Текст книги "Витражи (СИ)"

Автор книги: Смолка Сентябрьская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

ВИТРАЖИ

Здесь все так, как я когда-то мечтал. Ну, конечно, пацан из спального района не мог себе представить ни кожаных красно-белых кресел – фишки этого заведения, ни низких столиков темного дерева, ни зимнего сада за высокими витражами, да и строки меню мне показались бы тогда китайской грамотой. Было только ощущение, смутное, как сон, но непреложное, как удар в челюсть. Я – хозяин жизни, для меня в искусственном саду распускаются эти самые цветы с гламурным названием, для меня бегают официанты с выговором английских лордов, а мне остается лишь закинуть ногу на ногу и стряхнуть пепел с сигареты. Да, кстати, сигареты. Давясь дешевым «Риском», я – семнадцатилетний – представлял себе, что буду курить «Мальборо», пока никотин из задницы не закапает. Теперь я курю «Кэпитан Блэк», а они стоят больше, чем мой тогдашний завтрак, обед и ужин. Гордись собой, Илья Резинцев, ты, еб твою мать, всего добился в жизни. Своим умом, своим трудом, типа. Собственную задницу как инструмент достижения успеха в приличном обществе упоминать не стоит. А здесь общество более чем приличное. И вот ты сидишь, пожираешь ужин, на который твоей матери месяц бы пришлось зарабатывать, и разглядываешь соседей из-под ресниц. Рядом твой друг, ночью он тебя разложит на диванчике и оттрахает к твоей и своей радости – Женьке выпитое не мешает, отнюдь… и все просто зашибись. Вот только почему кажется, что тебя должны выставить отсюда пинками? Почему за высоким хрустальным стеклом видится какая-то тень, словно чьи-то глаза смотрят на тебя оттуда – то ли из прошлого, то ли из будущего – и говорят о несбывшемся? Вы с Женькой здесь чужаки, и таких тут много: взрослевших на развалинах «совка», пересчитывавших первые барыши грязными ручонками в какой-нибудь подворотне за барахолкой, пролезших на праздник жизни с черного входа. И сколько ни выпей дорогого бухла – не перешибешь вкус самопала, и сколько ни сожри устриц – не наешься, а что-то все равно будет глодать тебя изнутри – как болезнь. Сказать об этом Женьке – так будет ржать без остановки и долго потом не отвяжется. Он счастливчик – ему везде хорошо. А можно никому ничего не говорить, просто прикрыть глаза и перестать думать. В последнее время это легко – выкинуть из отупевшей головы все, что мешает чувствовать себя сытой скотиной на лугу, и мечтать-мечтать. Ну вот, ты просто подтверждение тезиса о том, что человеку сколько ни дай, все будет мало и он всегда захочет большего. И будет лезть к сверкающим вершинам или призрачным теням, пока не сломает себе шею. Может, я когда-нибудь и наебнусь с очередного Монблана, но какая разница? А ведь когда-то мне казалось, что я знаю, как надо – раз уж повезло, в отличие от прочих лохов, родиться со смазливой мордой и эластичной задницей, кажется, так говорил тот урод. Хотя… почему урод? Он научил меня давать, грамотно подставлять очко, и я ни разу не пожалел о его уроках. Использовать мозги и харизму никогда не лишнее, но где б я был, не научи он меня отдаваться – без унижения, почти без боли и так, чтобы ложась под кого-то, после взять над ним верх? Даже Женька делает все, что я скажу, а ведь он отлично меня знает. А вот что случится, если мне встретится тот, кто будет творить со мной только то, что хочет сам? У меня тогда мозги вытекут через уши, и я прилеплюсь к нему, как банный лист к жопе? Или сбегу, или просто не замечу, потому что мне будет уже все равно, пустота внутри сожрет и эту мечту? Мечты-мечты, где ваша младость… или сладость? Почему так тянет вспоминать об этом, ведь я даже имени его не запомнил, помню только рожу – такая простая славянская лупетка, светлые короткие волосы, огромные ручищи, низкий голос и что-то неуловимое, выдающее: он тоже был чужаком на празднике жрачки; да поди его и пристрелили еще тогда, в девяностые. Тогда большие бабки были только у живых покойников, а мне хочется, чтоб он был жив сейчас и я мог с ним встретиться. И показать ему – толстому старому пидору, – что я молод и у меня есть все, а он все равно скоро сдохнет. А может, я просто молча бы лег мордой в подушку и показал ему, что его уроки не пропали даром?

