Текст книги "Врата Лилит (СИ)"

Автор книги: Skyrider

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Врата Лилит (Проклятие Художника)

  ПОРТРЕТ

   '...И дано ему было вложить дух в образ зверя...'

  (АПОКАЛИПСИС 13:15)

  РАЗ...

  Немного округлое, чем-то напоминающее солнечный диск, лицо, покрытое чудесной золотисто-белой кожей, идеальной, без каких-либо изъянов, большие миндалевидные цвета фиалок глаза с весело играющими искорками, такими, какие бывают обычно на морской глади при свете яркого солнца, пухлые чувственные алые губки, чуть приплюснутый аккуратненький носик, волны чистого золота слегка вьющихся на кончиках и свободно ниспадающих на плечи волос, длиннополая соломенная шляпка с розовыми атласными лентами, кокетливо сдвинутая на затылочек, белоснежное кружевное платьице с куполообразной юбкой, корзинка, полная лесных цветов, в руках, а позади – манящая прохлада тенистой рощицы, белоснежной беседки, пруда с утками и лебедями, а далеко-далеко, на высоком зеленом холме, на фоне ярко-голубого безоблачного неба с необыкновенно большим золотым полуденным солнцем в зените, – розовый замок с развевающимися белоснежными флагами.

  – ...Эта девушка – ну просто 'мечта поэта'! – хмыкнул длинный и, как и все слишком высокие люди, немного сутуловатый черноволосый мужчина с бледным как мел лицом, красноречиво говорящим о хронической язве желудка и патологической мизантропии. – И как тебя угораздило, Ганин, опуститься до такого рода безвкусицы? Сколько тебя знал в институте, ты никогда не был склонен к дешевой пасторали... – И, ещё раз иронично ухмыльнувшись тонкими, почти бескровными губами, громко хлюпнул, отпив большой глоток дымящегося ароматного кофе из своей кружки. Ганина – немного коренастого и безбородого увальня в клетчатой, вечно мятой, рубашке и потертых, измазанных пятнами краски, джинсах, с большими очками в черной оправе на круглом, добродушном лице, придававшими их носителю сходство с черепахой из каких-то старых советских мультфильмов – от этих слов передернуло, и он поспешно отошел от широко открытого окна, у которого он с деланно безразличным видом стоял (впрочем, нервно барабаня пальцами по подоконнику), чтобы присоединиться к своему критику.

  – Т-ты... н-находишь... её... без... вкусной?... – дрожа от внутреннего возбуждения, почти прошептал он.

  – Ну, конечно! – с видом знатока ответил бледнолицый мужчина. – Смотри, какие неестественно яркие цвета, как будто бы это не картина, а кадр из диснеевского мультика! Девица – ещё хуже – просто принцесса из детской сказки: никакого реализма, никаких переживаний, ни работы мысли, ни чувств... Кукла какая-то, а не человек! Да и потом, ну где ты, Ганин, скажи мне на милость, видел замки розового цвета, а? В Диснейленде, что ли? – и опять презрительно фыркнул, делая ещё один глоток из чашки.

  Ганин покраснел как мак и не знал, куда спрятаться от столь жестокой критики своего лучшего друга и, пожалуй, единственного человека, к чьим оценкам он прислушивался: все-таки пять лет совместного обучения изобразительному искусству – это не шутка. К тому же у Павла Расторгуева был безупречный художественный вкус...

  – В самом деле, Ганин, ты ж всегда писал превосходные реалистические картины – твои 'Будни студента' и 'Ночной проспект', на мой взгляд, были просто великолепны! Смотри... – тут Расторгуев, на время оставив в покое несчастный портрет, пошел к другому концу довольно тесного чердака, неестественно сгибаясь, чтобы не удариться головой о низкий потолок, чем со стороны становясь похожим на вопросительный знак. Все стены чердака были завалены полотнами, приставленными к стенам, а иногда даже и друг ко другу, что создавало на и без того небольшом пространстве чувство невероятной тесноты. Однако Расторгуев чувствовал себя здесь, как и всякий художник, как рыба в воде: он некоторое время ловко лавировал между массивными рамами, пока не дошел до конца чердака и, щурясь, поставив чашку с кофе на подоконник, некоторое время переставлял холсты, чтобы добраться до искомого. Наконец, он довольно хмыкнул и указал на один из холстов, на котором был изображен спящий на лекции студент, уткнувшийся носом в раскрытую тетрадь, а рядом – его улыбающийся товарищ по парте.

