Текст книги "За живое (СИ)"

Автор книги: Шеол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

========== 1. С размаха – в челюсть ==========

«Я пришла к тебе чёрной полночью, за последней помощью».

Зубы приходится стискивать, улыбку прятать, а грудную клетку – держать руками, чтоб не разъехалась по швам.

Звуки, запахи – все смешивается и остаётся только холод. Она почему-то мёрзнет всегда, даже в Аду.

Кровь остаётся на крыльях и на полу, и её очень много. Только один светильник висит под потолком, а ещё тускло мерцает ангельский нимб. Лилит прячется в тени и ждёт пока пытка закончится: этого упрямого ангела и её собственная.

Он уже почти ничего не говорит, только скулит и бормочет что-то о милосердии. От сводов темницы отдаётся неумолимо твёрдый голос Дьявола. Вопросы – стоны – вопросы. Она запрокидывает голову и втягивает воздух, раскачиваясь. Вопросы – стоны…

– Отдай его мне, он больше не знает ничего, – наконец шипит Лилит измученно и злобно.

Князь окидывает пленника оценочным взглядом, и в итоге сквозь зубы – но соглашается.

– Он в твоём распоряжении. Закончи уже.

И это даже милосердно.

Лилит выходит из тени, и ангел дёргается – он никак не ожидал увидеть такую прекрасную женщину в этом подземелье, полным мрачных теней и тяжёлых запахов.

– Не бойся, сейчас тебе станет легче, – Лилит, приблизившись, нежно гладит ангела по щеке и сразу же припадает к его губам, заставляя податливо замереть.

«Я тебя поцелую, и ты заснёшь».

Крылья трепыхаются какое-то время, и, наверное, это в чем-то схоже с тем, что чувствуют утопленники. С тем, что чувствует она сама. Эйфория. Покой.

Нимб гаснет наконец и тогда крылья опадают, безвольно стелются по полу.

Лилит тихо улыбается – холод оставляет, и на его место приходит спокойная пустота.

Она почти не бывает в Пандемониуме – постоянно скитается в предместьях Рая, в Чистилище, на мытарствах, в поисках неосторожных душ. Она готова отнимать их бесконечно, но бесконечно не выходит. Выходит раз в две недели, иногда чаще. Лилит усмехается и откидывает назад волосы – жжёт в груди. Чувство, которое невозможно терпеть и невозможно утолить до конца – её сила и её проклятье, доставшееся от бога.

Она почти не бывает в Пандемониуме ещё и затем, чтобы не устанавливать никому не нужных связей.

Она приходит – и за ней приходит смерть.

– Это жажда убийства или жажда мести? – спрашивает Дьявол.

– Это просто жажда, Князь, – хрипло отзывается Лилит, проходя мимо него.

Просто огромное неутолимое желание заполнить хоть чем-то эту дыру в груди.

Неважно, ромом или чужими душами.

***

Откуда она взялась, Лилит не знает. Просто взялась и всё. Просто есть.

Начинается лето, и ночи становятся совсем короткими. Когда в сутках так мало тёмных часов – это выматывает, и много времени приходится проводить в Пандемониуме, потому что во мраке его коридоров становится легче. Но холод – холод всё равно остаётся. Он подступает из ниоткуда и заключает в свои тиски.

Огоньки свеч в общем зале бросают на стены дрожащие отсветы, её немного знобит, но здесь больше нет никого и можно позволить обнять себя руками и дрожать. На самом деле в дверях давно уже стоит Вельзевул, но Лилит замечает его только тогда, когда он шагает внутрь. Вздрагивает.

«Нет, пожалуйста, уйди.

Пожалуйста, не смотри на меня так».

– Тебе нехорошо? – у него очень серьёзный взгляд, очень прямой.

– Хорошо, – отрешённо отзывается она, откидываясь на спинку.

– Ты мёрзнешь?

Лилит не успевает ответить, потому что он вдруг молча берёт её руки в свои и не отпускает.

Дух ночи не совсем понимает, что такое забота, и откуда она берётся, и как правильно на неё отвечать. Лилит не благодарит – она криво усмехается, прикрывая глаза.

Это называется согревать?

Это называется бить по больному. С размаху – в челюсть.