Я смеюсь, а Женька улыбается мне краем рта и слегка поднимает руку вверх – еще две порции коктейлей… мы надолго тут застрянем. Как хорошо, что с Женькой не нужно говорить, когда не хочется, ему и самому не хочется сейчас разговаривать – у него свои тараканы. Вот выпьем и помолчим, ведь я сейчас не здесь – не в этом фешенебельном заведении с мудреным названием. Я – семнадцатилетний – стою посреди чистенького номера единственной приличной гостиницы того вшивого городка, где кроме засратого моря нет ничего, тогда даже жителей толком не было: все сбежали от перестройки, чтоб не околеть в своем курортном раю. В тот день я долго крутился перед зеркалом, отрабатывая взгляды. Ги де Мопассан не врал, или кто там написал ту классную книгу  –  «Милый друг»? – еще помню. На разморенных жарой и солнцем баб мои глазенки действовали, как запах анаши на шпану. Тут же хочется попробовать. Им только траха и не хватало для полного кайфа от выходных дней, а тут пляжный жиголо, молодой, крепкий, совсем не похожий на их мужей, не расстающихся с бутылкой. И глаза у меня тогда были красивые, не то что сейчас – когда друзья то и дело повторяют, что вместо глаз у меня две дыры цвета «мокрый асфальт». Ну и пусть – ресницы-то все такие же и, если спрятаться за ними, очень даже ничего. Бабам я нравился, и весь фокус был в том, чтобы вытащить из них потом гонорар за труды. Удивительный все-таки народ – бабы. Вот не терпят они правды, предпочитают, чтобы им врали – всегда и везде. Они даже от пляжной проститутки требуют признаний в любви и верят в них, а тут блядь заикается о деньгах, когда они уже вообразили себя сбежавшими от мужа с безумно втрескавшимся в них мальчиком. Вот облом какой для кайфа. С мужиками всегда проще, они знают, что покупают, и четко называют цену, а после редко торгуются и не обмазывают тебя соплями. Но тогда я мужиков боялся. Пару раз мне довелось отсосать каким-то «бизнесменам», мать их, в навороченных тачках, но я всегда следил, чтоб рядом была толпа. Мне даже в семнадцать лет не хотелось быть покойником, как многим моим приятелям, которые без мозгов лезли к крутикам, надеясь стать подручными, а становились кровавым месивом или попросту «подснежником».

