Текст книги "Сегодня я – Пит Доэрти"
Автор книги: С.П.
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Сегодня я – Пит Доэрти.
Сегодня я – Пит Доэрти. Я крашу губы в ярко-красный и надеваю свою чёрную федору на нерасчёсаные волосы. Я натягиваю порванные на носке чёрные колготки, а сверху обкромсанные по краям шорты. Я вытаскиваю из шкафа чёрную футболку ACDC. Она старше меня. Нестираная уже месяц. Я накидываю винтажную чёрную куртку, с потёртой на локтях кожей. Я небрежно закручиваю на шее фиолетовый шарф и обуваю Converse, моего сорокового, слишком большого для обувного этого города размера. Я выливаю горько-пряный аромат на кисть, чтобы вдыхать его яркими порциями, всматриваясь в лица равнодушных людей, пытаясь поймать их за слишком откровенными взглядами в мою сторону. Я смотрю в зеркало.
Я – Пит Доэрти.
Я хочу, чтобы все думали, что я уже месяц живу по ночам, что я пьяна, и я курю блоками, что у меня с собой бутылка красного в моей слишком большой сумке, в которую я умудряюсь поместить достаточно проблем для одного вечера. Я хочу, чтобы все видели, что мне плохо, я хочу, чтобы все знали, почему. Я хочу, чтобы все говорили об этом, надоедали вопросами вежливости и фразами участия. Шептались, что я – потеряна, что я их отвращаю, что со мной надо что-то делать. Я хочу проводить ночи напролёт в бессознательном веселье. Я хочу быть отвратительной настолько, насколько это спасительно в современном обществе. Я хочу дружить с кем попало и просыпаться в незнакомых квартирах, с несмытым рокерским макияжем и дикой болью в голове. Я хочу смотреть в зеркало и знать лишь имя своего отражения.
Я хочу быть Питом Доэрти.
Я – Пит Доэрти.
Меня публично осудят, но позвонят не тебе. Обо мне сочинят лишнего, накинут чужой грязи. Меня оставят убаюкивать свою черную популярность на очередном дне рождении. Ты не придешь. Возможно, ты даже знать не будешь о том, что творится со мной, хоть это и станет абсолютно очевидным. И как мне не будет желаться, чтобы именно ты меня забрал с очередного вечера несостоявшегося веселья, с винным поцелуем на губах вместо помады, бороться с моей никчёмной жизнью придётся не тебе. Всё равно. Даже если я буду самым настоящим Питом Доэрти, даже, если он уже не будет всего лишь отражением… ведь тебе не нужны проблемы… мои проблемы… твои проблемы.
И только потому, что не тебе придётся не спать из-за меня по ночам, я не стану Питом Доэрти…
…несмотря на то, что так было бы справедливее… гораздо справедливее…
I’m just a mess with a name & a price (c)
Passion Pit ‘Constant Conversations’
I.
×××
Прошлое – престраннейшая вещь. Без порядка и принципов. Без особой важности и сожаления. Без права и совести. Без обмана и удачи. Без всего того, что мы – тихие и скромные люди, живущие в вечно наследуемых квартирах, покупающие каждый вечер хлеб и что-нибудь к чаю, привыкли получать в одном пакете с непропечатанным сроком годности на упаковке. Прошлое – это то страшное нечто, которое мы осторожно в кухонных беседах именуем жизнью. И несмотря на то, что прошлое – это всего лишь составная часть того большого пути, который, как некоторые из нас верят, определен нам созданиями, более сведущими в смыслах нашего существования, заранее прокладывающими сложные маршруты нашего движения между жизнями; это, тем не менее, именно та часть – вечная константа невыученной истории нашей жизни, которая штрафует слишком дорого за легкомысленное отношение к себе в настоящем, путая пути к возврату в реальность, и к возможному будущему, закрывая наши глаза под сладкие песни молодости и выцветающие изображения нетронутых морщинами улыбок. Именно эти с годами пожелтевшие тома невостребованной когда-то реальности постепенно вскарабкиваются нам на спину, одолевая оставшуюся напоследок волю и ломают все силы на завтра – потому что с этого момента наступающее по всё той же ошибке завтра уже когда-то произошло с нами вчера. Вчера, которое существовало ещё сегодня, а теперь плавно растворяясь во времени, засыпает навечно во сне.
