Текст книги "Черта"

Автор книги: Солин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Все проходит

мне Христос свояк,

все приходит

на круги своя…

(Неизвестный поэт)

Я люблю понедельник. Люблю его за то, что он похож на азарт первой ставки, на приветственное рукопожатие, на чистый лист и петушиный крик на заре, на аперитив, на воинственный клич и сигнал к атаке. На первый раунд будущей победы, на публичный зарок воздержания, на дружелюбные объятия колеи и на гитару в предчувствие серенады. В нем сила и планы здорового пробуждения, сухость чистой кожи, запах свежемолотого кофе, энтузиазм увертюры, приподнятость напутственных речей, предстартовое волнение, тайна запечатанного послания. Он напоминает первый день в новой стране, первый тост, первый глоток вина и утро брачной ночи. Я люблю понедельник. При условии, что он добр ко мне.

Я люблю вторник. Люблю его за то, что он похож на хлопок раскрывшегося парашюта, раскат грома вслед молнии, на холодные закуски и второе посещение Парижа. В нем продуктивный жар углей и рассудительность новой жены, глянцевая влажность обнаженных отливом камней и основательность тишины после звука. Он напоминает второй горб верблюда, за который держатся, опираясь на первый, второй крюк в скале, ухватившись за который проверяют крепость первого, энергичную букву "б" в ответ на вопросительное "а", расторопность и цепкость банкетных мародеров. Я люблю вторник. При условии, что он честен со мной.

Я люблю среду. Люблю ее за то, что она похожа на привал, на перевал, на переносицу, на радугу, на шумную площадь в середине дня. В ней равновесие вопросов и ответов, равноудаленность вагона-ресторана, предчувствие будущей свободы, деловитая хлопотливость стюардесс в середине полета и радость от появления женщины в засидевшейся компании мужчин. Она напоминает окрепший шум дождя, ласковое обещание, голые изгибы за матовой занавеской душа, выжидательную улыбку циника, последний круг орла перед снижением. Я люблю среду. При условии, что в ней отсутствует подвох.

Я люблю четверг. Люблю его за то, что он похож на потертый воротник, покрасневшие глаза, заросшее щетиной лицо, на сезон дождей, затянувшуюся половую связь, на паутину в углах комнаты, капельки пота на лбу хирурга и на заскучавшего манекена. В нем нетерпеливый свист конокрада и гудок опаздывающего поезда, запах портящейся рыбы и вкус заплесневелого хлеба, уныние скучной пьесы, докучливость заигранной пластинки и глухое раздражение неспешной очереди. Он напоминает замедленную съемку, затянувшуюся осаду, задумчивого мула, запоздалое раскаяние, натужное дыхание и полночный стриптиз. Я люблю четверг. При условии, что он знает меру.

Я люблю пятницу. Люблю ее за то, что она похожа на прочитанную книгу, сдувшийся шар, остывающую кровать, изможденную роженицу, на стрелочника, загоняющего поезд в тупик, на паузу между кодой и овацией, на ленточку финиша и возвращение домой. В ней отложенный спрос на рвение и распущенные узлы нервов, стук вскинутых зрительских кресел и звон сбрасываемых оков, опустошительный шум сливного бачка, разрешение дантиста закрыть рот и отпущение грехов. Она напоминает день открытых клеток и закрытых дверей, брошенный мимо цели окурок и ослабевший полет стрелы, притупившееся чувство опасности и триумф догорающей звезды. Я люблю пятницу. При условии, что она не портит усилий предыдущих дней.

Я люблю субботу. Люблю ее за то, что она похожа на соловья в ночи, на созревшее яблоко, восход полной луны, опустевший город и остывающий хлеб. На предбанник сауны, на свободное падение, джазовую импровизацию, легкомысленный разговор, кружение вальса, на чистое белье, бутылку воды в жаркий день, а также предложение руки и сердца. В ней покой опавшего листа, иллюзия свободы, безвременье остановившихся часов, ленивая грация пробуждения, податливое гостеприимство дивана, перекличка детских голосов, тепло телефонной трубки, толчея минеральных пузырьков и пряный дух семейного обеда. Она напоминает смену часовых, распахнутые двери тюрьмы, вид с горы, послеобеденный сон тигра, остывший чай и растаявшее мороженое. Я люблю субботу. При условии, что она любит меня.

