Текст книги "Очерки гарнизонной гауптвахты (СИ)"

Автор книги: Шлифовальщик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Кинопрокат

Сейчас я по прошествии стольких лет удивляюсь, как можно спать на голых досках полностью одетым (даже в сапогах), укрываясь шинелью. Молодость берёт своё: мы спали в ужасной тесноте и холоде на нарах крепче чем я сплю сейчас на широкой удобной кровати. Уснул я сразу, как только затылок упёрся в холодные доски нар.

Утром нас разбудит часовой, забарабанив прикладом в дверь. Моментально проснувшись, мы подпрыгнули от неожиданности.

– Ты чего барабанишь, идиот?! – заорал спросонья невыспавшийся Слон. – Больной что ли?

– Вставайте, засони! Начгуб приехал, развод будет лично проводить.

Начгуб – это плохо. Начгуб – абсолютное зло. Как я говорил, в комендатуре по моим наблюдениям служили самые сволочные офицеры. А начгуб был такой сволочью, по сравнению с которым даже военный комендант казался ангелочком.

Мы быстро посещаем туалет, умываемся (наши мыльно-рыльные принадлежности хранятся в специальных ящичках в умывальнике), развешиваем шинели в шкафу и старательно их выравниваем. Военные помешаны на прямых линиях. Выравнивается всё: шинели в шкафу – шеврон к шеврону, постели в казармах – чтобы без единой складочки, кровати по верёвочке, сугробы – по девяносто сантиметров. Злые языки утверждают, что любовь к прямым линиям возникает при прямых извилинах в мозгу.

После скудного завтрака мы выходим на плац и строимся покамерно в одну шеренгу. Вся губа, все заключённые, кроме безвыводных – курсанты и солдаты.

– Смирно!! – истошно командует кто-то из выводных.

Мы вытягиваемся. Стоим по стойке "смирно" пять минут, десять, пятнадцать… Ожидание затягивается. Несмотря на конец апреля, утро сегодня холодное. Начинают мёрзнуть конечности от неподвижного стояния. Но никто не шевелится, не переминается с ноги на ногу: мы знаем, что окна кабинета начгуба выходят на плац, и он, скорее всего, сейчас глядит на нас из окна.

Наконец, выходит он, местный царь и бог, благодетель и повелитель – начальник гарнизонной гауптвахты капитан Абдрахманов, рослый крепкий мужик с узкими серыми глазами, стрижкой "ёжиком" и удивительно агрессивным выражением лица. Начгуб одет в гражданское, на нём чёрный кожаный плащ, в котором он здорово смахивает на эсэсовца. Картину дополняет любимица начгуба – здоровенная немецкая овчарка, бесшумно вышагивающая возле ног хозяина. По другую руку капитана – писарь с неизменной пластиковой табличкой в одной руке и фломастером в другой.

Мы вытягиваемся ещё сильнее. Абдрахманов обводит нас колючими серыми глазами. Стоит жутковатая тишина, только слышно карканье ворон. Эсэсовский плащ начгуба, овчарка, вооруженные часовые, выводные с шомполами в руках, вороньё, колючая проволока – настоящий концлагерь! "Слафянские сфиньи толшны карашо арбайтен, иначе – расстрель!"

Начгуб выдержал паузу и произнёс гениальную фразу, которую я запомню до конца жизни:

– Выше подбородки, подонки!!

"Подонки", и я в том числе, старательно задираем вверх подбородки. Через пару человек от меня – крепыш-солдатик, у которого практически отсутствует шея. Он старается больше всех, но мышцы короткой шеи не позволяют ему поднять подбородок до необходимого уровня. Абдрахманов медленно подходит к нему:

– Я сказал, выше голову, подлец!!

Указательным пальцем начгуб подцепляет подбородок солдата и грубо вздёргивает его вверх. Однако голова солдата никак не желает подчиняться начгубовскому пальцу. Капитан, не оборачиваясь, кричит:

– Писарь!!

Писарчук на полусогнутых ногах подбегает к капитану и подобострастно заглядывает ему в глаза внизу вверх.

