Текст книги "Черта"

Автор книги: Солин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Глобус

…Так и плыли, дробя на мелкие брызги бескрайнюю, изумрудную толщу воды. Антонио Пигафетта, верный спутник и летописец деяний великого даже в хромоте адмирала Магеллана находился на баке «Тринидада» в тени паруса фок-мачты, почтительно и преданно глядя на капитана своей мечты. Знал ли он, что на его глазах вершится история? Уже знал. Такие отчаянные и грандиозные события, что случились с ними за этот год с небольшим могут сопровождать только великое предприятие, и если они вернутся когда-нибудь в Испанию их ждет неслыханная слава. Пока же он черпает свое терпение и мужество в милости Господа нашего и в железной воле адмирала.

Два месяца уже скользят они к неприступному горизонту по неведомой воде, подгоняемые попутным ветром и не двигаясь с места. Разгладились волны, притаились течения. Одинаковые махровые цветы рассветов и закатов распускаются и сворачиваются над ними, разгорается и меркнет вместе с солнцем бирюзовая пучина, гаснет и зажигается на прежнем месте Южный крест. Ах, океанские звезды – жемчужный восторг! Склянки, добавляющие с каждым разом к своему весу по удару, чтобы с полудня похудеть и начать заново, будто отпевают божий свет. Словно один и тот же день и та же ночь меняются местами. И время бы умерло, если бы живительная струйка песочных часов не питала его, да пенная тропинка за кораблем не карабкалась бы за ними к экватору. Доберемся ли мы когда-нибудь до цели?

– Мой адмирал, люди страдают от голода, жажды и болезней… – осторожно начал Пигафетта.

– Я знаю это лучше тебя. Но ты также хорошо знаешь, что у нас нет другого выхода, кроме как двигаться вперед! – отвечал адмирал, отвернувшись.

"Мы питаемся сухарями, но то уже не сухари, а сухарная пыль, смешанная с червями, которые сожрали самые лучшие сухари, и она сильно воняет крысиной мочой. Мы пьем желтую воду, которая гниет уже много дней. Мы начали есть воловью кожу, покрывающую грот-грей. От действия солнца, дождей и ветра она сделалась неимоверно твердой, и мы замачиваем ее в морской воде в продолжение четырех-пяти дней, после чего кладем на несколько минут на горячие уголья и съедаем ее. Мы часто питаемся древесными опилками" – хотел сказать Антонио, но промолчал.

"А ведь мы когда-то взяли на борт сухари, вино, оливковое масло, уксус, солёную рыбу, вяленую свинину, фасоль и бобы, муку, сыр, мед, миндаль, анчоусы, изюм, чернослив, сахар, айвовое варенье, каперсы, горчицу, говядину и рис из расчёта на многие месяцы пути" – припомнил он и почувствовал, как подтянулся живот и свело челюсти.

– Крыса стоит полдуката за штуку, но и за такую цену их невозможно достать, – решился все же сообщить он.

Адмирал молчал, глядя вдаль. То, что он услышал, было неприятно, но верный Пигафетта позволял себе и не такое. Не мог же адмирал прогнать от себя того, кто должен сообщить о его великих деяниях потомкам и королю.

– Ты хочешь знать, уверен ли я в благополучном исходе нашего путешествия? – наконец заговорил адмирал, не глядя на примостившегося сбоку помощника. – Да, уверен. Это море видел Бальбоа семь лет назад, и этот путь указал мне сам Господь. Там, где мы есть, еще никто не бывал. Нам остается только набраться терпения и храбрости и плыть дальше. Я ничуть не сомневаюсь, что наш христианнейший король вложил деньги в прибыльное дело. Нынче земли делят, как горячий пирог – кто не успел, тому не достанется. Но мы успеем и обхитрим напыщенных португальцев. Можешь это не записывать. То, чего мы уже достигли, сделает нас богатыми и знаменитыми. То, чего достигнем – великими. Великие дела требуют великих жертв, так и запиши.

– Записал, мой адмирал.

– Хорошо, иди.