Тебя ведь не было там, в той комнате.

Ты ничего не видел и не знаешь ничего.

Холод впервые за долгое время отступает просто от чужого тепла.

***

– Доброе утро! Как спалось? – он каждый день начинает с этой фразы и, если честно, то от этого выворачивает.

Потому что она дарит смехотворную иллюзию покоя, потому что тёплая, как не знаю что, ну, и ещё потому что мне снятся кошмары.

Я хотела бы не встречаться с адским лекарем больше никогда, но по несчастливой случайности, видеть его теперь приходится каждый день: какой-то ангел задел мечом щиколотку в бою, распорол. И теперь в лазарете держат чуть ли не силой. А я не демон, у меня не демоническая регенерация, поэтому «Доброе утро» я слышу уже двадцатый раз.

Вельзевул оказывается совершенно непробиваемым. Его не останавливает то, что всякий раз в ответ на его приветствие я молча отворачиваюсь к стене.

Я не могу сказать напрямую: убирайся, пожалуйста, к чёрту, не пытайся приблизится ко мне даже на миллиметр, оставь в покое. Потому что мне кажется, что уже только заговорив с ним – я его испачкаю. Мне и так невыносимо видеть, какой он живой. Он ведь устаёт к вечеру, и тогда просто кладёт голову на руки, подметая хвостом пол между ножками стула. Он говорит, что я иду на поправку, и его пальцы задерживаются на моей коже на несколько секунд дольше, чем требуется. Он приносит печенье и желает доброго утра. И – это та жизнь, которую я в глубине души очень хочу, и которой у меня никогда не будет, потому что, ну… Мне снятся кошмары, но самый главный кошмар – это я.

– Доброе утро! – и вот опять он улыбается, и от этого хочется отползти на другой конец кровати, а лучше – в другой конец комнаты.

– Уже все в порядке, – невпопад ответила я, отодвигаясь, – могу ходить, если ты заметил, и уже не хромаю. Даже.

– Барышне не терпится меня покинуть? – он шутливо вскинул брови, только это было не смешно, потому что ещё один день, и меня от этого лазарета начнёт тошнить по углам. Ещё и время не военное, мы здесь практически одни, и не хватало, чтоб вся его бесконечная энергия направилась вдруг на меня.

– Да, – мрачно выдохнула я, убирая назад волосы, – не терпится.

Барышня уже устала сбегать по ночам из-под твоего чуткого взора, чтобы кого-то прикончить. Барышня хочет как раньше, сразу, как только захочется.

– Можно взглянуть? – он опустился рядом на кровать, прекрасно зная, что можно, и при этом совсем не обязательно спрашивать, но эта гребаная бесполезная вежливость… – Что ж, кажется, все действительно, в порядке и…

Он резко осёкся, потому что до нас неожиданно стал доносится какой-то тревожный шум со стороны двери. Через секунду она распахнулась, и в лазарет ввалилось два бесёнка, напрочь перемазанных кровью, напуганных до смерти и бескровно бледных. Впрочем, ранен из них был только один.

– На стол, – живо скомандовал Вельзевул и ножом, одним выверенным движением, вспорол одёжную ткань, мешавшую осмотреть ранение. – Мне нужен ассистент, – почти мгновенно заключил он, только голос показался чуть более приглушённым. Пытался волнение скрыть?

Взгляд адского лекаря упал на руки того, второго, жавшегося у входа на ватных ногах. Дрожали.

– За дверь, – мгновенно распорядился Вельзевул. – Ты, – кивнул на меня, – помогаешь.

– Я? – ушам своим не поверила. – Я ничерта не смыслю в медицине! Не легче позвать твоих обычных ассистентов?

– Пока я буду их искать, он закончится. Просто делай, что я прошу, это не сложно.

Дверь хлопнула, и все звуки разом стихли, как будто бы их выключили. Как будто бы мир замкнулся на нас двоих и этом мало что соображающем от страха и боли бесёнке, переводившем с меня на Вельзевула взгляд огромных испуганных глаз. Не знаю, как лекарь что-то соображал в этом, но у парня была огромная рана на правой стороне груди, а ещё он тяжело дышал, явно сквозь боль, судорожно хватая воздух.