И под сладкий шорох неопавших с лета крон мы спим между перезвонами двух церквей нашего никем не адресованного отправления, надеясь, что звуки нашей досады не способны вырваться наружу сквозь серый бетон и глухие окна, чтобы представить всему миру стеснительную картину неудавшегося изображения хорошей жизни и надежды на то, что вчера мы записали себя на доску почёта лицеистов, имена и фамилии которых, как оказалось, никому неинтересны. А потом наступает утро.
На утро от нашей невинной школьной славы ничего не остаётся, кроме выбеленных в желании быть счастливыми зубов и едва заметных на коже воспоминаний. Память. Что за глупое явление? Что за бессмысленная способность? Что за дурацкое качество, соблазняющее нас на иные варианты событий, которые мы условились больше не вспоминать? Вечно лгущее, рвущее наш тихий сон второе сознание, разрушающее картины нашей реальности. Единственной реальности, перед шелковыми шторами которой толпятся варианты наших непрожитых судеб. Она никогда не уходит, провожает нас до порога и, цепляясь за драгоценные камни на наших серьгах, шепчет нам ласково в ухо, что всё, что с нами когда-то было – теперь всего лишь пыль на полках чужих квартир. Кто же теперь о нас вспомнит?
И кто же даст гарантию, что в свете субботнего малинового заката, когда мы верим, что завтра ещё возможно, что нашу пленку еще не отдали в архив, кто-то аккуратно будет сдувать пыль с полок навеки ушедшего, оставляя нежные поцелуи на обложках наших историй надежды? Сохранит ли этот тихий вечер уходящего августа звуки наших дыханий, улетающих в потоке тёплого воздуха предзакатного неба, развевающих волосы незнакомых молодых людей, всё ещё наивно мечтающих о том, что уже было где-то бесполезно прожито нами. Станет ли эта картина, увиденная с чьего-то балкона последним напоминанием того, что где-то между строк, оставленных на столе книг, мы искали смысл и были абсолютно счастливы в отсутствии результата? Решим ли мы остановить свой поиск на этом месте, не надеясь на ароматные обманы из теряющих своё содержание телефонных разговоров, закрыв глаза и уступив своё место юному карьеристу нового поколения?
Значимый ли это повод, чтобы, надев парадный костюм, отметить за ужином день, когда всё, что вчера нам казалось важным, уже ничего не стоит. Всё, что осталось – это чистый запах свежего розового неба слегка досадных потерь, обмануться которыми мы были счастливы …
…разве вчера не было прекрасно? Разве вчера мы не пели наши любимые песни, слов которых мы никогда наизусть не стремились выучить? Разве вчера мы не были одеты в самые красивые платья из хранящих все наши секреты гардеробов? Разве вчера мы не танцевали, так преданно смотря друг другу в глаза в поисках ответов на непроизносимые вопросы? Разве вчера нам не казалось, что всё ещё возможно завтра? Завтра, которое нам обещали в супермаркете. Завтра, которое мы не нашли сегодня. Совсем чужое и неизвестное завтра, которое обещало всё забыть. Всё то, что нам так не хотелось понимать. Всё то, во что, нам так не хотелось верить в восемь утра в понедельник и рассказывать друг другу на ночь, беспокоя сумеречный запах пионов в подаренной вазе своими спотыканиями о погрузившуюся во мрак реальность? Завтра нам легкомысленно обещало новую жизнь, в которой люди пьют кофе за столами с накрахмаленными скатертями и без опаски планируют жизнь внуков.