Но в тот день я попался. Виновато было мое жмотство, а что ж еще? Этот урод сказал – пойдем ко мне, пару раз отсосешь, стольник дам, без базара! Ну, разденешься еще, жопой для меня покрутишь. Ага – когда твоя мать в месяц имеет сорок баксов, да и те платят через раз, а степуха в шараге[1] – всего-то «чирик[2]», кто б отказался? Хотя Женька бы отказался точно. Он бы вкалывал на СТО или где еще, и поэтому он – мой друг, я за него удавлю, не перну, потому что тот, кто не продаст себя, не продаст никого. В общем, я пошел с тем уродом. Еще в холле гостиницы он взял меня за руку, так и довел до номера. Внутри было прохладно, гудел кондиционер – чудо техники, – и этот звук врезался мне в извилины, просто-таки отпечатался. Я встал посреди номера, как дурак, а он пошел за «Фантой» к холодильнику – у него в номере даже холодильник был, надо же! «Фантой» мы разбавили водку, и я наслаждался вкусом – не самопал, хорошее бухло; и опять же – «Фанта», она вкусная, а я тогда был, как ребенок, сладкое любил очень. Потом он сел в кресло, расстегнул шорты и велел мне сосать. Ну, минет я тогда делал – зашибись. Сейчас бы сам от смеха помер. Челюсть не умел расслаблять, и зубы все время кожу задевали, да и в горло впускать не умел – давиться начинал. А член у того урода был чуть не с запястье мое толщиной и длинный, гладкий. Да что я его все уродом зову? Не был тот чувак уродом, нормальный мужик, лет сорок, крепкий, не зажиревший, просто плотный, мускулы под загаром, и руки – такие сильные, жесткие; и, еби твою душу, это я – урод, наверное, но хотелось, дико хотелось чувствовать эти руки… Как они меня обнимают, прижимают к телу, так что не вырваться, и сохранят меня, и защитят. Кретин, говорю ж.

Он мой неумелый отсос и выдержал-то пару минут всего, улыбался эдак снисходительно, но стояло у него – дай боже Казанове. Потом оттолкнул меня и поднял под руки. Я слова вякнуть не успел, он шорты с меня стащил вместе с трусами и развернул к себе задницей. У меня сердце в горле заколотилось, когда губы на пояснице почувствовал, а потом он ниже стал целовать. Бля, никогда у меня так не стояло – член моментом к животу прилип, а щеки горели. Меня трясло, как целку, да и был я пока целкой. Ага, именно, пока. Я даже про стольник баксов забыл, млел от его поцелуев, а он мне мошонку сжал – нежно так, совсем не больно. Но тут он кайф и обломал. Сказал: «Садись на меня». Мне даже глядеть не надо было, на что он сесть предлагает, я и так ногой это чувствовал – огромное, горячее. Я огрызнулся: «Мы так, мужик, не договаривались». – «Да мне посрать, о чем мы договаривались», – так он мне ответил.

– Я тебя выебу, свистулька, клян даю, выебу. Будешь еще просить. Ты – пидовка, пассивная пидовка, понял? У тебя это на морде написано, я вашего брата знаю. Тебе так классно будет, что про все забудешь.

Это я сейчас понял, что он правду говорил, но тогда взбесился, придурок. Двинул ему в ухо, вырваться хотел, куда там! Он меня скрутил одной рукой и принялся болтать. И сколько же он пиздел! Я с тех пор и ненавижу, когда в постели болтают, убить за это могу.

– Еще раз дернешься, ебать буду без смазки, усек? А без смазки ты неделю будешь кровью срать, ребенок, ребенок какой, надо же…

Голос его менялся все время, эти фокусы сбивали меня с толку. Он мне угрожал, он собирался меня оттрахать, но голос был таким… мягким, еб твою мать, у меня от его голоса все внутри дрожало. Только я тогда мнил себя волчонком, злым волчонком, а таким не был, ярости во мне мало и воли, чтоб в открытую драться. Я еще раз дернулся, а он заржал:

– Ну, пацан, ты попал!

Он опять развернул меня к себе задом, руки стиснул, как наручниками, и надавил мне на бедра. Не получалось. Меня дергало из стороны в сторону, да и ему было неловко, одной рукой не вставишь. Он еще раз крепко поцеловал меня куда-то в копчик, и я опять вздрогнул. Тогда урод этот поднялся с кресла, крутанул меня к себе, майку через голову стащил и за мою взялся. И пригрозил, что свяжет:

– Связанным когда имеют – больнее, секи, свистулька. И кайфа такого нету.

Я ему верил. Какой прикол тут дергаться? Связанным я точно не сбегу, а ступор прошел, и как мне было страшно! Ладони холодели, волосы взмокли, он их разворошил ладонью и чмокнул меня в глаза. А потом пальцами начал соски трогать, большим прижимает, указательным трет – оба сразу. Дотронулся до моего члена, тот мягкий, опавший, но как коснулся – тут же задергался.