И от его взгляда появлялось бесконечное желание выйти за дверь, потому что все, что я умею, это приносить смерть, и ждать от меня помощи сейчас – это на грани безумия. Я коротко взглянула на адского лекаря. И все же, если я правильно тебя понимаю…

Ты хочешь меня невозможного, но выбора у меня нет.

– Ремень, – велел Вельзевул, спешно раскладывая свои инструменты.

Разъяснять не пришлось, несложно было догадаться, чего он хотел.

– Зажми зубами, парень, а то язык откусишь, – я старалась, чтобы голос звучал ровно. Думать о другом. Не думать вообще.

Бесёнок спорить не стал, только невозможно длинный хвост от этой просьбы лихорадочно застучал по полу.

– Придержи его за руки, только крепко, – Вельзевул уже склонился над раной, а мне пришлось встать у изголовья, чтобы не быть помехой.

Бесёнок выгнулся, едва только лекарь начал свою работу. Из глаз полились слёзы, а мутный взгляд беспорядочно заметался по комнате будто в поисках чего-то. Чтобы удержать мелкого демона на месте, мне почти всем весом пришлось надавить на его плечи, так, что аж дыхание перебило. Если из-за его дёрганий Вельзевул что-то не то резанёт, можно будет сразу заказывать панихиду. Впрочем, что Вельзевул там делал, я усиленно старалась не смотреть, чтобы не начало мутить. Достаточно было и того, что весь воздух вокруг пах кровью, а адский лекарь уже и сам оказался в ней почти по локоть. Просто держать и всё. Одно это требовало уже всех моих усилий. Но постепенно судороги стали ослабевать – бесёнок начал отключаться от боли.

– Ему нельзя терять сознание! – строго предупредил Вельзевул, не поднимая головы. – Держи его на поверхности.

– Парень, не засыпай, слышишь? Смотри на меня…

О, Дьявол, я даже имени его не знаю!

Первое время удавалось кое-как удерживать мутный взгляд на себе буквально несколько секунд, а потом он снова начинал рассеянно блуждать по потолку, и глаза закрывались. Приходилось повторять какие-то бессмысленные слова, хлопать по щекам, и каждый раз все тяжелее ему это давалось. В один момент я вдруг поняла, что но он не возвращается, сколько не зови.

– Вельзевул…

– Я не слышу, – адский лекарь наконец выпрямился и посмотрел на меня, – как бьётся его сердце.

Вельзевул склонился над его лицом: два вдоха, тридцать толчков на грудную клетку, руки не сгибаются в локтях. Потом ещё раз – всё то же самое. Ни одна мышца не дрогнула, только губы стали ещё бледнее, проявился синеватый оттенок едва заметно. Вельзевул отступил, растеряно опуская руки, и глаза у него сделались как будто стеклянные.

– Чёрт, да я ведь уже закончил, чего же ты потерпеть не мог.

– Он, что? Умер? – в груди болезненно ёкнуло. Вот сдалась-то мне одна единственная жизнь, я ведь отнимаю их десятками… – И это всё? Просто так отпустишь его?

– Здесь больше ничего не сделаешь, – Вельзевул всё никак не мог оторвать от бесёнка взгляд.

Он был такой растерянный и беспомощный, а теперь лежит застывший.

Да твою мать, как будто что-то могло пойти так, пока я рядом!

Два вдоха, тридцать толчков на грудную клетку, руки не сгибаются в локтях.

– Лилит, не надо уже, это бесполезно.

Мне на плечо легла тёплая ладонь, но я дёрнулась, скидывая её.

– Просто рот закрой. Не может такого быть, чтобы умер.

Я все время отнимаю жизни, дай мне хоть одну спасти.

Говорят, упорство, это сильная сторона личности, а упрямство – это как бестолку биться головой о стены и оно никогда и ни к чему хорошему не приводит. Мне сейчас просто не хватает духу отступить, мной сейчас овладело упрямство, тупое лобовое упрямство, которым и в самом деле ничего не достичь.

Ещё раз.

– Ну заводись! Ну пожалуйста, – заклинание-мольба-крик-о-помощи. – Ну давай!

Два вдоха, тридцать…

– Бьётся! – неожиданно подскочил Вельзевул.

