Текст книги "Вернись ко мне (СИ)"

Автор книги: Soverry

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Мы можем остаться дома, если хочешь. Составим Чудовищу компанию, – предлагает она после недолгой паузы. – Этот засранец скучает, когда нас долго не бывает.

Алек усмехается себе под нос, не говорит, что если бы он тогда не принес ей грязно-рыжее мявкающее создание в собственной куртке, то никто бы и не хозяйничал в ее квартире. Только в губы ее целует коротко.

– Он не умрет от пары часов одиночества, а голову проветрить и правда не помешает.

Изабель чашку на стол ставит, уже встает практически с его колен, когда он ловит ее поперек талии и улыбается почти что счастливо, улыбается практически довольно, когда она ладонью в грудь ему упирается, из-под ресниц смотрит и практически в губы выдыхает:

– Боюсь, если ты меня сейчас не отпустишь, то мы никуда уже не пойдем.

– Ты красивая, – он практически перебивает ее. – Очень.

У нее, кажется, во взгляде что-то меняется, улыбка какой-то изломанной становится. (У Изабель глаза есть и зеркало; она свои шрамы слишком хорошо знает и видела.)

– А как же шрамы?

– Они еще прекраснее.

Она себе под нос усмехается, лбом в его плечо, практически в шею куда-то носом.

– Идиот ты, Лайтвуд, – ворчит совершенно беззлобно. А он по волосам, по голове ее гладит. Никак не объясняет, почему следы на собственной коже считает отвратительными, а, когда на нее смотрит, совершенно так не думает.

Каждый шрам – напоминание о той боли и агонии, когда они пришли в себя каждый по-отдельности, в полном одиночестве и совершенно не понимая, кто они такие и что вообще происходит. Алек Изабель к себе прижимает, спустя только пару минут открывает рот.

Говорит коротко:

– Хорошо, что ты все же нашла меня.

Не видит, как она улыбается. Но по короткому резкому выдоху куда-то в плечо понимает. Понимает, потому что, кажется, он начинает запоминать каждую мелочь, которая с ней связана. Потому что после долгого состояния потерянности и оторванности, полной пустоты, у него что-то есть. Кто-то. И это кажется до одури, до боли где-то в мозгу болезненными импульсами важным.

Главное – не позволять себе раскручивать клубок дальше.

Главное – прекратить допускать возможность того, что он снова может прийти в себя от ужасной боли, от лихорадки непрекращающейся и желания сдохнуть. С пустой, как белый лист, как обои у нее в спальне, памятью.

И снова без нее. (Снова даже не догадываясь о ее существовании.)

========== дисфункция памяти ==========

Комментарий к дисфункция памяти

строчки из James Arthur – Let Me Love The Lonely.

[думаю, у меня получится спасти самого себя, спасая вас;

мы можем запалить костер, чтобы согреть кости, в этом мире слишком холодно,

чтобы спать в одиночестве.]

У него ощущение старости давит куда-то на спину; из зеркальной поверхности, того потустороннего мира на него смотрит девятнадцатилетний мальчишка, а душа давно в труху. Магнус усмехается горько, наливая себе еще больше коньяка. Время, оказывается, все равно не обмануть. Даже бессмертием. Потому что выглядеть он может как угодно, а чувствовать себя на девятнадцать не получается.

Он привык уже, пожалуй, почти каждый вечер получать пять-семь-семнадцать сообщений от той, что когда-то была Изабель Лайтвуд. И это очень странно, а Магнус стареет, наверное, потому что она старше, чем когда-либо была, потому что ей вот уже двадцать семь, а он чувствует себя так, словно она ему в дочери годится. Опекает ее как-то совсем по-отечески. Порой слишком долго сжимает ее ладони в своих и просит остаться на ночь в лофте, не объясняя, что там снова какие-то волнения в Конклаве, а он просто не хочет, чтобы ее нашли. Девочка – а мысленно почему-то он ее девочкой называет – не заслужила еще больше страдать; и уж смерти она точно не заслуживает.

Стареет, потому что тепло какое-то почти отеческое за грудиной разливается, когда она улыбается и говорит, что нашла работу новую, что все запутанно, конечно, но они с Алеком держатся. Узнают друг друга заново и держатся.

Он лишь головой отрицательно мотает, когда она обещает, что в следующий раз они вдвоем придут. Обязательно. Она их познакомит, они просто должны встретиться.