Пигафетта поспешил спуститься с бака на среднюю палубу, оттуда в два приема поднялся на корму, ступая твердо и прямо по смиренному настилу, не испытывая нужды хвататься за снасти и искать поддержки у любезных частей корпуса и перил. Но вот что странно – на всем пути он не встретил ни одного человека, даже рулевой отсутствовал. Штурвал невозмутимо повиливал, слегка заваливаясь то влево, то вправо, будто кто невидимый поигрывал с ним в свое удовольствие. Он обошел трюмы – никого. Ни живых, ни мертвых. Корабль будто покинули, но приведя его при этом в полную боевую готовность. И тогда он понял, что все уже давно свершилось, что оставшиеся в живых возвратились домой, а "Тринидад" со своим капитаном вернулся сюда, в эту счастливую, как детский восторг пору предчувствия вечной славы, когда хромой адмирал, гремя связкой ключей, врученной ему Временем, готовился открыть двери будущего; когда их баюкал на своей груди великий, неведомый океан, и две бездны, воздушная и водная не желали их отпускать, как не желает отпускать публика полюбившихся исполнителей. Время любит якшаться с отчаянными храбрецами, награждая их за это бессмертием посмертно.

Живые же привезли с собой Потерянный день, за что вместо наград были объявлены вероотступниками, пока вмешательство времени не вернуло их в лоно церкви и в объятия благодарных соотечественников.

"Я же привез бесценные свидетельства того, что перевидали и перетерпели мы в долгом и опасном плаванье, чем вернул моему Адмиралу честное имя и заслуженную славу".

Антонио Пигафетта встал к штурвалу и возложил на него руки. Колесо мелко подрагивало. Где-то далеко, а может близко, на земле ли, на небе срывались капли, кипели звезды, истекала молоком набухшая грудь, взрывались вулканы и галактики, катились в долину камни, рассеивались туманы и туманности, кричали раненные, сдирали кожу с животных, пытали невиновных, вспахивали землю, разламывали хлеб, возносились с креста – сплетались, свивались, струились к нему сигналами из Магелланова облака, спеша, отставая и складываясь в путешествие за большой золотой медалью Славы – Потерянным Временем…

8

Мой дорогой, мой незабвенный, мой возлюбленный! Это не галлюцинации, это я, я – твоя Лиза, твоя Лизунья, твоя Элоиза, твоя Альфа-Бета-Вета, твоя Веточка! Это я, мой бог, я – твоя клятва! В ней пыл брюнетки, узор виньетки, соблазн конфетки, ум сердцеведки. Тоскует редко, смеется едко, злословит метко, моя ты Ветка! Я тебя чувствую, я тебя слышу, я стыну и умираю без тебя, мой единственный, мой горячо любимый, мой недоступный небесный журавлик! Два года искала я пристанища в твоих снах, два года будоражила твою память и была тенью твоих мыслей, а потом потеряла тебя, как мне казалось, навеки. Мой драгоценный, мой мужественный, отверженный мой, я скорблю по твоему уходу! Ты не должен был так рано уходить! Сорок восемь – это зрелость, это пора всезнайства, творческого цветения и завистливого признания! Зачем ты подвел черту, на кого оставил осиротевшую музу?!

Ты ведь знаешь, устройство посмертных пределов не лишено глумливого своеобразия: два года новоиспеченная сфера насыщается душами, чтобы затем навсегда отделиться от мира живых и от обитателей подобных ей сфер. Какая подлость, какое иезуитское коварство, какое контрацептивное концентрическое издевательство! Могла ли я представить, что стану частью того бесчеловечного небытия, о котором когда-то читала со сцены:

Нигде меня нету.

В никуда я пропала.

Никто не догонит.

Ничто не вернет.