– Добавь этому мерзавцу ещё пять суток! – приказывает начгуб.

Писарь, хихикнув, немедленно снимает колпачок с фломастера и черкает в своей сволочной табличке. Овчарка тихо рычит на "мерзавца" и "подлеца".

У начгуба есть право удлинять срок пребывания на гауптвахте. Капитан медленно обходит строй, и пара солдат получают по трое "бонусных" суток. Один – за оторванную пуговицу, другой – торчащую из воротника нитку. То, что у наглого писарчука самым бессовестным образом расстёгнута верхняя пуговица, из-под которой торчит неуставной тельник с золотой цепью, начгуб почему-то не замечает.

После осмотра начгуб с писарем удаляются и через некоторое время возвращаются, ведя за собой толпу гражданских личностей, странно выглядевших в нашем концлагере.

– Покупатели, – едва слышно комментирует интеллигентный Лёха, стоящий справа от меня.

Это приехали наши работодатели, и мы старательно встаём ещё смирнее, чтобы понравиться. Каждому хочется уехать на работу. Там можно курить, там покормят нормальной пищей, там можно не бояться, что кто-то добавит несколько суток за повёрнутую не ту сторону пуговицу. А кому-то не повезёт, и он весь день останется на гауптвахте, где будет до одури заниматься строевой подготовкой под бдительным взором начгуба. По идее существует несколько способов перевоспитания нас, дисциплинарников: чтение уставов, например. Но Абдрахманов признаёт только один способ – строевая. По Строевому Уставу нога марширующего должна подниматься на пятнадцать-двадцать сантиметров от землю, но у начгуба своё видение. "Нога при строевом шаге на гауптвахте поднимается на девяносто-сто сантиметров", любил повторять он. После трёхчасовой строевой таким шагом, напоминающим шаг почётного караула у Кремлёвской стены, отваливаются ноги.

Работодатели в сопровождении капитана, писаря и овчарки ходят вдоль строя, выбирая счастливчиков.

– Как рабовладельцы! – шепчет впечатлительный Лёха. – Ещё бы в зубы заглянули!

Квадратного вида "браток" в короткой кожанке выбирает Слона и Ваньку. У писаря в руках волшебным образом исчезает пластиковая табличка и появляется пачка нарядов на работы. Счастливчикам выписывается наряд, и они уезжают с братком.

Я смотрю на покупателей и удивляюсь, как им не совестно использовать рабов в конце двадцатого века. Вон стоит опрятная женщина среднего возраста, по виду похожая на учительницу. Неужели не знает, куда она пришла и кого выбирает для грязной муторной работы?

Строй постепенно редеет, и я начинаю волноваться. Ко мне подходит скромно одетый пожилой человек и кивает на меня:

– Вот этого!

Писарь моментально заполняет на меня наряд.

– И этого! – добавляет дядька, указывая на Руслана.

Нам с Русланом повезло в сегодняшней лотерее. Ноги сами несут к выходу.

Мужичонка оказался с городского кинопроката – организации, которая хранит и развозит фильмы по городским кинотеатрам. Наша с Русланом задача – до конца дня выкопать канаву. В выданном мужичку наряде на работу должна быть проставлена оценка нашей сегодняшней работы. Начгуб любит говорить, что его рабы, извиняюсь, заключённые работают только на круглые «пятёрки». За оценку «четыре» он добавляет трое суток, за «тройку» – пятеро, за «двойку» – десять. В наших интересах быть сегодня отличниками по копанию канав.

Комендантская машина привозит нас на место. Нас охраняет вооружённый автоматом выводной. Мужичонка отпускает конвоира.

– Не сбегут, – утверждает он, указывая на нас.

В этом он прав. Это для солдат-срочников необходим конвой при работах. Солдат может сбежать. Курсант же не сбежит: он пришёл в армию по доброй воле.

– Поэтому я всегда выбираю курсантов, – скалится мужичонка. – Проблем меньше.

