Текст книги "Вернись ко мне (СИ)"

Автор книги: Soverry

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

У нее волосы разбросаны по подушке, и одеяло сползло до середины живота – и это первое, что он видит, когда просыпается. И первые пару секунд смотрит на нее спящую, на это умиротворенное, спокойное выражение лица. А потом просто поделать ничего с собой не может – протягивает руку, гладит ее по плечу, тем самым почти моментально будит ее.

– Привет, – отзывается тихо.

Она глаза открывает сонно, ладонью его колючую щеку накрывает.

– Эй, – говорит коротко и губами сразу же к его шее тянется. Прижимается уже не так ошалело-дико, как ночью.

Взглядом непроизвольно с ее обнаженной груди ниже. Он пальцами ведет по чернилами выбитой татуировке на ее ребрах, которую ночью не заметил даже. Чувствует, как она ближе двигается, губами уже с шеи по ключицам, кожа под пальцами покрывается мурашками. А он только на буквы эти смотрит, почти не ощущает ее прикосновений.

Две строчки адреса.

А ниже имя.

Чуть более крупными буквами: Александр Лайтвуд.

Мужское имя режет глаза.

И у него в мозгу что-то перещелкивает будто, потому что он отстраняется от нее, на несколько секунд пальцами задерживается на ее коже, прямо на ребрах, на чертовой татуировке.

– Что-то не так? – взволнованно спрашивает Изабель.

– Нет, все в порядке… – и он уже с кровати встает, собственные трусы с пола подбирает, за ними и штаны. Чуть в стороне валяется рубашка. – Все в полном порядке… Я просто… Мне пора.

Ее как током бьет. Парализует. И физически больно смотреть за тем, как он одевается; только весь словно на иголках. Нервный. Она отмирает внезапно, когда он уже в коридоре, когда ногу уже в ботинок ставит.

– Подожди, я… – у нее слова в глотке застревают. А она, прямо как была голая, пальцами косяк дверной сжимает и смотрит, как он ускользает. Буквально снова готовый из ее жизни исчезнуть.

Взглядом пересекается с ним, тонуть начинает без воздуха в легких.

– Прости, это все не для меня, – он говорит несколько нервно, но на несколько мгновений даже перестает пытаться зашнуровать ботинки. – У тебя на ребрах чужое имя, и надо быть идиотом, чтобы думать, что то, что было вчера, что-то значит.

«То, что было вчера».

Ее под дых бьет.

Он просто не может так говорить. Пускай не помнит себя, пускай ее не помнит; но он не может так говорить. Потому что она хотела его, он ее хотел, и все это было по-настоящему. Все абсолютно точно было по-настоящему, когда он прижимал ее к себе, дыша в шею сбивчиво-рвано, а она руками за его спину цеплялась, дурея от очередного движения внутри. У нее ком в горле, а он уже шарф накидывает.

И она едва не называет его тем самым именем, что у нее на ребрах выбито.

– Эндрю, – поправляет сама себя вовремя; напоминает себе раз восемь мысленно, что его теперь так зовут, – я все могу объяснить. Просто дай мне возможность.

У нее даже хватает сил сделать несколько шагов в его сторону. У нее хватает сил ладонями провести по воротнику его пальто и заглянуть в глаза; сама готова расплакаться, кажется, в любой момент. А он так и замирает с рукой на ручке входной двери.

Изабель страшно.

Изабель страшно, и она просто не может всего ему сказать. А других слов нет, которые могут заставить его остаться. Других слов просто не существуют. И она ненавидит себя, ненавидит то чертово зелье, лишившее их обоих памяти, она ненавидит все, кроме него.

А он открывает рот и говорит:

– Ты его любишь, да?

У нее в глазах мольба, у нее слезы в глазах, а он продолжает:

– Просто так чужие имена на коже не набивают.

– Прошу тебя… – шепотом, почти без сил.

Он выдыхает тяжело, взгляд в сторону отводит; она старается не цепляться за воротник его пальто. Она старается не выглядеть жалкой и слабой. Поздно, уже такой выглядит.