– Мы знакомы уже, милая, – осторожно напоминает Магнус.

У самого глотку дерет от нехватки алкоголя, кажется.

История такая старая, а он все пытается уложить в своей голове то, что с ними двумя сделали. Уложить в своей голове то, что упорства и настойчивости, характера прежней Изабель не занимать, раз она не просто решиться на все это смогла, раз еще и выдержала, сломала столько барьеров и все же смогла вернуть его себе. В его жизни, конечно, было много и людей, и охотников, и нежити, но почему-то он не может не восхищаться ей. Тихо, без особых слов и выражений привязанности. Изабель скоро двадцать восемь, а у нее взгляд такой почти по-детски наивный.

К вопросу они больше не возвращаются, а следующие несколько визитов она наносит как и раньше – в одиночестве. Так ему, наверное, проще будет. Или за все эти месяцы, почти за год Магнус просто привык к этому.

Потому, наверное, несколько удивленно смотрит и за дверь держится, не пуская никого в лофт, когда открывает дверь, а они стоят там вместе.

– Алек, это Магнус. Я тебе о нем говорила, – и у нее улыбка такая счастливая, что у Магнуса где-то в горле застревают слова о том, что время не лучшее, что он занят, что потом как-нибудь обязательно будет рад их видеть, но пусть она лучше заранее предупреждает.

И натыкается на настороженно-недоверчивый взгляд коньячных глаз.

И то, как он за нее цепляется, – от этого за грудиной не щемит. Магнус напоминает себе, разливая чай, что это уже много лет, как не его Александр. Это ее Алек, а Изабель заслужила. Столько страдать – найти, потерять, снова найти, – он бы не смог. Отдает чашку ей в руки, его чашку ставит на стол, пристальный взгляд на себе постоянно чувствует. Непроизвольно усмехается себе под нос, когда Алек руками Изабель поперек живота обнимает и чуть на себя тянет, а она будто не замечает даже, просто продолжает рассказывать о своей новой работе, что-то о коте их рыжем. Чаем обжигается и чуть нос морщит, поворачивая голову к Алеку.

Кажется, они стали моложе, а не старше.

Ни его щетина, ни ее короткая стрижка не спасают. Магнус все равно как будто видит их двадцатилетними, кажется, тогда они совсем такими не были.

Есть какая-то прямолинейная жесткость в голосе, когда Алек одергивает ее на середине фразы о нем. И смотрит куда-то прямо на Магнуса, как будто может насквозь него увидеть; он прекрасно узнает взгляд этот. Тот всегда так на незнакомцев реагировал, а Магнусу приходится напоминать себе снова и снова, что он незнакомец.

И несколько резкое:

– Я ничего не помню в отличие от нее, – звучит, кажется, почти упреком.

– Я могу показать тебе ее воспоминания. Не больше, но так будет проще.

– Нет.

Короткое, хлесткое, и несколько на контрасте с тем, как он ее к себе чуть ближе тянет и в плечо коротко целует.

Не помнит и подобными способами вспоминать не желает. Изабель улыбается, делает глоток из чашки и тихо журит его за подобный тон. Почти неслышно говорит, что это же Магнус, что без его помощи они бы никогда друг друга не нашли, что они ему многим обязаны. А он лишь раздражается, хотя и вида старается не подавать.

Утром, находя их спящими на одном диване, Магнус думает, что они все те же. Им память и не нужна.

========== прошлое ничего не стоит ==========

Комментарий к прошлое ничего не стоит

недо-однострочник, недо-драббл.

Их общее прошлое ничто не стоит; его и не существовало ведь.

Он не помнит ее, не помнит того прошлого. Прошлого этого просто нет. Алек старается просто не думать, утыкается носом в ее шею и молчит на все вопросы, просто игнорирует все то прошлое, что у них якобы было. Для него – не было; это у нее есть те собственные воспоминания, что сохранить удалось. У него нет ничего, и злость тупая какая-то изнутри от этого точит. Видеть ее воспоминания никакого желания. Они не те, они ядом отравленные; они больнее сделают, разъедая внутренности и шипя.

Изабель пальцами в волосы его зарывается, сама прижимается и как-то тяжело выдыхает. Молчит, что больно слишком всякий раз, когда он срывается и орать начинает, что не было там ничего, что не помнит он, что у него вся жизнь не больше двух с половиной лет, а дальше пустота и провал. Ей больнее, чем от удара по лицу; лучше бы губы ей в кровь разбил, чем так.