  – Вот это я понимаю! Здесь все реально и, самое главное, ре-а-лис-тич-но! Видишь? Начиная с сюжета, знакомого всякому нормальному человеку, и заканчивая красками. Смотри, как ты здесь удачно изобразил тень от головы спящего, а там – твоя девица ВООБЩЕ не отбрасывает никакой тени, как призрак какой-то! Дальше, обрати внимание, какие на этой картине тонкие детали, хотя бы вот эти веснушки на носу, а там – твоя девица как не живая – ни веснушек, никаких дефектов – не лицо, а маска какая-то! Ещё, видишь, как здесь приятель заснувшего студента криво ухмыляется? Какой изгиб губ, какие ямочки на щеках, какая складка! Эта деталь меня восторгает в твоей картине больше всего! Помнишь наши споры по ночам об улыбке Моны Лизы? Это, конечно, не Мона Лиза, но ухмылку ты эту сделал просто мастерски, пять баллов: какой психологизм, какая пластика, какое чувство жизни! Для меня – эстетическое наслаждение видеть такие детали! А там... Да у твоей "принцессы" нет никаких эмоций, она просто труп какой-то, крашеный манекен, кукла! Да, да, кукла, ах-ха-ха-ха! Ты, случаем, не в анатомическом театре модель брал, а, Ганин!? – и, внезапно развеселившись, обычно мрачный мизантроп Расторгуев залился неприятным каркающим смехом, театрально взмахнул рукой и...

  – Черт! Черт! Черт! А-а-а-а... Б...! Дьявол!.. – скорчив страдальческую мину, принялся дрыгать обожженной горячим кофе ногой.

  – Подожди, Паш, я сейчас принесу тебе мазь! – воскликнул Ганин, бросаясь по лестнице в дом за аптечкой и где-то в глубине души радуясь, что получил тем самым небольшую отсрочку в весьма неприятном для него разговоре с другом... Ганин жил в небольшом деревянном домике, доставшемся ему от бабушки, в получасе езды на электричке от областного центра. Бабушка умерла несколько лет назад, а так как у Ганина все равно не было достаточно денег на то, чтобы снимать просторную мастерскую, он решил переехать в её старый дом – благо, от города он был совсем недалеко. Это было обычное убогое строение, которое стыдно назвать 'дачей' или 'домом', порождение эпохи 'развитого социализма', когда советским гражданам, наконец-то, разрешили иметь в пользовании земельные участки по шесть соток и строить на этих участках как раз такие вот деревянные развалюхи. Домик был действительно просто старой развалюхой – одноэтажный, скрипучий, тесный, покрашенный безвкусной краской болотно-зеленого цвета, с тесным холодным подвалом и ещё более тесным чердаком. Он состоял из одной-единственной комнаты и сеней. Странный это был домишко... Когда по нему ходили, создавалось ощущение, что деревянный пол дрожит под тобой и стонет, так что могло показаться, что стоит только подпрыгнуть на месте, то обязательно провалишься куда-нибудь в подвал. Да ещё это дурацкое кривое зеркало на стене... Зачем оно здесь?..

  Тем временем Ганин, несмотря на свою несколько неуклюжую комплекцию, довольно быстро и ловко спустился по лестнице в жилую комнату и побежал в сени, где на полочке, между всякого рода стамесками, спичками, гаечными ключами, тряпичными варежками и прочего барахла, лежала кожаная аптечка с ярко-красным крестом на крышке. Схватив её в охапку, он также ловко стал карабкаться обратно.

  – Ну... как... ты... Паш... живой... ещё? – задыхаясь от быстрого бега, проговорил Ганин, с беспокойством бросая взгляд на Расторгуева. Тот, ещё морщась и шипя, задрав левую брючину и обнажив длинную как жердь волосатую ногу, потирал красное пятно от ожога.

  – Давай, Паш, я смажу... вот так.. вот так.... потерпи немножко... вот так... Ну, как? Лучше?