– Скажи мне, что ты не любишь его, и я останусь, – он произносит это, кажется, спустя целую вечность. – Скажи, что это ошибки молодости или, я не знаю, давно закончившаяся старая история.

Изабель собственную щеку изнутри закусывает, чтобы не начать рыдать прямо здесь. Чтобы держаться. Она не может это сказать. Язык просто не повернется сказать, что она не любит того, кому принадлежит это имя. Она не может сказать, что имя это – его. Язык не повернется сказать, что это он, за которого она сейчас цепляется. Он назовет ее больной.

Она так многого не может ему сказать.

– Пожалуйста… – почти сипит она. Ей отчаянно хочется назвать его Алеком, до боли и онемения целовать его в губы и судорожно повторять, что это он, он, он, что всегда был он, что она нашла его, что она смогла обдурить Конклав, что теперь его никто не заберет.

Ей нельзя.

Ни слова произнести, ни одного звука его настоящего имени.

Мужчина, что скидывает ее руки с себя, отзывается на имя Эндрю Купер, работает менеджером в обычном офисе и помнит меньше полугода собственной жизни. Мужчина, воспоминания о котором она по мельчайшим крупицам собирала, а ему сказать ничего не может, не боясь напугать его, не боясь того, чтобы он не посчитал ее безумной.

И он дверью хлопает, а у нее лишь тогда начинают все же течь по щекам слезы. Она оседает на полу в прихожей, задницей на старый ковер, даже не у стены, а прямо как есть – посредине, не запирая за ним дверь. Руками колени обхватывает, прижимая к груди.

Где-то среди всех тех заметок и записок для самой себя она – та она, что из прошлой жизни; та она, что позаботилась об этой девчонке, которую выкинули в мир примитивных и заставили жить чужой жизнью, – уже писала, что без него выкручивает и выворачивает, что без него от безысходности на стены лезть хочется.

И дело не в тех записях, дело в том, что она действительно все это сейчас ощущает. Она действительно чувствует, как ее внутри выкручивать и выворачивать начинает. Сквозь слезы смотрит на ладони собственные, на тонкие шрамы от ногтей. И, кажется, понимает, почему в той самой прошлой жизни раздирала собственные руки.

========== собранное наспех ==========

Комментарий к собранное наспех

строчки из James Arthur – Train Wreck.

[отмени все сказанные слова, постарайся найти надежду в безнадежности;

вытащи меня из-под разрушающегося поезда.

под нашей дрянной кровью все еще кроется печальная история.]

Магнус говорит:

– Почувствуешь, что головой начинаешь ехать, сразу приходишь ко мне.

Она головой утвердительно мотает несколько раз, руки тянет к конверту, что его пальцы держат, что он в сторону от нее отводит, а сам смотрит абсолютно серьезно.

– Слышишь меня? Я не шучу.

На взгляд его натыкается, верит. Почему-то она все так же верит тому, кого еще пару суток назад не знала, о ком знала не больше, чем у нее на ребрах выбито – всего лишь адрес. Адрес, по которому никто, казалось, и не живет. А потом вдруг просветление, потом ответы на кучу ее вопросов. Потом…

Магнус тяжело выдыхает, качает головой.

– Я бы спросил тебя, неужели он и правда того стоит, но ответ и сам знаю, – конверт отдает ей без лишних добавлений; у нее эмоции непонятно откуда берутся, потому что она вдруг стискивает его в объятиях. – Только не смей искать своего мальчишку сразу же, как со всем разберешься.

У него усмешка тихая, добродушно-теплая. И взгляд заботливый. Она губу закусывает, мысленно выстраивая сотни и тысячи нитей догадок о том, какие у них были отношения раньше, раз тот ей помогает, раз тот и правда заботится.

– Спасибо, – бормочет в ответ как-то не особо внятно.

Пара движений руками в воздухе, портал открывается; а ее еще с прошлого раза мутит. К таким выкрутасам привыкнуть сложно. Магнус подмигивает и снова повторяет, чтобы она была осторожна. Со стороны – дико смешно; со стороны – она старше его, ему едва двадцать на вид исполнилось. Только все эти взгляды со стороны ужасно обманчивые.