Мы копаем канаву с двумя гражданскими мужиками бомжеватого вида. Наш вид тоже не лучше – головные уборы и ремни нам не выдали, поэтому мы сами напоминаем бомжей. Копать тяжело: постоянно попадаются камни и корни. Через час работы Руслан взбунтовался:

– Пошли они все нахрен! – высказался он и швырнул лопату. – Я не раб!

Я испугался. Наряд у нас на двоих. Поставит работодатель за нашу работу "двойку", и придётся сидеть на нарах до середины мая. Не вовремя у напарника проснулось свободолюбие, ох, не вовремя! Поэтому я отвожу Руслана в сторону и пытаюсь надавить на совесть:

– Руслан, ты ведь меня тоже подставляешь! Мне десять суток лишние не нужны. У нас на двоих наряд!

Но напарник упирается. Видя, что его не переубедить, я начинаю усиленно искать выход из неприятной ситуации. Я подхожу к мужикам.

– Один хрен, до вечера с канавой не управимся, – равнодушно говорит один из копателей. – Тут до хрена работы!

– Хозяин велел до вечера выкопать, – возражаю я, вспоминая приказ работодателя.

– Это он так, чтобы вы не филонили! – смеётся мужик.

– Работать неохота? – сочувствует второй, судя по наколкам на руках, недавно отсидевший.

– Конечно! У вас работа измеряется в рублях, а у нас в сутках, – вспоминаю я бессмертный фильм.

Наколотый понимающе кивает. Видно, что ему понятны наши "зековские" проблемы.

– Пузырь поставишь, прикроем, – предлагает он. – Без базара!

Я возвращаюсь к Руслану и рассказываю о сделке.

– Что толку, – горестно качает головой впавший в депрессию курсант. – Бабок нет один хрен.

У нас нет денег, это верно. Даже если бы и были, всё равно бы не взяли их с собой на губу. Я возвращаюсь к мужикам:

– Не обещаю, но мы постараемся достать флакон.

Мужики верят обещанию и начинают буравить почву с удвоенной силой. Моё невыполнимое обещание оттянет время, но что делать дальше, я не знаю. Голова усиленно работает, решая задачу, где раздобыть флакон, но ничего не придумывается.

Мы оттягиваем время до обеда. Перед обедом появляется наш работодатель. Он смеривает глазами вскопанное и качает головой. Я развожу руками и пускаюсь в пространные объяснения, что земля, дескать, плохая, одни камни да корни. Рабовладелец слушает вполуха, затем объявляет перерыв на обед и нехотя выдаёт нам с Русланом талоны на питание.

Талоны можно отоварить в ближайшем ПТУ. Мы идём в столовую. Там как раз большой перерыв, и мы обедаем в толпе пэтэушников, которые с любопытством косятся на нас. Вопросов, правда, не задают. Наверное, они уже не раз видели нашего брата заключённого: у работодателя, видать, дорожка на гауптвахту протоптана давно.

Не часто удаётся поесть нормальной пищи. Армейская еда почему-то всегда невкусная, как будто армейских поваров специально обучают портить продукты. А тут первый раз за длительное время мы едим вкусный борщ, отличное пюре с котлетой, пьём сладкий компот.

До обеда я попытался обменять талоны на наличные в столовской кассе, но кассирша наотрез отказалась. Поэтому талоны мы проедаем. Проблема с флаконом остаётся пока нерешённой.

После сытного обеда мы с Русланом выходим на улицу и медленно (до конца обеда ещё полчаса) бредём к кинопрокату под любопытными взглядами прохожих. Мы проходим мимо городской мечети, где как раз начался намаз. Раздаётся заунывное "алла-бесмилла-ильрахман" муэдзина, возле ворот мечети сидит несколько нищих. Я гляжу на нищих, и мне в голову приходит великолепная идея.

– Слушай, Руслан, садись тоже возле ворот. На флакон насшибаем денег.

Напарник смотрит на меня дикими глазами.

– Попрошайничать?!

– Чувство достоинства не позволяет? – возмущаюсь я. – По-моему, в нашем положении думать о достоинстве глупо.

– А почему я? – сопротивляется Руслан.

– У тебя рожа татарская.

