и необходимостью что-то сделать. Запоздало она ловит себя на мысли, что не думает о том, как поскорее бы нажать на спусковой крючок.

Она хочет его раскаяния. Слишком много, наверное, хочет.

– Ты так старалась быть незаметной, – Александр жмёт словами, давит, проламывает, – что это стало заметно.

Ей лицо заливает жаром: стыдом и осознанием собственного прокола. Но ему ведь этого мало, потому что следующие слова ломают ей кости:

– Я видел, что ты следишь за мной. Каждый вечер от моей работы до стоянки, где я садился в машину и уезжал. Наверняка и все мои привычки наизусть знаешь. Ты не первая, кто так старательно считывает каждый мой шаг.

Звучит так, будто Алина – влюблённая фанатка, а вовсе не та, кому он жизнь переломал очередным ходом, совсем как в шахматах. Безжалостно в своём равнодушии.

Александр тянется к тетради, касается едва-едва кончиками пальцев исцарапанной, потёртой обложки. Губы трогает какая-то неясная, горькая усмешка. Это сочувствие? Жалость? Алина не хочет этого видеть.

– Ты убил мою семью, – выдавливает она, чувствуя подкатывающую горечь, желчь и едкую ярость. Но неужели этого так мало? – Ты забрал у меня всё, ты… ты монстр. Все эти годы я жила лишь одной мыслью. Этим моментом. Твоей смертью.

Один шаг – и дуло упирается ему между глаз. Александр медленно поднимает на неё взгляд. Внутри резко, остро колет беспомощностью, и ей хочется ударить его. Разбить губы, рассечь эти идеальные скулы до кости.

Она почти решается замахнуться.

– Не дёргайся, – Александр шепчет, и его дыхание касается запястья. Щекочет, царапает, раздирает. – Ты думаешь, что всё контролируешь. Что ты адаптировалась к происходящему. Но одно движение – и останешься без преимущества. Чего мне стоит выбить у тебя из рук этот несомненно опасный пистолет? И что тогда ты будешь делать?

По венам ползёт лёд; кровь в сосудах стынет, чтобы после разойтись трещинами, рассыпаться осколками. Алина понимает, что эмоции её погребают под собой. Ей сложно мыслить связно, и хочется отойти, дать себе передышку, которой у неё нет.

А убийца её родителей, виновник всей агонии, её смут – он перед ней. Мнимо безоружный, пугающе покорный и спокойный. Сколько раз его так держали под прицелом? Вдавливали лезвие в шею? Алина мельком видела кусок шрама у основания – белая рваная полоса. Постыдная тайна, прикреплённая желанием коснуться следа несовершенства. А сколько раз кто-то стрелял, надеясь, что серые глаза застынут и больше ни единого слова не будет произнесено этим сильным, ясным голосом? Голосом лидера, голосом тирана. С одной и той же интонацией Александр мог бы рассуждать о стратегиях на шахматной доске, благодарить за кофе и тут же отправлять людей на смерть. Приказывать им умереть. Алина чувствует в нём эту силу, перед которой хочется прогнуться, потому что она защитит и испепелит недругов.

Не потому ли Равка молчит? Не потому ли он так легко, играючи добивается своего?

– Не учи меня убивать, – Алина цедит и ухмыляется. Криво, погано, гнойно. – Я бы твоё лицо на лоскуты порезала, чтобы увидели все твоё внутреннее уродство.

Александр приподнимает голову, позволяя дулу прижаться ещё плотнее. Алине думается, что откинь он голову – и пистолет окажется около его губ. У него есть привычка кусать нижнюю, когда он задумывается.

– А разве мы сильно отличаемся?

Она не успевает сделать шаг, как его пальцы ныряют в карман её пальто. Звякают доставаемая им связка ключей. Спешно сделанный дубликат, ведь оригинал заботливо остался в баре, чтобы сменщик отдал его Жене, которая наверняка вспомнила, где могла их «потерять». Александр скашивает глаза, взглянув на поблескивающий в собственной ладони металл.

– Добавляешь седых волос моей помощнице. Она бы тебя не поблагодарила, – и улыбается, так улыбается, что Алине хочется завопить и зажмуриться. И чтобы не было его здесь, на этой кухне, когда-то им же осквернённой, ведь весь дом проклят тем днём.

– А ведь Женя была добра к тебе.

Она наклоняется, чтобы процедить ему в самое лицо:

– Замолчи. Ты не выйдешь отсюда. Глупостью было приходить ко мне, – пальцы свободной руки находят его плечо, шею, загривок; зарываются в волосы. Алина тянет со всей жёсткостью, заставляя его откинуть голову, подставить уязвимое горло. – Что, решил поглумиться над бедной сироткой? Ивану потом расскажешь, с друзьями в своём оружейном клубе обхохочешь?

– Иван заплатил за свою оплошность. Ты не должна была вернуться в тот день домой.