Я люблю воскресенье. Люблю его за то, что оно похоже на всеобщее избирательное право, на разведанные запасы нефти, на заключительную пресс-конференцию, на разбавленный виски и боковой тренд. На утомительный простор, ленивую тень пальмы, сбор чемоданов, выбор места для посадки, на остановку по требованию. В нем крепнущее любопытство выздоравливающего, бездеятельное ощущение сытости и щемящее чувство расставания. Оно напоминает завершение банкета, вторую половину арбуза, энергичный бег на месте, конец гипноза, мимолетный роман с самим собой, явку с повинной и последнее желание осужденного. Я люблю воскресенье. При условии, что оно не последнее.

Я люблю понедельник…

1

Так о чем это я? Ах да, о жизни! И еще о том, что после нее. В самом деле: хотите вы или нет, но человечество когда-нибудь исчезнет, а с ним Гималаи ученых книг, и окажется, что в его существовании не было ни проку, ни смысла, ибо то, что не оправдывает своего существования, не имеет ни того, ни другого. Были и рассеялись в пространстве и времени, как рассеиваются мечты, обман, недоразумения, милые сердцу заблуждения и едкий дым костра. Имеет смысл только то, что вечно. Рождение и смерть, например. Вы, конечно, хотите знать, кто я такой, чтобы делать подобные заявления. Что ж, извольте, представлюсь. И сделаю это как всегда оригинально, ибо оригинальность – изюминка и вишенка моего ремесла.

Вообразите себе хорошенькую девушку на выданье. Она плывет по тротуару, юная и непогрешимая, в плену непорочного неведения и широкомасштабных иллюзий. Глаза ее безразлично устремлены вперед, но видят все и вся вокруг. Мужчин, которые попадаются на ее пути, она просеивает через придирчивое сито своей свежей прелести, и почти все они проваливаются сквозь него безликой пылью. На сегодняшний день на ее счету три кавалера с громогласными намерениями и с десяток молчаливых почитателей, но никто из них ей не нравится. Однако не в ее характере портить гладкий лобик мыслями об их возвышенных страданиях: она абсолютно уверена, что впереди у нее романтичная встреча с принцем. Несмотря на бодрую веру в блестящие перспективы, походка ее напряжена, и мы этим воспользуемся: подбросим ей под ногу камушек в тот момент, когда она поравняется вон с тем приятным молодым человеком. Сказано – сделано. Девушка неловко оступается и, выбросив руку в сторону юноши, грациозно теряет равновесие. Юноша, не будь дурак, тут же подхватывает ее и возвращает в исходное положение. Конфуз, румяное смущение, благодарности. Глаза их встречаются, и вот между ними искра! Да какая! Я вижу, как они нехотя расходятся, лихорадочно изобретая причину, чтобы обернуться. Что ж, поможем. Вот вам причина. И юноша (не такой уж и принц, между нами говоря) вдруг поворачивается, догоняет девушку и спрашивает, как пройти в некую точку А, которая (уж мы-то знаем точно!) находится на девичьем пути. "Пойдемте со мной, это по пути" – отвечает обрадованная девушка, и пара удаляется плести венок счастья.