– Ну, скажи, что не хочешь, спизди… А правду скажешь, еще полтинник накину. Ну? Хочешь?

– Не надо трахать, мужик, я несовершеннолетний, маме пожалуюсь, – ох ты ж, бля, что я нес? Он меня прирезать мог за угрозу. – Давай я ртом, ну, пожалуйста…

Я его просил, вот кретин. У него глаза были светлые и жестокие, стоит в них глянуть, так сразу и поймешь, что такого просить бесполезно. Но тогда я плохо в людях разбирался, теперь вот научился, как за нитки дергать и получать с того не задницу растраханную и не нож под ребра, а хрустящие зеленые бумажки с портретом американских шишек. А в этом кайф жизни и состоит. Если забыть про пустоту и тени в витражах.

– Ртом – это хорошо. Но всему свое время. Когда попкой уже не сможешь, тогда и губки пригодятся, а сосать ты все едино не умеешь. Так что не хочешь полтинник сверху – дело хозяйское, трахну как есть – с враньем твоим.

И толкнул меня к креслу. Заставил раком встать, задницу повыше приподнял и держал за бедра – крепко, но не больно, а сам в свои шорты полез, они рядом валялись. Хорошие такие шорты, карманов много. Достал оттуда большой тюбик, и вот тут мне реально от страха сплохело. Тогда газеты всех задолбали маньяками – то Чикатило, то Джумагалиев[3]… Это ж не я его снял, он сам меня выслеживал, раз смазку с собой носил. То есть не конкретно меня, конечно, а просто такого – молодого, тупого, который в номер пойдет. Ну, дурак я был тогда полный. Кто ж в своем номере, средь бела дня убивать будет? Может быть, это я себе оправдание нашел, чтоб не сопротивляться больше? Решил, что смирюсь, не стану дергаться, авось просто трахнет и не зарежет, не задушит. Просто – ага как же!

Он смазал меня и себя хорошо, на совесть. Хоть и грозился поиметь без смазки, а все ж пожалел. Его рука елозила по моей заднице – скользкая, влажная, а дырка сжалась так, что, наверное, и иголку туда не протолкнуть. Когда в нее уперлась головка, я снова что-то лепетать начал, у меня от ужаса язык отнялся, еле слова выговаривал. Он мне бедра сжал и прямо-таки зарычал, возбудился, видно, пока смазывал:

– Громко орать будешь, хавальник заткну и бутылку в жопу засуну. Понял?

И вставил мне. Как протолкнул – не знаю, у меня слезы из глаз просто брызнули. Он по миллиметру вставлял, а я рыдал, башкой мотал, но молчал, точно помню, что не орал. То ли от страха, то ли просто голос от боли пропал. Вот так он и впихивал, будто штопор в пробку к бутылке «Текели[4]», меня разрывало просто, думал – задница уже в клочки, словно там граната грохнула. Но вошел полностью, я почувствовал, как волосы в паху мне ягодицы щекочут. Еще чуть-чуть натянул меня за бедра, изогнулся и поцеловал мне шею. Гладил задницу раскоряченную, мошонку, спину и не двигался, только болтал, но до меня ни хрена не доходило. Я ослеп и оглох, так больно было. Только ревел, и то без всхлипываний. А потом все-таки услышал.

– Каждая целка целой рано или поздно быть перестает. Такова «се ля ви», понял, ребенок мой? А теперь слушай меня… эй, ты там не молчи, я тебе не кулак в жопу впихнул, чтоб так сопли распускать.

