Текст книги "Первая любовь Густава (СИ)"
Автор книги: Shairen
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
– Как вам?
Это всё еще был кофе, приготовленный ангелом для него. Надеясь, что лицо не выдает ощущений, Густав поспешил заверить:
– Спасибо, безмерно польщен вашими стараниями.
Ну, по крайней мере, он не покривил душой. Матильда вернулась к упражнениям, а стряпчий, скрепя сердце, снова сделал глоток. Абсолютный кошмар. Наверное, будь в напитке яд, он и то стал бы слаще. Желание отодвинуть чашку подальше и никогда больше не брать в руки практически завладело сознанием, но… Но он смотрел на своего ангела, вспоминал нежное касание рук, горящие энтузиазмом глаза и просто не находил в себе сил так поступить, даже будь это и вправду ядом. Густав отпил вновь. И еще. Закончив, наконец отставил чашку и перевел дух. Испытание позади. Он выдержал. И тут же поймал на себе оценивающий взгляд:
– Вам понравилось? Хотите добавки?
Чувствуя, что настал его смертный час, Густав кивнул.
Пожалуй, на второй чашке стряпчий уже начал смиряться. У напитка нашлись свои плюсы – он прекрасно прояснял сознание, выдергивая из сладких грез. Заставлял задуматься о Матильде с новой стороны – по всему выходило, что в приготовлении кофе, пусть и посредством самоварного кофейника, она была не сильна. Отчего тогда пыталась? Старалась проявить гостеприимство? Или, наоборот, давала понять, что ему тут не рады? Ставила на место? В любом случае главное оставалось неоспоримым – этот кофе был сварен специально для него, передан нежными ручками и с улыбкой. Отказаться от секунд счастья, когда на него столь лучезарно смотрят, подавая напиток, Густав не мог.
Еще две чашки и шесть упражнений спустя Матильда попросила перерыв и налила кофе и себе. Отпив, тут же выплюнула, не заботясь о манерах, и выхватила кружку из рук Густава. Принюхалась. Попробовала. Плюнула снова. Воззрилась полным возмущения взглядом:
– Почему вы не сказали, что получилась несусветная дрянь? Его совершенно невозможно пить!
– Но вы сварили его для меня…
– И что? Это же гадость!
Густав молчал, глядя в пол. Она подошла ближе, наклонилась и заглянула ему в глаза.
– Было очень невкусно, так? Зачем вы пили? Не надо такое терпеть, я вас прошу.
– Но вы предложили…
– И что? А если бы я вас в окно прыгнуть попросила?
Он поднял голову, выдержал долгий взгляд и честно кивнул:
– Прыгнул бы.
Матильда лишь покачала головой в задумчивости.
– Вы очень странный.
Оставшееся время урока Густав переживал, не разгневал ли сударыню, и внутренне уже ожидал, что в конце ему прямо скажут – в услугах более не нуждаемся. Заметив волнение своего учителя, Матильда ненадолго прервалась, протянула руку и поправила в очередной раз выбившуюся из-за его уха прядь. Посмотрела с наигранным укором.
– Ваша исполнительность меня, конечно, радует. Но давайте всё-таки не во вред себе, хорошо? А то обижусь.
– Конечно.
– И не грустите. Я придумаю какую-нибудь мелочь, пустячок, в качестве извинения. Вы, главное, в пятницу обязательно приходите, хорошо? Я буду очень-очень ждать.
Тем же вечером лакей доставил коробку. В ней были изумительной работы горчичные перчатки тонкой замши и записка знакомым округлым почерком: «Раз уж вы собрались делать всё, чего бы я ни потребовала, обратим это в пользу. Примите мой подарок. В противном случае крайне меня обидите». Густав вновь подивился её тонкому вкусу – цвет и вправду ему шел, но, примерив, вернул пару в коробку: такое сокровище надлежало не носить, а хранить.
