Текст книги "Павильон Дружбы"

Автор книги: Старк Джерри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

– Мы так не договаривались, – ошалело пробормотал Эглантин, пытаясь высвободиться и еще не понимая, что это невозможно. – Колло, что на тебя нашло?

– Ничего, – буркнул Колло. – Считай это залогом своей благонадежности. И вообще, мне столько лет хотелось это сделать, и грех не воспользоваться подходящим случаем.

* * *

Диванчик выглядел слишком хлипким, столешница – банальной, а паркетный пол – холодным и твердым. Однако на полу имелся коврик. Вытертый, небольшой коврик с цветочным узором, позаимствованный в имуществе Тюильри. Самому Колло было по большей части все едино, где, как и с кем – собственно процесс всегда занимал его больше, чем окружающая обстановка – но для трепетного, строящего из себя аристократа Шиповника требовалось нечто более возвышенное, нежели коврик на полу. Кровать с балдахином, шелковые простыни, розовые лепестки, не иначе.

– А вот надо было соглашаться, когда предлагали… – невнятное бормотание, путающиеся в застежках руки, тяжелое, сдавленное дыхание, мечущиеся тени. – Надо было соглашаться, сколько раз тебе говорили… Вот и терпи теперь, можешь даже порыдать… Под Сешелем небось не рыдал, да? Хотя кто вас разберет, полоумных, кто там у вас сверху, кто снизу…

Бешеный, почти безумный напор с одной стороны – но не сопротивления, ни попытки оттолкнуть, ни протестующих криков в ответ. Беспомощная, растерянная покорность, мгновенно выводящая Колло из себя, оборачивающаяся яростными, злыми криками:

– Хорош изображать бревно с глазами! Тоже мне, девственница на заклании! Думал, так просто отделаешься? А вот не выйдет, не собираюсь я в дупло бесчувственное наяривать!..

Оплеухи, от которых голова распростертого на ковре человека неловко мотается туда-сюда. И почти сразу – извиняющееся мурлыканье, поцелуй, настойчивый, горячечный шепот:

– Шиповничек, ну пожалуйста, ну прости, я ведь так хочу тебя…

«Хочу» – уже не «люблю», «люблю» отгорело и рассыпалось пеплом, осталось только требовательное, капризное «хочу». Желаю. Хочу заполучить с потрохами, печенками и селезенками, с этими печально-смешливыми глазищами, с гладкой, прохладной кожей, смуглой по прихоти природы, с первого вскрика и рождения на свет, с шелковистой, чуть вьющейся гривкой… Хочу твои улыбки, с такой легкостью достававшиеся любой смазливой юбке, твой смех, чуть гортанный, будоражащий воображение, твою неистребимую привычку, злясь, начинать говорить с отрывистым южным акцентом… Твои руки и пальцы, возможность засыпать и просыпаться рядом, осознание того, что ты любишь меня…

Ты ведь не любишь меня, Шиповничек с колючками?

Не любишь, но уступаешь, потому что иного выхода нет, а ты слишком горд, чтобы орать, звать на помощь, выдираться и пытаться скинуть навалившееся сверху тело. Потому что твой гребаный пестрый балаган, сцена и кривляющаяся на ней бывшая супружница внезапно оказались дороже, чем деньги и нынешние закадычные приятели – а ты ведь так ценишь деньги, бывший ярмарочный побирушка без гроша в кармане, на все готовый и на все согласный ради нескольких золотых луидоров. Театральная шлюха, свято блюдущая верность единственному избраннику, сама себя навечно приковавшая к погасшему алтарю Мельпомены…

Больно, да?

Беззвучные слезы, вскрик, хриплый стон, толчок, жесткость лакированных паркетных плашек, ничуть не смягченная истрепанным ковриком, содранная о жесткий ворс кожа. Хоть бы попросил быть помягче, не ломать, не сгибать, как гнут для похоронного венка гибкую, упругую ветку шиповника, прихваченную первым морозцем. В аллеях Тюильри есть кусты шиповника, они уже облетели, темно-красные, спелые ягоды мерцают сквозь колючую паутину веток.

