Текст книги "Павильон Дружбы"

Автор книги: Старк Джерри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– А-а, Юность пожаловала, – обрадовался гражданин Фабр, кивая Либертине. Вместо того, чтобы сесть на стул, он небрежно раскидал бумаги и по-юношески легко запрыгнул боком на стол. Суламита неодобрительно покачала головой и в очередной раз обмакнула перо в чернильницу. – Давай знакомиться, Юность. Это Суламита…

– Леопольдина, с твоего позволения, – проворчала чернявая, вглядываясь в каракули на обрывке писчей бумаги с золотой монограммой под коронеткой. – Леопольдина Фрей, можно Лина, а вовсе никакая не Суламита.

– «Леопольдина» – слишком длинно и скучно, – отмахнулся Фабр. – К тому же ты выходишь замуж за истинного Соломона, и быть Суламитой тебе к лицу.

Суламита, которая на самом деле была Линой Фрей, поджала яркие губы. Либертина решила, что здесь, в шумном и наполненном голосами, пронизанном осенним солнцем Павильоне, гражданин Фабр выглядит моложе своих лет – но каким-то слегка усталым и встревоженным. А в густых растрепанных кудрях запуталась рыжина.

– Фабр или д’Эглантин, называй, как будет удобнее, – наконец-то представился толком бывший супруг Николь Гетри. – Ты у нас Либертина, верно? Что умеешь, на сцену хоть раз выходила?

– Роли без речей и танцы, – честно перечислила свои скромные достижения Либертина. – В сентябре… ой, в вандемьере прошлого года я закончила королевскую… ну, бывшую королевскую Академию Танца. Пятнадцатое место в общем списке.

Фабр присвистнул. Лина-Суламита оторвалась от переписки и взглянула на тощенькую девчонку с оттенком уважения.

– Повезло, – заявил Фабр. – У нас будет танцующий Гений. Штуковину в зале ты, безусловно, видела – трудно ее не заметить. Так вот, когда это чудовище достроят, – он сморщился, потому что в зале особенно рьяно загрохотали молотками, – то получится здоровенная катящаяся скала. Тебе придется неоднократно перышком взлетать на вершину, махать факелом, изображать живую аллегорию – и при этом не рухнуть вниз и не сломать себе шею, а то все мы будем опозорены.

– В особенности устроитель празднеств, – подпустила шпильку Суламита.

– Молчи, неразумная женщина, твое дело рукописи переписывать… Справишься?

Эглантин сидел на столе, легкомысленно качая длинной, стройной ногой – Либертина заметила, что пряжки на его туфлях серебряные, несмотря на строжайший декрет о борьбе с роскошью – и терпеливо ждал ее ответа. Суламита отложила перо и помахала исписанным листком в воздухе, чтобы чернила поскорее высохли. В зале уронили что-то тяжелое, мелко и тоненько зазвенели стекла. Либертина растерялась, неожиданно поняв, что и боится предстоящего испытания, и не хочет уходить отсюда. И что ей нравится смотреть на этого человека, пусть он невесть на сколько старше ее и вообще годится ей в дедушки.

– Я постараюсь… справлюсь, – она постаралась выговорить это как можно увереннее. Фабр кивнул, словно и не ожидал иного ответа, хотел сказать еще что-то – но рядом затопали. Неустойчивая ширма качнулась, ввалились двое – темно-серый плащ-крылатка и светло-голубой, трехцветные розетки, гладкие черные волосы и напудренный парик. Тот, что в светлом, по сравнению с высоким и грузным спутником казался изысканной живой статуэткой, а высокий немедля затрубил:

– Фабр, сколько еще раз тебе повторять: моя невеста не нанималась к тебе переписчицей! Лина, опять ты потакаешь его стремлению эксплуатировать окружающих!..

– Потакаю, – кротко согласилась Суламита, выбираясь из-за стола. Привстав на цыпочки, она поцеловала оратора в краешек губ, и тот мгновенно смолк. Даже, кажется, слегка покраснел. – Прости. Я больше не буду. Эглантин, держи свою третью часть, и обращайся, если опять надо будет срочно что-то переписать.

