Текст книги "На бесплодных землях горит святое пламя (СИ)"

Автор книги: starless sinner.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

========== На бесплодных землях горит святое пламя ==========

Грязь въедается так крепко, что даже не стоит пытаться её оттереть. Но Алина всё же трёт: проходится жёсткой мочалкой до тех пор, пока кожу не начинает саднить от каждого касания и щипать – от едкого мыла. Вода в тазе ледяная, потому что у инфернов хватает забот, помимо необходимости обеспечения чьего-либо комфорта. Сама вода есть – и на том спасибо, ведь и самих инфернов у них не так много.

Алина не знает, где остальные и есть ли они вообще: не стёрла ли война их имена жёсткой рукой, алой краской перечеркнув весь холст.

И она совсем не привереда. Не белоручка. В Керамзине её руки редко оставались чистыми. Взять хотя бы краску. Разноцветные пятна усеивали запястья, предплечья и даже лицо иногда.

(Постоянно.)

Мал каждый раз смеялся, стирая следы с её щёк и носа, а Алина жмурилась, будто пригревшаяся на солнце кошка, чувствуя, как чужие пальцы сменяются горячими сухими губами.

Мал смеялся.

– До крепости два дня пути, если пойдём напрямик и не будем сбавлять темп, – говорит Ярен, и его голос раздаётся издалека. Из места, где нужно принимать решения и спасать чужие жизни. Или же пускать их в расход, швырять на амбразуру, как голодным собакам – мясо.

– Но мы не сможем подобраться незаметно, нас изрешетят прежде, чем мы увидим купол аденовского собора, – возражает кто-то, и Алина точно знает имя, но сейчас не может вспомнить даже своего – того, что должно было стать ей второй кожей, но сейчас оно отслаивается, отшелушивается. Только истина всё ещё прячется между рёбрами и в устах тех, кто знает её не как подругу короля, помогавшую в гражданской войне.

– Пойдём вдоль побережья, будем держаться близ Сокола и перейдём…

– Ты думаешь, они такие идиоты и не поймут наших манёвров? Не догадаются, что у нас есть проливные, поэтому мы стараемся держаться рядом с водой, чтобы в случае чего утопить их?

Громко сказано. У их противников численное преимущество. И преимущество со стороны гришей, чьи способности искажены, гипертрофированы, выкручены, как суставы.

– Мы и так потеряли слишком много времени при переходе…

Гул голосов смешивается в одну какофонию. Сложно понять, кто какую точку зрения продвигает.

– Никто не ждал засады!

– Её никто никогда и не ждёт!

– Инферны у нас тоже есть, но это не значит, что мы должны соваться в те же леса, где для них есть растопка, – возражает Алина глухо, и это – первое, что она говорит за весь этот странный совет. Когда-то она тоже так планировала сражения, операции, руководила людьми, но, святые, как тогда всё было просто. Как оказалось.

– Лесов тут не то чтобы много, – Ярен фыркает, прочёсывает свои светлые волосы. Он чем-то смахивает на Николая со спины, возможно, в профиль. Но не такой лёгкий, слишком взвинченный. Возможно, где-то в глубинах корсаровской души тоже живёт эта нервозность, но Николай только с большим усердием её топит.

– Как и чудес, которые нам бы не помешали, чтобы выжить, – Алина отворачивается. Снова принимается скрести руки, хотя куда вернее было бы сжечь всю одежду и несколько дней отмокать телом, чтобы хоть как-то избавиться от чувства запятнанности, собственной слабости и того, насколько же эти самые руки пропитались чужой кровью. Она столько не убивала, будучи заклинательницей. Мало ведь ей было кошмаров после. Теперь каждый убитый снится в те редкие часы, когда удаётся сомкнуть глаза, глядит на неё с какой-то неясной печалью, когда лучше бы – с осуждением. И лучше бы не спать вовсе. Не из-за нехватки времени, хотя и это – тоже роскошь. Алина заставляет себя спать, потому что иначе от неё не будет никакого толку. И без того ослабленная, хилая – какой уж из неё полевой боец? Но на выручку приходят ум, опыт и упрямство, которым, она уверена, вполне смогла бы заставить подвинуться горы. По крайней мере это вынуждает прислушиваться к ней, пускай приходится преодолевать толщу сопротивления.