Мы умрем, очень скоро мы все умрем, но сегодня мы еще будем жить, вот так – нелепо, неуклюже, страдая от собственной уродливой любви, вколачиваясь друг в друга, словно этот немудрящий ритуал в силах спасти нас от наступающего дня и окончательного расчета.

Почему ты молчишь, Фабр? Смотришь снизу вверх на взбесившееся Животное, вырвавшееся из клетки и способное разорвать тебя на куски, сглатываешь, облизываешь пересохшие губы – и молчишь? Позволяешь брать себя – неловко, неудобно, при всяком рывке затылок невольно ударяется о паркет, но не хнычешь и не жалуешься…

– Колло, – тихий, отчетливый шепот.

– Уммм?

– Обещай, что не проболтаешься.

– Завтра… то есть сегодня же с утра соберем публичное заседание ради такого случая. Пусть все знают, какая из Шиповничка сладкая давалка.

– Обещай! – голос становится громче.

– Да никому я не скажу, успокойся ты…

Толчок, робкое движение навстречу, кольцом сомкнувшееся на шее руки.

– Эй, а тебе нравится… Сдохнуть мне на этом месте, ему нравится!

– Колло, сделай одолжение – помолчи.

– Еще чего. Вот помру – тогда и заткнусь.

Пустота огромного танцевального зала, темный осенний ветер колотится в окна Павильона. Тепло двух слившихся тел, судорожный вздох, объятие.

– Ты ведь обманываешь меня, да, Колло? Тебе просто хотелось уложить меня и вставить свою хреновину…

– Да ни за что на свете! – здесь и сейчас Колло искренне верит произнесенным словам. Как же можно обмануть того, кто доверился тебе, кто наконец смирился с неизбежным, позволив осуществить наяву все твои мечты? Ну да, Фабр при необходимости сам кого хочешь обведет вокруг пальца, но сейчас Колло уверен, что не станет обманывать дружка. Он честно похлопочет завтра перед Максимильеном за арестованную труппу Театра Нации. Чем Верховное Существо не шутит, может, удастся обратить начатое вспять, проштрафившихся комедиантов вышлют в провинцию, а Шиповничек останется с ним, на всякую ночь, навсегда, до самой смерти… – Обещал – значит, сделаю, не страдай.

Колло переводит дух и негромко, почти нежно окликает «Франсуа, а Франсуа…», зная, что Эглантин сейчас вздрогнет от удивления. Крещеные имена нынче не в чести, как пережиток религиозного прошлого, обитатели Тюильри и горожане предпочитают обращаться друг к другу по фамилиям или прозвищам. Колло свое имя вообще терпеть не мог, а имечко Фабра выяснял обиняками, у общих знакомцев. Имя как имя, традиционное настолько, что дальше некуда, но удивительно подходящее Фабру. Даже странно представить, что его можно назвать как-то иначе. Франсуа Эглантин, Шиповничек, его нынешняя подстилка и пассия, наконец-то смирившаяся со своей истинной участью и отвечающая хоть и не со «страстью пламенной», но вполне усердно и старательно.

Где ж тебя раньше носило, цветочек несбиранный?

– Франсуа, какого хрена ты столько лет упрямился, а?

– Предвкушение удовольствия порой намного слаще самого удовольствия…

– Фразочку сам придумал или спер у кого-то, как всегда, плагиатор несчастный?

– Сам. Колло, нельзя хотя бы самую малость поосторожнее?

– Нельзя. Потерпишь, ничего с тобой не сделается.

Сладкая, сильная судорога финала, мгновение беспамятства и темноты, дрожь в напряженных мышцах и долгий, шумный выдох. Острый, кисловато-медный привкус на языке, щекочущие капли испарины, сползающие по бокам и оставляющие за собой влажные, холодные дорожки. Лежать бы так часами, прижавшись друг к другу, и наплевать, что жестко и вдоль пола текут струйки морозного воздуха из парка, от которых пробивает озноб.

– Колло, будь другом, слезь с меня.

– Ты куда-то спешишь? – разумеется, Колло не двинулся с места.

– Если наше соглашение остается в силе, мне нужно дописать начатое, – голос у Фабра чуть осипший, словно после долгого крика, хотя он не орал, сдерживался, кусая губы. Только под самый конец начал стонать – глухо, болезненно, всякий раз стараясь отвернуться, ненавидя себя за издаваемые звуки, но не в силах одолеть собственную природу.