Ад куда милосерднее: там бы ты меня нашел, и мы бы с тобой весело горели на одном костре! Но гореть в одиночку мне невмочь. Забвения ищу. О чем мне в свои тридцать пять вспоминать? Только о тебе. Но знаешь – боль и здесь никто не отменял, а мучиться целую вечность мне не по силам. И я нашла выход. Мой незабвенный, мой бездонный, мой обездоленный – совсем скоро я перестану быть той, какой ты меня знал! У меня отнимут память и сделают молчаливым нейроном всемирного разума. Я стану обезличенной частицей чего-то гигантского и заумного. Я на пороге будущего, в котором нет памяти, а только возбужденное неодушевленное пространство и нескончаемый поток бессмысленных импульсов. Таков мой постпосмертный выбор, такова загробная участь моей овдовевшей, осиротевшей любви. Лучше бы я сошла с ума у тебя на руках!

Но нет, меня никто не неволил: мне предложили, я согласилась. И согласилась только потому что таким как я положено последнее желание. И я попросила о последнем разговоре с тобой. И вот открылся канал, и я могу слышать тебя и говорить с тобой! Могу говорить свободно и обо всем! Радость моя, счастье мое – отныне и навсегда ты мое последнее пристанище! Помни меня, храни меня и люби меня, как бы тяжело и горько тебе ни было! Знаю, ты сможешь. И не казни себя: ты ни в чем не виноват, это все я. Прости меня, мой милый, прости – я так спешила сообщить тебе о беременности, что не заметила встречную машину! Как говорил твой лучший друг Петрухин: если бы женщины не сели за руль, мы бы так и не узнали, сколько среди них идиоток…

9

Вот человек! Вот воля! Вот пример! Каково это – бросить вызов мне и миру? Что и говорить: дерзость в союзе с безрассудством порой творит чудеса. Но кто испытывал волю адмирала, кто поверял его отчаянием, кто закалял его упорство и раззадоривал его неистовство? Правильно, я, и все поступки его самого и его сподвижников – это моя резолюция на их выборе. Если бы не заговор капитанов, не интриги Картахены, если бы не гибель «Сантьяго» и не чудесное спасение вернувшихся с благой вестью «Сан-Антонио» и «Консепсьон», если бы не испытание нечеловеческим терпением и лишениями, если бы, в конце концов, не смерть адмирала – такая же нелепая, как и неслучайная, не было бы драмы, не было бы воздаяния, не состоялась бы история. Представляете, в какое планомерное и скучное событие превратилось бы великое путешествие в неведомое, если бы им правили вечная воля и разумный смысл? Провозгласив: «В мертвенном свете рока становится очевидной бесполезность любых усилий. Перед лицом кровавой математики, задающей условия нашего существования, никакая мораль, никакие старания не оправданы a priori», вы сами предпочли не святцы, а меня. Без меня не было бы ни озарений, ни порывов, ни чести, ни совести, ни свободы воли, а только смиренное непротивление предписанному будущему.

Надеюсь, вы не обидитесь, если я признаюсь, что меня мало интересуют нюансы вашего существования и ваша сущность. Мне все равно, отделяете вы себя от объектов вашей жизнедеятельности или объединяете их и себя в единое целое. Вы можете мнить себя иррациональной бездной, можете сколько угодно философствовать о непознаваемости доступного вашим чувствам мира, можете цветастым хламом красноречия затыкать брешь между жизненными реалиями и мечтами, можете сделать самоубийство отправным пунктом поиска смысла жизни и найти его в вечном бунте и свободе – мне безразличны игры и химический состав вашего разума. Для меня вы всего лишь опилки, обязанные подчиняться силовым линиям моего поля.