Грамотный, аж пиздец, а все туда же… Ну да, не кулак, не бутылку, но член его был во мне – толстый, раскаленный, он мне все кишки продрал, так мне казалось. Я чувствовал его в себе – каждым кусочком своим чувствовал – и сжимал попу, как придурок, ведь боль адской была. А урод все болтал:

– Вот-вот, вижу, уже легче стало. Не так теперь больно, да? Слушай меня и делай, как скажу, тогда кайф словишь – задница у тебя что надо! Всем бы такую! С такой жопой только и трахаться, ни геморрою не будет, ни чего такого… повезло тебе, ребенок.

Он чуть-чуть подвигался внутри, не прекращая ласк. Я опять едва сознание не потерял, а урод этот мне волосы на затылке гладил – и как дотягивался только, не знаю…

– Я в тебя вошел, как в масло, попка эластичная, и сам ты терпеть умеешь. Умница моя. А вот теперь попробуй вытолкнуть меня, ну, член мой, то есть…  И расслабься. Представь, что ты по-большому в туалет пошел, вот так и делай.

Я не сразу врубился, точнее, врубился, но мышцы внутри не слушались, а он был терпелив, ждал, когда я пойму и начну его член из себя выпихивать. Я чуть не сдох, пока допер, что правда – нужно перестать сжиматься и… ну, будто просто посрать сел…

Он, когда я это проделал, просто взвыл и заерзал во мне –  сразу опять больно стало жутко, –  но я продолжал его выпихивать и не напрягал больше задницу: что я, сам себе враг?

– Понятливый, далеко пойдешь, – одобрил меня урод, – попкой надо работать! И тебе хорошо, и людям. Вот сейчас я тебя трахать начну, а ты работай, и будет нам счастье.

Угу, я работал. По его совету было намного легче, правда. Только я выл, как собака, пока он в меня вгонял. Он начал легонько, но потом в раж вошел и таранил – будь здоров! Я думал: сейчас коньки отброшу, –  у меня вся душа была заднице, которую он терзал, и вдруг – бац! Он слишком на меня навалился, наверное, я совсем раскорячился, и это чувство… сколько не пытался его описывать – не-а, не выходит. Будто больной зуб прижмешь – и больно, и хорошо. Еб твою мать, как мне хорошо вдруг стало! Тут-то я и заорал и лицом в спинку кресла ткнулся. Он крякнул:

– Ну, что тебе было сказано?! Давай, золотой ты мой, работай-работай, сейчас еще кайфовей будет.

Урод задрал мне задницу так, что выше уже просто невозможно, и поднажал. Я орал, как же я орал, а он мне рот зажимать не пытался, я только после понял, что орал без голоса. И бил он своим хреном дубовым почти все время туда, где хорошо, а боль я замечать перестал. Не заметил, как толкнулся ему навстречу, чтоб ему легче в то место было достать, а он, видно, понял и член мой ладонью обхватил. У меня вообще от каждого его толчка теперь хрен дергался, головка налилась, сейчас лопнет, урод мне дрочить начал – вверх-вниз, я только рад был. И кончил – всю руку ему забрызгал и сиденье тоже. Когда кончал, все советы его из башки вылетели, задница моя ему так член сжала, что он рычал, как медведь в цирке. Сам бы себе не поверил, но, когда его сперма в меня вылилась, в самую глубину, – а он напоследок так глубоко вошел, что то местечко кайфовое просто меня за грань выбросило, – так вот: понравилось мне, что он в меня кончил. Внутри все мокрое, горячее, растраханное, и приятно это было – и боль совсем пропала. Но ненадолго. Когда он свою кувалду вытащил, заболело еще как! Я не мог ни очко сжать, ни выпрямиться, он меня под руки поднял – так я стоять не могу. Шатаюсь, сперма по ногам течет, внутри будто наждаком прошлись. Урод меня целовал – всего просто обмусолил, – а у меня голова кружилась так, что думал: в обморок хлопнусь.