– В силе, в силе… – удовольствие было подпорчено. Поднявшись на ноги, Колло выместил раздражение на ни в чем не повинном диване – несколькими рывками отломав резные подлокотники и треснув по спинке так, что та отвалилась. Изогнутые диванные ножки тоже были безжалостно отломаны. Под звяканье разлетающихся гвоздей сработанный в дворцовых мастерских изящный предмет меблировки превратился в две лежанки, зато Колло несколько успокоился и объявил: – Вот. Спать здесь буду. А ты – рядом. И не вздумай смыться куда, слышишь?

– Куда я денусь… – лежавшая ничком на полу фигура задвигалась, шипя сквозь зубы, неловко и осторожно садясь. Фабр перебрал спутанный ворох сукна, шелка и полотна, отделяя свои вещи от вещей Колло, медленными, дергаными движениями натянул рубашку и панталоны. Встать у него получилось со второй попытки. Колло за это время резво пробежался по залу, вернувшись с охапкой бывших портьер и отрезов холста, использованного на обшивку Скалы, и соорудив из вороха пыльных тряпок и диванных подушек вполне приемлемое ложе. Плюхнулся, шустро закопался в ткань, как зверь в опавшие листья, и заявил:

– Долго не сиди, а то мне скучно.

– Ну так ложись и спи, – огрызнулся Эглантин.

– Я в одиночестве спать не умею, – с достоинством возразил Колло.

– Где уж тебе… Ты, наверное, ни единой ночи в жизни не провел один. Все, помолчи, не мешай мне.

В кои веки Колло не стал затевать перебранку, а послушно притих, глядя со своего лежбища на сидевшего за столом Фабра. Мерно поскрипывало перо, одна за другой догорали свечи, усталость все же взяла верх – и Колло задремал, сквозь некрепкий сон ощутив, как спустя какое-то время кто-то приткнулся рядом с ним и устало вздохнул.

* * *

Свернувшаяся калачиком на своей узкой койке Либертина так и не сумела заснуть. Вставала, смотрела в окно, на черный парк и луну в облачном небе, прихлебывала холодную, застоявшуюся воду из графина, пыталась считать прыгающих через забор овечек и шепотом повторяла затверженные наизусть куски пьес. Не помогало. Невольно представлялась Николь в стенах Консьержери – а говорят, там не хватает места, заключенных держат в переполненных камерах, там наверняка холодно и сыро, она наверняка простудится, подхватит лихорадку…

К рассвету Либертина взвинтила себя до состояния еле сдерживаемой паники и, не в силах больше оставаться в комнатушке, спустилась вниз – сама не зная, что собирается предпринять. Павильон казался теперь в два раза больше и куда светлее – Скалу все-таки выволокли наружу, она победоносно торчала среди черных ветвей облетевших каштанов – солнце дробилось в давно не мытых стеклах и пыльных зеркалах. Либертина на цыпочках подкралась к ширме, осторожно заглянула: спит Фабр или, подобно ей самой, мается бессонницей?

Почему-то увиденное ничуть ее не удивило. Ворох темно-синей ткани, расшитой лилиями и розами, взъерошенная чернявая голова и лежащая рядом с ней каштановая, стопка исписанных листов посреди стола, распластавшаяся на полу черная куртка и валяющаяся поверх нее длинная шпага в потертых ножнах.

«Я могла бы взять ее и ударить Колло, – холодно, на удивление взвешенно подумала маленькая танцовщица, глядя на оружие, на маленькие искорки, блестевшие на вытертых изгибах чашки, выполненной в виде сплетенных ветвей. – Но, скорее всего, он бы проснулся, и у меня ничего бы не получилось. Это только на сцене можно запросто убить человека, а в жизни – нет… Почему, ну почему он так поступает с нами…. с собой?»

Девушка невольно вздрогнула, заметив, что Эглантин не спит, но пристально смотрит на нее. Из складок ткани показалась рука, вытянутый указательный палец требовал: «Отойди и подожди». Либертина послушно попятилась, смотря, как Фабр осторожно, стараясь не разбудить спящего Колло, выбирается из-под старых штор, поднимается на ноги и взлезает в бриджи.