Воротник колет шею. Посмеяться бы иронии – двойной, тройной, невесть какой, что на ней снова кафтан сердцебита.

Какая уж форма Первой Армии, не говоря в принципе о новой одежде. Купленное в столице платье для празднования ушло на тряпки, а сама Алина вновь облачена в форму с чужого плеча, возможно, чей обладатель уже мёртв. Кафтан потрёпан, изношен, лишён своего лоска, но Алина не снимает его и только пуще кутается на каждой заставе, потому что постоянно мёрзнет. А ещё – потому что нет выбора. При всех своих приготовлениях Равка оказалась предсказуемо не готова ко вторжению. Из одной войны в другую – бесконечный, порочный круг болезни из агонии, жестокости и жертв.

Но разве мало принесла в жертву ранее называемая святой? Ещё при жизни, теперь лишь увековеченная в алтарях и на страницах книг? Мало она отдала, оторвав от себя всю свою суть, отринув прежнюю жизнь, имя и…

Видимо, недостаточно, потому что война жадна.

Потому что война в первый раз не смогла забрать у неё Мала.

Смогла во второй.

В груди сдавливает, стягивает что-то, цветущее колкой болью, как увенчанные шипами лозы; оно выдавливает кислород. Алина пытается вдохнуть, но не может – так случается, когда рядом оказывается сердцебит под действием парема. Он может выкачать весь воздух из тела. Или убить подобным образом любимого человека прямо на глазах той, кому он был дороже всех чудес мира и всех его костей.

Об этом думать тошно: о костях, горящей плоти и лишённых осмысленности взглядах, уставленных в равнодушную небесную высь. Если глаза оставались на месте. Если от тел вообще что-либо оставалось, не разодранное в пепел пламенем дрюскелей. Очищающим, как же.

Мал не был гришем.

Мал всего лишь оказался на линии огня.

К горлу подкатывает желчь, сплошной прогорклостью, ведь даже рвать особо нечем – содержимое желудка осталось за несколько лиг от лагеря, где они все, отказники и гриши, едва не упокоились, спасённые то ли чудом, то ли тем везением, которое обычно приписывают дуракам. Алина сжимает края таза пальцами, думая о том, что Жене даже похоронить было нечего.

Она даже не смогла проститься. Как и сама Алина.

А что было сказано в ту, последнюю секунду? Какими были последние слова? Что сказал Давид Жене? И что сказала она ему? Было ли этого достаточно?

Нет. Никогда не будет.

Проклинает ли Алина день, когда согласилась приехать на свадьбу друзей? Нет.

Проклинает ли себя за то, что оказалась бессильна? Каждую секунду.

Перед глазами мелькает бурое, карминовое – запятнавшее свадебный кафтан Жени, её светлую кожу. Даже шрамы. Но случившееся позднее оказалось куда страшнее испорченного кафтана. И пускай между этими событиями прошло не так много времени – ощущалось оно тянувшимися столетиями; теми, которые когда-то могли быть Алине принадлежать. Но чего стоит вечность, если она лишена тепла близких? Если всё, что остаётся, – пепел и горечь неиссякаемых слёз?

Было бы дивно от них же умереть. От обезвоживания. От боли. Ведь воздуха у неё уже нет, как и сердца, – его вырвали, умертвили, разодрали на части.

Женя бы поняла её, как никто другой. Сотни других мужчин и женщин, лишившихся того, что было дорого; то, что было отвоёвано, поняли бы её. Алина не возводит своё горе в абсолют – ведь так зарождается сумасшествие. Но оно есть. Болит, нарывает. Накатывает, как в этот самый миг, когда нужно планировать дальнейшие действия.

Никто не даст передышки. Она может стоить слишком дорого. Неподъёмно дорого.

И та свадьба, воистину кровавая, тоже стоила слишком многого.

Алина не уверена, что от сердца подруги остался хоть один невредимый кусочек – её крик до сих пор стоит в ушах, звенит. Хочется, чтобы перепонки лопнули, и горячая кровь напополам с агонией заглушили то, что изнутри раздирает, хотя бы на мгновение; пускай весь шум схлопнется, исчезнет, оставив один вакуум из бесчувственности. Ведь так спустя годы ощущаются зажившие раны? Никаких ощущений, кроме странного отторжения при касаниях – хочется побыстрее убрать руку и смахнуть чувство, как прилипший листок.