Всё это где-то случается. И даже с кем-то, но только не с нами, пропускающими витрины магазинов, опасаясь увидеть в них настоящее отражение; не с нами надеющимися встретить это слишком часто упоминаемое завтра с постиранными и отглаженными историями счастья; не с нами, искренне желающими удивить гостей в прихожей своей улыбкой; не с нами, мечтающими выиграть спор за звание скромных властителей мира. Слишком много нас. Слишком много желаний.
Мы сами придумали однажды истории прошлого, разочаровавшись настоящим. И мы украдкой хранили их в нашей памяти, которая с возрастом и временем теряла из виду боль, становясь относительной верностью разрывов и воссоединений с собственным разумом и инстинктом. Мы жили этими неправдами, теряли в них себя, соревнуясь друг с другом: кто громче всех прокричит, что он счастлив.
Именно это. Всё это было лишь ложью, но той ложью, которую так долго ждали, роняя слезы или успокаивая своё сердце, исписанное именами и номерами телефонов. Именно той ложью, которая настигала нас в тот самый момент, когда мы больше всего были готовы дать здравую оценку всему, что с нами произошло по дороге к неопределенной цели. И только потому, что чувства уже соскучились ждать, а время неизменно двигалось вперёд, цепляя впопыхах неопределившиеся в своих мечтах составы, нам вновь казалось, что всё вполне может начаться с самого начала, стоит лишь особенно тщательно прокрутить карандашом, зажёванную до потери ритма кассетную плёнку. И так мы сами себя кружили в маскараде насильно возвращённого прошлого.
Но за пределами музыки, танцев, карнавальных масок, перьев, цветов и павлинов – за всей этой системой безопасности нашего внутреннего мира, которую прилежные работники высотных зданий прячут в отдельные шкафы своих заложенных квартир, топчется то хрупкое и потерянное осознание того, что все наши марши вперёд – к победе, заканчиваются у одного и того же фонарного столба, вокруг которого собираются оставленные на потом, а после забытые вовсе, вопросы нашумевшего прошлого и осторожные справки о будущем. И мы, крепко ухватившись рукой за этот столб, опасливо оглядываемся, ожидая реплик зрителей, которые каждый вечер собираются вокруг, включают ночной свет в своих богатых окнах и ждут: что же будет с нами дальше. У них не бывает ответов. Они задают такие же вопросы, и каждый из них в определенное ему время приходит к такому же фонарному столбу, наивно считая его особенным. Они смотрят на нас, как на перепутавших остановку людей, с легкой усмешкой водителей общественного транспорта. Для них мы остаемся суетливыми, запутавшимися в ночном освещении пешеходами и неудавшимися проектами самих себя.
И глядя на всю эту толпу, которая через год встретит нас вновь, станет надменно удивляться нашей здоровой худобе и отлично сложенным мышцам, так, как будто мы не имеем права на новое тело, без общественного разрешения, так, как будто они предпочли бы нас видеть убитыми собственной жизнью, и только такими нас смогли бы принять в их мир, и только такими мы бы были достойны его – этого условного и с досады созданного ими мира, – мы вдруг начинаем остро устанавливать значение нашей наспех скроенной от недостатков времени и семейных обязанностей жизни, в осуждающем молчании этой толпы. Мы чувствуем, как по нашему телу пускают ток, за прогибающейся внутрь под действием сил физики барабанной перепонкой, мы, словно по чьей-то команде, фокусируем своё зрение: прямо, чётко, вдаль, и начинаем видеть всё то, что скрывали эти возмутительные спины прохожих в маскарадных костюмах и перьях. И ровно тогда, когда мы понимаем, что наша барабанная перепонка не выдержит, а глаза погрузятся в вечную мутность нерезкого мира, до нашего плеча кто-то дотрагивается тяжёлой рукой, а потом бесшумно, не показав своего лица, уходит, оставив на прощание единственный ответ на наши многочисленные вопросы и каплю холодного пота на затылке.