…что? Его слова ещё раз отдались эхом в ушах и взгляд замер, задержавшись на полу, там, где едва заметно подрагивал длинный бесёнков хвост. Через пару секунд я и сама бессильно сползла туда, ероша волосы.

Бьётся.

– Всё… Всё теперь будет хорошо, – Вельзевул подал мне руку, и пришлось за неё взяться, потому что силы разом испарились куда-то, и сама бы я ни за что не поднялась на ноги.

Чувствовала, будто это меня только что выдернули из небытия. Он все ещё не отпускал мою руку, и так получилось, что смотрели мы друг другу в глаза. И, Дьявол, Дьявол, как глупо и как тепло. Я кое-как попыталась улыбнуться, но вдруг поняла, что словно из ниоткуда подступают слёзы, отпрянула, как обожжённая, и поспешно вышла за дверь.

***

Зелёный чай с мёдом – так пахнет под дверью его кабинета. И это странно, необычно, не связывается в моём сознании с привычными запахами Пандемониума, особенно тех его коридоров, в которых я бываю чаще всего. И если честно, меня тянет смеяться, хохотать во всю глотку, потому что чего ради я вообще стою под его дверью далеко за полночь, зачем пришла, на что надеюсь? И тяну, потому что прекрасно знаю, если сейчас переступлю порог этой комнаты, небо на землю не упадёт, а реки не потекут вспять, но… Просто в мире есть грани, которые лучше не нарушать, и вот это она, такая грань, и я всё равно нарушаю её, подаюсь вперёд, ручка даже не скрипит под пальцами, и дверь поддаётся на удивление легко.

– Здравствуй, – Вельзевул сразу же поднимает от бумаг уставший, немного рассеянный взгляд и на секунду даже кажется удивлённым, – Лилит.

– Тебе тоже всех благ.

Я прикрываю за собой дверь, прижимаюсь к спиной к резной поверхности, ощущая кожей каждый её изгиб, и замираю.

Все, что я чувствую сейчас – это беспомощность, как будто пришла с покаянием. Ну, и ещё у меня дрожат губы.

Он не спрашивает, ни зачем я пришла, ни когда уйду, он не спрашивает вообще ничего, просто смотрит выжидательно – и всё. Кабинет освещает неровное мерцание одной единственной свечи, поэтому лица адского лекаря не рассмотреть, но это к лучшему.

– Я хотела узнать, как его зовут, – на секунду замолкаю вынужденно и напряжённо, стараясь удержать в себе второй вопрос. – И всё ли с ним в порядке.

Но он срывается с губ почти одновременно с первым, порождая горькое желание прикусить язык так, чтобы вообще пропала возможность говорить хотя бы ближайшие недели две.

Отвратительная, вызывающая омерзение искренность.

– Уже совсем скоро пойдёт на уверенную поправку. Зовут его Вассаго, он в разведке у Халпаса служит, там ему и перепало. На последнем задании. Спасибо тебе, что помогла… – едва он только начал говорить, губы Второго властителя тронула улыбка, но голос… в голосе вдруг просквозило не то отчаяние, не то боль, что-то терпкое, тягучее, неприятное. Совсем на него не похожее. Просквозило и исчезло, сменившись привычным теплом, но поздно. – Присядь, попей чайку.

Меня от этого голоса – в дрожь, в холод, будто поставили на продуваемый всеми ветрами край пропасти. И не то, что бы я хотела туда заглядывать, понимать, впитывать всю эту чужую боль, мне и своей хватает. Он ведь даже слова подобрал – одно к одному – равновесие и спокойствие, не подкопаешься. А голос выдал, хотя ему очень хотелось верить, что нет.

– Благодарю. Я всего на секунду зашла.

И я не тот человек, с которым стоит откровенничать, не тот, кто достоин этого хоть немного, и…

– Сядь. А то запру в кабинете.

Вельзевул говорит это все тем же ровным спокойным голосом, и потому не сразу понятно, шутит или всерьёз, но он и то, и другое вместе, и в целом, юмор у него очень своеобразный. Да и чай в итоге оказывается не совсем чаем.

Лекарь с непроницаемым видом добавляет в тёплую ароматную жидкость тёмный алкоголь.