– Вот так прелестные создания крутят нами, как пожелают, – грустно заметил обладатель парика. Либертина без колебаний прозвала его «Аристократом» и подумала, что Эмилия помчалась бы за таким без колебаний, изволь он хотя бы разок глянуть в ее сторону. – Фабр, появились новости, требующие обсуждения в узком кругу. Дамы, прошу прощения.

– Лина, сделай доброе дело, пусть нашу Юность устроят… ну, и покажи ей тут все, – распорядился Фабр, нехотя спрыгнув на пол. Чернокосая Суламита кивнула, поманив Либертину за собой.

– А эти двое – они кто? – немедля поинтересовалась маленькая танцовщица, когда девушки под негромкие реплики мужчин покинули уголок за ширмой, и направились в дальнюю часть зала. – Ты и правда выходишь замуж за того, черненького?

– Выхожу, – с достоинством кивнула Лина Фрей. – Это Шабо, депутат Конвента. Красавчик, на которого ты так рьяно облизывалась – Эро де Сешель, из Комитета Общественного Спасения.

– Вовсе я не облизывалась, – вяло запротестовала пойманная на горячем Либертина, поднимаясь следом за Суламитой вверх по лестнице – оказывается, над огромным танцевальным залом имелась надстройка, ныне разделенная перегородками на множество комнатушек. Гул стоял – как в переполненном улье. – Ой, если он из самого Комитета, почему тогда – «де Сешель»?

– Попробуй, назови такого – «гражданин Сешель», – хмыкнула барышня Фрей. Огляделась по сторонам и решительно потащила Либертину с ее лупящим по ногам кофром за собой, искать коменданта, распоряжающегося расселением участников празднества. Будущего Гения Юности сдали с рук на руки, передав строжайшее распоряжение Фабра «позаботиться». Суламита ушла вниз, а Либертина осталась в крохотной пыльной комнатке с косой крышей и окном, выходившим на облетающие сады Тюильри, смятением в душе и множеством вопросов.

* * *

Две последующие декады Либертина провела в горячечном, радужном тумане. Осознавая, пронзительно и четко – даже если ей посчастливится прожить на свете не один десяток лет и дотянуть до благополучной старости, ей не будет так хорошо, светло и весело. Никогда. Дни уходящей осени – лучшие в ее жизни, которые стоило бы обернуть в кусочек шелка, спрятать в шкатулку и хранить, как балерины поступали с первой парой своих туфель. Чтобы доставать время от времени и любоваться на воспоминания, хрупкие и яркие, как опадающая листва. Как тот шуршащий огромный букет, что они с Линой-Суламитой собрали в парке Тюильри и поставили на стол Фабру. Зная, что он не поблагодарит вслух, но мимоходом улыбнется им – и тогда день будет прекрасен до вечера.

«Никак влюбилась, девочка моя? – снисходительно интересовался беззвучный голос, так похожий на рассудительные интонации Николь Годен. – Что ж, не ты первая, не ты последняя…»

«Наверное, – отвечала наставнице Либертина, поздним вечером падая после репетиций на свой узкий диванчик и проваливаясь в темноту без снов. – Но его же нельзя не любить, он… он такой…»

Либертине понадобилось всего пара дней, чтобы осознать, насколько собравшееся в Павильоне Дружбы общество привязано к Фабру. Танцоры, актрисы и певцы, музыканты, даже плотники, сооружавшие огромную Скалу – все они невольно тянулись к нему, с его солнечным, легким характером и невесть откуда берущейся энергией. Эглантин тянул на себе подготовку представления, мирил вечно готовых вцепиться друг другу в глаза певиц и балерин, добывал деньги и продукты на всю подчиненную ему шатию. Одновременно умудряясь писать сценарий будущего действа и стихи к нему, и появляться на заседаниях в Конвенте, благо идти от Павильона до дворца Тюильри было всего ничего. О своей высокой должности депутата он высказывался довольно пренебрежительно, заявляя, якобы у него нет времени выслушивать пустую болтовню. Уж если от него потребовали праздник в честь Разума, они его получат. И могут им подавиться.