И, закрывая глаза, всё также крепко держась за обливающий холодом металл фонаря, мы вспоминаем, что каждый новый год переходим дороги в положенных местах, спокойно дожидаемся зеленого света, улыбаемся людям, смеемся над их шутками, никогда не забываем зонт дома, натираем до блеска туфли, ходим в кино с кем-то, кому мы нравимся, не забываем сказать «спасибо» и желаем, прищуривая взгляд спокойной ночи; посещаем с друзьями «самые главные события года», строго, как советует самый глянцевый журнал района, встречаем новых и вроде «очень даже ничего» людей, выпиваем ровно стакан кефира на ночь, кладем деньги на карту до того, как они на ней иссякнут – и у нас даже получается что-то накопить; не забываем позвонить лучшим друзьям и, узнав, как у них дела, искренне сочувствуем их проблемам, выслушав их по обыкновению глупую людскую историю от первого слова до последнего; встаем с будильником и не забываем про завтрак, быстро засыпаем – и вроде ничего уже не снится; поступаем так, как посоветуют; говорим то, что порадует близких; верим и соглашаемся, чтобы всем вокруг было приятно. А в это время внутри нас беспокойно зарождается крутящее и тянущее чувство тошноты, тянущее нас подол нашего существования. Мы вроде здоровы, но вот чувствуем себя так, как будто нас каждую ночь ломают, а к утру собирают наспех. Эта тошнота каждый вечер возвращается, и мы все время помним, что она – внутри нас, живет своей жизнью и печалится за то, что мы разучились принимать хоть что-то близко к сердцу. За это она притупляет наш слух. Затуманивает наше зрение. Исключает нас из пространства. Оставляет только мысли, страхи и окружение.
И в очередной раз, касаясь блестящей кожей свежекупленных ботинок края бордюра, путаясь в своих спонтанных мыслях, измотав себя проклятой внутренней тошнотой, мы переступаем его, закрыв глаза, на красный свет, не обращая внимания на визг тормозов и выкрики толпы, ровно выдыхаем, улыбаемся себе и, не оглядываясь, наискось переходим дорогу.
Поступки, без которых нам, возможно, жилось бы куда проще. Может быть. Но никто не знает наверняка. Никто не знает, что будет завтра. Никто достоверно не вспомнит, что было вчера, не добавив чуть-чуть для вкуса. Ответов нет, но от этого мы не станем задавать меньше вопросов судьбе, выкрикивая ей слова неблагодарности в лицо перед поворотами. Ведь в итоге все мы будем с грустью наслаждаться крошками прошлого, убаюкивая себя предпоследними надеждами и допивая остатки чьего-то красивого вечера на своих балконах.
×××
Я проснулась, когда гроза уже уходила вглубь материка, увлекая за собой подводные камни и глухой раскатистый шум грома, который стыдливо уступал утру и ожиданию хорошей погоды. В грозовом покорном скольжении прочь чувствовалась уверенная досада от бесполезности естественного шума, хотя изначально и до сих пор, явления наиболее прекрасного и научно обоснованного. Мир крутил свой водоворот воды в природе, недовольно рокоча под звуки собственной мощи, осуждая нас, запутавшихся в своих предназначениях людях, потерявших все ключи от своего прошлого, не знающих больше его смысла, чувствующих только лёгкую покалывающую грусть от того, что оно всё-таки когда-то случилось. Где теперь летали слова, которые не раз повторяли наши родители, беспокоившиеся, что этот самый мир мы уже навсегда потеряли в собственных эгоистичных мечтах?