Рационалист до мозга костей, я люблю мистерии, столпотворения, военные действия и массовое помешательство умов. Я великодушен и многое могу простить отъявленным смельчакам и негодяям. Тех же строптивцев, что набравшись наглости, начинают указывать мне, что и как должно быть, я быстро ставлю на место. Меня, знаете ли, раздражает порода людей, которые, как им кажется, с рожденья знают, что и как нужно делать. Начинают они, как правило, с малого – например, провозглашают, что мир непознаваем, а если познаваем, то необъясним для другого. Далее, окружив себя мглистой мнимостью, мои оппоненты выворачивают универсальные свойства мира наизнанку и надевают их на него задом наперед. К примеру, заявляют, что жизнь абсурдна, а их воля свободна. Ну, насчет последнего они явно погорячились, а вот в чем, спрашивается, по их мнению, абсурдность жизни? А в том, видите ли, что жизнь не только не дает того, что обещает, но и отнимает последнее. Не лучше ли в этом случае спросить себя, почему природа не терпит пустоты, почему непременно ее заполняет, и какую пустоту она заполнила вами? Ругать жизнь также неумно и неуместно, как ругать временный привал, который к тому же выбрали за вас другие. Уж коли вам довелось жить – ищите опору и не забывайте, что опереться можно только на то, что внутри вас: то, что снаружи может подломиться. Как вопрошал, идя от обратного, один из певцов абсурда: «Разве это проклятие существования, это изобличение жизни во лжи суть следствия того, что у жизни нет смысла?» Скажу больше, скажу непозволительно откровенно, скажу жирным шрифтом: существует черта, которой ограничены притязания человека, и эта черта проведена не через пространство и время, а через смысл. Тот из вас, кто пересечет ее, возвысится до Вечности. А потому вместо того чтобы поддерживать в себе дух абсурда и бунтовать против реальности, вместо того чтобы потеряться в ночи неизбежности, не достойнее ли, не отважнее ли попытаться заглянуть за эту черту, выйти за ее пределы туда, где стынет кровь, где бесполезны слова и путаются мысли?

PS: пытаясь выйти за пределы, не перепутайте простор с тупиком, как это случилось с героем нижеследующей истории, которая, надеюсь, прояснит мою подстрекательскую мысль.

Двойная дивергенция

1

Бутову приспичило купить книгу, для чего следовало быть в магазине к открытию. Вооружившись нетерпением, взяв в попутчики летнее облачение, случайные мысли и беглый взгляд на прихожую, он вышел на улицу.

Никогда ему не понять, как люди умудряются иметь беззаботный вид. Сколько себя помнил – всегда морщил лоб. Морщил по поводу мира вещей и мира идей, первичных и вторичных сущностей, эмпиризма и рационализма, агностицизма и априоризма, гомогенного и гетерогенного, видимого и реального, познаваемого и трансцендентного. Проливал чай на Гегеля и кофе на Канта, осыпал сигаретным пеплом Фихте и засыпал над Шопенгауэром, пока, наконец, не согласился с Фейербахом и не пошел чисто конкретным путем товарища Маркса. Незадача, которая вышла со страной на этом пути, его помост не поколебала, поскольку Маркс был виноват в этом не больше чем, скажем, Аристотель или Декарт, тем более что новые ниспровергатели марксизма принялись наводить свои порядки в лучших традициях вульгарного материализма. Однако интерес его к чистому знанию не угас, а, напротив, усилился и, почесав затылок, направил стопы в сторону теорий, которые у нас всегда считались реакционными – экзистенциализм, например. Не для того, чтобы поменять убеждения, но пошелестеть страницами в поисках подкупающей убедительности новизны. Ведь он не философ, а всего лишь любознательный провинциальный тип.

С этими мыслями Бутов добрался до магазина и, сдерживая нетерпение последних метров, приблизился и отворил дверь в мир знаний.

До чего же он любил этот девственный, ни с чем не сравнимый запах, что источают сотни новеньких, прижавшихся друг к другу книг! Они, как малые дети, пахнут невинностью и наивностью. Они, как лишние щенки и котята ждут, когда их разберут, чтобы сделать домашними. Им не приходится выбирать свою судьбу, они не виноваты, что их жизнь по большей части так коротка и лучшая ее пора, как у людей, это томление накануне воссоединения, на пороге восхищения и разочарования.

Он не кинулся к первому попавшемуся продавцу, а пошел вдоль стеллажей, забросив руки за спину и посматривая на яркие, в тусклых бликах корешки. Посетители магазина, поделенные интересом надвое, вели себя тихо, как на кладбище. Одни извлекали книгу, будто оживляли потайную брешь в стене, за которой скрывалось банное отделение противоположного пола – прильнув и предаваясь жадному разглядыванию. Другие всматривались в книгу, как в приоткрытую дверь темной комнаты, где мир хранит свои мерцающие одежды. Если брешь или щель оказывались недостаточной, они задвигали книгу на место и вытаскивали следующую. Выбор умственного товара – дело непростое.