– Фабр, мы все знаем, что у тебя язык без костей… но лучше бы ты его попридержал, – мрачно изрекал в таких случаях Шабо. Невесть почему Либертине казалось, что этот знакомый Фабра смахивает на строгого учителя или священника – и Суламита подтвердила ее догадку, рассказав, что до Революции Шабо и в самом деле состоял в ордене капуцинов, но потом отказался от духовного звания. Еще маленькая танцовщица с изумлением узнала, что диковинный новый календарь есть изобретение Фабра – и он ужасно стесняется этого, всякий раз уверяя, что сочинил его, пребывая в чудовищном похмелье. Никто не верил, но все дружно делали вид, что так оно и было.

Либертина сама не знала, с какой радости принялась наводить порядок в закутке за китайской ширмой, выбросив оттуда уйму пустых бутылок и корзину исписанных и скомканных бумаг, перемыв грязные стаканы и чашки из-под кафе, а заодно вычистив старую бронзовую жаровню. Словно получив безмолвное разрешение, она всякий вечер готовила кофе для являвшихся на огонек друзей Фабра, а потом тихонько пряталась в уголке и слушала. К Эглантину вечно кто-нибудь приходил, словно Павильон Дружбы был его личным домом с вечно распахнутыми настежь дверями, а он сам – гостеприимным хозяином.

Громкие имена тех, о ком Либертина раньше только слышала, теперь обретали зримые лица, повадки и узнаваемые черты. Они все наведывались сюда, в балаган Фабра, ставший нейтральной территорией – сторонники Дантона, сторонники Робеспьера, депутаты, спекулянты, актеры, непримиримые враги, просители – сидели на продавленном диване, пили кофе из чашек с вензелем герцогов Орлеанских. Ссорились и мирились, решали свои насущные проблемы, сочиняли речи и статьи в газету, тут же подсовывая их издателям… Порой Либертина не могла понять, где, собственно, заседает Конвент – в парадных залах Тюильри или за шелковой ширмой с пучеглазыми драконами?

Либертина узнавала и запоминала их, а они запоминали ее, мимоходом окликая: «Юность, где кофе? Вот тебе денег, возьми кого в помощь, сбегай в пекарню или в лавку – жрать охота… Либертина, ну-ка перепиши быстренько, у тебя вроде рука счастливая… Граждане, куда запропастилась наша маленькая Свобода? Иди сюда, садись и слушай – уж больно душевно слушаешь…» Шуршали свежие листы газет, от которых остро и кисловато пахло типографской краской, язвительный остроумец Эро тихонько отпускал очередную шпильку, от которой, как от упавшей в сухостой спички, вспыхивал хохот, и Либертина молилась невесть кому, чтобы так было всегда. Чтобы трещала жаровня, булькал кофейник, чтобы сдержанный Шабо делал вид, якобы его абсолютно не волнует сидящая рядом на подлокотнике дивана Лина-Суламита, чтобы Эглантин и Сешель беззлобно поддразнивали друг друга, и не было никакого города за окнами. Шумно пыхтящего, обозленного, голодного города, тянувшегося облетевшими черными сучьями лип к Павильону.

…Но все же город добрался до них.

Вечер накануне не задался, хотя никаких причин к тому вроде не имелось. В намозолившую всем глаза Скалу плотники вколотили последний гвоздь, завтра ее собирались обтягивать тканью. Прибежал мальчишка-разносчик, шлепнул на стол Эглантина пачку газет, прямо из типографии, которые начнут продавать на улицах только завтрашним утром. Объявился уставший и задерганный Камиль Демулен, заявил, что мир жесток и несправедлив, после чего улегся спать на диванчике. Фабр где-то пропадал, Либертина ушла к зеркальной стене, присоединившись к репетиции девушек-танцовщиц из свиты Богини Разума. Она увлеклась, слишком поздно заметив, что из-за ширмы доносятся голоса – и голоса эти с каждым мгновением становились все громче. Когда же Либертина сунулась в некогда тихий и спокойный уголок, то застала ссору во всей ее красе. Шабо, помавая перед собой свернутой в трубку газетой, как кавалерийской саблей, орал на разбуженного Камиля. Тот пытался огрызаться, заикаясь более обычного, у него получалось только судорожное «т-т-т…» пополам с брызжущей слюной, и физиономия быстро наливалась багровым цветом. Либертина растерялась, ее толкнули в спину, влетевший Фабр оказался между спорщиками и рявкнул на Шабо «Прекратить!» таким звонко-режущим голосом, что тот в растерянности подавился окончанием фразы.