Я отмеряла секунды между тревожной мелодией тропического грома и молнией, отражавшей в зеркале напротив молчаливую реальность и освещавшей ещё половину мира, путавшего свои концы в потоках юго-восточных проливов. Предсказуемость этих ровных отрезков, как и любая другая ожидаемая предсказуемость нашего мира, наполняла неограниченное пространство отдельно взятого теплого места легкой настороженностью и тревогой. Я старалась не двигаться и не напоминать километрам солёной воды, сонно раскачивавшим далеко не тихую ночь, о том, что по утрам я претендовала на этот мир с удовольствием, с ускоренным биением сердца ожидая следующего приступа небесного возмущения. Этот выверенный природой шум возвращал забытый талант на глубокую мысль и логичный вывод, ведь по утрам нам некогда было думать. По утрам мы все по очереди предъявляли права на этот мир, подавая заявки на новые лицензии лицемерия в борьбе за чёткие определения счастья, записанные в годовых отчётах перед налоговой. Все мы были смешны в дневном свете и потеряны в напряженном зуде ночных ламп. Откуда было взяться уверенности в себе или в будущем, которую ежедневно топили полчища таких же страшных людей, как мы сами, по ошибке покупающих те же самые песни на iTunes.
Всё менялось. Годы проносились быстрее, чем успевали закончиться чьи-то ежедневные банкеты. Я уже не знала тех старых границ времени, которые так долго не сбивали ритм моего сердца в суматохе за пост иконы мира. Раньше трудно было ждать, теперь – все ждали чего-то всё время, никуда не успевая. Ждали, умножая дни на тарифы. Числа, перемешанные с обрывками фраз и вспышками изображений. Изображений становилось так много, что все они начинали казаться одинаковыми. Все эти воспоминания бессовестно рылись во мне, напоминая, что им слишком тесно в моей недостойной по собственному выбору жизни. Они были такие яркие, но говорить со мной по душам и объяснять смысл своего визита так и не научились. Они уже ничего не значили помимо бессодержательных тем разговоров за красиво сервированным столом. Все они путались в голове вокруг всегда одно и того же события, имени которого я предпочитала не знать, оставаясь наедине со своей биографией вряд ли достойной, чтобы её кто-то за мной записывал.
Я поймала себя на том, что вслушивалась в звук своего голоса, механично отсчитывавшего грозовые паузы. Слишком много усилий для того, чтобы переживать, что разговариваешь со стенами вслух. Где-то на небе меня изо всех сил старались перекричать. Временами, мне казалось, что они давно хотели видеть меня у себя: им там было определённо скучно. В любом случае, телефонные расшифровки моих односоставных предложений не меняли погоды – там наверху, они всегда знали, что я стану делать, до того, как мне это приходило в голову. Для них я всё ещё была ребёнком: капризным истеричным и испорченным ребёнком, который, не повышая голоса ни на тон, мог испортить настроение всему населению. За это я их терпеть не могла. И они были в курсе. За что определенно возвели меня в статус своей любимицы по части развлечений.
Таким, как я было всё равно: разобьёт ли новый раскат стёкла дома, смоет ли нас волной, или эта участь постигнет кого-то другого. Со мной воевать было бесполезно, просто потому что мне изредка становилось неинтересно и бессмысленно жить. Я была грустным воином, слишком любившим своё поле битвы за то, что оно пустовало и не меняло хода истории, и довольно быстро сдавало позиции в сжигаемых крепкими напитками клетках груди. Отменный боец за нелепые права накормленных граждан. Никаких развлечений – одна тошнотворная роскошь вокруг.
Я повернулась к окну. Ветер по-южному вяло трепал полупрозрачную штору, которая подметала до скуки чистый деревянный пол. Его поверхность была слегка мокрой от случайных брызг дождя, который, кем-то отпускаемыми одинаковыми струями падал в чёрный, равнодушный ко всему происходящему океан, слабо отражавший неуверенный свет луны. Вокруг не было ни единого намёка на спешку… Кто-то бы смог проживать свою жизнь снова и снова, за то время, пока очередная капля долетала из темноты в пересоленную воду. Южная вечность. Мир не спешит, а мы опережаем вечность своими истериками. Как бы было чудесно медленно записывать за своим голосом чужие мысли, пойманные с другого берега иной жизни. Как бы было восхитительно прищуривать свой взгляд навстречу полуденному солнцу, ради того, чтобы постепенно познавать свою сущность, медленно допивая холодные чаи, терзая закаты внимательными и флегматичными взглядами. Как бы было хорошо так жить и ждать не всегда возвращающиеся завтра. Кто-то умел так жить.