В своей задрипанной квартире она ходит по кухне туда-сюда около получаса. Конверт кладет на стол и косится на него; обратно вернуться не получится, когда его вскроет. Это уже точно. Приходится поставить на плиту кофе в ковше.

Жидкость предсказуемо закипает, часть даже выходит за края ковша. Она не матерится, никак не реагирует. Только наливает в большую пластиковую чашку со сколом, отставляет ковш обратно на плиту и думает, что в конце недели ту отмоет. Наверное. Если не решит сбежать из этого города, оставив позади и конверт с кучей новых-старых мыслей, и свою эту непонятную жизнь без памяти, и те крохи старой жизни, в которые она не до конца верит, и Магнуса.

Она себе небо обжигает горячим напитком. Она себе кончик языка жжет, а там уже никакого вкуса не чувствует. Пальцы тянутся к конверту. Бумагу плотную сжимают, а она задницей на подоконник усаживается, думает, что было бы неплохо открыть окно. (На всякий случай, чтобы шагнуть туда, если что.)

Конверт незапечатанным оказывается.

Впрочем, всего на секунды полторы задумывается, вскрывал ли его Магнус. (Да ему и вскрывать ничего не нужно; он знает, кажется, столько, что ей неуютно становится.)

И там лежит какая-то толстая тетрадь, что больше на потрепанный ежедневник похожа, толстая стопка фотографий и лист бумаги. Ей страшно брать в руки эти фотографии; отчаянно не хватает сигарет сменщицы сейчас. Зря она, наверное, все же решила уволиться из того бара. Были там свои преимущества.

Разве только та жизнь ощущалась чужой.

Сложенный вчетверо лист разворачивает медленно, содержимое конверта вытаскивает и кладет на него, на подоконник рядом с собой. Пара крупных глотков переваренного крепкого кофе, жмурится, лишь потом решается все же развернуть. Почерк ровный, почерк убористый и несколько округлый – ее почерк.

Глаза по строчкам бегут ужасно быстро, она сама себя остановить пытается, когда читать начинает.

«Привет, Изабель, и мы с тобой вляпались.

Для начала уясни два простых правила: тебя зовут Изабель Лайтвуд, и ты можешь безоговорочно доверять всему, что найдешь в этом конверте.

Блядь, да я даже не знаю, что ты чувствуешь, если честно. Потому что представляю все это только условно. Потому что у меня желудок скручивает, когда я только думаю о том, что это письмо попадет тебе – мне – в руки, а не останется валяться где-то ненужным.

Не обращай внимание, если текст местами поплывет. Я пьяная просто. Вдрызг. Прости, что пишу тебе в таком состоянии, но так лучше будет. Ты в дерьме, Изабель. Если бы Алек знал, что я сейчас тут пишу, то начал бы орать, наверное. Жаль, что ты его не помнишь. Он хороший, правда. А они забрали его у тебя; вот и все, не будь дурой. И это предательство – потому что у меня он все еще есть. Но я буду продолжать ездить тебе по больному, за это тоже прости. Иначе ты просто ничего не вспомнишь.

Голова уже заболела?

Ну так открой текилу, догонись, будем с тобой в одинаковом состоянии.

Магнус тебе расскажет что-то, либо уже рассказал. Должен был. Если, конечно, он не пошлет меня нахер и не скажет, что ему надоело уже спасать мою задницу. Не злись на него только, если ты все же виделась с ним и он наговорил кучу дерьма. Я постоянно его подставляю, а он ведь тоже любил Алека. Было бы правильнее отпустить его и отдать Магнусу, им обоим бы так было легче. Но я просто эгоистичная тварь, Изабель, а ты – это я, хотя и не помнишь этого.

Ты только не считай меня поехавшей, ладно? Поехавшая и пьяная – вещи разные.

Алек – твой брат. Старший. И ты его не помнишь, а я люблю его. Безумие полное, но он тоже меня любит. А тебя он уже не помнит. Запуталась? Кажется, я сама уже запуталась. Ты только знай, что все что произошло – это жестокая несправедливость; вас никогда бы и не существовало, если бы мы лучше прятались. Если бы не цеплялись друг за друга и не ревновали слишком явно.

Так что это мы виноваты во всем том, что с вами происходит.