– Заорешь на Камиля еще раз, мы больше не друзья, – уже спокойнее добавил Эглантин, развернулся к оцепеневшей Либертине, скомандовав:

– Воды этому несчастному, быстро. Именно воды, потом коньяка, потом фиакр и домой, чтоб глаза мои здесь его не видели.

Либертина кивнула и умчалась выполнять приказание. Посиделок тем вечером не случилось, в зале погасили лампы и свечи, и Павильон утонул в темноте. Скала громоздилась своей огромной угловатой тушей. Либертина впервые представила, как ей придется взбегать наверх, на маленькую площадку, где будет стоять колонна с факелом, да еще и исполнять там танцевальный номер, и вздрогнула.

– Страшно? – спросил подошедший Фабр, тоже запрокидывая голову и смотря на вершину деревянной Скалы. – Ну и дурищу соорудили, м-да… Ты молодцом, Юность. Ты не думай, я за тобой присматриваю. Беги спать.

Невесть почему от этих простых слов она огорчилась до глубины души. В любой пьесе в подобной ситуации они либо заговорили бы о том, что лежит у них на душе, либо Шиповник поцеловал бы ее. А тут всего-навсего – «иди спать». Еще бы по голове погладил. Будто она маленькая неразумная девочка.

Либертина дулась полночи, вертелась, никак не в силах заснуть. Задремала под утро, чуть не проспала репетицию и, заполошно летя по коридору, столкнулась с незнакомцем. Этого в числе посетителей Павильона она еще не встречала – к тому же он так неожиданно вышел ей навстречу, что Либертина едва не врезалась в него. Маленькая танцовщица шарахнулась назад… но, вместо того, чтобы извиниться и поскакать вприпрыжку вниз по лестнице, замерла, испуганно хлопая ресницами. Обычнейший вопрос: «Вы кто, гражданин, и что здесь потеряли?» застрял в горле острой рыбьей косточкой.

Гражданин таращился на нее сверху вниз, благо высокий рост позволял. Пялился чуть раскосыми глазами, точно кот на пойманную мышь, решая – сожрать сразу или позволить добыче выскользнуть из когтей, чтобы погоняться за ней еще немного? Черный кот с белой манишкой: черная куртка толстой кожи, высокие кавалерийские сапоги, заляпанные грязью, трехцветный шарфик, небрежно обмотанный вокруг шеи. Широкий пояс с прицепленной шпагой – не на талии, как положено, а низко сдвинутый на бедра, отчего окованный медью кончик ножен с мерзким звуком скреб по полу. Черные волосы – не живописно взъерошенные, как у Эглантина, а просто непричесанные, торчащие во все стороны густые лохмы. И вид, то ли как у пьяного до стеклянности, то ли как у припадочного.

– Кукла, – наконец изрек гражданин. Голос низкий, хрипловатый, но, что самое удивительное, приятный на слух. – Живая кукла. Ну-ка, стой, потолкуем. Где этот гребаный цветуечек?

– К-какой цветуечек? – заикнулась Либертина, понимая – вот сейчас-то она впервые в своей юной жизни грохнется в обморок. Как аристократическая барышня, позорище какое.

– Единственный и неповторимый! – рявкнул ей в лицо незнакомец, и Либертина отшатнулась. – Фабр где, спрашиваю? Валяется в койке с очередной красоткой, пока истинные герои кровь проливают на полях сражений?..

– О-он внизу, в зале… наверное… – пролепетала танцовщица, чувствуя себя насмерть перепуганной маленькой девочкой. Боже, которого нет, вдруг это дружок или законный супруг какой-нибудь из пассий Эглантина, он прознал, что рогат и явился с намерением устроить обидчику взбучку?

– Ну так веди! – распорядилось лохматое чудовище. Либертине ничего не оставалось, как спуститься вниз по ступенькам, обмирая и подмечая, с каким испугом смотрят на нее встреченные по пути участники будущего празднества. Не иначе, решили, что будущий Гений Юности угодил под арест и отсюда ее прямиком потащат на допрос в Люксембургскую тюрьму.