– Какая забота, – Алина выплёскивает ему в лицо весь сепсис своих чувств, едких как щёлочь. Пусть этот гной оставит на нём ожоги, проест насквозь.

Александр крепче сжимает челюсти, ведь она бы ему с удовольствием вырвала клок волос. Хочется думать, что и скальп бы стащила, но внутри скулит слабость, от которой хочется или проблеваться, или забиться в угол в рыданиях.

– Я мог схватить тебя в тот момент, как понял, что за призрак прошлого меня навестил.

Призрак прошлого. Как у него всё просто! Алина хрипло смеётся, почти не чувствуя руки, которой держит пистолет. Но ей хватит сил. Точно хватит. Всё закончится там, где должно было: в этом же доме. Возможно, после стоит прострелить самой себе голову.

– Я помню твоего отца, – говорит вдруг Александр, не отводя от неё глаз. – Он был хорошим человеком. Хорошим полицейским и хорошим капитаном. Но очень глупым. Он не соизмерял свои силы с поднимаемой ношей. Прямо как ты сейчас, пытаясь влиться в игры, до которых ты не доросла.

Алина не хочет слышать снисхождения в его голосе.

– Мой папа не согласился участвовать в твоих преступлениях и ты убрал его, прямо как фигуру с доски. Как бумажку с лобового стекла. Вот что ты сделал. Или на такое у тебя есть оправдание?

Слова правильные, злые. Сплошное обвинение. Но почему же она так нервничает? Он ведь в её власти. Или за дверьми дома ждут его люди? Не потому ли Александр так спокоен?

Но что-то ей подсказывает: нет никаких людей. Никого нет. Он пришёл к ней один.

– Я предупреждал, – отвечает он. – Я сказал, чтобы он не лез мне под руки и что в случае чего его семья заплатит мне за этот урок. Предупреждаю я единожды, Алина. Будь я более жесток, ты умерла бы под колёсами какого-нибудь грузовика. Днём позже. Равка бы упилась слезами от заголовков.

Она содрогается.

Есть ли какой-то предел у его жестокости?

Александр лезет в карман пиджака, достаёт пачку. Под дулом пистолета, он медленно раскуривает, затягивается. Порочно, красиво. Страшно ли ему хоть немного?

Вряд ли.

Монстрам не бывает страшно. Только скучно.

– Не моя вина, что твой отец решил полезть в петлю и потащил за собой твою мать. В тот день я сказал, что отступлю, если он перестанет вставлять мне палки в колёса. Видимо, решил, что у меня кишка тонка – замахнуться на капитана полиции.

Алина жмёт дулом ему в лоб, надеясь, что металл продавит чужие кости. Александр выдыхает дым ей в лицо, но не пользуется манёвром, чтобы забрать оружие.

– Какой же ты ублюдок. Видели бы все эти люди, видела бы Женя…

Он поднимает бровь.

– Твоя ненаглядная Женя знает, на что я способен. И какова цена мира, – он снова затягивается, и скулы заостряются, делая его лице гротескнее, злее, словно у демона, поднявшегося из разверзженной земли. – Но тебе ведь хочется побыть разрушителем миров. Так давай. Чего ты ждёшь? Сожаления? Не трать время. Мне не жаль. Я многим заплатил в этой короткой жизни, чтобы теперь убиваться из-за совершённого.

И улыбается. Он улыбается ей так красиво и страшно, так пугающе и безумно. У Алины сердце падает куда-то в желудок; сосуды рвутся, лопаются, как старые верёвки. Весь её корабль попадает в шторм, переламывается грот-мачта. Всё переламывается.

Она дышать не может.

– Не мни себя спасителем, – шепчет, смещая пистолет к виску, чтобы смотреть в эти проклятые глаза без преград. – Ты по макушку в крови. Смерть, разрушитель миров. Если ты и строишь что-то, то на чужих трупах.

– А на чём строятся империи, моя милая Алина?

Обращение похоже на пощёчину. Не случись этого всего, влюблённая в него по уши безо всякой ненависти, Алина бы растаяла подле его ног за такие слова.

– Я считаю себя тем, – продолжает Александр, – кто не прикрывается красивыми словами об изменениях. А тем, кто берёт и меняет. Давай, отруби чудовищу голову, покажи народу, обличи меня. Вытащи все мои скелеты, раздай им мои кости. И во что превратится страна через год? Два? Кто будет держать всех этих подонков в страхе? Кто будет контролировать правительство, кто не даст им растащить Равку как лоскутное одеяло? – он подаётся вперёд резко, рывком. Алина отшатывается, но не убирает руки. Сглатывает поспешно сухим и горьким.

– Вини меня всю жизнь, Алина. Мои цели оправдывают средства. Любые.

– Неудивительно, что твоя мать выбросилась из окна.

Он кривится. Больное место, больное. Склонённая на руки голова, острые лопатки, выступающие волнорезами под пальто. Алина видела, что за этой маской тотального контроля прячется слабость. Но до неё не добраться просто так, даже если она его на куски изрежет.