Не помнишь его? Посмотри фотографии, это все равно не поможет, конечно. Но он тебя тоже не помнит. И не вспомнит, наверное. Так что я вроде как издеваюсь над тобой. Над собой. Мазохистка долбанная. Мне надо просто выкинуть этот лист и пойти спать к нему. Тебя, может, вообще никогда и существовать не будет.

Это все Конклав с Зельем забвения.

Это все они, потому что добровольно мы бы друг друга не отпустили. Мы просто просчитались, а вы теперь потерянные и пустые там где-то.

У тебя на теле много шрамов? У меня меньше, руны все еще на мне. Мне страшно думать о том, что будет с Алеком, если мы все же подставимся. У него рун больше, я считала. А еще они крупнее. У него их больше, и, если нас все же поймают, если нас будут судить, ему придется хреново. Надеюсь, он не сойдет с ума от этой процедуры.

Слушай меня сюда, даже если и сойдет, ты должна найти его и не отпускать. Поняла меня?

Надеюсь, ты уже поняла, в каком говне, дорогая? Единственный, кто у тебя есть – твой брат. А его забрали. И, вероятно, если ты все же каким-то образом его найдешь, если у тебя все получится и он не назовет тебя пизданутой дурой, то вам и тогда надо быть осторожными. Если хоть кто-то в Конклаве узнает, что ты обыграла систему с моей помощью, вас обоих убьют. Нет, без суда, не надейся даже. В переулке пришьют по-тихому, чтобы слухов не пошло.

Блядь, мне надо выпить и потрахаться. Или порыдать, потому что я вроде как самой себе пишу, рассчитывая на то, в каком состоянии окажусь.

И еще: извинись перед Магнусом за меня. Его преданность и забота – то, за что мы с тобой никогда ему не отплатим сполна.

В блокноте все то, что я успела для тебя записать. Фотографии все подписаны.

Алек хмурый и замкнутый с чужими, иногда слишком резкий и даже грубый. Ты только не напирай, когда найдешь его. Просто помни, что он за меня убить может. Буквально. А такое не может исчезнуть и испариться. Тот другой – он все равно не сможет тебя обидеть; я в этом уверена. Тебе надо найти его просто и… все, блядь.

Найди его, слышишь меня?

Дура ты тупая, это ты все испортила, из-за тебя все произошло, ты ему жизнь сломала, лишив всего этого мира. Найди его, блядь, во что бы то ни стало».

Почерк под конец неровный, почерк чем дальше, тем хуже. Она все так же на буквы пялится, уже хаотично какие-то предложения выхватывает. Слова. Закорючки букв.

За грудиной что-то зажимает будто, и она окно открывает, чтобы воздух пустить, чтобы дышать. Потому что напряжение такое, что хочется просто закричать, лишь бы воздух вытолкнуть из легких, новый впустить. Для нее все написанное – ново и незнакомо. Она по определению не может захлебываться чужими эмоциями. Эмоциями той самой, что писала эти строчки, что на голых эмоциях строчила и строчила. И даже не подумала изменить, переписать в спокойном и трезвом состоянии.

Кофе холодный. С отвратительным вкусом, но она понимает это лишь после глотка пятого, шестого. Тогда, когда допивает содержимое чашки. Пальцами сжимает лист бумаги, поспешно напоминает себе быть осторожнее и не сжимать. На толстый ежедневник косится, на перевернутую стопку фотографий. Даже верхней не видит.

Не сейчас.

Не готова.

Не может просто, время нужно.

Жаль, что сигарет сменщицы у нее не осталось. Жаль, что их просто нет, ни одной. До ближайшей табачки недалеко, но она даже встать с подоконника не может. Сил хватает только на то, чтобы пробежаться глазами во второй, затем в третий раз по тексту. Набрать Магнусу короткое «я в порядке» и допить оставшийся в ковше кофе. В висках гудит, а она так жадно за эти ошметки, обрывки прошлой жизни начинает цепляться. А потом теряться в них начинает; теряется. Верит в них, до одури верит во все, что слышала от Магнуса, во все, что прочитала в этом письме. На ежедневник не косится, но прекрасно знает, что и написанному там поверит.