А вот другая девушка, достоинства которой заключены исключительно в ее девятнадцати годах. Достаточный возраст, чтобы в полной мере ощутить нерадивость Создателя. Она идет, предъявляя миру полные, обтянутые джинсами бедра, нескладную фигуру и опущенные долу, полуприкрытые грустными ресницами глаза. Ее сито, сплетенное из первых признаков отчаяния и тающего достоинства, готово удержать всех мужчин, но те торопятся исчезнуть в нем бесцветным скипидаром. Что ж, поможем и ей. Направим побуждения девушки в нужное русло, и вот она послушно сворачивает в книжный магазин. Там она ходит среди стеллажей, выбирает книги, заглядывает в них, и постепенно лицо ее озаряется бессознательным волнением. Она подходит к юноше с визиткой на груди и спрашивает, есть ли у них сборник поэтов итальянского возрождения. Серебряные переливы мелодичного смирения заставляют очкастого юношу на мгновение застыть, и я вижу как вытягивается его и без того длинный нос. Затем вижу ту самую знакомую искру между ними и удаляюсь, довольный. Дело сделано. У этих точно все будет хорошо и серьезно. Создатель знает, кого каким сделать. А ведь могли и не встретиться!

А вот любопытная троица: две подруги и парень. Одна из подруг, как водится, гораздо симпатичнее другой, и вместе они дополняют друг друга, как красивая картина и богатая рама. Парню нравится картина, и он не прочь остаться с ней вдвоем. Но рама не дура, поскольку парень ей самой нравится, и она идет, отставив руку в черной, пронзенной тонкой сигаретой перчатке и откидывая умеренно стройной ногой в блестящем сапоге раздраженную полу длинного пальто. Я могу пролететь мимо – пусть случится то, что должно случиться (хотя рама, между нами говоря, подходит парню больше, но парни – забавный народ и почти всегда выбирают то, о чем потом жалеют). Ладно, будь по-вашему. Девушка-картина извлекает из кармана изнывающий от нетерпения телефон, и оказывается – ах, какая нежданная, негаданная радость! – что о ней вспомнил ее последний бой-френд, ласки которого она еще не успела забыть. Наскоро распрощавшись, она покидает парня и подругу, и те, перебрасываясь бессодержательными фразами, возобновляют движение. Рама получила свой шанс стать произведением искусства, а я лечу дальше – ведь мне надо быть везде!

Думаю, трех сравнительно благополучных историй для начала довольно. Не желая портить первого впечатления, я намеренно избегаю моего соучастия в удушениях, утоплениях, распятиях, четвертованиях, декапитациях и прочих способах сакрального умерщвления, до которых вы так охочи. Будь моя воля, я бы с удовольствием отказался в этом участвовать, отверг бы сановитую надзорную должность и навсегда поселился в курчавых садах Придонья. Вместе с позолоченными пчелами упивался бы по весне бело-розовым бутоновым буйством, а позже мешался бы с грузным ароматом плодоношения. Растворившись в полынном лунном свете, внимал бы по ночам восторгу пернатых сомнамбул и прислушивался бы к ньютоновому перестуку аргументов тяготения. Ах, если бы была на то моя воля! Только что бы вы стали без меня делать…

Итак: кривое пространство случайных совпадений, темная сторона праздного любопытства, горький привкус сомнения, легкий сквозняк неуверенности, стук стоптанных каблуков ожидания, резкий запах острого нетерпения, зарево недоверчивой надежды, запоздалый отзвук признания, трепет сбивчивого волнения, озноб рокового предчувствия, дрожь сбывшегося пророчества, последствия неразборчивого выбора, солоноватая влага на губах разлуки и прочие метафизические нюансы бытия – вот что я такое. Кто-то решит, что я – это судьба, но это не так, потому что судьба – всего лишь роман, который я пишу в соавторстве с вашей волей. Я – другое: нечто покладистое и несговорчивое, благодушное и упрямое, многоликое и невидимое, что спрятано в ночи, купается в солнечных лучах, растворено в воздухе и мешается с напускной важностью вещих снов. Я плету сети для вашего выбора, мешаю вашей интуиции, расставляю силки вашей дальновидности, подставляю подножку здравому смыслу и, как правило, всегда успешно. Я всегда с вами и всегда на мгновение впереди того, что должно случиться. А потому зовите меня Атакос, что значит, Вызов.

Ежесекундно к вашим услугам!