Зачем торопить свою жизнь, приближая финал, полученный случайно между парой дедлайнов? Зачем, когда день всё равно сменяется ночью, а лето – зимой. Зачем торопить то, что всем и так известно происходит по вторникам и четвергам? Зачем гоняться за неизбежностью на разрешенной максимальной скорости – всё это способно догнать человека самостоятельно.
Мы думаем, что уже знаем, что произойдёт в следующую минуту, потому что это уже с кем-то где-то и когда-то было. Мы думаем, что всё это просто, что мы уже это выучили в школе, что мир подчинился нашим желаниям изменить то, что было и угадать то, что будет. Мы так искренне думаем, пока не остаёмся наедине с отчаянием в тёмной комнате, засыпая под чуть слышное шептание полупрозрачной ткани, не знающей иного выхода, как биться в тревоге наружу на смех карнизам.
Мир не прислушивается к тому, как часто мы дышим. Мир убаюкивает волю шелестом в волнах, расплывающимся в переживаниях при каждой встрече с порогом чьего-то дома. Мир раскидывает мелкие камни и песок, скользя по гладкой поверхности деревянного пола. А мы мечтаем, чтобы нас хотя бы раз накрыло с головой, и мы наконец-то задумались о том, как выжить, а не о том, как дальше жить. На практике оказывается, что две разные стадии помешательства зависят всего лишь от вида глагола. Правила в толстом учебнике русского языка. Кто бы мог подумать, что они пригодятся, когда закончится снотворное.
Вся эта паника с чуть приглушённым нашими же друзьями звуком для того, чтобы можно было услышать последние сплетни большого города, теряет актуальность. Нет больше любителей наших спектаклей, рвущих кулисы в желании помочь. Нас обвинили поэтами-одиночками, приказав собирать свои рифмы из розданных на корпоративных конкурсах предложений. Нас просили запереться в одиночестве, если вдруг нам придёт в голову с кем-нибудь поговорить по душам. И так мы одиноко сопим по ночам, ожидая, пока пласты соли скопятся над нашими головами и в один день разорвут планы на жизнь, пустив весь сор из души плыть против течения. Мир дышит в ожидании сенсации. Мы с нетерпением ждём наших имён в заголовках…
Последний раскат грома принёс тишину и неизвестность. Я была благодарна закрыть глаза и больше ни о чём не думать.
×××
Мы находились под юрисдикцией рая три дня и четыре ночи и до сих пор не поняли ни одного намека на солнце, заверенное официально во всех средствах массовой информации и подтверждённое бесчисленными отзывами верных фанатов тихих мест модного наслаждения в начале мая. Вечно ведёшься на все эти глупые радужные картинки в журналах, обещающие тёплый песок, по которому ступала Лиз Тейлор. Говорят, современные рекламные агентства настолько обеспечены, что могут позволить купить себе мир. Возможно, тогда Земля – это всего лишь очередной рекламный баннер Вселенной.
В современном мире больше нет фактов. В современном мире есть спонсоры, попечители, советники, директоры, учредители, акционеры, супервайзеры и прочие посланники конкурирующей с нами вселенной. В современном мире есть пол сотой проценты правды, знать которую совсем необязательно. В современном мире есть пол сотой процента правды, о которой не напишет ни одно респектабельное информационное агентство, потому что эти пол сотые процента правды – самые несенсационные недопроценты новостного вечера. Мир последнее время – одна большая ложь … ложь, во всех её вариациях совершенно потерявшая чувство стыда. Сегодня можно продать душу или, по крайней мере, отшлифовать её лазером в ближайшем салоне, чтобы оказаться мечтой с плаката. Всё ради того, чтобы быть модным. Мир предлагает нам столько новинок, что каждый новый день можно превратить в беззаботное приключение. Не этому ли теперь учат в светских хрониках несветского поведения? Все верят в фен-шуй и едут получать наставления от Далай Ламы. По знакомству. По очень большому знакомству. А потом делают с Ним селфи, пока Он ничего не замечает, повернувшись спиной ко всем, лицом к вечности. Все говорят, что сейчас особенно надо молиться и жить по иному закону, но святость, настоящую патриотичную святость, почитают в марках часов. Часы – зеркало времени. А время никто не хочет зря тратить, поэтому все ходят на банкеты, спонсируемые Moet.