Еще две недели спустя, когда уроки настолько вошли в жизненную рутину Густава, что руки его почти перестали трястись при передаче подопечной бумаг, неожиданно возникла заминка с выбором даты следующего занятия.
– Вторник не подходит, – покачала головой Матильда, задумчиво глядя на него. – Во вторник мы идем в оперу.
Стряпчий мысленно застонал. Как мог он забыть о главном увлечении своей возлюбленной, которое и позволило им встретиться? Конечно же, во вторник опера! И тут он похолодел. По всему получалось, что в этом месяце он несколько поиздержался и в следующий раз сможет увидеть её только в конце недели…
Сколь, однако же, странно устроен человек! Еще недавно право хотя бы пару раз в месяц лицезреть Матильду на расстоянии, пусть и без малейшего шанса заговорить, казалось ему подарком богов, а теперь, когда по три, а то и четыре вечера в седмицу он может видеться и слышать её ангельский голос, и день расставания оборачивался пыткой.
Коря себя за неуемные аппетиты, Густав чуть поклонился:
– Простите великодушно, виноват, позабыл-с. Надеюсь, представление вас порадует. Удобен ли будет урок во второй половине четверга?
На него испытующе посмотрели.
– Обсудим это во вторник. Вы пойдете в оперу со мной, и ваша задача сделать так, чтобы представление меня не разочаровало.
Стряпчий встрепенулся. Раз она так хочет, то конечно… Денег можно занять у дяди, он, скорее всего, не откажет. Или у коллег с работы.
– Если такова ваша воля – обязательно. Обещаюсь в каждом антракте составлять компанию и непременно развлечь… – на него вновь протяжно посмотрели, и Густав смолк.
– По-моему, вы чего-то недопонимаете. Я хочу, чтобы вы были со мной в ложе и сопровождали меня в качестве кавалера весь вечер. Билеты уже куплены, и я не потерплю отказа.
Густав окончательно растерялся. Иметь возможность сидеть подле ангела и любоваться её профилем всё представление казалась наградой, которую он не заслужил. Но Матильда уже приняла решение… Он поклонился.
– Как пожелаете.
Арендованный фрак, букет ирисов и она – в очередном модном платье, величавая, живая. Рука, которую Густав протянул, помогая сесть в карету, снова тряслась, и Матильда это заметила. Спокойно расположилась напротив, спокойно взяла у него букет, который он, вопреки всем правилам приличия, заробел отдать сам, спокойно улыбнулась. В эту минуту Густав почувствовал себя тем юношей, в чьем обществе имел честь впервые видеть Матильду и на чьем месте и не чаял никогда оказаться. Почти смирившееся с близостью ангела сердце вновь зашлось в бешеном беге, при этом всё равно умудряясь пропускать удары, и Густав был рассеян, нерасторопен и откровенно бесполезен большую часть времени. Ангел же его и терпение имела воистину ангельское, мягко намекая каждый раз или осторожным касанием возвращая в сознание. После первого акта стряпчий очнулся от забытья с четким непониманием, какую оперу они изволили смотреть. Постаравшись стряхнуть наваждение, поинтересовался, не жарко ли даме и не хочет ли она прогуляться в фойе. Ему с благодарностью подали руку.
Но куда бы пара ни направилась, повсюду следом плыл шепот.
– Господи, вы это видели?
– Воистину ужасное зрелище! А я говорила, если эта чертовка не образумится, максимум, на который сможет надеяться, – какой-нибудь плешивый старичок.
– Вы его знаете?
– Напротив. А посему полагаю, что общества он самого низкого.
– Вот как?
– Да-да. Представляете, насколько она пала? Уму непостижимо, чтобы такая дама – и с подобным ничтожеством!
– Ой, я о нем слышала! Это её учитель немецкого.
– Ба! С учителем в оперу! Да где это видано?!