Дойдя до раздела общественных наук, он припал к нему и принялся разглядывать названия, пытаясь своими силами отыскать желаемое. Вековая мудрость всех времен и народов снисходительно смотрела на него с протертых корешков. Нет, не то. Тоже не то. И это не то. Неужели опять фиаско? Отыскав глазами униформу (в ней оказалась молоденькая девушка), он потянулся к ней, делая все возможное, чтобы обратить на себя внимание, в том числе зашипел сдавленным голосом:

– Девушка! Девушка!

Девушка заметила и подошла.

– Мне бы книжку у вас найти… – начал он.

– Какую?

– "Парадигма экзистенциализма" Томаса Лидо…

Девушка шагнула к стеллажу и принялась вглядываться в корешки – совсем как он. С минуту она скользила по ним, порываясь сказать "Нет, не вижу", затем достала пеструю книжицу, прочитала на лету название и сунула обратно.

– Нет, не вижу.

– То есть, нет?

– Пойдемте, – велела она.

Они подошли к стойке администратора.

– Вот здесь книгой интересуются, – отрекомендовала Бутова девчушка и удалилась.

– Так что вы ищите? – обратила к нему выпуклое любопытство новая девушка. Ее скрытые стойкой ноги переминались или почесывали одна другую на уровне лодыжек.

– "Парадигма экзистенциализма" Томаса Лидо. На прошлой неделе ваши коллеги велели заходить, – сказал он, ни на что уже не надеясь.

– Серьезная книга, – деловито нахмурилась девица, и пальцы ее запорхали по клавиатуре компьютера. – Да, была, вчера еще была, но разобрали. Видите – пользуется спросом, что мы можем поделать, – белой ухоженной ручкой отодвинула она со лба блестящую прядь.

– Но как же так, как же мне ее все-таки ухватить… – смешал Бутов воедино беспричинную обиду с унизительной надеждой.

– Заходите почаще, она будет еще, – потеряла к нему интерес девица.

– Но может как-то отложить, позвонить мне…

– Нет, у нас так не принято, вы лучше заходите, – глядела девица на кого-то позади него.

– Позвольте побеспокоить, – вдруг услышал он за спиной.

Бутов обернулся. На него благожелательно смотрел жгучий брюнет с бледным, несмотря на лето, лицом.

– Да, вот, пожалуйста, поговорите, если хотите, – сказала ему теперь уже в спину девица и добавила туда же не совсем понятные слова: – Может вам и повезет…

– Не понял – я что, мешаю? – спросил Бутов брюнета.

– Нет, что вы, наоборот! – ответил брюнет. На вид ему было лет двадцать пять, а в глазах искрилось желание предложить Бутову нечто доброе и вечное.

– Давайте отойдем, если не возражаете, – с любезной грацией обратился он, делая знак рукой в глубину стеллажей.

Поскольку у стойки Бутову делать больше было нечего, он подумал и без особой охоты согласился. Они уединились на фоне все тех же общественных наук.

– Вижу, вы здесь не первый раз, – забираясь поглубже в его глаза, начал брюнет.

– И даже не второй, – чтобы не очень-то напирал, ответил Бутов.

– Денис. Общество друзей практической психологии, – представился вдруг брюнет, склонив голову вперед и вбок. – Мне показалось, что вы интересуетесь общественными науками, не так ли?

– Вы что, подслушивали? – грубовато сказал Бутов, смягчая тон улыбкой.

– Ну, что вы! Просто я случайно ухватил название книги, которое вы произнесли. Знаете, она сейчас в ходу у специалистов и у тех, кого это интересует.

Глаза брюнета излучали понимание, участие и сочувствие.

– Считайте, что меня это интересует, – сухо ответил Бутов, и вдруг в голову ему пришла нахальная мысль: – А, кстати, может вы поможете мне ее достать? Вот было бы здорово! – забыв про осторожность, раскрылся он, как нерасторопный боксер. А чего ему было бояться? Пустой разговор, который можно оборвать в любой момент.