Фабр оказался на месте. Сидел, покусывая кончик без того обгрызенного пера и рассеянно разглядывал вышитых на полинялом шелке драконов. При виде черняво-косматого выронил перо:

– Сгинь, моя белая горячка. Сгинь немедленно. Изыди, рассыпься. Скажи, что ты мне мерещишься.

– Не дождёшься, – буркнул пришлец и вдруг рухнул в ближайшее кресло. Именно вдруг – только что возвышался угрожающей черно-белою башней, и внезапно сложился, осыпался в кресло, как марионетка, которую бросил кукловод, с таким явственным наслаждением на лице, будто от самой Тулузы шагал именно к этому креслу. Позолоченное старое дерево жалобно хрустнуло под немалым весом. – Что, не рад старому дружку, Ш-шиповничек? Ай, не рад… Хорошо устроился, смотрю. Сыт, пьян, полон дом блядей натащил… Это – новая твоя? – небрежный взмах в сторону обмершей Либертины. – Поделишься?

У Либертины захолонуло в груди. Незнакомец звал Фабра по прозвищу, разговаривал, несмотря на всю страховидность облика, вроде бы мирно, но под обманчивым дружелюбием крылась странная, непонятная угроза, некое смутное беспокойство. Находиться рядом с этим, косматым, было все равно что войти в вольеру с ручным леопардом. Леопард, конечно, ручной… до той поры, пока ему не захочется стать диким.

Может, и в самом деле объявился некий давний знакомец Эглантина, сделавший карьеру на военном или политическом поприще? А что, если Фабр возьмет да отдаст ему смазливую дуру-девку на откуп? Ой, мамочки… боюсь его, не хочу…

Привлеченные явлением незваного гостя, к уголку Фабра начали подтягиваться зрители. Ширма опасно покачивалась, угрожая шлепнуться. В щели блеснул любопытный глаз.

– Нет уж, – бросил Фабр. Пока чернявый разглагольствовал, Шиповник успел прийти в себя и смотрел теперь ехидно да искоса, как петух на зерно. – Девушек ему, как же… Мои девушки не про тебя, они чистые и невинные, как заря нового мира, а ты, братец, страшен, как сон роялиста. И с конца у тебя, говорят, капает.

– Ничего у меня не капает! – взвился гость. – Вранье это все! Гнусные слухи, распускаемые врагами Коммуны об одном из ее вождей! Еще надо бы узнать, где ты таких слухов набрался!

– Слухи не слухи, а девок моих не тронь, – отрезал Фабр. – Если совсем невтерпеж, еби хор. Он у нас мужской, ну да тебе все едино. Мальчики там подобрались трепетные, но авось ты их достанешь как следует, хоть сообща по немытой шее наваляют. Так чего приперся? Только не говори, что соскучился по моему обществу – не поверю. И выпивки у меня тоже нет, не надейся.

Он чуть повернулся к Либертине, сообщив:

– Познакомься, милая. Это чучело зовется Жаном Мари Колло. Страшно не любит собственное имя – оно, видите ли, слишком заурядно для такой выдающейся личности – несет верную службу в Комитете Общественной Погибели, таскается за Робеспьером, а ведь когда-то был неплохим актером и почти что человеком… Колло, говори, что тебе надо, и выметайся.

Имя «Колло» маленькая танцовщица уже слышала. Друзья Фабра отзывались о нем с неприкрытой ненавистью, называя «псом Неподкупного», шепотом рассказывали о массовых расстрелах в городе Лионе, куда Колло решением Конвента отправили нынешним летом усмирять волнения. Либертине представлялось сказочное чудовище в человеческом облике, с руками по локоть в крови и оскаленными клыками, а оказалась взъерошенная громогласная орясина с нелепой шпагой у бедра.

И все же никак не отделаться от ощущения притаившейся совсем рядом жути…

– Ишь ты, как заговорил, – ухмыльнулся Колло, устраиваясь в кресле поудобнее. – А вот не выметусь. Меня к вам прислали. Инспектором от Комитета. Ибо, как доносят верные патриоты, у тебя тут натуральный притон дантонистов, эбертистов, жирондистов, роялистов…

– …сатанистов и содомитов… – тихонько в унисон подсказали из-за ширмы.