Лишь когда у нее слезы на глазах, когда она снова судорожно свитер начинает натягивать на бедра, в рукава с пальцами, он останавливается. Лицо ее судорожно целует, тупыми извинениями воздух вокруг заполняя. Бесконечными извинениями, лишь бы слез ее не видеть, лишь бы тихое сипящее “зачем ты со мной так?” не слышать.

Для нее все было, она все так же к чертовой коробке возвращается и фотографии перебирает. Он ненавидит эту херову коробку, он ненавидит слова о том – прежнем.

Потому что какого хрена он ее там вообще любил, если все в итоге так? Какого хрена вообще позволил ей все это пережить? Какого хрена называть все это любовью?

(Он умер бы, если бы любил ее. Умер, но не позволил ее тронуть, причинить ей боль, свести руны, оставляя лишь ненавистные ей шрамы.)

========== и, кажется, снова есть дом ==========

Комментарий к и, кажется, снова есть дом

строчки из Alexander Rybak – Europe’s Skies.

[говорят, нет ничего роднее дома; ты – мой дом, так что, думаю, я остаюсь.

я тебя не знаю, но мне просто нужно больше времени;

пообещай, что будешь моей]

– Ты мне нужен.

Фраза вроде простая, но почему-то заставляет его измениться в лице, стать снова серьезным, а не смотреть на нее с той беззаботной улыбкой, которая была на губах еще несколько секунд назад. И Изабель хочется язык прикусить. Сильно, до крови, пускай весь рот этой кровью наполнится. Она не хотела пугать его вот так, она не имеет права все это вообще говорить ему, наверное. Пальцами только края рукавов сжимает и руки к себе тянет.

– Прости, – выходит тихо, совсем сипло и беспомощно как-то.

А он голову опускает и мотает ей из стороны в сторону просто. Она ко всему, кажется, уже готова. К любым словам, которые могут последовать после этого внезапного признания.

– Я просто…

Она начинает говорить и останавливается резко, когда он вдруг поднимает голову и взглядом с ней пересекается.

Все.

Пропала, кажется.

Он теперь точно уйдет, из ее жизни исчезнет. Дура, кто ей вообще права давал говорить о своих чувствах.

Алек руку протягивает, а она свои к себе еще плотнее прижимает и сопротивляется, не понимая, что он от нее хочет, когда он просто пытается взять ее за руку. Не сразу, но все же расслабляет руки, позволяет ему собственную ладонь сжать.

– Все нормально. Просто… я тебя не знаю. Дай мне немного времени, ладно?

Она кивает, губы поджимая. И прикусывает все же язык, чтобы не сказать, что она покажет ему все те воспоминания, которые Магнус смог сохранить, что даст ему свой ежедневник, что он может все прочитать, самого себя узнать чуть лучше.

Алек ненавидит это, а она просто знает, что ей нельзя говорить о том, что она его любит. Плевать, что прошло всего несколько недель (пять, шесть?), она его всегда любила, кажется. Это так же просто, как дышать.

Изабель молчит; боится говорить, что у них этого времени может не быть.

Не просит остаться на ночь, просто в губы целует, поднимаясь на носочки, на прощание, когда он во втором часу ночи все же уходит из ее квартиры. Ему на работу утром, а ей – искать чертову новую, но она почему-то несколько долбанных мгновений еще стоит, держится за дверь, а потом все же в комнату возвращается.

Ей давить на него нельзя. Она пугать его не хочет. Не тогда, когда нашла, когда они справились, когда у них почти все получилось. Потому что, если напугает его, если он уйдет – у нее ведь даже плана никакого запасного нет. Она просто старалась не думать об этом. Она просто не представляет, что будет делать, если он от нее откажется. Не из-за действия какой-то там стирающей память жидкости, а вполне здраво, просто возьмет и скажет, что все это не для него.

Она не говорит ему о том, что ей кошмары снятся во все те ночи, когда он не остается с ней (а таких ночей большинство). Она не говорит, что боится, что однажды кто-то узнает, что ей удалось обойти процедуру изгнания хоть частично, оставить себе дорожку из хлебных крошек и вернуться к тому, о существовании кого больше и подозревать-то не должна была. Она не говорит, что боится снова лишиться его, едва-едва найдя.