Какая всеобщая роскошная неиндивидуальность. Неиндивидуальность, спрятанная в пачках.
Деньги. Пачки денег.
Курсы, котировки, биржи, ваучеры, бонды, акции – что это? Безумный набор существительных, которыми умело оперируют простые мошенники в наших карманах. Они не шьют, не выращивают, не изобретают, не поют, даже не отбивают чечётку – они лишь умеют перекладывать одну стопку денег на другую – этим и гордятся. Больше они ничего не умеют. Они уверяют нас, что меняют картину мира. Они весят меньше, чем их очки в золотой оправе, потому что толк их пребывания в отдельно взятом загородном доме одной из стран этого мира – это верный ноль в ими же придуманном финансовом графике очередного кризиса. Их уму поклоняются толпы нищих мечтателей, о них сочиняют книги экономических суеверий, а они цепко душат чьи-то нервы, уверяя, что мы пропали, не присоединившись к государственной программе инвестирования в собственную смерть. Слишком много возни вокруг того, без чего бы все могли прекрасно обойтись.
Земле бы без этой чепухи вертелось куда проще, но мы все любим никчёмные сложности. Что страшнее, мы ими бессовестно гордимся, считая, что не зря проживаем свою жизнь, заказывая постное меню в ресторанах и скромно переводя большую часть доходов своей компании заграницу, втайне от своего партнёра. Завтра утром наши задолженности по грехам покорно спишут с лицевого счёта. Можно засыпать спокойно.
Каждый шёл своей дорогой к этой бешеной популярности в списках самых обременённых людей современности. Я добралась до этих широт успеха самым дешёвым способом, которого я всё меньше стеснялась с течением времени и количеством бриллиантов на левом запястье. Теперь, чтобы водить за собой толпы поклонников не нужно выкидывать 40 лет своей жизни и подтверждать благородство своего рода – достаточно назвать себя новым пророком. Сейчас самоуверенных выскочек возводят на престол со скоростью света, не проверяя на допинг и иные общественные противопоказания. Медиа любит придумывать новые наименования простым бездельникам: светские персоны, диджеи, колумнисты, блоггеры, селебрити, арт-коллекторы, меценаты, вдохновители и просто иные лица. Я бы была благодарна, если бы их не вносили в толковые словари.
В любом случае, я лишь скромно получала дивиденды за то, что все вокруг верили в мою уникальность. Я не просила таких щедростей: публика всё со мной сделала сама, пока я катилась по миру, напоминая, как меня зовут. Бегать мне приходилось только в спортзале, чтобы исправно пользоваться самым дорогим и никчёмным с физической точки зрения развития человека абонементом. Всё это радовать не дольше, чем жвачка во рту. И, честно, в этот раз я бы с изысканным возмущением совести выплюнула к чёрту такую соблазнительную мишуру из удовольствий уровня люкс, но меня заставили приехать сюда, заплатив вдвое больше обычного. Говорят, русские олигархи самые щедрые спонсоры тематических лакшери-тусовок, а у меня как раз накопилось слишком много свободного времени, чтобы проверить очередной миф светского мироубожества.
St. Pacific Paradise Resort. Можно ли было придумать ещё более убогое наименование очередного клубного резорта, уровня люкс. Можно.