  – Да, пожалуй... – прошептал Расторгуев, с наслаждением закрывая глаза – прохладная мазь, попав на обожженную кожу, быстро успокаивала боль.

  – Это бабушка у меня была мастерица всякие снадобья готовить, – продолжая растирать пострадавшее место, торопливо заговорил Ганин, словно боясь, что как только он замолчит, Расторгуев опять вернется к теме портрета. – Она всю жизнь любила в свободное время ходить по лесу и собирать всякие травки, журналы выписывала разные про снадобья, про целительство. То на огороде, понимаешь ли, то в лесу... Сушила их потом, делала по рецептам. Я сам, знаешь, думал раньше, что странная она, а вот когда обжегся как-то раз от печки, так её мазь – вот эта самая – так быстро помогла! Веришь, нет, даже ожога не осталось! Но Расторгуев только недоверчиво хмыкнул, впрочем, по-прежнему не открывая глаз – прохладная мягкая мазь приятно воздействовала на больное место.

  – ...И ведь не портится вот уж сколько лет, представляешь?! – продолжал Ганин. – Чудеса, да и только!

  Наконец, он закончил обрабатывать обожженное место и наложил повязку.

  – Ну, вот, вроде бы все готово, Паш... Ты как?

  – Ганин, слушай, ты просто медбрат какой-то! Что у тебя по ОБЖ было в институте? – хмыкнул Расторгуев, чьи бледные губы опять растянулись в ироничной усмешке, как у игрушечного арлекина, которая, казалось, никогда не сходила с его бледного мизантропического лица. Ганин покраснел и ничего не ответил.

  – Ладно, Паш, пойдем вниз, а то солнце уже почти село, а у меня тут на чердаке лампочки нет, скоро тут будет темно...

  – ...как в могиле! – почему-то, перебив его, закончил Расторгуев и вдруг громко и как-то натянуто рассмеялся, а Ганин только печально вздохнул – характер Паши Расторгуева был ему слишком хорошо известен с самого первого курса.

  Ганин взял аптечку и первый ступил на скрипучую и шаткую лестницу, ведущую вниз. Расторгуев же, опустив задранную левую брючину обратно на свое место, чуть прихрамывая, отправился следом, но тут, почти уже дойдя до лестницы, почему-то остановился и бросил случайный беглый взгляд на портрет круглолицей девушки. Как раз в это время умирающее предзакатное солнце выпустило последние пучки кроваво-красных лучей, пронзивших грязные стекла чердачных оконцев, и... солнцевидное лицо незнакомки на портрете вдруг на мгновение как бы вспыхнуло, как внезапно зажженная в темном чулане лампочка, и Расторгуеву на долю секунды показалось, что девушка направила на него пристальный взгляд своих фиалковых глаз, и в этих глазах заплясали, как язычки пламени, какие-то кроваво-красные искорки, а белоснежные острые зубки хищно блеснули... 'Чепуха какая-то! – подумал Расторгуев. – Видимо, это блики заходящего солнца вызывают такую игру цветов. Пожалуй, я недооценил эту картину...', – а потом немного торопливо стал спускаться по скрипучей лестнице вниз.

  С заходом солнца маленький домишко Ганина почти мгновенно погрузился во тьму, стало прохладно. Здесь, в Валуевке, садовые участки мало кому служили постоянным местом жительства. В основном, дачники приезжали сюда по выходным – прополоть и полить грядки, набрать воду, раскрыть или, наоборот, закрыть теплицы -, а уезжали уже в воскресенье вечером, потому ночью в будни здесь было тихо и мрачно, как на кладбище. Может, именно за эту особенность этих мест их так полюбил Ганин?..

  Скрипя половицами, Ганин звонко щелкнул выключателем и одинокая 'лампочка Ильича', висевшая на тоненьком проводе под потолком, озарила неровным, но довольно ярким светом единственную комнату домика. Ещё одно движение – и зашумел электрический чайник на столе.

  – Паш, ну что ты там застрял?! Давай чай пить!