Привыкнуть к своим именам, оказывается, проще, чем ко всему другому. Она все равно не помнит, как именно звучит то имя в паспорте, что-то на «Дж». И знает, что он с трудом привык к «Алеку», но зато всякий раз отзывается, голову к ней поворачивает, когда она зовет его тем самый, настоящим. Не тем, что в паспорте новом прописано.

Она встречает его после работы и чувствует себя как наивно-глупая преданная собака, когда замечает, как на него поглядывают какие-то девчонки в кофейне. Она чувствует себя глупой и бесконечно уродливой из-за шрамов на коже; а значит прав говорить о своих чувствах еще меньше.

Приходится так часто напоминать себе, что для него у них все заново.

Практически постоянно; но она раз за разом держится, старается. Если на кону он, то она сможет.

В пятницу он сжимает ее руками вокруг талии и подхватывает, поднимает в воздух, что она смеется и за плечи, за шею его цепляется.

– Что ты творишь, глупый? – у нее улыбка эта предательская с губ не сходит.

– Забираю тебя на выходные. Будешь теперь моей на целые два дня.

– Навсегда, – проговаривает она одними губами и надеется, что он не заметит. Жмется к его боку, когда он все же ставит ее она ноги, потому что она еще несколько раз кряду называет его глупым и говорит, что все смотрят, что он ребячится, так нельзя.

Под ногами слякоть, и Изабель периодически поскальзывается на лужах из-за своих этих ужасно скользких сапог. Алек за талию ее к себе крепко прижимает и непроизвольно всю дорогу до собственной квартиры на нее пялится. Рядом с ним легко забыть, что их отношениям несколько месяцев всего, что остальное он просто не помнит, а она сама по крупицам все еще собирает и понять пытается. О том, что у нее дома остался некормленый кот, она вспоминает лишь утром, просыпаясь тесно прижатой к нему в кровати, и понимая, что никто не скачет по ним и не мяучит, настойчиво требуя еды.

Она пальцами по шрамам его на спине ведет, смотрит на них изучающе и улыбается по-домашнему тепло, когда он все же просыпается и что-то не особо разборчиво бубнит в подушку. Изабель, кажется, все больше и больше понимает ту себя, прежнюю. Особенно когда он тянет ее к себе за талию, почти под себя, и носом в ее шею утыкается.

– Дома кот не кормленный, – говорит она тихо, чтобы до конца не будить его все же.

– Дом там, где ты.

И эти слова выбивают ее из колеи. Только стоит переспросить, что именно он сказал, что просто имел в виду, ответа никакого не следует. Ей все хочется списать на то, что он просто спит, что он просто не понимает, о чем говорит; она и списывает.

(Сама прекрасно знает, что сколько бы времени ни понадобилось, она все равно бы ждала. Она, кажется, не может уже с другими.)

Алек не повторяет этого, когда просыпается; пьет черный кофе из большой кружки и просто спрашивает, как ей спалось на его неудобном матраце, а она снова все списывает на то, что он спал, он не запомнил, сказал это неосознанно. Только ходить по его квартире в его футболке оказывается проще, чем она думала. Только он смотрит на нее этими влюбленными глазами, и оправдывать это тем, что он просто хочет ее, раз за разом не получается.

– Мне страшно, – говорит она все же как-то ночью, надеясь, что он все же спит. Что не услышит, что ей не придется все объяснять. И когда чувствует, как ладони на ее спине двигаются, то жалеет о сказанных словах. Алек ближе ее к себе прижимает, и все надежды на то, что он спит, рассыпаются просто.

– Расскажешь?

Не может не рассказать, когда он вот этим чертовым тоном спрашивает. Изабель не помнит, чтобы о ней кто-то заботился раньше. А в этой жизни о ней заботился лишь Магнус; забота Алека слишком отчетливая. Глаза режет и кости выворачивает. Она просто к нему ближе прижимается, лицо прячет у него на груди.

– Ты уйдешь, если узнаешь, что я чувствую. Оставишь меня. Просто скажи мне, что делать дальше, когда ты исчезнешь. Научи меня жить без тебя.

Пальцы его в своих волосах ощущает. Тяжелый вздох его. И низкие интонации грудные.

– Глупая.

Ей хочется одеяло на себя натянуть, футболки его кажется мало. У нее ведь и руки изуродованные шрамами. И шея. И ей не хочется совсем, чтобы он ее жалел. Только он держит крепко и не позволяет ей дернуться к одеялу, которое накрывает ее где-то по пояс только.