– У тебя тоже татарская, – не сдаётся вредный напарник. – На себя в зеркало давно смотрел?

– Твоя татаристее моей. Я – просто чернявый, а у тебя ещё и скулы лопатой, – убеждаю я, становясь похожим на нациста, оценивающего полноценность человека путём измерения черепа линейкой.

– А если спросят, почему я попрошайничаю?

– Скажешь, что убежал от дедовщины и злых командиров. У нас народ сердобольный, жалостливый.

Худой Руслан с наголо стриженой головой и в мятой форме, в самом деле, имел такой жалкий забитый вид, что, по моим расчётам, ему немедленно должны набросать целую кучу денег.

Мы немного попрепирались. В конце концов мне удалось его убедить. Мы завернули за угол, привели форму Руслана в ещё более нищий вид, и страдалец отправился к мечети.

Стриженый Руслан, сидящий у ворот в позе «лотоса», напоминал пленного башкира из пугачёвского войска, ожидающего казни. Я, стоя за углом, умирал со смеху, глядя, как попрошайничает мой напарник. Посетителей в мечети было прилично: наверное, был какой-нибудь мусульманский праздник. С удовольствием я наблюдал, как кучка денег возле ног Руслана постепенно росла.

К концу обеда Руслану удалось насшибать достаточную сумму. Мы понеслись к ближайшему ларьку, где купили бутылку "Абсолюта" (в те времена водка продавалась в ларьках и была зачастую палёная, но нашим "коллегам" было пить всякую гадость не впервой) и на сдачу два "Сникерса", которые тут же сожрали. Любому военному известна дикая тоска по сладкому, которого в армейском рационе практически нет.

"Абсолют" бомжам мы благоразумно не вручили, пообещав отдать водку по окончании работ. "Коллеги", узрев пойло, заработали как два хороших экскаватора. Мы с Русланом отправились в местный кинозал, в котором сотрудниками кинопроката просматривались фильмы перед отправкой в кинотеатры. До конца рабочего дня мы успели посмотреть пару каких-то тупых американских боевика.

В конце дня "Абсолют" был торжественно вручён "коллегам". Работодателю бомжи сказали, что мы с Русланом работали не покладая рук, без перекуров и перерывов. В наряде рабовладелец, видимо, довольный дневной канавной выработкой, поставил желанную "пятёрку". Он велел нам отправляться на губу своим ходом, пообещав, что позвонит Абдрахманову и скажет, чтобы машину за нами не присылали.

– Если бы вы были солдатами, я бы вас не отпустил, – подчеркнул он, отдавая подписанный наряд.

Довольные, мы отправились пешком к Красным казармам. По дороге с нами случилось одно не очень приятное происшествие. Переходя через центральный проспект города, мы нарвались на патруль. В патруле обычно один офицер и два курсанта. Если бы офицер был наш, училищный, проблем бы не было. Но мы успели разглядеть, что курсанты наши, а офицер – старший лейтенант – с голубыми погонами, ватухан.

– Стоять! – закричал старлей, и патруль помчался за нами.

Курсанты разглядели, что мы – свои, чернопогонники, поэтому преследовали нас вяло. Зато старлей нёсся за нами как сайгак. Застарелое соперничество между родами войск заставляло его преследовать нас до посинения. Это ведь так здорово: поймать нарушителей из другого училища, тем самым выполнив план по поимке. За своими ватуханами он бы не стал так бежать.

Наш внешний вид, в самом деле, оставлял желать лучшего. Без головных уборов и ремней, в мятой форме, мы бросали вызов всем воинским уставам, вместе взятым. Хоть в том не было нашей вины, что мы оказались в центре города в таком затрапезном виде, мы всё равно удирали от патрульных. Ведь в армии наказывают за то, что попался. Если бы нас поймали, начгуб, за то что попались, влупил бы нам дополнительных суток от души. И сидеть бы нам с Русланом до конца света на проклятой киче.

Последний раз я убегал от патруля год назад, когда ходил без увольняшки на переговорный пункт. Выходя из дверей я нос к носу столкнулся с ватуханским патрулём. Гнали они меня тогда долго, кварталов пять-шесть. Но мне удалось оторваться.