Как дурной сон.

Как бы Алина хотела, чтобы череда случившегося была сном; колодой карт, которые можно перевернуть рубашками вверх, сложить и закинуть в ящик комода. Как бы ей хотелось… какая глупая мысль, ограниченная желаниями! Алина бы всё отдала, чтобы руки Мала, умелые, сильные руки с ловкими пальцами собрали эти карты, до того показывая детям фокусы, которые те непременно попытаются повторить глубокой ночью, перешёптываясь на своих кроватях и думая, что за дверьми их не слышно.

О детях думать страшнее, чем о погибшем муже. До Керамзина ей пока не добраться, и это грызёт, пускай в последней весточке Николай уверил, что поместье и дети в порядке.

Но Алина знает.

Никто не в порядке. Никто не может быть в порядке.

Кто-то в лагере до сих пор говорит, что война на пороге. Чушь собачья. Алина бы даже рассмеялась, если бы не риск следом разрыдаться.

Война не на пороге – она за него шагнула.

Она пе-ре-шаг-ну-ла через головы их друзей, их любимых, а, может, вскоре и через них переступит.

Алина плещет себе в лицо водой. Пусть холодной и грязной – какая, в общем-то, разница, если они в этой грязи, крови и дерьме постоянно? С того самого мига, как Женя не успела ответить заветное «да» и на торжестве любви разверзлась бездна кромешная.

Как бы то ни было, до Керамзина ещё слишком много дней.

До Керамзина ещё слишком много битв и попыток отобрать у захватчиков страну по кускам, словно у злого ребёнка, который не отдаёт чужую игрушку.

Вакуум в ушах растворяется, возвращая в реальность со вспарывающей жестокостью. Так ощущалось бы падение, от которого разом ломаются все кости, а все внутренние органы превращаются в месиво.

Алина отходит от таза, не слыша разговоров посторонних: она задержалась достаточно, чтобы породить этим недовольство, ведь в этом шатре обсуждается дальнейшее наступление (похожее на бегство). Она практически чувствует, как взгляды командиров буравят ей правую сторону лица, оставляя на скуле засечки. В прошлом ею тоже многие были недовольны: как солдатом, как генералом. Хотя откуда этим людям, делящим с ней кров, снедь и горе, знать, что перед ними бывший генерал Второй Армии? Откуда им знать, что Санкта-Алина жива, но более не может творить чудес? Только разрушения следуют за ней по пятам. Но здесь она одна из командиров, потому что так велел король, даже если этот указ кому-то встал поперёк горла.

Алина знает, что Николай и Зоя непременно её заберут, как только представится возможность, а пока у короля и его генерала хватает хаоса и без неё. Алина не жалуется, не стенает – только бы унять эту давку в груди.

В конце концов, она была солдатом. Им и остаётся.

Наконец она подходит к столу. От каждого шага тот пошатывается, стоящий на голой земле. Никаких ковров, никаких диванных подушек, будь хоть трижды гришем. Вот она, война.

Каньон был цветочками.

Алина смотрит на карту, на витиеватые буквы, выведенные чьей-то рукой с дотошной скрупулёзностью.

– Чистой воды самоубийство, – говорит ей Ярен. Верхняя губа у него дёргается. – Что предложишь ты, Агата?

Агата. Имя не липнет, не прикипает. Алина чувствует, как оно отторгается её плотью и костьми. Когда-то она думала, что привыкнет.

Сидящая за столом брюнетка морщится. Бьянка, точно. Алина наконец вспоминает.

– Вот уж имечко у тебя. Прям как у фьерданской королевы.

Само слово «королева» режет чем-то, что острее любого ножа.

Чем-то, что когда-то было ей подвластно.

– Я предпочитаю думать, что это её зовут, как меня, – отрезает Алина жёстче, чем хотела бы. Наверное.

Ярен примирительно поднимает между ними руки.

– Если вам охота поругаться, идите и поваляйтесь в грязи. Солдатам тоже нужно зрелище.