– Ну, это самое малое, что мы могли бы для вас сделать! – лучезарно улыбнулся брюнет Денис.

– Да-а? – вытянулся Бутов. – Уже хорошо! А что еще?

– Вот об этом я и хочу с вами поговорить, – понизил голос брюнет, поворачиваясь спиной к залу и направляя Бутова за локоть туда же. – Знаете, чтение книг – дело хорошее, но куда лучше иметь от этого хоть какой-то прок. Взять хотя бы книгу, которая вас интересует. В ней в том числе идет речь об опыте организации жизни целого сообщества, что под силу только партиям и государству. Ну не совершать же для этого революцию! А вдруг она, как всегда, окажется ошибкой! Понимаете?

– Понимаю, – охотно согласился Бутов.

– В то время как психология позволяет претворять свои положения в отношении любого индивидуума с гораздо меньшими усилиями. Понимаете?

– Понимаю, – снова согласился Бутов. Они все больше делались похожими на заговорщиков.

– Хотел бы вам напомнить, что цели нашего общества заключены уже в самом его названии…

– Ну, хорошо, хорошо, а от меня-то что нужно? – слегка отстранился Бутов, не вполне понимая, что ему хотят втюхать в обмен на книгу.

– …заключены уже в самом его названии. Мы имеет солидную поддержку у структур, которые в этом заинтересованы, и успешно развиваемся. Мы привлекаем к сотрудничеству рядовых граждан, работаем с чиновниками. Особенно нас интересуют продвинутые индивидуумы, как вы, которые могут по достоинству оценить наши усилия…

Что-то не понравилось Бутову в том усердии, с которым шустрый брюнет трусил соломку на то место, куда хотел его толкнуть. Он открыл рот и приготовился его отбрить, но брюнет опередил:

– Итак, сегодня мы проводим акцию, на которую хотим вас пригласить. Это бесплатно и займет не более часа…

– С какой стати? Я не посещаю бесплатные мероприятия, – отрезал Бутов.

– Хорошо, вы можете заплатить, но результат будет тот же, – улыбнулся брюнет.

– И платить не буду!

– Но книгу-то хотите?

– Книгу хочу.

– Вы слышали что-нибудь о методе двойной дивергенции? – вдруг стал серьезным Денис.

– Нет.

– А про внутренний астигматизм?

– Тоже нет!

– Вот видите! А ведь для такого продвинутого индивидуума, как вы…

– Ну, хорошо, хорошо, объясните!

– Речь идет о новом методе с применением новейших достижений науки и техники, который позволяет любому человеку узнать очень много интересного и полезного о своем внутреннем Я. Речь идет об акте самосознания, о достижении, так сказать, тождества с самим собой. Я приглашаю вас принять в этом участие, и, заметьте, совершенно бесплатно, хотя на самом деле это стоит кучу денег! Для этого вам нужно пройти со мной в одну из наших лабораторий, которая находится рядом. Естественно, после сеанса вам будет вручена искомая книга и дальнейшие рекомендации, – торжественно заключил брюнет и чутко примолк, ожидая, что на это ответит Бутов.

– Хм, – подозрительно хмыкнул Бутов и спросил: – У вас что, не хватает человеческого материала?

– Ну что вы! – оживился брюнет, почувствовав успех. – Соискателей, скажу я вам, пруд пруди, но как говорится, много приглашенных, да мало избранных!

Его рубашка из добротного мягкого материала разгладилась на груди, а маленькие перламутровые пуговицы гордо подмигнули.

– Ну, а вам-то какой от этого прок?

– Вы правы, визит предполагает оплату. Но не в вашем случае. Вы для нас в первую очередь продвинутый индивидуум с постоянным и неослабевающим вниманием к новому.

– Ну, хорошо, а что касается этих ваших достижений науки и техники – это что – рентген, облучение, электроды?

– Уверяю вас – никакого кощунства, ни профанации! Только в самом начале моментальное сканирование сетчатки, а затем вербальное общение!