Мы с Русланом в отчаянии "поддали газу", прилично оторвались от преследователей и заскочили в троллейбус, уже закрывавший двери. Нам повезло – красный свет на светофоре остановил преследователя. Мы прилипли к окну на задней площадке троллейбуса и со злорадством наблюдали, как отчаянно офицер пытается перебежать дорогу на красный свет, чтобы догнать нас и поставить лишнюю галочку в плане поимки нарушителей. Он немного не успевает; троллейбус трогается, и Руслан показывает старлею средний палец.

Продуктовый склад

Вечером в наряд по гауптвахте заступил первый курс нашего факультета, и мы немного приуныли. Наше уныние не скрасила даже жратва, которую Слон с Ванькой наворовали на продуктовом складе, куда их забрали утром на работу. С первым курсом сидеть муторно: уж больно первокурсники суетливые и исполнительные! Выводные боятся отпускать курить в прогулочный дворик, боятся устраивать вечерние поединки, боятся отбирать у солдат масло и отдавать нам, курсантам. Всего боятся.

Помню сам свой первый наряд на гауптвахте ровно год назад. Первокурсников начинают отправлять в караул по гауптвахте после полугода учёбы, чтобы не травмировать юные незаматеревшие души зрелищем камер и арестантов. В свой первый караул я заступил выводным, и в первый же караул на гауптвахте случилось небольшая неприятность. В одиночной камере один из подследственных, ждущий суда за дезертирство, вскрыл вены обломком лезвия, непонятно как попавшим ему в камеру. Мы с другим выводным, однокурсником Колей Чирковым по прозвищу Коляба, вооружившись автоматами, повезли незадачливого самоубийцу в гарнизонный госпиталь. Поехали мы на комендантском УАЗике, водителем был солдат-старослужащий.

В госпитале дезертира перебинтовали и мы поехали обратно. По неопытности мы с Колябой сделали две ошибки: первая, я сел на переднее сиденье, и вторая – мы не догадались связать самоубийцу. Всю дорогу дезертир сидел спокойно, но, когда мы подъехали к воротам комендатуры, он неожиданно оттолкнул Колябу, распахнул дверь и рванул на свободу. Был поздний вечер, и беглец рассчитывал скрыться в темноте. Мы с Колябой выскочили и помчались за ним.

Вокруг комендатуры – обычный спальный район. Дезертир был одет в гражданское, поэтому ему в кроссовках бежалось легче чем нам в сапогах. Коляба выдохся быстрее меня и отстал. Я услышал за спиной звук передёргиваемого затвора и истеричный выкрик Колябы:

– Стой, стрелять буду!

Я оцепенел. Неужели Коляба собрался открывать огонь на поражение в жилом районе? Вокруг ведь полно детских площадок! Я обернулся, чтобы заорать на напарника, но увидел, что по нашим следам мчится, хлопая незакрытыми дверьми, комендантский УАЗик. Догадливый водитель-солдат понял, что мы можем потерять дезертира в темноте, и здорово помог нам, подъехав и осветив местность фарами. Тут мы и увидели беглеца, сжавшегося в живой изгороди, окружавшей детскую площадку. У Колябы, видать, открылось второе дыхание. Он подбежал к дезертиру и треснул его в бок прикладом:

– Ты дебил!! – закричал напарник, едва не всхлипывая от переживаний. – Я же тебя чуть не застрелил!! Ты это понимаешь?!

На этот раз мы не сплоховали. Руки беглеца мы стянули отстёгнутым ремнём от автомата. Для страховки я разрезал штык-ножом резинку на штанах дезертира, чтобы он в приспущенных штанах не смог далеко убежать.

Мы рассказали о происшествии начкару, водитель подтвердил наши слова, и мы с Колябой получили за это поощрение – по благодарности и внеочередному увольнению.