– Я от тебя никуда уже не денусь.

Изабель голову все же поднимает, оставляя между лицами лишь небольшое расстояние.

– Что тебе мешает?

Он усмехается как-то совсем не зло, но ее эта усмешка все равно почему-то ранит. Ей бы спрятаться, ей бы закрыться сейчас на кухне, пальцами сминать пачку сигарет и пытаться забыть, что вообще все это ему сказала. Он ей в глаза смотрит, по щеке гладит как-то уж чересчур.

– Не говори, что не понимаешь и ничего не видишь, – произносит он, а она вспомнить пытается, как давно был тот самый разговор, как давно она напугала его непроизвольным «ты мне нужен». Давно, кажется. Достаточно давно, а все равно кажется, что она никакого права не имеет с ним об этом говорить.

Язык присыхает к небу.

Алек продолжает:

– Я тебя люблю, разве не очевидно?

Он произносит это первым; он произносит ту самую фразу, что постоянно у нее на языке крутится. И она только поспешно губами к его губам прижимается, несколько раз порывисто и несколько отчаянно целует, а он только смеется (образ вечно хмурого из тех записей совсем не вяжется) и тянет на себя ближе под звуки ее повторяющихся-отрывистых «и я тебя», «я тебя тоже».

Когда в очередную пятницу он приходит на час раньше и ставит в прихожей сумку с вещами, она кидается к нему на шею прямо так, не давая ему раздеться. Буквально запрыгивает на него и глупую эту улыбку сдержать не может.

Морщится смешно, когда он губами касается кончика ее носа. Руками удобнее его вокруг шеи обнимает, когда он руки под ее бедрами сцепляет, чтобы не свалилась, чтобы держалась. И ей, кажется, плевать на собственные страхи и шрамы, когда она слышит:

– Я же говорил, что мой дом там, где ты. Ты – мой дом.

========== фрагментами ==========

Комментарий к фрагментами

строчки из Theory of Deadman – Time Machine.

[вот если бы только у меня была машина времени;

мы бы все равно были вместе.]

Один:

Она кажется такой легкой. Пританцовывающей на кухне под тихую музыку, через раз не попадающей в слова. Ужин снова, скорее всего подгорит и не получится. Она снова будет говорить, что больше никогда к этой бестолковой плите не подойдет. Но сейчас она снова что-то мелко режет, что-то жарит.

Она кажется такой красивой. Край грузного, тяжелого свитера закрывает край шорт, и кажется, что у нее совсем голые ноги. Она тянется на верхнюю полку за приправами, и все же вот он – край джинсовых шорт. Масло шипит на сковородке, она обжигает пальцы, хватаясь за ручку. Трясет рукой, сама шипит хуже масла. И забывает об этом спустя пару мгновений.

Она кажется такой родной. Мурлычущей песню себе под нос. Она кота ногой отодвигает, серьезно, но таким заболиво-шуточным тоном обращается к коту, говоря, что это не для него отбивная.

Он улыбается. И оставляет ее на кухне одну, не подглядывая, не опорочивая своим присутствием этот ее маленький и такой уютный мир.

Два:

Она плачет, сидя на полу в ванной. Подтянув колени к груди, сгорбившись в попытке сжаться в комок. Кот орет почти полчаса, а потом пугается и сбегает прятаться под кровать. Она не воет, лишь ладонями по лицу, по щекам, по коже. И каждый раз – почти без боя – руку выворачивает из его рук, когда он пытается просто дотронуться, просто успокоить.

Она не говорит о причине своих слез, лишь как-то жалко просит его уйти. Из ванны, из квартиры, из ее жизни. Повторяет только, что она ему не пара, она не для него, она изуродованная, и битая, и безработная. Никчемная девчонка, у которой вся кожа в шрамах, ему не нужна.

Она молчит, что так сказала соседка, что ее задели слова о том, что для такого мужчины она слишком ненормальная, что он ее бросит, как наиграется. Она молчит, потому что не хочет, чтобы оно было правдой. И гонит его, гонит от себя, пока все силы не заканчиваются.

Он врет на работе, что заболел, что у него обострение гастрита – которого никогда и не было, – и в десяти утра все уже уговаривает ее хотя бы просто пойти сесть на диван. Ничего не спрашивает, когда она пальцами вцепляется в его футболку и не отпускает от себя, совершенно противореча своим словам.