Его рубашка заходила убедительными складками, и Бутов, поколебавшись, согласился. Не потому, что хотел книгу, а потому что был любознательный. Они направились к дверям. Перед выходом брюнет помахал рукой девице у стойки, и она ему ответила.

«Не иначе в сговоре…» – неприятно подумалось Бутову.

Лаборатория действительно оказалась неподалеку. Им не пришлось плутать дворами и подворотнями, которых он бы не выдержал и сбежал по причине подозрительной дислокации, а поднявшись прямо с улицы на две ступеньки и открыв солидную, иначе не скажешь, дверь, они попали в вестибюль с турникетом и охранником за стеклом. Брюнет поздоровался, и ему ответили. Он взял Бутова одной рукой за локоть, а другой указал на широкую лестницу, чтобы избежать путаницы по поводу дверей справа и слева от нее, уводивших в крылья.

– Прошу сюда, нам на второй.

Поднявшись на второй этаж, они остановились перед полированной дверью, за которой находилась, как гласила табличка, "Лаборатория практической психологии". Брюнет позвонил. Изнутри щелкнул замок, брюнет толкнул дверь, они вошли и очутились в комнате ожидания с добротными креслами, круглым темного стекла столом и хорошо отделанными стенами. Прихожая процветающего нотариуса. Брюнет усадил Бутова в кресло, а сам исчез за другими дверями. Некоторое время Бутов ждал, оглядывая комнату, но ничего необычного, кроме журнала "Космополитен" в трех экземплярах на столике, не заметил, а тут и брюнет вернулся. За ним следовал мужчина в белом, хорошо сидящем халате и в аккуратной белой шапочке. Рядом с ним брюнет выглядел помятым коммивояжером. Бутов встал, и с ним поздоровались.

– Это наш специалист, – представил брюнет, и они, пытаясь улыбаться, еще раз кивнули друг другу.

– Я вас оставляю. Надеюсь, вам понравится! – обратился к Бутову брюнет и, мелькнув потертыми джинсами, оставил их одних.

2

– Прошу в кабинет, – пригласил специалист, пропуская Бутова вперед. В кабинете указал на мягкое черное сидение у стола: – Прошу садиться.

Бутов сел. Специалист устроился за столом напротив, поставил на него локти и, сцепив пальцы, принялся делать ими движения, будто намыливал. Белая шапочка скрывала большую часть черных волос, но, судя по вискам, был он аккуратно подстрижен. Лицо гладкое, бесстрастное, без возраста.

– Что ж, давайте знакомиться, – опустив на стол руки с крепкими ногтями, уставился он на Бутова: – Меня зовут Альберт Иванович. Вы, если хотите, можете не представляться. Здесь это не имеет значения.

– Нет, почему же, мне скрывать нечего! – воспротивился Бутов. – Андрей Ильич, специалист по электронному оборудованию!

– Вот и прекрасно, – кивнул специалист по практической психологии. – Как я понимаю, Денис объяснил вам в двух словах о чем идет речь.

– Да, очень приблизительно.

– И вас это заинтересовало…

– Да, но хотелось бы подробностей.

– Разумеется! В сущности, все просто: мы снимем вашу психогенограмму, и вы узнаете весь спектр вашего внутреннего Я, ваши генетические и приобретенные установки, ваш внутренний потенциал и ваши ресурсы и, исходя их этого, сможете реализовывать наиболее рациональную модель поведения. Я понятно объясняю?

– А почему вы решили, что я этого не знаю без этой вашей граммы?

– Видите ли, наш внутренний взор в гораздо большей степени, чем внешний подвержен астигматизму. Это когда рядом с нормальным зрением уживаются близорукость и дальнозоркость, только внутренние, так сказать. Представьте, что вы смотрите одним глазом одновременно в увеличительную и удаляющую части бинокля и к этому добавляете ваш нормальный глаз. Как вы думаете, легко вам будет соединить все это в единую картину? На самом деле такое смешение мешает нам разглядеть внутри себя многие вещи и заставляет толковать их превратно. Наша методика и аппаратура как раз и позволяют дать истинную оценку всему тому, что ранее определялось на глазок.