– …сатанистов и содомитов, – разлетелся по инерции Колло и на мгновение нахмурился, соображая, что не так. За ширмой сдавленно хрюкнули.

– Да уж, в особенности содомиты распоясались, – буркнул Фабр, мрачнея на глазах. – Ври, да не завирайся. Вы там в Комитете уже всех и каждого готовы подозревать. У нас уже есть инспектор – Сешель.

– Гильотина по твоему Сешелю давно плачет, ждет его – не дождется, – со своего места Либертина видела, как глаза Колло превратились в две узкие щелочки, а голос стал противно-медовым. – Поговаривают, якобы вы с ним не только компаньоны и верные подельщики, но еще и дружки – не разлей вода. В чем-то я его понимаю, Шиповничек, для своих лет ты еще очень даже ничего…

– И вот этот человек собирается избавить нас от засилия содомитов, – хмыкнул Эглантин. – А предъяви-ка ты, братец, бумаги.

– Чего?..

– Бумаги, говорю. Сиречь верительные грамоты, коими Коммуна уполномочила тебя на инспекционные действия в моем театре. Надеюсь, гражданин, ты сознаешь всю важность революционного мандата? Без соответствующей бумаги с печатью любой проходимец, даже тайный эбертист или, того хуже, содомит может прийти и…

– Раньше он не был таким недоверчивым бюрократом, – обращаясь почему-то к Либертине, пожаловался Колло. – Есть у меня мандат. На, подавись.

Он и в самом деле вытащил из-за обшлага куртки свернутую бумагу, швырнув ею в Фабра. Тот поймал, развернул – Либертина сунулась через плечо, прочитать – ровные строчки казенным почерком переписчика, лиловый кругляш печати. Д’Эглантин пробежал недлинный текст глазами, в изумлении задрал бровь и принялся зачитывать вслух:

– «Предъявитель сего есть редкое животное породы павиан, являющееся собственностью Парижского зоологического сада. При поимке оного надлежит принять неотложные меры по доставлению упомянутого животного в адрес: Париж, Рю де ля Пэ, четырнадцать, мэтру Лавалю, за вознаграждение…»

– Чего-чего? – оторопел Колло. – Какое еще животное? Дай сюда!

Он попытался выхватить бумагу, Фабр вовремя отдернул руку и издалека продемонстрировал Колло лист:

– Колло, ты ведь читать умеешь?

– Ну?!

– Видишь букву? Это «Ж». «Же» означает «животное». Ты зачем из Зоосада убежал, а?

– Да нет там никакого «же»!

– Да вот же!..

Либертина хихикнула, за ширмой довольно громко зареготали на разные, в основном женские, голоса.

– А животное кусается?

– Можно его погладить?

– Ой, а хвостик у этого животного есть?

– А чем питаются павианы?

Колло, красный, как рак, бросил на хохочущую ширму яростный взор и прошипел:

– Не мог Неподкупный такого написать! А ну дай сюда немедленно!

– Ну, если не мог – на, прочитай сам, что написано, – смиренно отвечал ехидный Фабр, прекрасно знавший, что читает Колло еле-еле, и протянул бумагу кипящему от негодования гостю.

Колло бумагу схватил и, пребывая в расстройстве чувств, немедленно в мелкие клочки изорвал.

– Гражданин Животное… То есть гражданин Колло! – голос Фабра взвился ноткой праведного негодования добродетельного гражданина, оскорбленного в лучших чувствах. – Да понимаете ли вы, что сейчас натворили?! Как вы могли так поступить – разорвать мандат, доверенный вам лучшими представителями Республики? Вы что, контрреволюционер? Или, не побоимся этого слова, тайный роялист?!