Вечер прошёл относительно спокойно. Сначала мы проводили на волю Слона, у которого окончился срок. Он уехал со сменившимися с караула третьекурсниками на училищной машине. Десантника выводные отказались выпустить подраться, зато мы упросили их послушать горловое пение Маадыра. Курить пришлось в камере по очереди, вставая на нарах на цыпочки и выпуская дым в окошко – неопытный выводной побоялся отпускать нас в прогулочный дворик. Но дать солдата, чтобы тот помыл нашу камеру зубной пастой, не отказался.

Некоторое время мы, лёжа на нарах, делимся впечатлениями сегодняшнего дня и моем кости Абдрахманову и писарю, имени которого мы не знаем. Ванька говорит, что таких как начгуб и писарь нужно душить в эмбриональном возрасте. А овчарку начгуба желательно пустить на мыло.

Ночью произошло одно забавное происшествие, виной которому был автор этого опуса. Часа в четыре утра я проснулся от дикого желания «сходить до ветру». Желание было настолько сильным, что я в помутнении рассудка чуть не побежал к параше. Но волшебное слово «западло» остановило меня. Наверное, дикарю так же трудно нарушить какое-нибудь табу.

Повздыхав, я повернулся на бок и попытался заснуть. Но сон никак не шёл. Помаявшись, я начал переворачиваться на другой бок.

– Зае. ал вошкаться! – ткнул меня в бок Ванька. – Спи давай уже!

Я честно попытался заснуть, но теперь уже "завошкался" Ваня. У него спросонья возникла та же проблема, что и у меня. Я, кряхтя, поднялся, подошёл к двери, открыл внутреннюю решётку и глянул в глазок. Хорошо, что глазки на дверях камер представляют собой просто вырезанные отверстия, так что без разницы, с какой стороны двери смотреть.

Мимо нашей двери прошёл часовой-первокурсник, и я с радостью узнал его. Это был Артём – брат моего однокурсника. Я прислонил губы к глазку и позвал его.

– Артём, выпусти пос. ать, а? – попросил я.

– Дурак что ли, Вован? – испугался Артём. Слава богу, узнал меня! – Я же на посту!

– И что?! Я тебя обезоруживать не собираюсь!

– Ключи от камер у выводных, – возражает часовой. – А они спят по графику.

Я вздыхаю от неопытности первокурсника. Ведь любую камеру можно открыть штык-ножом, достаточно сунуть остриё в замок и немного нажать вниз. Я наскоро объясняю технологию открытия дверей непонятливому часовому. Осторожный Артём по-прежнему упирается с глупыми отговорками, мол, запрещено часовому отстёгивать штык-нож от автомата.

Постепенно наша перепалка будет всю камеру. Сначала Ванька, потом все остальные встают с нар и подтягиваются к двери. Поскольку в камере холодно, то всем спросонья тоже хочется "по-маленькому".

– Артём, не будь козлом! – уговаривают хором сокамерники, услышав от меня, как зовут часового. – Выпусти, а!

– У вас же параша в камере! – упирается Артём.

– Западло!

– Тогда до утра терпите!

– Будь человеком, Артём! – взывает к совести бдительного часового Лёха. – Знаешь, что долго терпеть вредно?

– Артём, я скоро освобожусь, найду тебя в училище и морду набью! – угрожает Ванька. – Я сейчас через глазок в коридор нас. у, а тебе отвечать!

Я прыскаю, представив, как снайпер Ваня мочится через глазок. После получасовой полемики Артём ломается. Он отстёгивает штык-нож, минут пять возится с замком и, наконец, мы, как взбесившееся стадо, несёмся по коридору к сортиру, невольно выполняя правило гауптвахты – перемещаться бегом.

После того, как все справили нужду, мы наглеем и упрашиваем Артёма открыть штык-ножом прогулочный дворик, чтобы покурить перед сном. Сломленный общественным напором часовой сдаётся.

Покурив, мы уже спокойным шагом возвращаемся в камеру. И тут совершенно неожиданно в коридоре возникает начальник караула капитан Никитин, курсовой офицер первого курса. Просто бестолковый Артём, не смотря на высокую бдительность, забыл запереть изнутри входную дверь на гауптвахту, поэтому начкар свободно вошёл в помещение губы. Никитин, видя царящий разврат, бледнеет и выхватывает пистолет из кобуры.