– Куда будет занятнее, если мы изваляем там тебя, – отбивает Бьянка, прочёсывая волосы пальцами и наспех заплетая их в косу. Ярен закатывает глаза.

Верно. Они не враги. Алина выдыхает, расслабляя тиски из напряжения, а едкая злость перестаёт пузыриться внутренними волдырями. Враги там, за пределами лагеря, сжигают их дом.

Она закусывает губу, ощущая на кончике языка затхлую пыль и металл.

– Им придётся подождать нас.

Две пары глаз буравят её лицо в нескрываемом удивлении. Непонимании.

Алина постукивает пальцем по карте.

– Рассредоточим их внимание, а затем ударим с тыла, – взглянув на обоих командиров поочерёдно, она добавляет: – Мы пойдём через Крибирск.

***

Мал погиб спустя четыре дня после свадьбы. Алина знает, что война началась раньше, но тот день – её точка отсчёта. Они должны были достигнуть убежища в первом попавшемся гарнизоне, но угодили в засаду. Не веди их Мал, жертвами стали бы все.

Алина хотела бы забыть эти ужасающие мгновения.

Алина хотела бы забыть, как Мал взглянул на неё в последний раз.

Алина хотела бы забыть, как он не произнёс ничего вслух, только прошептал одно-единственное слово, прежде чем столкнул её в овраг. И тем самым спас жизнь.

«Алина»

Как бы она хотела не думать об этом хотя бы одну секунду. Но даже если получалось, даже если эта хватка на её горле ослабевала, то казалось она снова и снова слышит крик сгорающего заживо Давида.

***

Силуэты вокруг костра похожи на пляшущие тени, какие пламя отбрасывает на стены. Но только никто не пляшет, конечно. В ночи различима только излишне бурная жестикуляция спорящих.

Алина не особо пытается вслушаться, сидя на ящиках поодаль ото всех и сразу – одинокая одиночка, терзаемая грузом вины и нескончаемыми думами. Совсем как когда-то давно, когда единственными её бедами были плохие чертежи и безответность чувств к Малу. И всё же тогда он ухитрялся находить её, как, впрочем, найти мог всё, и разгонял всякую печаль одной только улыбкой.

Ныне сердце Алины не делает кульбиты от радости. И вообще никто не радуется – не громко точно. Слишком удушлив страх, что эта радость может стать последней.

У войны хороший слух.

А у них слишком мало фокусов. У самой Алины их практически нет. Приходится довольствоваться крохами.

Она бездумно поджимает пальцы, и маленькие, дымчатые тени обвиваются вокруг них. Украденная толика. Жалкая цена за то, что пришлось отдать.

«У меня ничего не останется»

Если бы только у неё была сила.

Мал был бы жив. Давид был бы жив. И многие другие, кто пал за эти дни и кто падёт после. Алина бы нырнула на самое дно в сердце творения мира, не взирая на последствия.

Алина бы не позволила им умереть.

Глаза печёт, и в иной раз стоило бы дать стечь этим слезам – немой скорбью по всему утраченному, но совсем рядом раздаются шаги, и Алина спешно утирает лицо рукавом.

Ярен присаживается рядом и вручает ей жестяную кружку, из которой валит пар и пахнет травами.

Алина оторопело моргает.

– Ты мёрзнешь постоянно, – замечает Ярен, смотря прямо перед собой.

– Спасибо.

Он двигает плечом, дёргает скорее, немного нервозно. И гоняет во рту соломинку: из одного угла губ в другой.

– Тебе спасибо, – на ещё один немой вопрос он поясняет: – У нас теперь есть план.

– Я раскритиковала твой, – мягко замечает Алина. Пальцы жжёт от жара травяного чая, но она и не думает их разжать, обхватывая металл обеими ладонями.

– Я тебя прощаю, потому что твой ещё ужаснее, – отвечает Ярен.

Алина неожиданно смеётся. О святые, как он похож на Николая! Или же это она сама ищет хоть что-то отдалённо родное, оставшись в одиночестве?

Мысль горчит. Алина делает глоток, перебивая одну горечь другой.

Со стороны костра снова становятся различимы возгласы. Возмущённые? Смешливые? Алина видит, как кто-то отмахивается и уходит, ссутулив плечи.