Все лучше, чем полная пустота в голове.

Боль лучше воспоминаний. Да и разве это боль, когда она не до конца все это понимает и чувствует? Воздух немного сипло выходит из легких.

========== прокуренная квартира ==========

Комментарий к прокуренная квартира

строчки из Linkin Park – Numb.

[я устал быть тем, кем ты хочешь меня видеть;

не знаю, чего ты от меня ждешь, но ты подавляешь меня.]

На плите переваренный кофе с характерным этим запахом, а она дергается резко, когда замечает его в дверях кухни. Ежедневник захлопывает резко и почти по-детски как-то пытается спрятать. Жаль только, что под футболку незаметно не засунуть.

– Утра, – звучит в миг как-то глухо, звучит чужим и незнакомым. И видит лишь, как она рот открывает, чуть вперед подается, сказать что-то хочет ему, определенно точно хочет. Но он лишь к плите направляется, в чашку остывающий уже кофе наливает.

И когда снова поворачивается к ней лицом, то первым делом замечает, как она пальцами за края ежедневника цепляется крепко.

Так крепко, что он не может не обратить на это внимание.

– Это… ничего не значит, – улыбается Изабель как-то уязвимо, как-то тонко и слишком доверчиво.

Он делает глоток. Второй, третий. Лишь потом может перевести взгляд на ее лицо и задержаться на нем дольше двух секунд.

– Я ничего и не говорил.

– Алек, я…

Ежедневник остается лежать на столе, он снова взглядом к этому ежедневнику. А она уже руками его шеи касается, пытается наклонить его к себе ближе, на носочках тянется к нему.

– Это всего лишь кусок картона да бумаги, – произносит тихо, в грудь ему куда-то выдыхает.

Алек поддается, Алек наклоняется, чтобы зрительно быть с ней на одном уровне.

– Кусок картона и бумаги, который слишком много для тебя значит. Слепой бы не заметил.

– Тшш, – она целует его мягко, медленно, сначала в губы, потом в челюсть, по коже на шее губами мажет. – Ты не можешь меня винить в этом.

Руками обхватывает его, почти в плечо носом утыкается и жмется. Ему не остается ничего, кроме как свободной рукой прижать ее к себе.

Не может, но винит.

А она говорит:

– Мне нужно это. Мне просто жизненно это необходимо.

И он не знает, почему вдруг мысли вырываются, почему вдруг он говорит то, о чем предпочитает постоянно молчать.

Почему вдруг:

– Ты хочешь, чтобы я был им.

Изабель дергается. Отстраняется от него резко, будто бы он ее нехеровым таким разрядом тока ударил. И у нее что-то такое во взгляде, что вроде бы пристыдить его должно. Только Алек молчать не может; его душит это, давит, он в себе носить это не может больше. Не выдерживает. Она его давит, она его топчет, сама того не замечая.

– Ты… ты какую-то ерунду говоришь, – она сбивается на первых звуках, а потом собирается с мыслями, руки в кулаки сжимает. – Себя послушай.

Он себе под нос фыркает. Чашку с недопитым кофе на стол ставит; непроизвольно взглядом снова проезжается по тому ежедневнику, о котором предпочел бы вообще никогда не знать. Не видеть. И ее не видеть, сжимающей этот ежедневник так, будто это – самое дорогое и ценное в ее жизни.

– Хочешь, чтобы я им был, да?

– Ты уже он! – выплевывает Изабель, голос повышая. – То, что ты этого не помнишь, не значит, что это не ты. Я же предлагала, чтобы Магнус показал тебе мои воспоминания, которые я смогла сохранить. Чтобы он свои тебе показал!

Алек головой отрицательно мотает.

И она дергается резко, когда он ежедневник хватает со стола, когда листает его поспешно, держит так, будто тот испачкан в чем-то.

У нее взгляд агрессивный, она этот ежедневник готова защищать так же самоотверженно, как другие защищают свою семью, любимых. У нее огонь во взгляде, она готова ему в руки вцепиться, не уверенная, что он ничего с этой столь нужной ей тетрадью не сделает.