2

«Ну, вот еще одна сила, которая вечно хочет зла, а вместо этого вершит добро!» – недобро усмехнетесь вы, и я с достоинством отвечу: да, нас шесть, а об остальных вам лучше не знать. А чтобы было понятно – два слова об особенностях департамента, который я представляю.

В отличие от пяти других (департаменты гравитационного, электромагнитного, слабого, сильного и скалярного взаимодействия) силовые линии моего поля воздействуют на ваши волевые импульсы. Ваша воля и есть предмет моей заботы. Как смена времен года на Земле происходит вследствие фундаментальных физических причин, так и я влияю на ваше поведение с той же неизбежностью. Там где кончается физика, начинается метафизика, то есть, я – то есть, то, что не поддается ни расчетам, ни предсказаниям. О моем существовании догадывался еще Сенека, когда вопрошал: "Что влечет нас в одну сторону, хотя мы стремимся в другую, и толкает туда, откуда мы желаем уйти?" Я – особый род принуждения, творец непредвидимого и неожиданного союза обстоятельств. Следуя удачному выражению одного из вас, я – силовое поле, что структурирует вашу волю. Моя природа была бы вам понятнее, если бы я назвался божьей волей, результатом движения его мизинца, легким взлетом его бровей, иронической тенью на кончиках губ – то есть, субстанцией еще более эфемерной, чем он сам. И замечу – далеко не безобидной. Достаточно мне добавить в ваши планы щепотку случайностей, и ваш дерзкий замысел полетит к черту. Вы же видите – у меня даже рытвины идут в дело. Какими бы свободными и независимыми вы себя ни мнили, ваши отношения с миром зависят от меня. Как признавался один ваш проницательный мыслитель: В мире, который окружает, задевает, подталкивает меня, я могу отрицать все, кроме этого хаоса, этого царственного случая, этого божественного равновесия, рождающегося из анархии. Я орудую равнодействующими миллионов и миллионов сил как умеренной, так и разнузданной ориентации. Я держу их в сторукой деснице, словно громовержец пылающие молнии, и готов громыхнуть ими в любой момент. Я могу сделать так, что ваши попытки добиться цели войдут в непримиримое противоречие с целями других, и то, что вы потом назовете непрухой, есть на самом деле суммарный вектор сил вызова, которые вы, противопоставив им свою волю, не смогли одолеть. Меня не интересует ни ваша масть, ни ваши претензии, ни ваши идолы, ни ваша этическая начинка. Пытаясь что-либо совершить, помните, что я вместе с вами выстраиваю сюжет вашей жизни, а потому постарайтесь мне понравиться.

Будучи важной частью миропорядка, мне нет нужды доказывать свое существование: оно универсально во все времена, во всех мирах и во всех измерениях. В то же время я буду решительно против, если вы, упрощая мою природу, припишите мне цели и средства выдуманного вами «Бюро корректировки» с его человекоподобными сущностями, которым «для всеобщего блага… делегировано исключительное право осуществлять вмешательство в порядок вещей». Я существую не для того, чтобы превращать ваш мир в оазис вульгарного детерминизма. Мой девиз: «Создавая препятствия, оставь шанс их преодолеть».

Мнящие себя венцом творения скептики возразят: свободу одной воли может ограничить только другая воля. А поскольку воля есть функция сознания, то мои безмозглые претензии на всемогущество противоречат известным им законам природы. И с этим можно было бы согласиться, если подобно им считать, что сознание локально и ограничено исключительно пространством их черепной коробки. Да будет им известно, что их жалкое венценосное существование есть всего лишь низшая форма космического разума. Что-то вроде плесени на оранжерейной поверхности планеты Земля. При этом, говоря "космический разум", я имею в виду совсем не то, что под ним подразумевают адепты эзотерических истин, чья идея всемирного разума по сути мало чем отличается от идеи Бога. На самом деле Вселенная возникла без чьих либо усилий и буквально из ничего, а само ее возникновение стало реализацией тех возможностей, которые были заложены по ту сторону существования. В том числе возможность возникновения вселенского, рассеянного в пространстве сознания. Повторяю: Вселенная существовала даже тогда, когда она не существовала. Весьма приблизительно это похоже на человеческий замысел до его воплощения с той лишь разницей, что носитель космического замысла отсутствовал.