Три:

Она уговаривает посмотреть какой-то очередной сериал, держит в руках огромную миску с попкорном и говорит, что всю неделю ждала, когда он не будет работать, не будет уставший, и вообще они просто должен посмотреть что-то вместе. Кота сгоняет с дивана, достает с верхней полки шкафа старый и потрепанный плед, который остался еще от предыдущих жильцов.

Она каким-то образом все же умудряется затянуть его на этот диван, несмотря на почти полтора часа пререканий и споров. Обнимает миску с попкорном совсем ребячески пытается спрятать от него. И соглашается усесться ему на колени только при строжайшем условии того, что он не будет отвлекаться от сериала. У них впереди полтора дня, а этого как раз хватит, чтобы посмотреть целых два сезона без каких-либо перерывов.

Она совсем забывает о миске с попкорном, которая остается стоять на журнальном столике, забывает о происходящем на экране, когда его руки под свитером на животе и груди поглаживают кожу, а губы мучают едва ощутимыми прикосновениями шею.

Он потом пересказывает ей больше половины серии и говорит, что она очень мило дуется. Сериал, впрочем, они так и не досматривают.

Четыре:

Она плотными шторами отгораживается от сильного ливня, от звуков грома пытается закрыться. Кота на руки тянет и зачем-то выключает свет, сидит с ним на ковре в единственной комнате. Не выпускает того из рук, хотя он прислушивается и норовит за штору заглянуть.

Она не отвечает на вопросы о том, почему сидит без света. И даже не идет встречать его, когда он ставит мокрый зонт и пакеты с продуктами на пол в коридоре. Просто сидит и тупо на кота смотрит, якобы полностью сосредоточенная на рыжих ушах.

Она дергается от тихих-громких звуков за окном и чуть глаза жмурит, когда яркая вспышка из-за не зашторенного куска окна все же проглядывает. Ей просто не нравится сидеть с включенным светом, когда гроза, говорит. Ей просто вообще не нравится, что на улице погода такая дрянная.

Он не сразу узнает о том, что она вроде совсем не боится, но на самом деле еще как боится эту грозу, которая достаточно частое явление в Нью-Йорке. И неважно, что молния чаще бьет в Эмпайр, чем куда-то в другие места; он приносит ей горячую лапшу и совершенно спокойно предлагает поесть на полу, а Чудовище все же отпустить.

Пять:

Она прячет толстый учебник по анатомии несколько ребячески, волосы за ухо заправляет и рукава свитера натягивает на самые пальцы. Называет свое это увлечение совсем глупым и говорит, что все равно ничего из написанного там не понимает. Прячет этот учебник так же плохо, как и старую обувную коробку с исписанным ежедневником. И то, и другое ей в равной степени дорого, пожалуй.

Она надеется, что он не злится. Потому что злить его она не хочет. Потому что ей в равной степени дорог и их кот. Тот, которого он притащил ей на Рождество маленьким клубком из грязи и голода. Тот, кто теперь хозяйничает в небольшой квартире и нос любопытно в коробку засовывает всякий раз, когда она вытаскивает ежедневник.

Она губы себе до крови кусает и ногтями по ладоням ведет, кожу царапая, когда он рычит, что не хочет иметь ничего общего с тем прошлым, что она зря только пытается этот жалких субститут, пародию на происходившее раньше создавать. Она готова простить ему все резкие слова, все, что он говорит, все, что ее ранит.

Он дверью хлопает, не зная, что она как-то заторможено кидается к двери. Не догадывается, что она потом на улице головой крутит и понять не может, в какую сторону он ушел, как его вообще догнать.

Шесть:

Она не знает, что и как там было в прошлой жизни, но текила на вкус уже мерзкой кажется. Почти неделя в запое даром не проходит. Желудок все чаще и чаще отказывается воспринимать все то, что она в него заливает. Кота, кажется, в лучшем случае через день кормит. Дыра внутри не заполняется. Рыдает прямо так, сопли и слюни размазывая по собственным ладоням, прикладываясь к полупустой бутылке уже.

Она звонит ему несколько раз, несколько дней подряд, но на другом конце глухая тишина, а голосовая почта переполнена ее же сообщениями. Все вроде даже не так отвратительно, пока механических голос не сообщает роковое «номер больше не обслуживается».