– Ну вот, ребенок, не мужик ты больше, ты пидовка. Но ведь хорошо тебе, а? Ты таким сделан, тебя всю жизнь пялить будут, а ты с того тащиться…

Меня его слова уже не бесили, просто похрен все было. И знал бы тогда, что он прав на сто процентов, не разозлился бы. У меня до сих пор то местечко отзывается, когда вспоминаю, как он меня драл! Хоть и знаю теперь, как оно называется, и сам трахал таких пацанов, и Женька меня раз семь в неделю имеет, но урод тот…  ну, просто помню я его, и все тут. И хочу такого снова встретить. Никто моих мыслей не слышит, разве что бокал с коктейлем в руке, могу ж признаться?

Он меня тогда отправил в туалет, велел сперму из себя выдавить и подмыться, а то, типа, желудок может расстроиться. Не знаю, желудок у меня никогда от того, что в меня кончали, не расстраивался, а вот задница болела жутко. Крови было самую малость, только дырка никак не хотела нормальные размеры принимать, и ноги я сдвинуть не мог. Так и выполз из туалета враскоряку, а урод заржал:

– Так-то, ребенок, отметелил я тебя – самому приятно. Ложись на живот.

Он показал рукой на кровать, и я улегся – сидеть все равно не смог бы. Он мне принес водки с «Фантой», приподнял голову, и мы выпили на брудершафт. А говорят, постель не повод для знакомства. Познакомились. Я, конечно, имя не свое сказал, да и он, видать, соврал, оттого я и не запомнил, как его звали. Еще выпили, а после он рядом лег и целовал, ласкал меня долго. Поворачиваться мне больно было, только он все делал аккуратно. Яички трогал, будто это алмазы, сожмет, помассирует – и к губам моим тянется. Целовался он отлично – и меня учил. «Челюсть, – говорит, – расслабь, так и лизаться приятней, и минет делать». А потом, едрит твою налево, ему опять трахаться захотелось. Я как увидел, что у него хрен встал, так и заорал: «Не могу я, больно!» Да только фиг вам, индейская изба.

Он с койки встал – а красив, собака, мощный весь такой, одним словом, мужик, – член вперед, как таран, выставил, на конце – капелька, так его вштырило. Выдавил он мне в зад остатки смазки из тюбика, ноги задрал, подхватил под ягодицы и вставил – сразу на всю длину, думал, что второй раз я уже его смогу вот так принять. Козел! Как я его материл! А все без толку – дырка широкая, член легко ходит, хоть мне и больно. Но он обо мне тоже думал – перевернул и подушку подложил под живот.

– Тебе, видать, так легче, ребенок, – сзади. Ну, верный признак пассива. Перед другими сразу раком вставай – горя знать не будешь.

И давай опять драть. Я тогда думал, что никаких «других» не будет, ни за что! Я ж сдохну сейчас, а он и не заметит. Глубоко входил, зараза, член у него классный, большой только очень, и опять то место зацепил, я себя не помнил – и от боли, и от удовольствия. А урод приговаривал:

– Пассив должен терпеть – в этом весь смак, так что терпи и работой задницей, работай. У кого жопа не ленивая – тот и довольный будет, и при деньгах.

Хорошо я его совет запомнил, навсегда. Задница-то у меня работящая, а вот душа от лени сдохла. Но во второй раз все-таки слишком болело, так что я под ним не кончил, а когда он в меня спустил, то – вот чудно! – сам у меня в рот взял. Сжал у основания легонько, кругом обвел головку несколько раз, а потом впадинки под уздечкой языком коснулся и – целиком принял. Я забился, задница сжималась, как насос, – много ли мне тогда надо было? Так он и сперму мою проглотил, еще облизывался.