  – Пожалуй, Ганин, чай ты останешься пить один, без меня, мне срочно нужно возвращаться в город. Сам понимаешь, жена, дети... – и Расторгуев протяжно зевнул. Ганина уже второй раз за вечер передернуло, ведь ему уже было за 30, а ни жены, ни тем более детей у него не предвиделось: вот уже третья девушка за последние пять лет как сквозь землю провалилась, оставив только короткое смс: 'Мы с тобой, Леш, очень разные, пойми...'. 'Наверное, не надо было её приводить в этот проклятый дом! – в сердцах тогда подумал Ганин. – Один его вид испугает кого угодно. С таким сомнительным наследством ни одна порядочная девушка со мной не захочет иметь серьезных отношений, это уж точно!'.

  – Паш, ты ж говорил, что устал от неё! – разочарованно всплеснул руками Ганин. – Мы ж с тобой собирались всю ночь говорить об искусстве, особенно о моих последних работах! А ведь ты их даже не посмотрел...

  – Как не посмотрел? – нахмурил брови Расторгуев. – А 'мечта поэта'?

  – Да что ты! Её я написал уже давным-давно! А последние работы сейчас готовятся к выставке, но зато у меня есть альбом фотографий с них, рекламный, и я думал тебе их сегодня ночью показать, ну, чтоб ты был морально готов к ней, так сказать, раздразнить твой аппетит... – с этими словами Ганин бросился к шкафу и, торопливо открыв скрипучую дверцу, стал рыться в многочисленных бумагах, тетрадях, старых газетах и журналах, в беспорядке наваленных на полках, ища затерявшийся в этом хламе альбом.

  Расторгуев между тем сел на стул и, быстро окинув внимательным оценивающим взглядом все содержимое стола, заметил на нём открытую бутылку с рубиново-красной жидкостью. В глазах его блеснул алчный огонек, а уже через мгновение он одним махом налил себе полный стакан. Это была бражка, ароматно пахнущая земляникой, очень крепкая, но необыкновенно вкусная.

  – Это тоже... бабушка? – сморщившись от того, что спиртное сильно обожгло ему горло, и вытирая выступившие на глазах слезы рукавом рубашки, проговорил Расторгуев.

  – А! Бражка... Да, её... – не глядя на Расторгуева, ответил Ганин. – Она была мастерица их делать, в подвале ещё много бутылок осталось, впрок готовила. Как деда-то похоронила, пить уже некому было. Мне ж много не надо... Ах, вот, нашел! – хохотнул Ганин, возвращаясь к столу с довольно толстым красивым глянцевым альбомом с яркой обложкой.

  – Ого! Шикарно... – удовлетворенно кивнув, хмыкнул Расторгуев, с наслаждением делая ещё один глоток ароматной настойки. – Слушай, Ганин, а твои дела явно идут в гору! Где ж ты столько денег достал на такой альбомчик?

  Бледное, обычно печальное, как у Пьеро, лицо Ганина, с вечно опущенными вниз уголками губ, расплылось в довольной улыбке, а щеки необычно порозовели:

  – Мир не без добрых людей... – засмущался он, пряча взгляд. – Лучше посмотри сюда – вот моя новая серия!

  – Ни-и-и хре-на-а-а се-бе-е-е... – присвистнул Расторгуев, переворачивая глянцевые страницы альбома и рассматривая роскошные апартаменты, изображенные на них. – Теперь я, кажется, понимаю, откуда у тебя деньги на альбомчик.

  – Понимаешь, Паш, я ж не специально... – облизывая пересохшие от волнения губы, затараторил Ганин. – Просто попросил у него разрешения нарисовать эту усадьбу, Марьино, – она ведь старая, XVIII века -, а он – 'с детства любил живопись...'. И не просто дал рисовать, а велел никому мне не мешать, кормить, приносить прохладительные напитки, определил меня жить в комнату для гостей, ну и все такое прочее. А потом...

  – ...а потом? – подхватил Расторгуев, не отрывая глаз от красочных фотографий.

  – ... а потом он взял посмотреть нарисованные работы и сказал, что если бы лично не видел, что их рисовал я, подумал бы, что это картины из Третьяковской галереи или Эрмитажа, художников XIX века, и предложил организовать выставку.... – дальше Ганин не мог говорить, от волнения у него перехватило дыхание, но Расторгуев уже поставил ему стакан и налил в него земляничной настойки до самых краев.