Голос специалиста журчал, как негромкая струя из кухонного крана. С привычным терпением к здоровому идиотизму собеседника он излагал и смотрел на Бутова без всякой надежды убедить, о чем говорили его безжизненные руки на столе.

– И если вы согласитесь на эксперимент, который на самом деле даже не эксперимент, а теперь уже прочная медицинская практика, то не исключено, что сможете узнать о себе такое, о чем даже не догадывались.

– Например?

– Например, может оказаться, что в вас скрывается гениальный художник, а вы этого не знаете.

– Не дай бог! – воскликнул Бутов, припомнив заросшее лицо знакомого художника, всего лишь способного, но походить на которого он не желал бы ни за что на свете.

– Давайте не будем опережать события. Сначала я хотел бы знать, согласны ли вы на процедуру.

– Что ж, раз такое дело, я хотел бы знать есть ли у вас все необходимые документы для проведения таких опытов, – сказал Бутов, не желая выглядеть простачком.

– А как же иначе, – будто только и ждал этого вопроса специалист. Он выдвинул ящик стола и достал кипу бумаг. – Вот здесь свидетельство о нашей регистрации, это патенты и сертификаты на аппаратуру, это разрешение на частную практику, это документы на методику, это техдокументация, это заключение независимой экспертизы, это отзывы коллег из Академии медицинских наук…

Бутов пробежал глазами по бумагам, ничего не понял, но увидел важные печати. Их количество убедило его окончательно, и он сказал:

– Хорошо, согласен.

– Тогда прошу со мной, – тут же встал специалист. Бутов за ним.

Выйдя из кабинета, они прошли по коридору и остановились у неприметной двери. За ней оказалась комната, посреди нее кресло вроде зубоврачебного, рядом с креслом стойка с аппаратурой, оплетенной проводами и шлангами. Навстречу им из-за стола выступила стройная девушка в халатике, ниже которого сверкали капроновые коленки, а выше – грешный взор.

– Юлечка, это Андрей Ильич. Позаботьтесь, пожалуйста, – сказал ей специалист. Потом к Бутову: – Юлечка вам объяснит, что дальше.

И удалился.

– Присаживайтесь, – пропела Юлечка.

Бутов сел, поерзал и откинулся в кресле, вжав голову в подголовник, затылок в подзатыльник, а локти в подлокотники. Хотел пошутить, но Юлечка уже надвигала на его глаза что-то вроде маски для подводного плавания. Приладила, спросила – хорошо ли, а что должно быть хорошо – не сказала. Поудобнее приладив верхнюю губу к нижнему краю маски, Бутов спросил:

– Что мне надо делать?

– Все просто: когда я скажу – держите глаза открытыми. Будет небольшая вспышка, не пугайтесь, – ответила Юлечка.

С минуту она копалась где-то рядом и, наконец, произнесла:

– Приготовились…

Бутов растопырил глаза – туда полыхнуло. Он едва сдержался, чтобы не зажмуриться и вцепился в подлокотники.

– Все, – сказала Юлечка и отвела маску.

Бутов захлопал глазами, прогоняя зеленое затмение.

– Ничего, сейчас пройдет, – ободрила его Юлечка, пересадила в обычное кресло и велела ждать.

Минут через десять, прихватив двумя пальчиками тонкую папочку, она подхватила его и повела к специалисту. Вернув его вместе с папочкой, Юлечка махнула по нему, как тряпкой по пыли, цыганским глазом и исчезла.

– Ну-с, что там у нас… – обласкав Бутова взглядом, замурлыкал специалист, открывая себя с новой, человеческой стороны. Он стал изучать вложенные в папку листы, модулируя в легкомысленную мелодию фразу "хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе" с ударением через слог, начиная с первого. Перевернув и отложив пару листочков, он перешел на "ху-ху-ху", отложив еще пару – на "ха-ха-ха", потом на "хо-хо-хо", и, наконец, растеряв легкомыслие, закончил "о-хо-хо". Вернув листы на место, он закрыл папку, положил руки сверху и уставился на Бутова с самым сочувственным видом.

– Что, что там? – заерзал тот.