Покуда они прогуливались, Густав держался отстраненно и вежливо, как и приличествует кавалеру, но стоило вернуться в ложу – постарался сесть глубже в угол, подальше от посторонних глаз, чувствуя, что силы на исходе. Публика была права, и сейчас, глядя на ангела, с интересом ожидавшего продолжения представления, он всё более и более понимал, до чего же смешон рядом с ней. В глазах защипало, дышать стало трудно, и Густав отвернулся от сцены.
– Что с вами? – она поймала его за руку и потянула к себе. Он покорно – когда дело касалось его ангела, иначе и не выходило, – подчинился, и не заметить слезы Матильда не могла. – Вы расстроены? В чем причина?
– Простите. Я вас недостоин.
– Вот глупости говорить не надо, – нахмурилась она. – Кто так решил?
– Свет. Общество. Все. Я… Я безмерно благодарен за то счастье, которым вы меня одарили. Но люди правы. Ничего более жалкого подле вас и вообразить нельзя.
В негодовании Матильда сложила руки на груди.
– Вы добрый, у вас большое сердце и вы искренне меня любите. Не придуманную меня – времени было достаточно, чтобы присмотреться, – а настоящую. И любите, как никто другой не умеет. И что же тут плохого?
– Больше ничего я не могу вам дать.
– Всё остальное у меня и так есть.
Он замолчал, пытаясь утереть слезы, но вдруг маленькие дамские пальчики в перчатках скользнули по одной его щеке и по другой, и от внезапной нежности чувства, напротив, хлынули лишь сильнее. Матильда утирала его слезы, что-то нежно щебеча, а с ними уходили и детские обиды. Густав всегда всех любил, но никому и никогда не было до того дела. А ангелу было. Здесь и сейчас она заботливо утешала его, озаряя светом своего совершенства, и это сделалось чуть ли не высшим переживанием из всех, что он мечтал когда-нибудь испытать.
– Признаюсь, поначалу я оказалась до крайности сконфужена. Вы выглядели немного… нелепеньким. Совсем не таким, как я представляла. Но вы очень трогательный. И хороший. Терпеливый. Серьезный. С вами я сама становлюсь гораздо мягче к людям, чем обычно. И вы… закройте глаза.
Он послушался, смиренно сомкнув веки. В темноте шуршали платья, пели на сцене, послышался звук задвигаемой портьеры. Он ждал. И вдруг что-то нежное, благоухающее чуть ощутимо коснулось его прически, поправляя выбившуюся прядку. Он боялся не только пошевелиться, даже вздохнуть. Затем почувствовал такое же легкое прикосновение с другой стороны, а потом её дыхание у своего лица и мягкие, пухлые губки на своих сухих. Они соприкоснулись. Мельком, словно видение, скользнул острый язычок, и Густав податливо приоткрыл рот. Матильда целовала его и целовала, а он пытался отвечать – неумело, невпопад, только учась это делать. В какой-то момент оторвался, тяжело дыша, и в забытьи открыл глаза – она смотрела прямо на него, очень странно, красиво смотрела, и, облизнув чуть распухшие губы, скомандовала:
– Хочу еще.
Он повиновался. Всё оставшееся время второго акта они целовались, неспособные напиться друг другом, словно завтра никогда не наступит.
С того дня воспоминания о жарких поцелуях буквально преследовали его. Мужская плоть бунтовала, сны снились просто вопиющие, а Густав уже и не знал, что думать. Сегодня у них должен был состояться урок, но в том смятении дум, в котором он пребывал, не теплилось ни малейшей надежды на адекватное занятие. Он пытался отвлечься работой, но возмутительные непристойности мерещились даже в обыденных записях городового о том, как пьяный кучер на телеге въехал в столб. Стряпчий понимал: дело дрянь. В таком состоянии он сделался буквально опасным для своего ангела.