  – Я рад за тебя, Ганин, – хмыкнул он и небрежно хлопнул по плечу своего товарища, – наконец-то ты выберешься из этой собачьей конуры! Сколько он тебе заплатил?

  – Пока он оплатил только выставку и альбом, но он обещал позвать всех своих друзей на неё и, судя по всему, картины мои будут раскупаться как горячие пирожки. Расторгуев вдруг одним махом допил содержимое своего стакана и с громким стуком опустил его на крышку стола.

  – Что-то я тогда не пойму, Ганин: если ты пишешь такие картины, почему этот портрет у тебя не в струе получился? Я-то подумал, что ты сменил, так сказать, линию своего творчества, а, судя по альбому, у тебя все по-прежнему – один сплошной реализм... Ха, вот смотри, вижу твою манеру – умудрился даже здесь вставить! Ганин довольно улыбнулся, увидев, что Расторгуев заметил его маленький секрет, который обнаружил бы только очень внимательный наблюдатель – тень от роскошных золотых настольных часов точно соответствовало показываемому на циферблате времени, если судить по положению солнца, так же скрупулёзно запечатленного на картине художником.

  – Да нет, и не думал сменять... С этим портретом вообще история вышла загадочная, Паш... – Ганин на несколько секунд замолчал, как бы собираясь с духом, мечтательно закрыл глаза, а потом заговорил, а точнее, затараторил с каким-то сладострастным придыханием. – Я его увидел во сне, понимаешь?! Во сне... Именно таким... Точь-в-точь... А потом, Паш... Он у меня неделю стоял перед глазами! Я сначала не хотел его рисовать, но потом так устал от этого... Ну, от того, что он стоит перед глазами и нарисовал, буквально за пару дней... Ты вот все говорил, что это искусственно, то... А как же иначе, Паш? Я ж все свои картины рисую с натуры, даже студент этот – сокурсник наш, на истории живописи я его рисовал... А тут, понимаешь, сон... Я, в общем-то, и не хотел тебе её показывать, да и никому её и не показываю, девушку эту, ты сам на чердак напросился! Расторгуев внимательно смотрел на лицо Ганина и о чем-то думал.

  – Слушай, Ганин, – внезапно оборвал он друга, – а давай прям сейчас сожжем этот чертов портрет, не нравится он мне!

  Ганин вытаращил на него свои итак немного выпуклые, навыкате, глаза и вскочил как ужаленный со стула:

  – Ты что, Пашка, с ума, что ли спятил, а?! Это ж... это ж... Картины не горят!

  – А вот это мы с тобой, Ганин, и проверим! – зловеще хохотнул Расторгуев, доставая из кармана брюк позолоченную бензиновую зажигалку и подкуривая белоснежную сигарету 'Парламента' из мятой пачки. В глазах Расторгуева блеснул какой-то мальчишеский азарт, видимо, настойка баб Маши действительно была достаточно крепкой.

  – Нет, Паш, не шути ты так! – все так же испуганно, словно и в самом деле боясь, что его картину сожгут, заговорил дрожащим прерывающимся голосом Ганин. – Я к этой картине подходить-то боюсь, очень уж она мне дорога стала, как родная прямо... Боюсь, знаешь, иногда, как бы чем не повредить ей, как бы... И знаешь, вот ты говоришь, она нереалистичная, искусственная, неестественная... Может быть, доля истины тут и есть, но когда я смотрю на неё ночью, особенно при полной луне, знаешь... Мне кажется... – тут Ганин судорожно сглотнул слюну и перешел почему-то на шепот. – Мне кажется, что она – живая!

  Слова Ганина прервал дикий и громкий пьяный хохот Расторгуева. Он, уронив недокуренную сигарету прямо на пол, схватился одной рукой за живот, а другой стал колотить кулаком о крышку стола, задыхаясь от смеха. На глазах его показались слезы.

  – А ты... случайно... с ней... не пробовал... ах-ха-ха-ха-ха!!! – но тут его смех в одно мгновение прекратился, когда его взгляд упал на мертвенно бледное, как полотно, лицо Ганина. Блики от ярко горящей лампочки на стеклах очков полностью скрыли собой глаза, приняв вид каких-то странных солнцевидных лиц, искаженных гримасой нечеловеческой злобы: перекошенный от гнева рот, кроваво-красные глаза, хищный оскал белоснежных зубов – зрелище было жуткое, даже для такого мизантропа как Расторгуев.