Для сравнения: возраст нынешней Вселенной – около 14 миллиардов лет, возраст Солнечной системы – около 3,5 миллиардов. Исходя из изотропности Вселенной, можно с уверенностью предположить, что условия формирования Земли ничем не отличались от условий формирования других планет, подавляющая часть которых на миллиарды лет старше. Отсюда следует, что во-первых, разумная жизнь равномерно рассеяна по всей Вселенной, а во-вторых, находится на разных ступенях развития. При этом некоторые ее виды достигли таких форм, что могут совершенно незаметно существовать рядом с вами и влиять на вас. Так что рассуждая о свободе воли, не забывайте о ее несвободе и примите меня как должное.

Скажу прямо, скажу кратко, скажу анонсом и авансом: я невысокого мнения о землянах и мог бы сопроводить мое заявление миллиардами фактов, если бы ваша дефектная конструкция и космическая профнепригодность не делались все более очевидными вам самим. Для убедительной наглядности подкреплю мои размышления чередой историй, к которым по служебной необходимости был причастен. Не ищите в них морали: это всего лишь живые примеры, доносящие до нас дыхания человеческих жизней. По сути, любая человеческая история (да что там история – жизнь!) есть постановочное явление, рассказанное на языке желаний. «Я есмь» – мог бы сказать о себе любой закон, если бы мог говорить. «Я есмь» – говорю я и говорю языком ваших поступков, которые есть следствие моего вмешательства и вашего замешательства. Моя колокольня так высока, что с нее виден не только ваш горизонт, но и то, что за ним. Я безразличен к философии, угрызениям совести, добру и злу и могу подвигнуть вас на любые деяния. В то же время мои прихоти не лишены предпочтений и симпатий, но заслужить их можно только оригинальностью и яркостью поступков. Видимо, поэтому я питаю слабость к буйным, авантюристам и мошенникам, чья воля лишена смирения. Я не устанавливаю порядок вещей – я им пользуюсь. Я делаю ваш мир веселее и разнообразнее, я придаю вашей жизни остроту и азарт. Я люблю игру, и внезапно меняя привычки, вы должны знать, что делаете это не случайно. Вам следует либо подчиниться мне, либо противиться, и тогда посмотрим, чья возьмет. Разумеется, я могу вам не мешать, но лишившись моего соавторства, вы можете натворить бог знает что. Например, стать счастливым. Для примера вот вам история одной из тех мятущихся, беспокойных натур, которые, неся в себе проклятие таланта, обречены на канонический, то бишь, несчастливый конец. Мне даже нет нужды их к нему подталкивать.

Апофеоз

…Кресло-качалка на высокой открытой веранде дома, где на торцах бревен пауки времени свили почерневшую паутину. Лишенная привычной в этих краях преграды в виде многочисленных квадратиков пыльного стекла в рассохшемся переплете, веранда широким жестом дарит креслу половину мира, пряча его вторую половину за его спинкой. Хозяин качалки обычно перемещается мало, справедливо считая, что движение открывает разнообразие, красоту же – только покой. Настоящий ценитель должен быть неподвижен, полагает он. А потому бòльшую часть времени проводит в кресле, блуждая усталыми органами по неповторимому сочетанию красок, звуков и запахов, смысл которого никак ему не дается.

Он бывает здесь на рассвете (мальчик-рассвет с малокровным лицом, что таишь за испуганным ликом зари), осязая предсмертную тоску предутренней росы, и утром, когда молодые солнечные лучи, беспрепятственно пронзая его, нагревают наброшенный на кресло плед, а по веранде плывет горячий запах сухого дерева, будоража память воспоминаниями о смолистых днях; и после полудня, когда солнце отправляется хозяйничать за дом, оставляя его на попечение нерадивых сквозняков, и вечером, когда всё, что томилось под солнцем и терпело, остывает и переводит дух; и ночью, когда лунный фурункул скользит сквозь звездную сыпь по черному телу мироздания. Когда-то давно по вечерам здесь пахло стихами, духами и сиренью. Теперь из той жизни к нему в гости приходят лишь редкие, такие же, как и он сам привидения.