– Я не могу им быть, – он почти шипит, с каким-то отвращением смотря на ежедневник в руках. И он, блядь, слышит, как она облегченно выдыхает, как расслабляется, стоит ему швырнуть тот обратно на стол. Это злит еще больше. – Я не тот парень на фотографиях, я не он, – начинает в словах сбиваться, в звуках, спотыкаться о них будто бы. – Просто не могу быть им. Ты будто чужую жизнь меня заставляешь жить.

Она голову вскидывает, пытается радужку его, зрачок прожечь собственным взглядом.

– Я люблю тебя.

– Потому что так написано в какой-то херовой тетрадке!

Ее шепот бьет по барабанным перепонкам в разы хуже, чем если бы она кричала, срывая глотку.

– Заткнись. Просто заткнись. Не смей, Алек. Ты ни черта не знаешь о том, что я чувствую. Просто заткнись, пока поздно не стало.

Он жмурится. И Изабель уже ждет, что он сейчас в коридор кинется. Напугает кота, может, даже наступит на него. Оденется, хлопнет дверью и уйдет, как он уже часто делал. Ее убьет где-то внутри; у нее едва-едва денег хватит на самолет в одну сторону до Лос-Анджелеса. Подальше от него, от всей этой истории.

Только она уже ничего забыть не сможет.

Четыре месяца; четыре блядских месяца, как она получила его назад. И все это время – списать его на разыгравшееся воображение и каракули в тетрадке не получится.

А он никуда не уходит.

– Я тебя люблю, – повторяет она уже громче. Ни шага не делает, не двигается просто. Не может сдвинуться. – Не собственные воспоминания. Не записи эти и не фотографии. Я люблю именно тебя. Можешь говорить, что я полная идиотка, дура наивная, но я не в те воспоминания влюбилась, а в того, кто поднял меня с асфальта, кто тащил меня на руках до самой моей квартиры, кто в глаза мне пялился как ненормальный, а потом целовал до отключающихся мозгов и на мои шрамы смотрел так, будто это самое красивое, что ты когда-либо видел.

Изабель выдыхается. Взгляд его перехватывает и все же делает те несколько шагов, чтобы послать к черту эти стены, что между ними за минуты выросли, вросли в кухонный пол буквально.

– И ты не можешь меня оставить просто потому, что я хочу вспомнить тебя. По-настоящему вспомнить, а не поверить тем записям, рассказам Магнуса или обрывкам воспоминаний.

Алек дотрагивается до нее не сразу, не сразу касается. Вокруг талии обнимает, эту большую ей белую футболку к ее телу прижимает, носом в макушку. Вдохнуть запах ее волос. Всего лишь напомнить себе что-то одному ему известное и понятное. И наклоняется, чтобы поцеловать ее в щеку. Она пальцами его лицо гладит осторожно-ласково, он пальцы в ее волосы запускает. Изабель целует коротко.

Говорит:

– Не оставишь же?

Алек в ответ кивает тупо, в самые губы выдыхает:

– Нет.

Ей расслабиться удается лишь тогда, когда его губы плотно-тесно прижимаются к ее собственным, а язык оказывается во рту уже привычно-необходимо.

========== сторонний ==========

Комментарий к сторонний

строчки из Ashes Remain – On My Own.

[мне просто нужна надежда;

в конце концов, я ведь никогда и не должен был сражаться в одиночку.]

Джейсу кажется: он их видел.

Нет, он уверен в этом.

Не ее или его. Их. Вместе. И он пытается эти мысли из головы выгнать. Потому что это опасно, потому что нельзя; потому что… а если они смогли?

Магнус дверь не открывает.

Джейс уже неделю стучит в закрытую дверь, прислушивается – внутри слишком тихо, внутри даже воздух не двигается кажется. И уходит. Снова и снова уходит, продолжая мысленно прокручивать увиденное в голове. Ужасно хочется пойти в тот парк еще раз, примерно в то же время. Вдруг он увидит их снова? Практически сразу же отметает эту мысль.

Его брата и сестру судили не для того, чтобы он их искал.

Он за ними последует, если станет их искать. Если кто-то узнает, что он их искал.

По-хорошему, его и за это случайное «видел» могут отдать под суд. Никому в мире не доказать, что это была случайность.