Завтра им предстоит разделиться. Жребий вытянула Бьянка, и сердце Алины не сжалось – скрутилось, скукожилось в маленький комок от осознания, что уходящий день, возможно, последний, когда они видят друг друга живыми.

– О чём они спорят? – она кивает в сторону шума. Ныне отказники и гриши похожи на жмущихся друг к другу птенцов. Что уж, беда объединит кого угодно. А в их отряде («войско» слишком громкое слово) и без того не так много людей.

Ярен прослеживает за её взглядом.

– Бьянку зацепили твои слова о чудесах.

Алина поднимает бровь. Перед глазами мелькает узкое лицо девушки, острый нос и поджатые губы. Первое, что в ней запомнилось – кожа цвета кофе с молоком, выдающая в ней сулийку, как и тяжёлые тёмные волосы. Алина из Керамзина захотела бы нарисовать такую девушку.

– Она рассчитывает, что мы сможем найти по пути какого-нибудь чудотворца? Или что святые ниспошлют нам свою благодать?

Милосердие для святых. Как же.

Другой бы не заметил, но Алина чувствует, как Ярен напрягается. Уходит в оборону и этим подтверждает очевидное: пускай война не оставляет им времени, чувства зацветут даже на бесплодной земле. Страшно думать, каково ему будет отпустить Бьянку завтра. Алина уверена, что Ярен попытается поменяться с ней.

Только каковы шансы, что выживет хоть кто-то из них?

И, пожалуй, следовало помнить, что все чудеса требуют своей платы. Эта мысль станет посещать Алину всё чаще, ведь стоит им выдвинуться поутру в путь, как Каньон будет становиться всё ближе. То, что было им не так давно, хотя, казалось бы, минула вечность.

– Нет, – Ярен кривится. Её словам или суждениям Бьянки – не понять. – Она толкует о том, что лучше бы Дарклинг был жив. Фьерда бы подумала дважды, прежде чем сунуться сюда.

Слова подобны ударам булавы о рёбра. Кости начинают ныть.

Алина насильно вливает в себя чай одним большим глотком. То-то же, чудеса.

– Фьерде бы тогда стоило подождать чуть дольше, и Равка бы досталась ей на блюде, – она фыркает.

Гражданская война бы развалила страну окончательно.

– А если бы нет? Ты так говоришь, будто бы знала его, – Ярен внимательно на неё смотрит, заставляя задуматься, не сказала ли Алина ничего лишнего. Нет, они мертвы, сожжены и развеяны по ветру. Изничтожены поставленной Алиной точкой: росчерком стали, сжирающим огнём.

Она жмёт плечами как можно равнодушнее. Будь штилем, будь мёртвыми песками. Не позволь сердцу сбиться с ритма.

– Недолговременно, – стоит взглядом дать понять, что расспросы излишни. Пускай думает, что это был плен. Или что-то ещё.

Ярен понимает. И, помедлив, спрашивает совершенно иное:

– Если бы его власть… если бы Санкта-Алина объединилась с ним, Агата?

Лучше бы спросил про её «недолговременное знакомство».

Огромных усилий стоит не потянуться к собственной шее, в давешней, отравленной привычке. Затаенно желая ощутить тяжесть оленьих рогов – та сила нашёптывала ей о большем.

Если бы.

Алина запретила себе думать об этом. Ведь память должна была потускнеть, но, о сущее, она так же остра, как теневой клинок, пронзивший чужое сердце. Возможно, открывшееся ей одной.

Но не сам ли Дарклинг научил её, что искренность позволит только глубже себя распять?

Она наслышана о культе Беззвёздного, надеясь, что возможности столкнуться с ними не представится. Как и с последователями Заклинательницы Солнца, чья вера так слепа в своём отравленном трепете. Апрат по-прежнему возносит молитвы за её упокой, да только оборачивается он разрушениями.

Возможно, ей следовало в действительности сгореть подле Дарклинга.

Возможно, им всем следовало остаться в Каньоне.

– Как бы то ни было, Дарклинг мёртв, – замечает Алина уклончиво, покачивая остатки жидкости в кружке; в темноте не видны плавающие кусочки трав. Собственные мысли оказываются не в пример прозрачнее, как талая вода. Внутри всё противно сжимается от горькой правды, которую она вряд ли сможет озвучить, не изломав себя на части.