Не сговариваясь, они отошли подальше от ширмы, к окну, за которым тянулся парк.

– Я не собиралась подглядывать. И я никому ничего не скажу, – Либертина пыталась выдержать сухой и сдержанный тон: «Это ваше дело, которое меня ничуть не касается», но Эглантин отрицательно покачал головой:

– Спасибо за заботу о моей репутации, но теперь это уже не важно. Честь нынче стоит недорого, Юность, и это – просто сделка. Которую я не в силах выполнить.

– Что? – не поняла Либертина.

– Пожалуйста, не перебивай, – одернул ее Фабр. – Знаю, у меня нет права просить об этом именно тебя, но… Ты не могла бы сделать для меня кое-что?

– Да, – она ответила прежде, чем задумалась над вопросом – а что, собственно, он хочет от нее. – Конечно.

– Держи, – ей в руку порхнул обрывок бумажки. Либертина прищурилась – список улиц и номера домов, около дюжины строчек. И фамилии, знакомые фамилии. – Нужно прямо сейчас отправиться по этим адресам, и сообщить одну единственную вещь. Пусть они как можно скорее уносят ноги, но перед тем спрячут или уничтожат любые бумаги, касающиеся дел Компании. Дела Компании, запомнила?

– Запомнила, – кивнула Либертина. – Съездить и предупредить. Хорошо. Я все сделаю, только…

– Только что? – Эглантин вяло, вымученно улыбнулся. Огонек, трепетавший в нем, в каждой его фразе, жесте, взгляде, за нынешнюю ночь померк, перед Либертиной стоял просто уставший, стареющий человек, запутавшийся в своих делах и пытавшийся играть в игры, которые ему больше были не по силам.

– Не связывайтесь с Колло, – скомканно пробормотала маленькая танцовщица, глядя в пол. – Он злой.

– Я знаю, – равнодушно кивнул Фабр. – Но у него есть возможность помочь нам. И, если эту возможность пришлось купить такой ценой – значит, так тому и быть. Беги. Беги и возвращайся поскорее. У нас осталась всего неделя до праздника, ты помнишь?

– Фабр! – недовольно заорали из-за ширмы. – Шиповничек, мать твою ети, ты куда удрал с утра пораньше?

– Ступай, – Эглантин развернулся, словно напрочь позабыв о ее существовании. Шагнув к тому, кто его звал – как хорошо вышколенная собака спешит на призыв хозяина.

* * *

Самым близким местом, их тех, которые предстояло посетить Либертине, был дом Шабо на улице Сен-Оноре. Она решила, что вполне сможет добраться туда пешком – от Карузели по переулкам, мимо Рынка и бывшего Лувра, не так уж и далеко. Либертина настрого запретила себе думать о поступках Фабра, твердя в такт шагам: «Он сделал это, чтобы Колло выпустил арестованных. Колло чокнутый, это все говорят, и с ним лучше не спорить. Я не должна осуждать Фабра, он поступил, как счел нужным. И вообще, если люди спят в одной постели – это еще ничего не означает и ни о чем не говорит. Мы в пансионе тоже спали – когда не было возможности купить дров и в комнатах аж сосульки с потолка свисали…»

Занятая своими невеселыми размышлениями, маленькая танцовщица как-то не обращала внимание на то, что происходит на улицах. А зря, ибо у решетки Тюильри, где выступали самозваные ораторы, и на просторной Карузели чувствовалось какое-то нездоровое оживление – слоняющиеся туда-сюда группы переговаривающихся людей, марширующий не в ногу отряд гвардейцев, свист, выкрики. Торопившаяся Либертина свернула в сторону Старого Рынка, ведя бесконечный, беззвучный спор со своей душой, выискивая все новые и новые аргументы во оправдание Фабра, вылетела на край вечно заставленной лотками и повозками торговок площади, и оторопело замерла на месте, оглохнув и онемев.