Инспектор от Комитета общественного спасения схватился за шпагу и с рычанием полез из кресла, в самом деле став похожим на дикого зверя. Танцовщицы за ширмой завизжали и брызнули врассыпную. Довольный устроенным представлением Фабр хмыкнул и заговорил уже спокойнее:

– Ладно, ладно, успокойся и убери свой вертел. Не все тебе развлекаться. В самом деле, Колло, на кой ты нам сдался со своей дурацкой инспекцией? Заговоров мы тут не строим, лично у меня просто не хватает времени на такую чепуху. Мне велено состряпать мистерию из подручных материалов – я этим и занимаюсь. Или ты собираешься сценарий вычитывать, на предмет замаскированных симпатий к Старому Режиму?

– Может, и собираюсь, – буркнул Колло, остывая. Рухнул обратно в кресло и с надеждой спросил: – И все-таки, Фабр, у тебя выпить есть? Ну, за встречу старых друзей, а? Хоть чего-нибудь, ты же запасливый, у тебя всегда было припрятано…

* * *

Обитатели Павильона Дружбы старательно готовились к празднеству, а приставленный от грозного Комитета инспектор Колло, коего отныне за глаза (в глаза все же опасались) именовали Животным, скучал и откровенно маялся дурью. Пугал молоденьких танцовщиц, выскакивая из темных закоулков, стрелял из страховидного мушкета в парке по воронам, демонстративно натачивал шпагу и в звенящей паузе тишины, когда замирает под куполом последняя звонкая нота хорового пения, громко имитировал губами конский пук. Однажды Колло приволок раздобытый невесть где потрепанный армейский барабан и затеял муштровать мальчиков-хористов, пытаясь научить их «тянуть носок» и «держать линию», чем едва не довел до сердечного припадка руководителя хора, мэтра Зильберштайна. Почтенный, невероятно серьезный и чопорный мэтр, узрев браво марширующих хористов, испытал редкий для него приступ гневливости. Последующая сцена выглядела битвой льва с попугаем. Низенький, толстенький, носатый мэтр налетел на Колло, гневно вереща и размахивая руками; Колло лениво приподнялся и рыкнул, Зильберштайн побелел и грохнулся в обморок. На крики и вопли хористов примчался Фабр, удрученно посмотрел на победителя и побежденного и только повертел пальцем у виска.

Барабан у Колло отобрали, срезав кожаную покрышку и превратив его в корзинку для бумаг.

Появление Колло словно нарушило что-то в сложившемся механизме. Больше не было полуночных вечеринок и общих встреч – приятели Эглантина терпеть не могли Колло, и чувство это было взаимным. Черная взъерошенная тень распугала всех, изгнала из Павильона непринужденное веселье, притащив взамен угрозу, необходимость постоянно оглядываться за плечо и трижды думать, прежде чем сказать.

Только Фабр, казалось, не замечал ничего. Вышучивал Колло, то злобно, то добродушно, поил за своей счет и пускал спать на диванчике за ширмой – когда Колло посреди ночи притаскивался из Комитета, зевая и топоча на весь Павильон. Несколько раз Либертина видела с террасы, как они бродят по облетевшему саду, споря о чем-то – угловато-долговязый черный силуэт Колло и заметно уступавший ему в росте, но двигавшийся куда более легко и изящно Эглантин. Странно они смотрелись рядом – противоположные и вместе с тем неуловимо схожие меж собой. Словно что-то притягивало их и одновременно отталкивало.

А меж тем начинался месяц брюмер II года Республики, он же октябрь 1793 года, где-то в окутанных туманом провинциях собирали виноград, и близился назначенный срок свадьбы Шабо и Суламиты. Было решено, что празднование состоится в Павильоне, где хватит места на всех приглашенных, а таковых набиралось немало.

– …Не приходи завтра, ладно?

Шорох опавших листьев под ногами, отчетливо различимый многоголосый шум толпы. Вязкий, текучий, назойливо ввинчивающийся в уши – на площади Революции опять идет не приедающееся народу действо, кровавая феерия в честь победившей Республики.

– Это с какой радости?

– Потому что я тебя прошу. Ты не хуже меня знаешь, Шабо завтра женится. Не порти людям праздник и единственный светлый день в их жизни. Там будет Жорж, вы непременно поцапаетесь и все закончится неизбежной дракой. Мне все едино, кто из вас выйдет победителем, я просто не хочу скандала.

– Можно подумать, везде, куда я прихожу, начинается скандал…

– А что, разве нет?