– Всем на пол! – орёт он. – Руки за голову!!

Мы с хохотом валимся на пол, принимая нужную позу. На Артёма страшно смотреть, настолько сильно он побледнел. Казалось, что ещё немного, и несчастный часовой рухнет в обморок.

– В камеру по одному бегом марш!! – разоряется капитан, размахивая пистолетом.

После того, как нас загнали в камеру, начкар некоторое время орёт в коридоре на часового, затем всё затихает. Мы немного посмеялись над происшедшим. Разгадка оказалась проста. У каждой камеры есть сигнализация, которая выводится на табло в караульном помещении. Она срабатывает, как только открывается камера, воет и высвечивает на табло номер открытой камеры. Когда в караул заступают старшие курсы, начкар, полагаясь на опыт старшекурсников, просто отключает сигнализацию, чтобы не беспокоила своим воем. Мы забыли, что в карауле сегодня первый курс, поэтому бдительный капитан Никитин, не особо доверяя подчинённым, оставил сигнализацию включённой. Видать, когда Артём открыл нашу камеру, сигнализация сработала, и воинственный начкар примчался, чтобы разобраться на месте в причине срабатывания.

Не успел я заснуть, как загремела входная дверь. В камеру вошёл убитый горем Артём, без автомата, поясного ремня и головного убора. Он шмыгал носом и подтягивал штаны, лишённые брючного ремня. Забавная ситуация: только что охранял нас, теперь его самого охранять будут.

– П. доры вы всё-таки! – заявил он с порога.

Мы начинаем хохотать, катаясь по нарам от смеха. Артём вымученно улыбается:

– Хоть высплюсь, – заявляет он, вызывая новый взрыв смеха. – Двигайтесь давайте!

Найдя местечко, бывший часовой валится на нары и засыпает. Лежащий рядом Лёха благородно делится с гуманным часовым своей шинелью.

Но в течение часа нам заснуть не удаётся: начкар по непонятным причинам арестовал ещё одного часового и одного выводного. На нарах становится тесновато.

– Никитин – долбо. б! – сонно пробурчал Иван, когда дверь загрохотала, пропуская в камеру очередного арестанта. – Так до утра он весь караул пересажает. Один будет охранять кичу со своей пукалкой!

На утреннем разводе на этот раз было спокойно. Начгуб отсутствовал, поэтому писарь быстренько «развёл» нас на работы. К Ваньке подошёл вчерашний бандюган, и сокамерник указал на меня. Теперь я вместо освободившегося Слона поеду на продуктовый склад. Ванька непонятно для чего договаривается с писарем, и тот разрешает взять нам с собой шинели.

На склад нас доставил бандюк на чёрном "бумере". Ванька ехал с явным удовольствием. Я, равнодушный к машинам, сидел на заднем сиденье и дремал. Мне без разницы, на чём ехать – на "бумере" или в крытом кузове училищного КАМАЗа. Разговорчивый бандит всю дорогу учил Ваньку жизни, объясняя нехитрые житейские истины. "Ща такое, мля, время, крутиться надо. Выживает, мля, сильнейший. Что в жизни, мля, главное? Толстый лопатник, мля, и уважение пацанов. А вы как лохи, мля, вояки, мля".

Чего только не было на этом складе! Огромные стеллажи, битком забитые разными вкусностями: здоровенными банками с китайской тушёнкой «Великая стена», почти полностью состоящей из непонятной жижи с редкими соевыми волокнами; печеньем с начинкой настолько яркой, что она просвечивала сквозь упаковку; сокоимитаторами «Зуко» и «Инвайт»; псевдомаслом «Рама», не таявшем даже в тёплом помещении склада… Ешь, Россия! Чай, не пробовала никогда заморской пищи? А чтобы было веселее шагать в славное рыночное завтра, на соседних стеллажах имеется импортное пойло самого высшего качества, разлитое в российских подвалах китайскими нелегалами: водка «Смирнофф», «Абсолют», спирт «Рояль», квазиконьяк «Наполеон». Вся эта благодать, необходимая для построения гражданского свободного общества, развозилась по многочисленным ларькам – зародышам будущих гипермаркетов и мегамоллов.