– Будет мерзко, – предупреждаю я и – что? почему? ты ополоумела? – сажусь на его диван.

– Помолчи, – отмахивается он, на этот раз уже явно шутливо и протягивает мне чашку.

Что ж, это была попытка разрядить обстановку, разрубить натянутый между нами оголённый нерв, и если её не поддержать – будет невежливо. Я постаралась изобразить хоть подобие улыбки, но вышла только вот эта кривая болезненная усмешка, почти оскал. Не получилось с лицемерием.

– Я раньше думала, почему? – пол в его кабинете из шершавого дерева, и по нему приятно ступать босыми ногами. – Почему ты выбрал спасать жизни, не забирать. Это что, было для тебя проще, чем сражаться поле боя? Теперь я вижу, что гораздо сложнее. Помогать каждому. Быть в ответе за каждого. Отдавать себя без остатка. Ты не боишься такой ответственности, а?

Он ни за что не расскажет этого сам. Как волнуется за каждого. Как он вместе с ними тоже умирает где-то внутри. Чего ему стоит унять дрожь в руках, даже если он этого несчастного бесёнка видит в первый раз и не увидит больше никогда.

Он ни за что не расскажет этого сам, но я вижу. Сама не слишком-то счастлива такому положению вещей, но от этого никуда не деться.

– Вельзевул… Ты вообще различать можешь? – я прижимаюсь губами к чашке, и по телу разливается обжигающее сонливое тепло.

– М? – он как будто отвлекается от каких-то своих мыслей, хотя смотрит прямо на меня.

– Ну, кто достоин твоей помощи, а кто нет?

Я – нет.

Адский лекарь неожиданно перемещается ко мне на диван, вынуждая отпрянуть, но это всего лишь его демонская привычка-потребность постоянно трогать собеседника, быть рядом, ближе, потому что демоны в любой момент готовы подставить друг другу плечо – они все так делают. А мне плечо подставить некому, поэтому, если я упаду, то с большой долей вероятности сломаю себе шею.

– Делить мир на достойных и недостойных – удел мелких умов и трусливых душ, – Вельзевул сидит совсем близко, так что я чувствую своей кожей чужое дыхание; он и говорит поэтому тихо, но очень серьёзно, как будто каждое слово – что-то невероятно важное. – Мы не можем всякий раз знать наверняка, что каждый из нас пережил, и через что прошёл, чтобы его судить. Можно стать лучше. Всегда. А отказывать в помощи – это преступление. Даже если тебя о ней не просили.

Неуместно красивые, отточенные фразы. Бьют в цель, но больно-больно-больно.

– Если будешь распыляться зря, твоего тепла не хватит тому, кому действительно это нужно, – я не уверена, что вообще имею права его касаться, но вот касаюсь, кончиками пальцев веду от плеча к предплечью, – Тому, кто без этого дышать не может. Кого мысли об этом сводят с ума день ото дня, убивают, не оставляя в покое ни на секунду, – Стоп. Всё. Уже сказала достаточно. – Близость, и вместе с тем недосягаемость желанного – жестокая пытка, должно быть. – Хватит. Остановись. – Прости меня, – порывистый вдох. – Я хотела сказать, если встретишь таких, держись от них подальше. Для их же блага. Потому что если не можешь помочь, не надо давать надежду.

– Послушай меня, глупый маленький человек, – говорит он, а потом произносит те слова, за которые я хочу убить его так сильно, что, кажется, сводит под кожей мышцы. – Что бы ни случилось, я буду держать тебя за руку.

– Ты… – я сгребаю его ворот дрожащими ледяными пальцами, и мой голос – самый страшный яд, и мне сейчас очень сильно хочется грязно ругаться, но воздуха не хватает настолько, что перед глазами плывут круги.

Я умоляла тебя не делать этого никогда, и меня теперь кроет, выворачивает от боли, потому что какой бы я ни была мразью, я ведь, чёрт возьми, живая.

Судорожно выдыхаю в его губы, и по какой-то причине, вместо того, чтобы отпустить или ударить, подаюсь навстречу. Глажу по щеке неверными движениями, беру его лицо в свои ладони.

Мир застывает на мгновение, обострённое до предела, и я всё ещё не могу дышать.