После мы опять выпили, я осмелел и сказал ему: если он меня еще раз трахнет, я с балкона выпрыгну. Он гоготал, говорил, что я с койки-то не сползу сейчас, что после него опытные пассы пару дней с унитаза не слазят, а я уж точно неделю промаюсь. Я обрадовался, что мы с матерью последний раз вчера ели кашу гречневую, и у меня хоть кровавого поноса не будет. Он оставил меня у себя на ночь, только предупредил, что если я его обворую, он мне кости переломает, а потом все равно бутылкой выебет. Ну, я даже обиделся! Чтоб красть, да еще вот так – когда точно просекут, это надо совсем идиотом быть. Я ему сказал, что так на жизнь только кретины зарабатывают; он одобрил, опять заявил, что с такой хорошей жопой и такими мозгами я точно не пропаду. Пророк, бля, херов. А ведь угадал. Мы еще вмазали водки, «Фанта», жаль, кончилась, он меня обнял, и мы заснули. Как я спать смог – без понятия, но дрых…  хорошо мне с ним было, как-то надежно, что ли. Дурак я, в общем. А наутро он мне еще раз в рот дал – я спросонья только губы приоткрыл; он сам в глотку мне толкался –  сперма у него была сладкая, терпкая – и отпустил восвояси. Когда я из номера выползал, он подошел, чмокнул в макушку и сунул в карман шортов две бумажки. Я только на улице их рассмотрел, когда смог подальше от гостиницы убраться. Не стольник, не сто пятьдесят – два «листа» зеленых. Щедрый.

– Илька, ты заснул, что ли? – Женя толкает меня в бок – совсем незаметно, здесь не то заведение, чтоб резкие движения делать. Вот сидим – два довольных жизнью и собой кретина, только на мне бежевый блейзер от Версаче, а на нем – черный от Гуччи. Пиджаки на спинках красно-белых низких кресел, бокалы с «Ледяным ужасом» в руках. Придумают же название пойлу, лишь бы выпендриться, да еще по-английски обозвали. Илья Резинцев стал крутой шишкой, купил тачку, выучил язык америкосов и Гарри, еб его мать, Поттера и может себе позволить приятный вечер в дорогом кабаке, где официанты, как английские лорды, и никто не назовет тебя пидовкой. Даже если это написано у тебя на роже. Кругом такие же…  элита, бля, бомонд. Может, они и не прокладывали себе путь наверх жопой, ну, так языком или чем еще. В любом случае – вылезли, уроды. По своей душе и чьим-то головам.

– Куда ты все время пялишься, Илька? – Женя кажется мне единственным живым человеком среди этих блейзеров и пиджаков; он – лучшее, что я видел за эти годы, кроме мамы, только ведь она умерла, не дождавшись пока сынок заработает на операцию в Германии. Что об этом думать, Женька рядом, но это – не то, совсем не то. И по-прежнему в витражах бродят неясные тени. Зашибись, ты круто поднялся, Илья Резинцев, – так что ж так тошно?

– На цветы эти гламурные, как они называются? – я киваю на витражи; Женька поворачивает голову и ржет, зараза.

– Ну, сказанул! Это ж орхидеи, дубина. Они не гламурные, они, типа…  красивые просто.

– Ага, услаждают взор элиты, – киваю я. Он кладет мне руку на бедро, и мне немедленно хочется удрать, хотя мурашки бегут по позвоночнику. Не только из-за прикосновения его ладони, зря я все это вспомнил, теперь Женька будет меня трахать, а я закрою глаза и буду видеть совсем другое лицо. Нет, даже не того урода, а лишь тень… своей мечты.

– Уходим? – я вновь киваю и встаю, оставляя на столике бокал, а позади – эти долбаные стекла, в которых можно увидеть свою выдумку, но смотреть нельзя, ведь мечты сбываются, только тебе это уже не нужно. Может быть, я найду то, что мне нужно, может быть, через годы, может быть – завтра. Только пойму ли?..

[1] Шарага – на жаргоне конца 80-х –  начала 90-х так называли ПТУ или техникум.

[2] «Чирик» – червонец. В данном случае – 10 долларов.

[3] Джумагалиев – казахстанский маньяк-людоед, арестован в конце 80-х годов.

[4] «Текели» –  очень дешевый портвейн, отличался мерзким вкусом и невероятно тугими пробками.