  – Эй, Леш, извини, я... немного переборщил... – сконфузившись, Расторгуев потрепал его панибратски по плечу, но Ганин уже вскочил со стула и стал рыться опять в своем шкафу. На этот раз он управился быстрее.

  – Смотри, Паш! – он сунул ему в лицо фотографию с портретом – все то же солнцевидное лицо, все та же шляпка, те же фиалки глаз, та же корзинка с цветами.

  – Ну и?.. – непонимающе поднял брови Расторгуев.

  – А теперь – идем за мной! – торжественным шепотом произнес Ганин и бросился к лестнице, ведущей на чердак.

  Расторгуев неохотно, слегка покачиваясь – голова от настойки шла кругом – последовал за своим другом.

  – Вот, Паш, дай мне зажигалку, а то я тебе не доверяю... – также шепотом сказал Ганин, а потом, получив её, щелкнул колесиком, и вот уже при неровном желто-голубом пламени зажигалки Расторгуев увидел фрагмент картины – белую тонкую ручку девушки, сжимающую корзинку с цветами.

  – Ну и?..

  – Ты ничего не замечаешь? – все также шепотом произнес Ганин.

  – Кольцо на пальце подрисовал, что ли? – хмыкнул Расторгуев.

  – Да не подрисовал я, Паша! НЕ ПОДРИСОВАЛ! Оно само появилось!!! САМО!!! – почти закричал Ганин, а глаза у него горели едва ли не ярче огонька зажигалки. – Фотографию я сделал, когда только нарисовал её, а кольцо появилось позже, месяца через три! Расторгуев громко икнул и мутным взглядом внимательно посмотрел на Ганина.

  – А ты, братец, случайно, не это...

  – Я в одиночку никогда не пью! – обиженно парировал Ганин и, сунув потухшую зажигалку в карман, стал неуклюже спускаться обратно в комнату.

  ...– И что ты хочешь сказать, Ганин, что твоя принцесса за три месяца умудрилась выйти замуж? Кольцо-то на безымянном пальце! – хмыкнул Расторгуев, наливая и себе, и Ганину кроваво-красной земляничной настойки.

  – Не знаю, Паш, не знаю... – тихо сказал Ганин. – Только вот иногда... понимаешь... я... ну... как бы... ощущаю... кого-то... на постели..., а ещё чаще – за мольбертом... словно кто-то стоит рядом, ну, или лежит... и смотрит – на меня, на картину..., а иногда прям так и ощущаю прикосновения какие-то... легкие такие, как веяние ветерка, к коже, к губам, к щекам... и... как будто кто-то шепчет мне в темноте, но шепчет без слов, одними образами, мыслями, которые появляются из ниоткуда и уходят вникуда... не мои мысли, в общем... а ещё снятся цветные сны... и там – тоже она... точь-в-точь такая же, что и на портрете – что-то шепчет, что-то говорит, но я ничего не запоминаю, когда просыпаюсь... Что она хочет сказать? Чего ей от меня надо? – он замолчал и густо покраснел.

  На этот раз Расторгуев уже не смеялся.

  – Слушай, Ганин, у меня есть один знакомый, очень хороший знакомый моей жены...

  – Я так и знал, что ты будешь намекать мне на психиатра! – резко оборвал его Ганин. – Зря я рассказал тебе это... – и досадливо махнул рукой в воздухе. Ганин встал и принялся возбужденно ходить из одного конца комнаты в другой, не в силах успокоиться.

  – Слушай, Ганин, хорош ходить, как маятник, в глазах рябит, – устало зевнув, наконец, сказал Расторгуев. – Не бери в голову! Все гении страдали психическими расстройствами: Ван Гог съел свое ухо, например, а потом застрелился, Гоголь сжег продолжение 'Мертвых душ', а потом впал в летаргический сон, Ницше остаток жизни провел в психушке, блеял как козел и подписывал свои письма 'Распятый'... Считай, что я тебе подарил бесплатный комплимент! – Расторгуев допил ещё один стакан настойки и развалился в вальяжной позе на стуле, закинув ногу на ногу, и опять закурил. – Ты всегда был самым талантливым из всех нас – я это тебе всегда говорил -, но у тебя – ты уж прости меня великодушно – всегда было не все в порядке с головой... Ладно, Ганин, – смачно раздавливая недокуренную сигарету в пепельнице, подытожил Расторгуев, – мне уже точно пора. Почти одиннадцать... Я ещё успеваю на последнюю электричку.