На площади шел бой. Или свалка. Или потасовка всех со всеми. Истошный женский визг, хруст ломающегося дерева, вонь тухлой рыбы и раздавленных фруктов, мельтешение хаотически мечущихся фигур. Рядом с головой Либертины просвистела, смачно размазавшись о стену бурым пятном, подгнившая свеклина. Перепуганная танцовщица шарахнулась, ища взглядом, куда бы ей шмыгнуть и затаиться, но все двери поблизости были крепко заперты, и ворота во внутренние дворы – тоже. А по переулку, из которого она только что вышла, с улюлюканьем и воплями валило подкрепление – почему-то состоящее исключительно из женщин, тех горластых, решительных бабищ, что испокон веку торговали на Старом Рынке и в Ле Аль, Чреве Парижа.

«Мамочка!»

Либертина втиснулась в какую-то стенную нишу, безнадежно уповая на то, что ее не заметят, твердя про себя: «Меня здесь нет, меня здесь нет…» Тщетно – первая же оказавшаяся поблизости торговка, замотанная в косматый платок и топавшая по мостовой разваливающимися мужскими чоботами, сгребла Либертину за рукав, вытащив из ненадежного убежища. На обмиравшую от ужаса танцовщицу пахнуло вонью чеснока и дешевого кислого вина, рот с прогнившими зубами проорал: «Бей соплячку!» – и Либертина истошно завизжала, как крыса под каблуком, осознав: сейчас ее и в самом деле убьют. Ни за что, ни про что – из-за того, что подвернулась под руку, из-за приличного вида и хорошей одежды. Собьют с ног, растопчут по мостовой в кровавую жижу и пойдут дальше, даже не заметив ее смерти.

Торговка пихнула голосившую девчонку кулаком в грудь, Либертина отлетела в толпу, кто-то ударил ее по спине, по рукам, она бежала, не понимая, куда и зачем, пытаясь укрыться от сыпавшихся со всех сторон колотушек, закрывая руками голову, пока не упала.

Падение спасло ей жизнь – она свалилась в каменное углубление перед полуподвальным окном и застряла там, зацепившись платьем за невысокую оградку. Обеспамятев, но продолжая слышать над собой многоголосый шум, вопли, хлопки выстрелов, брань, звуки ударов и хлюпанье разлетающихся гнилых овощей. Она не пыталась выбраться или пошевелиться, звериным чутьем понимая – лучше прикинуться мертвой, выждав, когда прекратится это чудовищное побоище. Несколько раз ее пинали – скорее, по случайности, чем нарочно, потом рядом прогрохотали лошадиные копыта, и шум свалки начал отдаляться, распадаясь на отдельные звуки, растекаясь по окрестным переулкам.

Только тогда Либертина неуверенно подняла тяжелую, гудящую голову. На четвереньках отползла в сторону, свернулась под стеной, жалобно поскуливая. Болело все, чепец она потеряла, волосы слиплись и болтались перед глазами грязными сосульками. Подол платья разодран в бахрому, чулки подраны в клочья, суконный плащ весь в дырках и обляпан черной, жирной грязью.

«Хоть жива осталась…»

Похоже, она провалялась тут довольно долго. Солнце ушло за крыши, по засыпанной обломками и остатками побоища площади шмыгали, периодически наклоняясь, вороватые черные тени. То ли торговки пытались собрать уцелевшее добро, то ли добрые граждане спешили прибрать все, что плохо лежит. Либертине было все едино – она хотела только убраться отсюда, вернуться в Павильон, рухнуть на свою кровать и уснуть.

– Помогите… – пробормотала она, когда напротив нее остановились две пары чьих-то ног. Выше взгляд не поднимался – в шее сразу начинало что-то противно хрустеть. – Помогите…

Тень протянула руку, повернула ее лицо туда-сюда, убрала со лба окровавленные волосы.

– Как же не помочь, непременно поможем… Смотри-ка, молоденькая. И на мордашку вроде ничего.

– Может, не надо, а?..

– Да что она потом вспомнит, ее, похоже, по башке приложили, еле шевелится… Давай, поднимай ее. Ну-ка вставай, гражданка, родина в опасности…

Руки, вздергивающие ее с холодной мостовой, забирающиеся под плащ, нетерпеливо ощупывающие ее тело под платьем.

– Сойдет. Понесли.

Ее подхватывают под колени и под мышки, несут, как мешок, она раскачивается, на лицо падают отсветы факелов.