Закон суров, но это закон.

Ему противно от таких законов, ему противно от всего этого. Как и от того, что он испробовал все возможные методы, чтобы просто вытащить их. Джейс, кажется, все еще забыть не может выражение лица бабки – это отвращение, застывшее в глазах, в искаженных гримасой губах, – когда он пришел к ней просить за Лайтвудов. Только она велела ему заткнуться, не позорить фамилию и выйти из ее кабинета. Он тогда недостаточно, видимо, орал, что у него другая фамилия была до этого, что он не откажется от своей семьи.

Магнус открывает дверь на восьмой день, а Джейс даже не здоровается. Лишь дверь за собой закрывает, нервно оглядываясь, и практически моментально выдает:

– Я видел их.

У Магнуса на лице удивление с непониманием смешано. А Джейс начать орать хочет, чтобы тот играть и притворяться перестал.

– Не понимаю, о чем ты, Джейс. Но раз уж пришел… Выпьешь, может? Расскажешь, как дела у моей булочки, как сам, – и направляется уже в сторону бара, как ни в чем не бывало.

Джейс головой мотает. Его не обдурить, ему зубы не заговорить, а тему в сторону не перевести.

Он говорит:

– Я видел Лайтвудов.

Магнус оборачивается, с губ лишь обыденное «о», а дальше:

– Роберт и Мариза сошлись или так, обсуждали какие-то детали по поводу твоего наследства?

– Хватит ломать комедию! – Джейс голос повышает, а Магнус так и замирает с двумя пустыми стаканами в руках. Джейс голос все же понижает: – Ты прекрасно понимаешь, что я видел не Роберта и Маризу, а Алека и Изабель.

Стаканы с тихим глухим ударом ставятся на край барной стойки. Магнус усмехается несколько нервно, у него взгляд – теплая патока.

И только сейчас Джейс думает о том, что тому пальцами достаточно щелкнуть, чтобы он все забыл. Чтобы ничего не вспомнил.

Он руку в предупреждающем жесте вскидывает.

Говорит:

– Слушай, Магнус, они – моя семья. И если ты как-то им помог…

– Ты не мог видеть их вместе, – совершенно спокойно произносит Магнус, в его сторону даже не двигается. Лишь по поднятой руке взглядом скользит несколько разочарованно. – Их изгнали из сумеречного мира, это все знают. И опусти уже руку, Джейс. Меня крайне удручает тот факт, что ты думаешь, будто я стану использовать свои силы во вред своим друзьям.

Руку он все же опускает. Но этот скучающий тон не действует.

Джейс видел; а своим глазам он привык верить.

– Они были вместе, Магнус, – настаивает он. – И если это и возможно, то лишь благодаря твоей помощи.

Бейн молчит.

Не отрицает, но и не подтверждает. Лишь смотрит несколько безучастно. Как будто ему все равно, что скажет его собеседник дальше.

Джейс продолжает:

– Это были они, я бы не перепутал их. В парке. Вместе. Они сидели на лавочке, ели мороженое. Как обычные люди, понимаешь? Впервые в жизни не прятались. Изабель кормила Алека своим мороженым, а потом начала смеяться. Это был ее смех. Я точно уверен. Она всегда так же смеялась, когда я щекотал ее в детстве. И с ней точно был Алек. Небритый – что странно, – но это точно был он. Я их ни с кем не спутаю.

И он не сразу понимает, что на лице у мага тонкая, почти незаметная улыбка появляется.

Потом тот говорит:

– Иди домой, Эрондейл. У тебя был долгий день.

– Магнус, но…

– Иди домой, – и пальцами щелкает, открывая дверь. Указывает в сторону выхода. Джейсу ничего не остается, он лишь до двери доходит, когда слышит тихий голос Магнуса: – Где бы сейчас ни были Александр и Изабель Лайтвуды, они не помнят самих себя и никогда не смогут вспомнить. Они получили шанс на новую жизнь, и мы не имеем право в нее вмешиваться.

И когда Джейс оборачивается перед тем, как выйти из лофта, ему кажется, что Магнус уж слишком загадочно улыбается.