В траву с негромким «шмяк» падают с ветвей перезрелые каштаны.

– Шиповничек, а Шиповничек…

– Я же говорил, не называй меня так. Был Шиповничек, да весь вышел. Что я еще вам должен, чтобы вы оставили меня наконец в покое и дали заниматься своим делом?

Ветер приносит обрывки истошных воплей, шелестят и кружатся падающие листья.

– Думаешь, легко отделался? Затихарился тут, как паук, тянешь деньги из своей треклятой Компании, пока настоящие коммунары…

– Колло, заткнись. Ты не коммунар, ты такой же клоун погорелого театра, как и я. Сидишь за кулисами в ожидании своего выхода.

– Ерунду молотишь, как всегда… – вяло, без обычного злого энтузиазма, откликнулся Колло. Шпага волочилась за ним по дорожке, оставляя неглубокий след, похожий на след проползшей змеи.

– Тогда дай хоть какое-то разумное объяснение тому, почему ты безвылазно околачиваешься у нас в Павильоне. Что, молчишь? То-то и оно. Тебя просто убрали в ящик, Колло, от греха подальше. Учитывая все твои лионские подвиги, выходки на заседаниях Конвента и прочая, и прочая, несть им числа. Припрятали до нужного мгновения, а в умении угадывать подходящий момент и бить насмерть вашему Максимильену не откажешь… Смотри, это не за тобой?

– За мной, – Колло, прищурившись, вгляделся в остановившийся за решеткой фиакр и его седока. – Бийо притащился.

– Вот и пусть он тебя заберет и присмотрит.

Либертина не слышала этого разговора, но догадывалась, о чем говорили двое в саду, прежде чем разойтись – Колло размашистым шагом зашагал к калитке и запрыгнул в поджидавший экипаж, Фабр вернулся к Павильону. Ее всецело занимало грядущее событие: барышня Фрей, с которой она подружилась, завтра выходила замуж! Неважно, что не будет красивого венчания в церкви и поездки в открытой коляске по городу, а будет всего лишь церемония записи в книге актов гражданского состояния, зато вечером состоится настоящий ужин с танцами и маскарадом! Ей, Либертине, досталось из дворцовых гардеробных уцелевшее платье придворной дамы – с кружевами и лентами, пышными юбками на обручах и самую малость обтрепавшейся золотой вышивкой. Она даже растерялась немного, разложив эту роскошь на своей узкой кровати и призадумавшись над тем, как влезть в это сооружение.

Из Тюильри притащили стол – длинный, узкий, составляющийся из нескольких частей, накрыв его бывшими бархатными шторами с лилиями Капетов. На Скале живописно расставили свечи и факелы, и когда под вечер новобрачные и гости вступили в распахнутые двери Павильона, навстречу им приветственно грянул хор и выпорхнули амуры с крылышками.

По правде говоря, Либертина и сама не отказалась так выйти замуж. Жаль, пока ей никто не предлагал. Она рассаживала гостей по местам, раскланивалась, смеялась – потому что все вокруг казались ей лучшими друзьями и самыми близкими людьми в мире. А Колло не появился, что было только к лучшему – от него точно не пришлось бы ждать ничего хорошего.

Вечер катился своим чередом – с тостами за здоровье молодых и процветание Республики, шумом и легкомысленной болтовней. Либертина впервые увидела вблизи Отца Нации, Жорж Жака Дантона, поразившись его зверообразной, пугающей внешности, грубоватой физиономии с оспенными отметинами, и громоподобному голосу – когда он поднялся с бокалом в руке и вострубил, хрустальные подвески в люстре задрожали, сталкиваясь и еле слышно звеня. Как Либертина не старалась вникнуть в смысл его речи, в памяти остались только отдельные фрагменты, выраставшие, подобно скалам в океане, из пены многословия. Однако речь загадочным образом воодушевляла, после нее хотелось немедленно куда-то бежать и что-то делать, дабы мир немедленно, прямо завтра изменился к лучшему…

– Такую бы энергию – да в более подходящее русло, – хмыкнул Эро, одной фразой сбив торжественный настрой. – Жорж, мы ведь на свадьбе, а не на заседании. Прибереги свое красноречие для более подходящего случая.