Дарклинг.

Как давно она не произносила этого титула. Как давно не думала об имени, высеченном на собственном сердце – обещанием, которое никогда не давала, но Дарклинг знал мысли маленькой святой наперёд её собственных, будто её кости были его, а потому не сомневался: Алина Старкова не выдаст его тайны.

Алина Старкова заберёт её с собой в землю и к червям, как и отторгаемую истину, пустившую корни слишком глубоко, чтобы теперь спустя годы выкорчёвывать её вместе с собственными жилами.

Дарклинг мог быть жестоким, властолюбивым, но подобного бы не допустил. И в то же время эта истина и злит: не случись Каньона, не будь войны, Равка была бы сильна. Равка…

Алина вздыхает.

– Верно, – Ярен жмёт плечами. Армейская куртка на нём бездумно расстёгнута. На груди поблескивает жетон с высеченным именем, званием и местом рождения. Бирка на случай смерти. Если останется, что отправлять домой.

Если останется сам дом.

Подобных мыслей не должно быть, они – верный путь к поражению, к гибели, но после стольких смертей, после смерти Мала, как можно думать о благом исходе?

Потому что их история с самого начала была обречена на провал.

Потому что заклинательница Солнца не способна более подчинить себе свет. Маленькие тени – всё, что осталось маленькой святой, маленькой мученице.

Тени, горечь и погибель, маячащая кровавым, невосприимчивым к её командам солнцем на горизонте.

Внутренний голос слишком похож на карканье старухи и девушки, когда-то мечтавшей о лучшем мире.

– Мы справимся, – Ярен бодает Алину в плечо своим. Себя успокаивает или её?

Он держится достаточно расслабленно, ведь она не гриш. А будь иначе, то как бы он вёл себя? Знай, кем является на самом деле Алина, то как бы он на неё смотрел? Алина не очень хочет знать.

– Но нам бы не помешал кто-то вроде него. Хотя я наслышан о генерале Назяленской. Говорят, она красива, как святая, – Ярен улыбается. Озорливо, показывая, что мальчишка где-то внутри ещё жив, не сожжён, не изломан.

Алина закатывает глаза. Мужчины.

– И не менее смертоносна.

– Возможно, у нас не всё потеряно?

– Возможно.

Какая же ты лгунья, Алина.

Ярен выплёвывает соломинку.

– Дошли слухи, что на мёртвых землях найдены пустые фьерданские скифы.

«Мёртвые земли». Каньон.

– Пустые? – она уточняет с долей здравого сомнения. – Возможно, что экипаж высадился?

Ярен качает головой.

– Не знаю, насколько это правда, но палубы все в крови.

Алина закусывает изнутри щеку. Что это? Неведомы монстры или сама Равка пытается избавиться от своих врагов? Чушь собачья.

– Что-то неладное творится на той земле, – Ярен морщится, как от зубной боли. Или боли в костях, когда погода не ладится. Алина заметила ранее, что он прихрамывает, стоит начать дождю накрапывать.

– Если их сожрали призраки волькр, я совсем не против.

– Агата!

– А пока мы можем воспользоваться этим и другими суевериями и отбить Адену.

Рыжий свет делает морщинку меж бровей Ярена сплошь чёрной и глубокой.

– То есть?

Алина отставляет кружку в сторону и внимательно смотрит на свои пальцы. Кожа огрубела, а подушечки ладоней покрылись мозолями. Линии – сплошь чёрные, заполненные тенями, как отравляющим мраком иного свойства.

– Как ты думаешь, почему Крибирск до сих пор не взят? Почему фьерданцы медлят? Дело не в том, что они не могут.

Удивление на чужом лице приятно.

Облизнув губы, Алина поднимает голову, вглядываясь в пики шатров, в различимый на полотне неба дым, продолжая:

– Они считают силу гришей грехом и ересью. Представь, в какой ужас их приводит город, поглощённый тьмой и монстрами. Даже если этой тьмы там уже нет. Так что твои слухи как нельзя кстати. Занятые нашими людьми, они не будут оглядываться на Крибирск.

Ярен прерывисто выдыхает. Алина не хочет слышать никаких вопросов и городить ложь – тоже не хочет, а потому поднимается на ноги, кутаясь в кафтан, как в броню, и добавляет:

– Дарклинг мёртв. Но окажет нам небольшую услугу. Спасибо за чай.