Так, будто знает намного больше, чем говорит. (А в этом Джейс и без того уверен.)

Так, будто его слова значат намного больше, чем может показаться. Но он их в голове крутит всю дорогу и никак найти не может какой-то другой, потаенный смысл. Кажется, почти смириться готов с тем, что единственный, кто мог ему помочь, кто мог хоть что-то сказать, – против него.

Магнус ничего говорить не станет, это определенно точно понятно.

А смысл сказанных слов доходит уже в Институте.

========== не отрывая взгляда ==========

Комментарий к не отрывая взгляда

строчки из Zedd – Beautiful Now (Ft. Jon Bellion).

[я вижу, что на тебе надето, под этим нет ничего;

прости, что так пялюсь, прости, что вообще дышу.]

У него взгляд настолько четко-обжигающий, что она до сих пор понять не может, почему просто не сказать ему об этом. Не одернуть, не щелкнуть по носу язвительной фразой, сказав, что тут все рамки приличия вышибаются, что так нельзя делать, что это невменяемо просто.

Изабель улыбку какую-то счастливо-дурацкую прячет в крае асфальтово-серой чашки, чуть глаза прикрывая.

Алек говорит:

– Прости.

Алек говорит:

– Я снова пялюсь, да?

Алек добавляет:

– Я не хотел, правда. Оно само выходит.

В ответ она кивает, когда все же отставляет от себя чашку в сторону. И между ними только этот небольшой дурацкий стол, который едва-едва помещается у подоконника. Изабель руку к нему тянет, его ладонь своей накрывает. Хочется в очередной раз повторить, что они со всем разберутся, что это не так ужасно и страшно; они в конце концов вместе, а вдвоем уже не так страшно. Только слова, кажется, тонут в тот самом отвратительном переварено-пережженном кофе. Ей его убеждать в чем-то, в чем сама не уверена, не особо хочется.

Он пьет этот ее кофе привычно уже. Не говорит, что тот на вкус ужасен. Не говорит, что у нее плита старая и работает точно хуже, чем та, что стоит в его квартире. (Алек силится вспомнить, когда последний раз заходил к себе. Неделю назад, две или уже почти месяц – он не уверен.)

– Хочешь, мы пойдем погуляем? Или, я не знаю, можем в кино сходить. На самом деле, мы можем куда угодно пойти, – говорит она и улыбается; кажется, ему все еще с трудом дается все это. Для него полное отсутствие предыдущей жизни – слишком сильный удар.

– Только если ты хочешь.

И звучит как-то серо, однотонно, почти без какого-либо участия.

Изабель руку его выпускает, из-за стола встает лишь для того, чтобы сделать чуть больше двух шагов и усесться ему на колени, обнимая за шею. Алек свою чашку кофе ей протягивает, улыбается как-то нервно; не пытается закрываться от нее или просто врать.

– Иногда мне кажется, что я все делаю не так. Ты ждешь от меня чего-то, а я… просто не получается у меня и все. И прекратить пялиться на тебя не получается.

Она глоток из его чашки делает, как-то лишь потом соображает, что в ее собственной тот же самый кофе. И отзывается чуть тише обычного:

– Мне нравится, как ты на меня смотришь.

И когда взглядами пересекаются, Изабель как-то виновато плечами пожимает, чуть поджав губы. Она все равно объяснить ему не сможет, что взгляд у него какой-то не тот, другой. Не сальный, не похотливый; теплый и обволакивающий будто бы. Потому что, черт возьми, в глаза ей почти постоянно смотрит, лицо ее рассматривает. Будто бы пытается вспомнить; будто бы он может ее вспомнить. И от этого что-то щемит за грудиной.

От этого и от того, как осторожно он касается ее руки чуть выше запястья, ладонью накрывая один из множества шрамов на теле. А она уже не дергается, не просит несколько жалко не трогать эти шрамы, не смотреть на них. Потому что они отвратительные же, их слишком много.

Зачем она только руну на грудь нанесла? Зачем? Там теперь полосы эти белесоватые, рубцы, что портят кожу – не более.

А у него большая часть спины такая; только шрамы еще крупнее. Еще хуже. Ей как-то плевать.