Мир ломается, разбивается, перестаёт существовать.

Я прикасаюсь к его губам.

Мысль из разряда «что, чёрт возьми, я творю» настигает только со следующей секундой, но это уже безнадёжно, бесконечно поздно, потому что меня притягивают к себе и целуют в ответ. Желание исчезнуть отсюда навсегда и желание забыться в его руках переплетаются, и вместе с ними переплетается наше дыхание.

И его тепло не согревает, оно оставляет на мне ожоги. Губы мягко касаются шеи, как раз там, где под кожей бьётся какая-то из артерий, и это выбивает из груди последний воздух. Приходится втягивать ещё, и мы дышим одним кислородом на двоих, так получается. Тело бьёт мелкая неспокойная дрожь, и я до крови кусаю губы. От этого остаются раны, и с них мгновенно сцеловывают кровавый бисер, их нежно зализывают языком. И зачем, почему это вообще происходит, кто из нас двинулся умом, кого из нас это уничтожит быстрее, у меня нет сил отвечать на истерические импульсы разума, и приходится оставить на самотёк. Когда демон в следующий раз наклоняется, чтобы поцеловать, я кладу ладонь на его затылок, не даю отстраниться и вдохнуть, получается мучительно и бесконечно хорошо, меня выгибает, и приходится с тихим стоном откидывать голову на подушку.

– Ты что, плачешь? – к щеке прикасаются мягко чужие пальцы, стирают влажную дорожку, и на них остаётся соль.

Да, я, чёрт возьми, плачу. И я не знаю, как это остановить, так что прости. Прости-прости-прости. Я ловлю его руку, целую ладонь, запястье, прижимаюсь носом. Выпускаю из ослабевших пальцев, и она спускается ниже, проникает под платье, и от этого бьёт током. Бьет больно. Я тянусь навстречу, целую, куда придётся: губы, глаза, волосы на виске. Получается жарко, нервно и как-то дерганно.

Одежда вдруг начинает безумно раздражать, и поэтому очень быстро оказывается забытой на полу. И я понимаю, что чем бы это не кончилось, кто-то из нас этого не переживёт, кого-то убьёт, задушит вот этими вот чувствами, и пусть, пожалуйста, это буду я. У него хриплое дыхание и пьяный шальной блеск в глазах. Он что-то говорит, но меня уносит, я не слышу, только подставляюсь под его губы и руки. А еще он разрешает тереться о свою кожу, вылизывать губы и ямочку меж ключиц, спускается поцелуями между рёбер, к животу и тогда это вообще доводит, отключает от реальности, подключая к его собственному аппарату жизнеобеспечения, изощрённой пыточной машине, которая боль мешает с острым наслаждением, пуская по телу импульсы дрожи.

Это близко, так что воздух, исходящий электрическими разрядами на двоих у нас один, но хочется ещё ближе, и эта мысль доходит до нас обоих одновременно, срывая с измученных, исцелованных губ задушенный нетерпеливый стон.

Подхватывает под спину, укладывает на диван. Обнять коленями его бёдра, немного податься навстречу, вздрогнуть от чувства непривычной наполненности. Дыхание перехватывает, поэтому стон получается прерывистый, мгновенно заглушенный глубоким медленным поцелуем. У него движения выходят плавными, и это сводит с ума меня, дёрганную, возбуждает ещё сильнее, поднимая за несколько мгновений почти до самого пика.

Нервы оказываются до предела обнажены, и каждое касание ощущается, как будто оно первое, и оно же последнее. Мы даже не говорим друг другу ничего, потому что нет таких слов, которыми можно это высказать. Я нащупываю шрамы у него на спине, кончиками пальцев едва касаясь их, и – странно, я никогда раньше не находила в своей душе нежности, но сейчас она переполняет меня.

Вельзевул немного отстраняется, чтобы можно было смотреть в глаза, и я, мне нужно это как-то пережить, наверное, потому что это что-то невероятно личное, насквозь пронизывающее, оставляющее душу незащищённной даже от малейшего дуновения ветра. И я не хочу, но тону в этом, ухожу с головой на самую глубину, без шанса вынырнуть на поверхность. Легкие жжет огнем, щеки – солью, а губы – его проклятым именем.