  Расторгуев, слегка покачиваясь, встал и принялся натягивать на себя летний плащ, попав в рукава только с третьего раза, а широкополая шляпа со слегка загнутыми вверх полями несколько раз выскальзывала у него из рук, как шаловливая кошка. Ганин стоял неподвижно у дверного проема, ведущего в сени, и с сожалением смотрел на собирающегося друга.

  – А я-то надеялся, что ты все-таки останешься, даже раскладушку для тебя приготовил... – как-то немножко по-детски всплеснул он руками.

  – Не могу, Ганин, не могу... – усмехнулся Расторгуев. – Вот женишься когда-нибудь, поймешь, что это такое на своей собственной шкуре! – и Расторгуев снисходительно похлопал Ганина по плечу, но в этот момент краем уха услышал что-то вроде сдавленного шипения... – У тебя тут что, кошка завелась?

  – А?... что?... – Ганина от выпивки уже начало потихоньку клонить в сон. – Да нет, кошек тут не держу... Давай хотя бы провожу тебя до станции!

  ...Шли молча. Каждый думал о своем. Расторгуев как наяву представил себе, как жена опять устроит ему скандал, почуяв, что от него пахнет спиртным и почему-то разгневанная жена у него в голове представала в виде той самой девицы с портрета – солнцеобразное лицо, пухлые губы, искаженные в гримасе, хищный оскал белоснежных зубов... Да, и ещё кроваво-красные блики в фиалковых глазах! Отношения с женой не ладились уже второй год. Расторгуев часто пил и редко ночевал дома, иногда по нескольку ночей подряд. Жена грозилась подать на развод и забрать детей, но каждый раз прощала его при условии, что это больше не повторится, а вот теперь опять... Расторгуев мрачно вздохнул и поглубже укутался в плащ – ночь была прохладной.

  А Ганин думал о том, что жаль, что не удалось показать Пашке всех фотографий из альбома: кто знает, удосужится ли он прийти на выставку, ведь у него ветер в голове, а его оценка – всегдашнего эстета и, если можно так выразиться, гурмана от живописи – была так важна для Ганина! А он уже хотел попросить его написать критический очерк о предстоящей выставке: так, как его может написать художник Павел Расторгуев ведь не напишет больше никто!

  Но не только эти мысли беспокоили Ганина: его ни на секунду не оставляло навязчивое ощущение, что КТО-ТО идет рядом с ним, слева, и чья-то невидимая воздушная рука сжимает его левое плечо, точь-в-точь как это делает девушка на прогулке с молодым человеком. Ганин несколько раз нервно проводил плечом, пытаясь сбросить её с себя, но всё было тщетно. А потом, где-то на периферии своего сознания, он услышал чей-то беззвучный голос, какое-то странное пение. В нем не было ни единого звука, скорее, это был поток мыслеобразов, который, тем не менее, складывался в его голове в слова, в зловещие слова какого-то причудливого и жуткого заклятия...

  Раз, два, три -

  К портрету подойди!

  Четыре, пять, шесть -

  Можешь рядом сесть!

  Семь, восемь -

  И судьбе ты вызов бросил!

  Девять, десять -

  Что-то милый друг не весел...

  Одиннадцать, двенадцать -

  Раньше надо было сдаться!

  И, наконец, Тринадцать -

  И кому теперь смеяться?..

  Ганин, вконец измученный назойливыми, как летние мухи, ощущениями и образами, попытался отвлечься, принявшись вертеть головой по сторонам.