Хозяин кресла прикрывает глаза, и прозрачная голова его наполнятся видениями – такими же неуместными среди торжественной гармонии вечера, как мыльные пузыри в концертном зале. Они возникают, лопаются и горчат, заставляя кривиться невидимый рот. Другая страна, другие порядки приходят ему на память: безродное население, в крови которого бурлит хмельная удаль на блатных дрожжах, плюющее на прошлое и не думающее о будущем; блудливые речи управителей, их вместительные карманы и взгляд, как сточившийся карандаш (когда занят государственным делом, тут уж не до народа); корыстные пастыри и штатные пророки, извращенная мораль и свергнутая справедливость; холуйски-унизительное и превратное толкование вашей личности в угоду вызывающему поведению и мизантропии власть имущих, досужее ханжество и ловко подстроенное сочувствие, разбитые жизни, как разбитые дороги. Ох уж этот страх, дымное кострище первобытного человека! Хорошо, что оставили жить до тех пор, пока он сам этого хотел, пока сам не пожелал обратиться лицом к свету, ногами к славе, как говаривал один его знакомый художник. Потому что обстоятельства сделали его всезнающим, но не всетерпящим, а быть таковым уже не было сил. Ушел с убеждением, что человек в нынешнем его состоянии не стòит потраченных на него природой усилий и что если не случится нечто экстраординарное межпланетного масштаба, если тайное колдовство насмешливой эволюции не обратит зверя-человека в доброго молодца, всех нас ждет бесславный и разрушительный конец.

Он никогда не стремился на Олимп, хотя, по неофициальному мнению, мог бы претендовать. Но он всегда отдавал себе отчет, что литература, как и смертельная рана несовместима с жизнью и что сотворение подменяющего ее обмана, пусть даже изысканного, не есть заслуга перед ней; что начинающий писатель должен читать классиков, чтобы знать, как не надо писать, и что если не выходит, то и писать не следует, а уж коли пишешь – будь скромней; что право воронье критики, клюющее поэтическое тело, а не восторженные читатели-почитатели, которых легко переманить появлением очередного властителя дум. Сохранил он и чувство досады к своим неразборчивым собратьям с их попытками шокировать, чтобы прославиться и к их зудящим импресарио – поставщикам незаслуженных оваций. К написанному относился, как к берегу, куда он больше не вернется, к ненаписанному – с философским смирением. Тяготился несвободой, но принимал ее, как должное, склоняясь к тайной мысли, что рано или поздно избавится от нее. Избавился, но свободней не стал. И знает он теперь не больше того, что знал при жизни, если, конечно, он сейчас на самом деле существует. И может быть, отправляясь в скором будущем в иные измерения, он подумает: как много времени я потратил на земную жизнь…

Он увидел себя рядом с ней и ее лицо с падающим на него плоским, шириною в щель вечерним лучом – прозрачное творение природы, не то занавеска, не то солнечное зеркало. В нем плавали раскаленные пылинки, его можно было потрогать. Иногда туда попадали ее волосы и вспыхивали золотыми завитками. Было это в старом сарае на даче его знакомого актера, куда они спрятались, не сговариваясь, пока компания допивала десятую бутылку шампанского по случаю присвоения хозяину дачи чего-то заслуженного. Пригнувшись и опрокинув по пути несколько гремящих свидетелей, они пробрались к лучистым щелям и пристроились на случайной поверхности, заговорщицки глядя друг на друга. Наверное ей, как и ему в этот момент пришли на ум детские воспоминания. Кажется, с ним было что-то похожее, кажется, с ней случилось что-то подобное. В сарае пахло старой мебелью, мышами, лопатами, землей, березовыми вениками. У нее были изумрудные глаза и веселый накрашенный рот, а также все, что полагается красивой женщине, актерствующей в одном из городских театров. Он прочитал ей из раннего – мучительно-пафосного и вычурно-пророческого – и заметил, как распахнулись ее глаза. Он тут же посмеялся над собой, снисходительно помянув незадачливую юность, но она искренне не согласилась, и ему это понравилось. Он разошелся и стал читать все подряд, не сводя с нее глаз, будто гипнотизируя, и, в конце концов, довел ее до слез. Она качнулась назад и спрятала лицо за солнечной занавеской, унеся с собой два блеснувших бриллианта. Он был растроган. К тому времени их уже громко кричали, и они неохотно и незаметно выбрались наружу, а вечером расстались.