От наваждения не получается освободиться и остаётся только отдаться ему.

Когда всё утихает, страсть в его глазах сменяется нежностью, но только это ещё больнее.

Губы сами собой кривятся в усмешке. Светлый ангел. Светлый-светлый ангел. Нимб погас, а крылья он потерял, когда падал. Но вот то, что в его душе осталось, этого бог отнять не в силах, через боль, через напряжение бессонных ночей он пронёс и сохранил своё тепло. И это никому не подвластно.

Каждый может стать лучше – это утопическая идея, неумолимо ведущая к саморазрушению, и мне таких метаморфоз не перенести. Но если я хочу хотя бы попытаться быть с ним, из себя нужно вытянуть все то хорошее, что во мне ещё осталось.

Но что если во мне не осталось ничего?

========== 2. Сильна, как смерть ==========

– Ну что, ты счастлива теперь? – Лилит опирается о шершавое дерево комода, склоняясь к тёмному зеркалу.

Месяц. Месяц и десять дней. Ровно столько она продержалась, а потом всё.

Как объяснить ему, что вот да, я очень хотела их убить, их всех. И, господи, сколько их было… десятка два? И они, ну, они очень хотели жить.

Колени дрожат, и, наверное, опираться на комод приходится именно поэтому. Их было десятка два и ей всё ещё недостаточно. Когда Лилит думает об этом, то подсознательно вызывает в памяти его голос. Его слова.

«Послушай меня, глупый маленький человек…»

О, пожалуйста.

Это не помогает. Это делает только хуже, больнее. А ещё – с такой силой нельзя скрести по дереву пальцами, потому что ногти ломаются, и на поверхности остаётся кровь.

Лилит в каком-то смысле недоубитая и, кажется, сломанная настолько буквально, что хочется поднять изорванную ткань, посмотреть на своё тело, понять, где проходит этот шрам, рубец, огромная незаживающая рана, провести по ней пальцами, и может быть, как-нибудь закончить начатое.

Можно бесконечно долго бегать от реальности, но в конце концов ты остаёшься один на один с зеркалом, которое неумолимо показывает тебе – тебя. То, что от тебя осталось. Руки в чужой крови, лихорадочный нездоровый румянец, нечёсаные волосы, почти закрывающие лицо, и – эти глаза.

Если когда-нибудь кто-нибудь сможет понять, каково жить, когда боишься отражения собственных глаз сильнее смерти, это принесёт что-то вроде удовлетворения. Во всяком случае, должно.

Но сейчас ей кажется, что у глаз, смотрящих на неё из зеркала нет цвета – они бесконечная мгла, за которой не осталось ничего святого, и вообще не осталось ничего.

Вельзевул не знает, что она сделала, но когда узнает, он будет точно так же обходить её комнату, как она сейчас обходит его: с презрением, с тошнотой, не в силах задержать взгляд на ручке дольше, чем на две с половиной секунды.

– Ты чудовище, – с наслаждением проговаривает Лилит в лицо своему отражению, в лицо себе, и губы сами собой растягиваются в мрачной улыбке. – Что, думала, можешь быть с ним?

Можно бесконечно долго рассматривать реальность, разбиваться об неё, и потом собирать себя по осколкам заново, но правда в том, что Лилит очень тянется к нему,

но он бы никогда не полюбил такую.

***

– Лилит, мы завтра начинаем, едва только встаёт солнце, – так говорит Дьявол, стоя за моей спиной.

– Ты же знаешь, что на рассвете моя сила угасает. Я присоединюсь к бою позже, с наступлением сумерек, – так отвечаю ему я, не узнавая своего голоса, – вижу, что битва будет суровой, не хочу умереть на заре времён.

Я слышала, там даже участвует он, адский лекарь. Правда на этот раз не в качестве лекаря, в качестве полководца.

Вступать в бой мне так и не доводится, потому что он, кровопролитный, заканчивается куда раньше, за много часов до того, как на землю спускается ночная тьма. Жестокий, быстрый, как и все большие битвы в этой нескончаемой войне. По Пандемониуму мгновенно разносятся вести от выживших: о подвигах и героях, о тяготах и потерях.