***

Он бы оценил её план.

Эта мысль не даёт покоя несколько часов кряду, пока они бредут, минуя открытые тракты и проложенные дороги, как призраки. Пускай темп быстрый, не дающий расслабиться, а необходимость вслушиваться в каждый шорох истощает, именно призраком Алина себя ощущает. Бесплотной. Мёртвой, не упокоенной. Ноги утопает в вязкой грязи, а к сапогам липнет влажная трава вместе с комьями земли.

Алине кажется, что она не чувствует под собой – и в себе – ничего. Мысль травит.

Мысль верна.

Дарклинг бы оценил. Не его ли логикой она руководствовалась, предлагая разделить отряды, чтобы завлечь вражеские силы отвлекающим манёвром? Не его ли жестокостью, осознавая, что подвергнет опасности чужие жизни?

Он бы сделал это, не раздумывая, зная, что получит желаемое. Ему приписывали многие суждения, коих Алина успела наслушаться за минувшие дни и гораздо ранее, когда в Керамзине учителей тянуло поговорить за ужином на слишком животрепещущие темы.

Словно они могли что-то знать. О сущее, как же она ужасна!

Только суть была до смешного проста. И не стоило городить никаких теорий, не пытаться понять и поднять то, что невозможно унести.

Цели Дарклинга оправдывали всё, пока он сам в оправданиях не нуждался вовсе.

Не этим ли принципом руководствовалась сама Алина, дёргая за нити, пускай вполовину не так умело? Тонкая наледь её спокойствия должна пойти трещинами от этого осознания. Она вся должна уже раскрошиться.

Ведь с каждым шагом Крибирск всё ближе.

Ведь несмотря на уверенность других, ни Алина, ни Агата не знают, что им делать. Если сбиться с курса, со счёта шагов, с намеченной цели – она рассыпется на куски, изломается криками, а слёзы разъедят плоть до костей, оставив на них чёрнеющие пятна ожогов.

Ведь глядя в нахмуренное синюшними тучами небо, Алина только и может, что прошептать слишком откровенное и страшное признание:

– Ты бы точно знал, что нужно делать.

***

– Это может быть ловушкой.

Дым вдалеке выглядит как пригласительный билет в театр, в котором Алина никогда не бывала. Видела только кукольные, когда в Керамзин приезжала тележка, полная чудес. На пару дней, не больше, но Алина ждала её каждый год с замиранием сердца. Иногда им, сиротам, так везло, что в тележке оказывались не только истории, но и сладкая карамель на деревянных палочках. Отлитая в форме зверей, как же сладка она была! Они с Малом всегда старались растянуть лакомство на подольше.

Но дым впереди не имеет ничего общего с этой светлой памятью.

– Это точна она, – Ярен, залёгший рядом с ней возле упавшего ясеня, кивает. Листва уже подгнила, похожая на гангренозную рану. Листья липнут к одежде вторым её слоем.

– Мы не можем столько ждать, – шипит справа Марьета, и голос у неё похож на шторм, которым она вполне может повелевать. Когда-то этого было достаточно. Не теперь. – Мы отправили своих товарищей на смерть, мы не будем…

– Неизвестно, кому из нас придётся хуже, – возражает Алина, хмурясь. Всё тело ноет, каждой мышцей, и это так злит, что она бы себя саму ударила. Пальцы вцепляются в древесную кору. Та поддаётся даже без хруста, влажная и подгнившая, отрываясь.

Марьета смотрит на неё так, что с небес точно вот-вот ударит молния.

– Это был твой план. Мы послали их как свиней на убой! Кто ты вообще такая? Свалилась на нас, командуешь и решаешь, кому жить, а кому умереть?

Вот оно. Алина ждала, когда этот гнойник вскроется, ведь для того были предпосылки ранее: она почувствовала роптание в тот самый миг, как отряду пришлось разделиться. Интонации Марьеты заставляют внутренних демонов выпустить когти.

Алине хочется рявкнуть, хочется на место поставить, но она сдерживается.

Не время кичиться тем, что упущено.

Не генерал, не заклинательница. Не королева. Никто.