Сначала знакомство с ней выглядело пустяковой раной, но рана открылась и оказалась сердцем. Его мысли, намертво прилипшие к ее образу, были только о ней. Он мучился, говорил себе, что лучше уехать на дачу, чем оставаться в городе, который будет дразнить его воздушными поцелуями и обманывать профессиональным возбуждением чувств. Эти актеры – хранители культуры, как инструменты – хранители звука, эти люди, которые не любят никого, кроме звуков внутри себя, и которым ведома электросхема гнева, резюме истерики, подноготная слез, досье любви – эти люди, как тонкий лед, к которому влечет и который непременно обманет. Но однажды она сама пришла к нему, и все вышло, как в любовных романах, над которыми он всегда смеялся. Изнемогая от любви и мучаясь от ревности, они прожили вместе три года. В ту ночь он был на даче, плохо спал, ему снились грязные углы, запущенные подкровати. Утром встал и оживил настенные часы, чье сердце остановилось еще ночью – видно, не хватило дыхания – потом присел к столу и записал несколько удачных строк, а через час ему сообщили, что машина, на которой она ехала к нему, разбилась вместе с ней в кровь. В звоне разбитого стекла есть что-то безвозвратно-горькое. Это про их большую фотографию в застекленной рамке, которую он в тот момент держал в руках. Описать словами то беспомощное, безбожное отчаяние, в которое он впал, узнав, что она находилась в самом начале беременности, невозможно…

Призраки в отличие от людей возвращаются туда, где были счастливы. Он обосновался в их загородном доме. Для того чтобы быть вместе, ему нужно было уйти за ней в течение двух лет, а узнал он об этом только здесь, потому что никто при жизни этого не знает. Он ушел через три мучительных года, и теперь вынужден в одиночестве наблюдать, как вечер в торжественном облачении провозглашает: "Ее Королевское Величество Ночь!" и почтительно предъявляет трепещущее озерцо света на закате – прощальный взмах платка Его Королевского Величества Дня своей недостижимой возлюбленной королеве. Два Величества правят миром по очереди, разделенные и разлученные непреодолимым временем, как он и она. Лунный диск обжег земную поясницу, и слабый желтый свет его отделил от горизонта мелкозубчатую дрожь далеких лесов. Влюбленный призрак ощутил дыхание черной бездны и неслышно вздохнул: какое это все же безысходно мучительное занятие – наблюдать чужую жизнь, не имея возможности исправить свою!

3

Только не говорите, что я жесток! Лучше вспомните судьбу Ницше – примата, провозгласившего примат воли. Вы сами, желая совместить одиночество с привязанностью, ставите себя в положение не ведающего равновесия маятника. Меня так и подмывает помочь вам его обрести. Но только не в данном случае. Клянусь.

Что до земного бытия, то принято горевать из-за его бренности, в то время как горевать следует по поводу его бессмысленности. Мысль не новая и усердно гонимая прочь из ваших плоских умов, как какой-нибудь антисемитизм, гомосексуализм или деспотизм. А между тем это шокирующее на первый взгляд признание как никакое другое способно примирить вас с враждебной вечностью. Признать, что несовершенен не ты, а мир, и что явившись на свет по чужой воле, ты не оробел и не смирился, а сделал все возможное, чтобы утереть ему нос – в этом и вызов, и мужество. Просто и достойно: пришел, увидел, всех победил и уходишь, разочарованный. Но уходишь не потому что вынужден, а потому что не желаешь быть шариком шулерской рулетки самовольного, самодовольного, самодержавного бытия. И тут уместен вопрос, в чем природа случайного.