  Редкие дома, по большей части абсолютно пустые, были погружены во тьму – луну закрыли тучи, звезд не было видно, дул порывистый неуютный ветер, вдобавок ко всему заморосил дождь – мелкий, холодный, противный... И вот уже скоро под ногами друзей образовалось настоящее болото – асфальтированных дорог в Валуевке так до сих пор никто и не удосужился провести. Редкие столбы с фонарями (далеко не каждый пятый из них горел!), да впереди огни станции, отдаленный лай какой-то собаки, легкий шепот дождя да чавканье грязи под ногами – вот и все, что составляло весьма убогую картину этой местности.

  Наконец, Ганин облегченно вздохнул – дошли...: прямо перед путниками стоял пустой, как кладбище, перрон, давно немытое, замызганное окно билетной кассы, отвратительные грязно-желтые стены, заплеванный асфальт у исписанных неприличными словами скамеек... – в общем, типичная картина станции глухих провинциальных пригородных электричек.

  – Ну, все, Ганин, аривидерчи... – протянул свою вытянутую, с длинными, как у пианиста, пальцами руку Расторгуев. – Иди, а то ещё уснешь тут да замерзнешь насмерть. Холодрыга тут, как в морге... – и действительно, Расторгуева почему-то затрясло, и кожа его рук покрылась 'гусиной кожей'.

  – Ты все-таки не передумал? А я надеялся... – разочарованно вздохнул Ганин. – Ну, ладно, буду ждать тебя на выставке. Вот, возьми... – Ганин торопливо сунул рекламный проспектик в карман плаща Расторгуева. Но тот уже ничего не отвечал: он сел на беспощадно изрезанную складным ножиком облупленную скамейку, съежившись от холода, и поплотнее укутался, чем-то напоминая тем самым мокрого воробья на веточке, закрыв глаза.

  – Эй, не спи, а то замерзнешь! Давай я тебя посажу...

  – Да ладно, Ганин, иди уже! – отмахнулся он. – Не сплю я, а просто медленно моргаю. Не хочу я, если честно, брать на себя ответственность за то, что ты попрешься домой после полуночи. Давай, до скорого... – и Расторгуев шутливо снял шляпу и склонил перед Ганиным голову.

  – Хорошо... – неуверенно переминаясь с ноги на ногу, ответил Ганин. – Ты только позвони, когда до дома-то доберешься! Ну, или завтра утром хотя бы...

  А потом они ещё раз пожали друг другу руки и Ганин отправился той же дорогой домой. В голове у него шумело от выпитого, клонило в сон. Он немного жалел о том, что так разоткровенничался с Расторгуевым – хотя Ганин и считал его своим лучшим другом, но это в основном касалось дружбы на творческой ниве; личная жизнь, в общем-то, не была частой темой их разговоров. Расторгуев был едок, насмешлив, а потому такие темы Ганин и опасался с ним обсуждать. Но было что-то ещё... Что-то, не дававшее покоя...

  Ганин почему-то почувствовал, что зря вообще он с ним заговорил о портрете. Дело не только в стеснении. Почему-то он чувствовал, что о НЕМ вообще лучше НИ С КЕМ не говорить...И НИКОГДА... 'Эх, жаль, что я вообще его пустил на этот чертов чердак! Все, на будущее, спрячу портрет куда-нибудь в более безопасное место, вот... Чтобы и соблазна не было!'.

  'Ну, ничего, проспится, небось, и забудет все!' – вдруг посетила его другая мысль. – 'Пашка – человек ветреный, он никогда таких вещей не запоминает. Сейчас ему жена, задаст по первое число, так он завтра только об этом и думать будет. Ну и хорошо!'. Ганин судорожно пытался себя успокоить, но на душе у него по-прежнему кошки скребли. У него было нехорошее предчувствие...

  А Расторгуев, как мог, растянулся на замызганной скамейке, посильнее закутавшись в плащ, надвинул на лоб шляпу и закрыл глаза. Заснуть и проспать электричку, которая прибывает без четверти двенадцать, он не боялся: ещё бы, в такой холодрыге да сырости как заснешь! Если честно, он уже немного жалел о том, что отклонил настойчивое предложение Ганина заночевать у него. В самом деле, ну и толку, что он приедет ночью домой – всё равно пьяный же! Скандала в любом случае не избежать, а у Ганина он бы и проспался, и отдохнул... Да и в самом деле, почему он так неожиданно изменил свое решение? Действительно... Ведь он ехал к Ганину именно с ночевкой...