– Что там у вас?

– Девчонку затоптали…

– Дурищи полоумные, нет им покоя, разогнать их давно пора, с этими клубами да обществами… Чтоб носу впредь со своих кухонь не казали и вякнуть не смели!

«Помогите», – шепчет Либертина, бывшая Катрин Леконт. Никто не слышит ее беззвучного шепота, ее уносят невесть куда, в сырые, волглые сумерки, навстречу приближающемуся вечеру.

* * *

День выдался скверным и суматошным – по вине разошедшейся Лакомб и ее «драгун в юбках», учинивших побоище с торговками Старого Рынка. Добро бы полоумные дамочки из Общества свободных женщин хотя бы одержали верх над спекулянтками, но сплотившиеся торговки разнесли самозваных якобинок в пух и прах, изловили сумасбродку Клару, и если верить донесениям, то ли швырнули в навозную кучу, то ли вываляли в дегте. Неподкупный, однако, сомневался, что даже столь печальный опыт хоть немного образумит вспыльчивую бывшую актерку, вообразившую себя не иначе, как Богиней Свободы. Зато наконец появился достойный повод убрать девицу Лакомб туда, где ей самое место – за решетку Люксембурга. Дабы более не смущала своими вздорными речами добропорядочных гражданок, не устраивала волнений и не тужилась сравняться с мужчинами. Равенство полов – это хорошо и прекрасно… но только когда женщины научатся мыслить самостоятельно, а сие эпохальное событие грядет очень и очень не скоро.

«Клуб разогнать, Лакомб арестовать и публично осудить, виновных наказать», – резолюция была простой, краткой и емкой, следовательно – верной…

Грохнула дверь кабинета. Грохот непреложно означал, что изволил пожаловать Колло – целый день шатавшийся невесть где, а теперь явившийся. С оскалом в тридцать три зуба и донельзя довольный собой. Притащивший под мышкой сафьяновую папку и с размаху грохнувший ее на стол перед Максимильеном Робеспьером, с тем расчетом, чтобы прочие бумаги разлетелись в стороны.

– Макс, я принес тебе отличный подарочек, а то ты сидишь с такой кислой физиономией… Что там за бардак днем случился в городе, со стрельбой и воплями? Роялисты наконец собрались с духом и восстали?

– Ближе к народу надо быть, тогда и дурацких вопросов задавать не будешь, – сухо припечатал Робеспьер, зная, что все его увещевания бесполезны и отскакивают от этой самовлюбленной скотины, как ядра от крепостной стены. Однако на всякий случай он открыл принесенную папку, близоруко вглядевшись сквозь стекла очков в исписанные страницы. Неплохой почерк, правильный язык – значит, не сам Колло писал, у того ошибка на ошибке. Цифры, фамилии, имена, подсчеты. – Колло, что ты мне притащил?

– Сведения о подлинной истории ликвидации Ост-Индской Компании с подробностями и балансами, – словно заученный урок, лихо отбарабанил Колло.

– Но… откуда? – пожалуй, впервые за последний год добыча Колло по-настоящему удивила Неподкупного.

– Фабр поделился по старой дружбе. Я его уговорил, – пакостный, двусмысленный смешок. – И он все написал, кто, когда, кого и с кем. Можно брать их всех тепленькими за жабры.

Максимильен снял с остренького носа очки, извлек из кармана сюртука платок и принялся медленно, тщательно протирать стекла. Колло по своей всегдашней привычке разгуливал по кабинету, то проводя пальцем по корешкам стоящих в шкафу книг, то рассматривая сто раз виденную гравюру на стене. Робеспьер размышлял – четко, взвешивая на весах логики все «за» и «против», все «да» и «нет». Сведения на первый взгляд казались верными, богатая Компания и в самом деле закрылась как-то очень и очень выгодно для себя, успев напоследок устроить бум с акциями. Фабра, секретаря Дантона, изрядного болтуна, вечно ходившего в долгах, Неподкупный держал за личность темную и подозрительную – нехотя признавая, что у бывшего комедианта и в самом деле имеется незаурядный талант к финансовым мошенничествам и деньги просто липнут у него к пальцам. Но с какой стати Фабр вдруг так разоткровенничался, да тем более – с Колло? Правда, оба – бывшие актеры, и до того, как в Конвенте началось столько резкое противостояние сторонников Неподкупного и сторонников Дантона, эта парочка частенько вместе шаталась по кабакам и прочим непотребным заведениям.