Сразу замечу: мне нет нужды переливать пустую необходимость в порожнюю случайность и обратно. Раз и навсегда: мировой порядок также замешан на дрожжах случайности, как человеческая история – на крови. Мир фатально закономерен и необходимо случаен. Таковы орел и решка плоской медали мироздания. Бог не играет в кости. Еще как играет! Случайность панибратствует и фамильярничает даже с законами небесной механики. К примеру, ни одна планета не обращается вокруг своей звезды с математической точностью: их текущие орбиты отличаются от предыдущих в пределах допустимых отклонений. И в этом смысле они подобны образцовому семьянину, что отправляясь по утрам на работу, а вечером возвращаясь с нее, добирается туда и обратно одним и тем же, но всегда приблизительным путем. Предугадать норов случайности не дано никому. Даже я, потянув за ниточку пространственно-временной канвы, не вполне представляю, что за этим последует.

Что есть бытие, как не совокупная последовательность событий? Мою точку зрения на их генезис я называю азардизмом (от фр. hazard, случай). В основе развития любого события – феномен стечения обстоятельств. Безусловно, за каждым из них стоит непреложный закон, но их взаимодействие часто приводит к неожиданному итогу, который вы называете случаем. Именно неожиданность – визитная карточка нежданного гостя по имени случай. Вопреки расхожему мнению разрушительности в нем не больше, чем домовитости и плодовитости. Обладая творческим потенциалом, он способен сделать возможным невозможное. Однако случай – не стрелочник: он не направляет события по одному из возможных путей, а делая тайное явным, легализует уже назревшую тенденцию. Ход истории прямолинеен и безжалостен, как топор лесоруба. А потому оставьте сослагательность в покое и не бередите ваше и чужое воображение пустоцветами альтернативы.

Случай соотносится с вашим существованием, как белый лист с замыслом, как банный лист с телом. Имея дело со случайностями, вы изначально несвободны выбирать их, а потому стремитесь к обстоятельствам, минимизирующим риски вашего существования. Если вас постигла неудача, вы вполне разумно полагаете, что следует покинуть то место, куда обстоятельства стекаются, и переместиться туда, откуда они стекают. Но достаточно ли этого? Если принять к сведению, что хаос – покровитель случая, то нет динамической системы хаотичнее, чем человек. К примеру, хаотично несутся по замкнутому руслу красные кровяные тельца, хаотично рождаются и умирают импульсы головного мозга, ваши цели и планы – кладезь хаоса, и ваше сокрушенное "если бы" – верное тому подтверждение. Известно, что при переходе от макро к микромиру состояние неопределенности населяющих его объектов растет. Не удивительно, что отдельный человек – эта элементарная и нерасщепляемая частица общества – обречен вести себя непредсказуемым, то есть, случайным образом (волнолюбивая частица – вольнолюбивый человек). Вы противопоставляете себя природе – она отвечает вам шрапнелью случайностей. Беспорядочно перемещаясь в пространстве, вы прямо-таки глумитесь над зыбким равновесием Хаоса. По сути, все ваши действия и поступки случайны – даже те, которыми вы поддерживаете свою жизнедеятельность. Несмотря на то, что вы встроены в нервную систему Вселенной и повязаны необходимостью по рукам и ногам, непредвиденное и непредсказуемое поджидает вас на каждом шагу. Их неуемная совокупность способна породить турбулентность, которую вы, смеясь над ней, называете комедией ошибок. Никогда мыслящему человеку не постичь мудрости Создателя, ограничившего самодержавный причинно-следственный произвол игристым своеволием дофина-случая!