– Играешь грязно.

– У меня хороший учитель.

Александр откидывается обратно на спинку стула. Кусает губу, откладывая сигарету. Пепел рассыпается по столешнице.

Тишина вспарывает Алине вены. Где-то в её комнате тикают часы. Отсчитывая последние минуты его жизни? Или её?

– Смотри на меня, – медленно говорит она, когда молчать больше нет сил; у неё вообще их нет, она с трудом на ногах стоит, понимая, что все эти годы прошли впустую. Она оказывается совершенно не готова к встрече со своим волкодавом в чаще.

– Так ты сказал мне тогда. «Смотри на меня». И я смотрю. Всю свою грёбаную жизнь на тебя смотрю.

Щёлкает взводимый курок.

Александр склоняет голову. Не от дула – навстречу ему. Безумец. Где же Иван? Где же хоть кто-то или что-то, что не сделает из Алины убийцу безоружного человека? На её же кухне, в её доме.

В горле лопается очередной всхлип. Запоздало она чувствует текущие по лицу слёзы, заливающие подбородок, капающие на шею. И он тоже на них смотрит, впитывая её отчаяние. Наслаждаясь им? Нет, ему всё равно. Он пустой.

– И к чему это тебя привело, маленькая птичка? – чужой голос тих и вкрадчив, полон силы какой-то потусторонней, неземной. – Ты смотришь на меня, ты ненавидишь меня. Но только ли ненависть ты взращивала все эти годы?

– Не мели чуши! – Алина сжимает пустой кулак, осознавая, что больше не держит его за волосы. А теперь хочет вцепиться в горло и тут же заскулить, получив ожог. Хочет сбежать из собственного дома и затеряться. Снова стать девочкой с чужой фамилией и выводить имя в потрёпанных тетрадках. Собирать чужие фотографии, запоминать остроту профиля и оттенки улыбок.

У той девочки была цель, и она помогала ей расти.

У Алины – дыра в груди сквозная, и она с ужасом понимает в одну секунду: она не сможет.

– Ты отдала мне всю свою жизнь, – произносит Александр, читая её строку за строкой. Кварц препарирует, раздирает. Он вдруг поднимает руку и касается её щеки, собирает костяшками соль.

Алина проглатывает крик.

Она не уверена, что не свалится на колени.

– Так что у тебя останется, когда ты выстрелишь?

Алина мотает головой, как та девочка с двумя косичками под шапкой; девочка с плюшевым зайцем. Девочка, влюблённая в тёмного принца, так похожего на героя из её любимых сказок.

«Ничего. У меня ничего не останется»

– Убери от меня руки, – она хочет звучать твёрдо, но Александр вдруг поднимается на ноги и снова над ней нависает. Одним простым действием обеззоруживая и показывая: она бессильна даже с пистолетом. Даже грозясь убить его.

Даже выстрелив и заставив его глаза замереть, заставив его посмертно смотреть на неё, Александр выиграет.

– Надо же, – вдруг говорит он, не отнимая руки от лица Алины. Пальцы горячие, чуть шероховатые. Дарящие неясную ласку. – Другой бы сломался. А ты сильная. Очень сильная.

Алина собирает все свои эти призрачные силы и отбивает его руку. Думая о змее и его яде, который отравляет, парализует и лишает воли. Так действует его сила? Так почему у неё нет противоядия?

– Не смей. Ты сломал мне жизнь, ты забрал мою семью, потому что для тебя это ничего не значило! И меня всю сломал! А я сломаю тебя, Александр, – она тянет губы в усмешке, пусть безумной и больной. Пусть. Смотри на меня, смотри. – Я хочу разрушить тебя. Кирпичик за кирпичиком. И я разрушу.

Александр. Так странно произносить его имя вслух.

Но ей не даёт покоя, что каждая сказанная фраза толкает к поражению. С самого начала. В голову лезут когда-то услышанные слова от причины её же агонии, задумчиво вертящего в пальцах чёрную пешку.

«Есть такие партии, где каждый ход ведёт тебя к проигрышу»

У этого расклада есть название. И из него, выходит, состоит её, Алины, жизнь?

Александр вдруг качает головой. Немногим сокрушённо, но всё же уверенно и спокойно, как будто тайны мира разложены перед ним вскрытыми картами.

– Стрелять может лишь тот, кто готов быть застреленным, – произносит он и обходит её с пугающей лёгкостью, выводящей уверенностью. – Ты не готова.

Алину колотит. Она смотрит, как он оглядывает ключи и оставляет их на столе.

– Они тебе понадобятся, когда ты решишься, – добавляет Александр. Стоя к ней слишком близко, касаясь рукой – руки, он вдруг говорит тише: – До прихода сюда я знал, что ты не выстрелишь. Это ответ на вопрос, который тебя так мучает.