Колло тем временем стянул со стола отчет о сегодняшнем происшествии на рыночной площади, прочитал и захихикал.

– Вот будет представление, если натравить Фабра на эту Лакомб, – мечтательно прижмурившись, заявил он. – Бесплатный балаган для всех желающих.

– Колло, – Максимильен водрузил очки обратно на нос и чинно сложил узенькие сухие ладошки на сафьяновой папке. – Почему Эглантин решил открыть тебе свои секреты? Ведь в этом отчете перечислены друзья его и Дантона …

– Струсил, наверное, – дернул плечом Колло. – Знаешь, Макс, на твоем месте я бы не ломал голову, зачем да почему, а подмахнул ордера на арест всей этой шайки и был счастлив.

«Вот когда будешь на моем месте – тогда и распоряжайся», – чуть было не вырвалось у Робеспьера, раздраженного тем, что Колло опять именует его «Максом» – непристойное, вульгарное сокращение, прямо арго какое-то. Нет, если бы Колло оказался в кресле председателя Комитета Общественного Спасения, это был бы воплощенный кошмар, ужас и гибель Республики. И вообще, Колло в последнее время слишком много себе позволяет. Его убрали в этот дурацкий балаган, чтобы сидел там тихо и не мозолил глаза, а он умудрился влезть в совершенно не касающееся его дело и добиться потрясающих успехов…

Колло же думал о другом – заикаться о Театре Нации или промолчать. Давеча он четверть часа просидел на подоконнике в коридоре Конвента, занимаясь крайне непривычным ему делом – соображая. Он вполне может сказать Франсуа, что передал его бумаги Робеспьеру, настойчиво попросив похлопотать о смягчении участи арестованной труппы. Ясно, что Фабр никогда в жизни не заявится к Неподкупному, выясняя, передал ли Колло его просьбу. У Эглантина может достать ума натравить на Неподкупного Дантона, но эта парочка начнет бодаться до посинения. Если Макс скажет «белое», Дантон тут же бросится доказывать, что «черное». Стало быть, Фабр не узнает правды. Замечательно. Он может сколько угодно таскаться в Консьержери, дергать за ниточки – но при том будет оставаться в зависимости от него, Колло. А Колло, в свою очередь, будет охотно подкармливать его обещаниями и всякий ночь укладывать в постельку, себе на радость. И все будут счастливы.

Кроме Шиповничка, ну так кто ж его спрашивает?

– Мы обсудим это на нынешнем вечернем заседании Комитета, – вынес свой приговор Робеспьер. – У тебя все? Тогда займись чем-нибудь полезным. Съезди в Люксембург, помоги Ленде разобраться с этими обезумевшими женщинами. Но! – Максимильен наставительно поднял тонкий палец. – Постарайся обойтись без увечий, жалоб и обесчещенных патриоток. Ты меня понял, Колло?

– Да понял, понял, не дурак…

«Хотя бы поблагодарил, хрыч сушеный, пудреный, никуда не годный!»

* * *

Она стала маленькой лодочкой, плывущей по затянутой туманом широкой реке, лодочкой, увлекаемой течением и приткнувшейся в конце концов к берегу. Бесформенные, расплывчатые очертания обрели резкость, и Либертина поняла, что лежит на чем-то мягком, смотря в потолок, расписанный бледными, чуть облупившимися розами. А повернув голову влево, она увидела сидевшую в кресле незнакомую молодую женщину в скромном домашнем платье – женщину с узлом каштановых кос на затылке, уютно-привлекательную, словно лучившуюся спокойной доброжелательностью. Женщина читала, изредка поглядывая на Либертину.

Заметив, что маленькая танцовщица открыла глаза, дама не спеша отложила книгу и поднялась. Либертине понадобилось несколько мгновений, чтобы сообразить – незнакомка в тягости, причем на изрядном сроке – и тут перед ее лицом возникла фарфоровая кружка с носиком-поилкой.