– Операция была утверждена всеми командирами, – вместо этого получается только процедить сквозь зубы. – Думаешь, я не понимаю, как они рискуют? Думаешь, мне хочется, чтобы они умерли там, пока мы здесь сидим и препираемся?

Марьета хочет ответить, но Ярен рявкает:

– Мы следуем плану. Это приказ. Мы не помчимся туда, сломя голову, пока разведчики не выяснят, в чём дело. Ослушание будет приравниваться к дезертирству, не важно: гриш ты или отказник. Всё ясно?

Куда уж яснее.

Алина собирается ответить, но тут в нескольких локтях от них что-то падает.

Она оглядывается. Сердце подскакивает к горлу, не давая закричать. Вместо неё это делает Ярен:

– В сторону! Пригнитесь!

Раздаётся взрыв.

***

Воздух настолько удушлив, что едва получается вдохнуть. Такое бывает перед сильными ливнями, а тучи и в самом деле неспешно приливают чёрной волной, наваливаются всей тяжестью.

Они идут, рассредоточившись и вслушиваясь в каждый звук. Уханье птиц каждый раз заставляет сжимать приклад обреза крепче скользкими от крови пальцами: она ободрала ладони о камни, вставая. Алина не слишком хорошо стреляет, но лучше хоть что-то, чем совсем ничего. В крайнем случае у неё есть ножи. У Ярена оставалась пара гранат – из тех немногих запасов, которые при благом раскладе должны считаться неприкосновенными. Малая толика, учитывая, что их засекли. Они даже не дошли до Крибирска, какой тут благой расклад!

Алина чувствует себя полной идиоткой, но не может позволить себе роскошь самокопания. Не сейчас.

– Они играют с нами, – шепчет она, догоняя Ярена. Тот жестами распределяет, кому куда идти. Алина видит, как он то и дело тянется прочесать пальцами волосы. Нервно. И прихрамывает на левую ногу, шипя ругательства. Видимо, на фьерданцев, своё увечье и саму Алину, которая ничего о последнем не знает. И не пыталась узнать, в принципе. Чем меньше будет привязанности, тем…

О святые.

Ярен кивает, оглянувшись.

– Не вышло одурачить их, – его губы трогает слабая улыбка. – А ведь хороший был план.

Алина трёт плечо, вглядываясь в силуэты деревьев, но не видя ничего, кроме вереницы стволов, похожих на вонзённые в землю огромные колья.

– Возможно, у Бьянки выйдет лучше, – она жмёт плечом, в глубине своего сердца на это надеясь. Адена – одна из многих точек, но даже единственная громкая победа воодушевит тех, кто мог уже сдаться. Она знает, что на север выдвинулись войска; знает, что укрепляется морская граница, но сколько равкианской крови удобрит землю, прежде чем они смогут выпрямиться под этим гнётом?

Если будет кому выпрямляться. Потому что, будучи откровенной с самой собой, не стоило и думать о том, чтобы пережить войну, – с этой мыслью Алина примирилась в момент, когда остановилось сердце Мала. Когда это сердце разорвалось на части вместе с её собственным. Она старается не представлять, как выглядело мёртвое тело; не думать о налитых кровью белках глаз, о вишнёвого цвета пене на губах, лопающейся пузырями.

Потому что до того как умереть, Алина Старкова заберёт с собой как можно больше этих ублюдков.

– Какова вероятность, что рядом была просто мина? – спрашивает она, пересчитывая взглядом каждого из отряда. Тут и там мелькают кафтаны и болотные пятна военной формы.

– Упавшая?

– Не лишай меня надежды.

– Всё равно нулевая, – Ярен оглядывается, щурит глаза, считает людей за её спиной. Каждый из них натянут как тетива. Под ногами хрустят ветки и иссохшие желуди. Звучит так мерзко, как чужие кости.

Усталость давит на плечи вместе с портящейся погодой. И Алина остро ощущает необходимость оказаться где угодно, но только не в этом лесу, через который им идти, по меньшей мере, ещё пару часов. Она практически скучает по тому вечеру, полного странных разговоров и горечи травяного чая. Ей хочется вымыть голову и себя, хочется заснуть на жёсткой постели. Чего угодно, но только не быть в этом лесу.