Она разбивает телефон о стену в коридоре, пугает кота. И бьет там же допитую бутылку текилы. Слез слишком много, ощущения пустоты и никчемности слишком отчетливое. И она не помнит, как доползает до ванны, как снова блюет, на этот раз в раковину. Зато отчетливо помнит собственное лицо, которое видит в зеркале. И явную мысль: зря она вообще его вспомнила, зря она вообще хотела его вспомнить. Свитер с себя стаскивает ожесточенно, психует и злится еще больше, потому что лифчик удается снять с трудом. Пальцами тупо трет надпись на ребрах, до красной кожи, до боли – стереть все равно не получается.

Он возвращается на исходе второй недели. Игнорирует ее вопли, чтобы проваливал, чтобы не трогал ее, чтобы просто исчезал. Лишь забирает из ее не слушающихся пальцев бутылку дешевого вина и поднимает ее с пола.

Семь:

Она просыпается посреди ночи, чтобы проверить, что он не ушел, что все еще здесь. И со сном откровенные проблемы, успокоительные не особо помогают, а обращаться к врачам и садиться на серьезные таблетки она боится. У нее и так провал в памяти длинною в двадцать шесть лет, она не хочет еще больше играть с собственной психикой.

Она заново учится доверять его обещаниям вернуться с работы, вернуться из магазина, вернуться куда-бы-ни-уходил. Выходит даже слишком просто; выходит, что она снова уязвимая, и беззащитная, и такая наивная, когда он целует ее, тянет к себе и джинсы с нее стягивать начинает. Ей лишь ближе прижиматься остается и убеждать себя, что он же не ради секса вернулся, не мог просто ради секса вернуться. Уж точно не из-за ее изуродованного шрамами от рун тела.

Она признается ему все же, что у нее, кажется, проблемы. Что все началось давно, когда она его даже не искала еще. Тогда, когда ее назвали отвратительной из-за шрама на груди, шрамов на плечах и на шее. Вот где-то там у нее начались проблемы.

Он целует ее ключицы, губами по плечам, по шее. Языком по краю шрама на груди; обнимает уверенно-крепко и говорит, что для него она самая красивая. Пару раз себя мудаком называет за то, что ушел тогда. И все же не сопротивляется, когда она ладонью ему рот закрывает.

Восемь:

Она чувствует себя лучше, когда он сжимает ее ладонь, пока они сидят к кофейне. Увереннее себя ощущает, когда он на улице или где-то на людях обнимает ее за талию и чуть наклоняется к ней ближе, чтобы что-то сказать.

Она улыбается искренне и забывать все чаще начинает о том, что на них может кто-то посмотреть, что у нее под одеждой есть шрамы, что они всю свою жизнь не помнят. И просит только домой пойти быстрее; врет, что просто по рукам его на своем теле соскучилась, а не потому что ей безумно жарко в плотной водолазке с горлом в начале лета на улицах города.

Она не дерет ладони, потому что где-то там в ежедневнике запись была. Потому что ей и не нужны записи, когда он в пальцах ее ладонь крутит, когда они лежат в кровати, и слишком долго как-то смотрит на следы от ногтей.

Он ловит себя на том, что для нее – все что угодно. И уходить было эгоистичным, и он больше никогда с ней так не поступит. А кот за дело на него шипит и пытается согнать с кровати, когда они каждый вечер собираются спать.

Девять:

Она совсем не знает почему и как, но перестает стесняться своих шрамов. И смеется, когда он со спины ее обнимает и на себя тянет, целуя в основание шеи, пока она пытается следить за кофе, варящемся все в том же неизменном ковше.

Она не понимает, от чего это зависит, но почему-то думать о самой себе начинает через призму его слов и суждений. И верит каждому его слову о том, что она красивая. Оказывается, в майке намного удобнее, а если еще и волосы распустить, то шрамы так не особенно видно.

Она волосы накручивает в пучок, губы красит ярко и встречает его после работы без мешковатой одежды, без всех этих попыток спрятать как можно больше кожи. Под руку его подныривает и в щеку целует; ждет вопросы о том, что с ней произошло. И не получает ни одного.

Он снимает с нее эту майку в коридоре и оставляет несколько засосов четко рядом с шрамом. И, затягивая ее за собой в душ, несколько раз повторяет, что говорил же. Повторяет, что никто на нее не пялился больше обычного. Лишь только из-за ее высоких каблуков и обтягивающих кожаных штанов.