Это место, по моему глубокому убеждению, тихо тронулось разумом в тот день, когда мы все его населили по бесплатному приглашению лица, нам, по-честному, незнакомого. Нас, таких бездельных охотников до собственного имени на рекламном плакате, здесь было слишком много. Мы лгали родителям и мирным одноклассникам, что работаем, а сами нелепо бездельничали, выпивая бесплатные порции спонсорского алкоголя. У нас был свой род и своё племя, в складно сшитых костюмах с подплечниками и брюках из золотой парчи, которые кроме нас больше никто не носил. Мы никогда не паковали чемоданы, пока нас, заслуженных обозревателей бангладешской индустрии роскоши, не селили в номера с видами на лучшее небо и завтраком в фарфоровых чайничках, принесённых гарсонами. Мы могли требовать своё, потому что нас как-то звали, мы ничего не делали, и нам было всё равно: знает ли кто-то, как нас зовут на самом деле. Самое главное – на нас были свои полмиллиона слепых подписчиков. И это многое меняло во втором десятилетии двадцать первого века, если не сказать – всё. Мы были новой расой, кастой, сословием, которая выгодно ничем не отличалась от своих предшественников.
У нас были большие чемоданы. Мы любили открывать свои кейсы и расставлять их на парадные трюмо, любуясь запасами косметических средств и выписанными препаратами, иронично приводившими нашу жизнь в полный порядок через полчаса, растворяясь в желудке. Нас радовал наш мир, который мы старались отрицать при каждом удобном шансе. Мы были слишком серьёзны, временами, ставя задачу решить повседневные вещи самым запутанным способом. Хотя в остальное время, мы старались превратить жизнь в абсолютно несерьёзную вещь. Каждый день мы трудились над идеалистической картиной богемной философии, запутанной в смятой простыне, стараясь изо всех сил придумать смысл своей жизни, найти цель и написать мотивационное письмо какому-нибудь работодателю. Но нам это быстро надоедало, так как мы достаточно много зарабатывали, чтобы когда-то могла появиться малейшая необходимость пользоваться своими мозгами по прямому назначению.
На St. Pacific Paradise Resort мы приехали отдохнуть, от тех, с кем до этого момента и так каждый день проводили вместе, за плюсом или минусом периодически удалявшихся на лечение в коридоры душевной безопасности звёзд безрадиусной орбиты вращения нулевой скорости. Наши ряды кишили трагичными и надломленными личностями – хрупкими созданиями, не выдерживавшими всей тяжести титула самой главной звезды современности, теряющими уверенность от едких комментариев бульварной прессы.
Несмотря ни на что, в нашей жизни всегда находилось место празднику. Ведь по каждым вторым вторникам месяца, мы всё-таки искренне делали вид, что Земля – это планета вечного бессознательного марди-гра в ночных мерцаниях огней Эйфелевой башни, в то время как все остальные жаловались, что мир ходит по кругу. Мы знали, что не все рождены пробовать изысканные аперитивы и с гордостью смотреть на именные подтарельники, но с каждым последующим пиршеством, признаться честно, от нашего карнавала начинало подташнивать всё больше, и тут уже, что греха таить, у каждого были свои способы борьбы с миром.
Но в этот раз, и именно на этом острове, открывшем свои заросли для всех страдающих от опасений потерять своё имя в списках наиболее упоминаемых, всё шло нелепо само собой.
В нашем мире не бывает плохой погоды. В нашем мире всегда светит солнце, а если оно где-то не светит, то очередной вечер нашего счастья переносят туда, где всё будет, как на картинке. Видимо, в этот раз сменили фотографа, потому что ни один день из нами прожитых в этом уже незабываемом месте не приносил ничего нового, кроме очередной стаи тяжёлых и густых как мокрый клубок ваты туч. Нас здесь определённо ждали. И что-то подсказывало, что ждали здесь определённо именно нас. На удивление неожиданный приём для обыкновенных испорченных героев реальности, недоступной для всех желающих приобрести в неё пропуск.