Мы с Ванькой работали добросовестно, то есть особо не утруждались, через каждые полчаса перекуривали и при каждом удобном случае отлынивали от работы. Для чего Ванька взял шинели, стало понятным: в свёрнутую в скатку шинель очень удобно прятать банки с консервами. Шинели мы сложили в сторону на пустые ящики, и, пока работали, потихоньку нагружали их банками и упаковками. Опытный Ваня взял с собой несколько верёвочек, чтобы подвязать шинели в "опасных" местах, иначе "экспроприированные" ценности могут вывалиться в самый неподходящий момент.

Заодно мы успеваем наесться впрок на месте. Когда никто не видит, мы потихоньку вскрываем ящик с чем-нибудь вкусным, выхватываем оттуда пару-тройку упаковок и сжираем содержимое с невероятной скоростью. Эх, славное было время, когда понятия "видеонаблюдение" не существовало! Скоро во рту становится противно-кисло от приторных импортных печенек и соевого шоколада. Алкоголь мы не берём и на месте не употребляем: не хочется попадаться ни бандюкам, ни начгубу.

Обедом нас кормят в местной кафешке, где питаются хозяева склада, кладовщики и какие-то стриженые личности в кожанках. Нас обслуживает молодой человек с липкой улыбкой.

– Давно хочу спросить вас, пацаны, – вкрадчиво говорит он, расставляя перед нами тарелки с обедом, – правда, что у вас в училище?.. Ну, баб ведь у вас нет… Поэтому вы друг друга… В общем, п. диков у вас там много. Так про вас говорят.

Ваня дёргается, как от удара, и на его лице появляется неприятная улыбка.

– Странно, – говорит он с нажимом, – а у нас в училище то же самое про официантов рассказывают.

Ответ дерзкий. Официант смотрит на Ванькины руки со сбитыми от постоянных тренировок костяшками пальцев и решает не связываться.

– Холуй! – процедил с ненавистью Ванька, когда официант отошёл. – Не понимаю, как здоровый мужик может целыми днями кланяться и улыбаться! "Чего изволите-с". Тьфу!

После обеда мы ещё немного работаем, затем идём играть с местными грузчиками в настольный теннис. Я тогда играл неплохо, Ванька тоже, поэтому мы не срамим честь родной гауптвахты, обыгрывая местных.

Назад нас отвозит всё тот же бандитообразный молодой человек. Он подозрительно косится на наши скатки, вдруг раздувшиеся непонятным образом, но ничего не говорит. Более того, у нас с Ванькой в руках по объёмистому пакету: кладовщик разрешил взять с собой немного продуктов. Так что возвращаемся мы с хорошей добычей. И наряд на работы у нас закрыт, разумеется, с оценкой «пять».

– Писарю дадим банку сгущёнки и банку тушёнки, – говорит Ванька, когда нас высаживают из "бумера" возле ворот комендатуры.

– Нафига? – удивляюсь я.

– Чтобы разрешил вечером сожрать остальное. Не дашь – он завтра же настучит начгубу, падла.

Мы зашли отметиться в кабинет писаря. Наглый солдат развалился в кресле и смотрел телевизор, закинув ноги в мягких тапочках на стол. Заметив нас, он нисколько не смутился.

– Отметьтесь сами, – вяло произнёс он, не отрываясь от экрана. – Наряд на стол положите.

Мы кладём наряд и припечатываем его банкой тушёнки и банкой сгущёнки. Писарь равнодушно косится на наши подношения.

– Всё-то вы меня балуете! – улыбается он снисходительно.

– Как же, как же! Для хороших людей ничего не жалко! – злобно скалюсь я, но писарчук не замечает иронии.

Интересно, догадывается он или нет, что больше всего на свете в данный момент мне хочется открыть банку "Великой стены" и размазать пахучую жижу по широкой писарчуковой морде.