Либертина пила долго, приходя в себя, озираясь и прислушиваясь к собственному телу. Удивленно взглянула на собственные кисти, аккуратно перевязанные бинтами, скривилась, ощутив, как неприятно режет в левом боку – словно кости скребут о кости. Где она, что с ней произошло, кто эта женщина – сиделка?

– С возвращением в мир живых, – мягко произнесла незнакомка. – Меня зовут Беатрис, а ты – Либертина…

– Катрин, – маленькая танцовщица с трудом признала свой голос, скрипучий и какой-то неприятный. Либертина умерла, Либертины больше нет и никогда не будет.

– Хорошо, пусть Катрин, – столь же невозмутимо согласилась Беатрис. – Не волнуйся, ты в безопасности. Когда ты ушла и не вернулась, Франсуа обеспокоился и принялся тебя разыскивать. К сожалению, мы наткнулись на тебя только вчера – в лазарете при бывшем монастыре святой Екатерины…

– Кто такой Франсуа? – перебила Катрин. Рассыпанные кусочки складывались в мозаику, в картину, в воспоминания о драке на площади Старого Рынка, об ударах, страхе… о подвале. Подвале и раскачивающейся лампе, о державших ее руках, о…

Катрин зажмурилась. Беатрис умолкла, взяв ее за руку и согревая холодную ладошку маленькой актрисы своими ладонями, не высказывая напрасного сочувствия, но стараясь успокоить. Прося Господа благословить и не оставить милостью своей тех людей, что наткнулись на валявшуюся в переулке девочку и потрудились отнести ее в лазарет, за то, что Фабру посчастливилось отыскать свою пропавшую подопечную, и за то, что дух и тело Катрин оказались достаточно крепки, чтобы не позволить ей сломаться.

– Франсуа Фабр, помнишь такого? – наконец заговорила Беатрис, когда рыженькая девушка вновь открыла глаза. Сухие, без малейших признаков слез.

– Эглантин. Я просто не знала, что его зовут Франсуа. Вы его подруга, да? Это его дом? – Беатрис кивала гладко причесанной головкой в ответ на каждый вопрос. – Праздник! – Катрин попыталась вскочить, рухнула обратно и в панике заметалась по постели. – Праздник, а я все испортила! Всех подвела!

– Праздник уже состоялся, – за спиной Беатрис скрипнула открывающаяся дверь, пропуская Фабра. Завидев его, Картин сделала вялую попытку с головой укрыться под одеялом. – К моему величайшему сожалению, нам пришлось обойтись без Гения Юности, но в целом народ и Конвент остались довольны красочным балаганом. Беатрис, как она?

– Жить будет. Возможно даже, долго и счастливо, – откликнулась Беатрис. – Если вы оба не станете каждые четверть часа тормошить несчастного ребенка расспросами, дадите ей спокойно выспаться, а потом поесть. Похоже, вас, актеров, Господь лепил из какой-то особой глины, не такой, как прочих смертных – с такой яростью вы цепляетесь за жизнь. Все, дорогой, ступай.

Эглантин ободряюще улыбнулся ей на прощание – почти как прежде, теплым солнечным отблеском – и вышел. Он не прикрыл за собой дверь, и Катрин успела заметить шагнувшую ему навстречу долговязую фигуру, услышала пусть приглушенный, но знакомый голос. Потом дверь тихо захлопнулась, и Катрин перевела вопросительный взгляд на Беатрис. Молодая женщина заботливо поправила одеяло на постели.

– Что, девочка?

– Там… там Колло?

– Да, – спокойно, будто обсуждая сам собой разумеющийся предмет, подтвердила Беатрис. – Это Колло, и в последнее время он предпочитает жить у нас. Из-за меня… и из-за Франсуа. Это сложно объяснить, девочка… но так уж вышло.

– Я понимаю, – Катрин улеглась, закрыв глаза. – Я все понимаю. Я посплю, ладно?

– Конечно.

Беатрис уселась на прежнее место и раскрыла книгу на заложенной закладкой странице. Потрескивали дрова в печках, за окнами кружились первые робкие снежинки, безнадежно стараясь перекрасить грязную парижскую мостовую в белый цвет.

© Copyright: Джерри Старк, 2008