По Пандемониуму мгновенно разносятся вести, но я выцепляю из них только одну: Второй повелитель Преисподней, главнокомандующий Вельзевул больше не может ходить, потому что ему перебило позвоночник.

В груди застывает воздух, а ещё через секунду он превращается в колья, и я не просто перестаю думать о чем-то ещё, я перестаю думать вообще.

С нашего последнего и единственного рассвета прошло уже несколько месяцев, и он с тех пор не искал встречи. И может, моё лицо – это последнее что он хотел бы видеть сейчас, и неожиданная боль сдавливает рёбра, почти ломая их. И я не имею права к нему идти, что я скажу ему, явившись за полночь? Мои глаза, моё неумелое сочувствие, извечный холод моих рук – ничего из этого ему не нужно.

Но слова неожиданно находятся сами, и мне не приходится мучительно вырывать из души каждое, оставляя кровоподтёки.

– Ты обещал, что бы ни происходило, держать меня за руку, но когда это случилось, меня рядом не было, и сейчас у меня немного колет ладони, но я здесь, поэтому…

– Спасибо, – это всё, что он говорит, а потом заключает мою руку в свои и подносит к лицу.

Вельзевул сидит в большом глубоком кресле, прикрытый пледом, и на коленях его – бумаги, и это чужие истории болезней. Он пытается забыться от своего горя, с головой уходя в чужое, даже не думая жаловаться на жизнь, потому всем сейчас непросто, а он, ну, сейчас он сидит здесь, живой, а тысячи остались там – мёртвые. Но если взглянуть на ситуацию с другой стороны, все оказывается предельно просто: он теперь прикован к этому креслу насмерть, и без чужой помощи ему не подняться из него уже больше никогда.

Я не хотела этой боли, но сейчас смотрю в его глаза, и это всё, что я могу для него сделать, и лучше, наверное, не делала бы ничего.

Все кто был дорог, кто важен, уже сказали тебе свои слова сочувствия, похлопали по плечу, обещали за тебя отомстить.

И кто теперь сидит у тебя в ногах? Монстр, убивающий ради забавы. Безумец, день ото дня соскальзывающий всё глубже во тьму. И из его глотки рвутся ободранные вымученные слова и обещания, но ты так и не услышишь ни одного, потому что произнести их не хватит сил.

Так продолжается до утра, мы сидим, тихие, при свете единственной свечи, не в силах разрушить это надрывное оглушающее молчание. Мне хочется сказать всё на свете, но не получается – ничего. И остается только гладить его по волосам, не смея коснутся губ, смотреть в глаза, глотать всю эту тоску, это отчаяние, не находящее себе выхода. Она мешается с привычным теплом и светом, ощущаясь от этого только ещё острее, оставляя за собой бессилие, поделённое на двоих, потому что одного оно бы просто сломало напополам.

С наступлением утра наше время истекает, и я исчезаю из его кабинета, из Пандемониума, и из Преисподней вообще, не объясняя ничего и никому, оставляя за собой только ветку сирени в стакане из-под чая.

Адский лекарь должно быть решил, что я бросила его, едва только схлынул первичный порыв жалости, решила, что он не нужен мне такой, и значит, пусть разбирается с этим сам. И судя по его лицу, с которым он оборачивается, едва я снова появляюсь в дверях его кабинета через несколько недель, он действительно думал именно так.

– Я принесла целебные травы. Они укрепляют кости, и, если честно, на ноги ставят мёртвого. Тебя тоже поставят.

– Лилит, ты человек… – мягко начинает он, но я прикладываю палец к его губам, не позволяя закончить, потому что всё, что он собирается сказать – известно мне наперёд. Ты человек, и мало что смыслишь в медицине, и мне приятно твоё желание помочь, но тут ничем не поможешь, ты уж прости.

– Я человек. Я ведьма. Я нечистый дух. И если ты мне сейчас не доверишься, я сверну тебе шею, уяснил?

По сути, я совершаю ту же самую ошибку что и он, зеркалю её почти издевательски точно. Не протягивай руку, если не в силах спасти, никогда и никому не давай ложную надежду, иначе сгинете вместе. Но я уверена в своих травах, и в своём желании помочь прежде, чем окончательно соскользну в бездну, и поэтому я здесь.