Вечером Густав прибегнул к решительным мерам и малодушно притворился больным. Отправил соответствующее послание домой к Матильде, на всякий случай пару раз кашлянул при хозяйке и взаправду лег в кровать. Он уже не помнил, как проводил вечера ранее, до появления любимой – это слово разорвалось в голове словно пушечный снаряд, – и совершенно не желал ничего на свете, за исключением этих сладких и мягких девичьих губ, что умели так нежно ухмыляться…
Очередную непозволительную мечту оборвал стук в дверь. Чуть привстав на локтях, он поинтересовался, кто там, но ответа не последовало. Стук, однако же, повторился. Не желая прерывать прекрасные грезы, Густав попытался просто накрыть лицо подушкой, но постучали еще раз, третий, гораздо настойчивей и, кажется, ногой. Поняв, что от внезапного визитера так просто не отделаться, стряпчий решительно встал и как был – в панталонах, сорочке и совершенно взъерошенный – пошел открывать, лишь накинув сверху сюртук. Распахнул дверь и немедленно наткнулся на знакомый пытливый взгляд черных глаз. Опешил.
– Но… Я же писал письмо, мне нездоровится… Вы не получали?
– Я здесь именно потому, что получила. Разрешите войти?
Он побледнел:
– Вам категорически нельзя этого делать.
– Вот так новость. И почему же?
– Я… очень странно себя чувствую. И боюсь, что текущие обстоятельства в целом крайне предосудительны.
– Я всё равно хочу войти.
– Как пожелаете.
Он отошел, плотнее запахивая сюртук, и заметил в её руках корзинку со всякой снедью. Его нежный ангел решила позаботиться о своем больном старичке, а он… Густаву хотелось выть от того чудовищного предательства, которое он мысленно совершал раз за разом. Стряпчий сглотнул.
– Право, не стоило беспокоиться…
Его прервали, властно притянув к себе и поцеловав. Густав ответил страстно, жадно, с желанием и опомнился далеко не сразу. С трудом отстранился, переводя дыхание.
– Вот теперь вам точно стоит уйти, я не… Ой! – он не просто запнулся, он аж подскочил, когда женская ручка скользнула по его животу вниз и наткнулась на предательский элемент мужского естества.
Матильда нахмурилась.
– Больно?
– Нет, просто неожиданно и… и лучше отпустите. Христом богом прошу.
В ответ она лишь выгнула бровь и внезапно крепче обхватила ладонью. Воображение сработало резвее, чем попытка вспомнить стоимость извозчика от оперы до канала, и предельно сконфуженный Густав поспешил руку дамы убрать.
– Простите, пожалуйста. Не подумайте дурного, досадное недоразумение, и я…
– Это было быстро, – довольно флегматично отметила Матильда, глядя на его попытки найти платок.
– Виноват, простите.
– Вы так сильно меня любите?
Вопрос повис в воздухе. Густав не нашел ничего лучше, как сказать правду:
– В сто крат сильнее, чем вы думаете. Простите.
Она отвернулась. Закрыла дверь, щелкнула замком, отбросила ключ куда-то в противоположную сторону комнаты и, чуть толкнув в грудь, усадила Густава на кровать.
– Я хочу увидеть, насколько.
Он онемел. Матильда села подле, медленно провела по его лицу, щеке, губам, нежно притянула его к себе и поцеловала так же страстно, как тогда, в ложе. Он ответил. Еще и еще. Она пьянила, и в какой-то момент Густав осознал, что они уже давно лежат рядом, целуясь, что его руки гуляют по ее телу там, где им не стоило бы быть, а она хихикает, наслаждаясь, и целует, целует, целует…
Он не знал, сколько часов продолжался этот пир близости, не помнил, о чем они шептали друг другу, но утром, когда проснулся, а она лежала на его плече, почувствовал себя абсолютно счастливым. Его строгий ангел оказалась невыразимо нежна, воздушна и страстна, а эта ночь стала одновременно и предосудительной донельзя – казалось, он обнимал всю её, каждый миллиметр кожи Матильды успел погладить или поцеловать, – и в то же время вопиюще невинной: жар, сжигавший их обоих, так и не был выпущен на свободу, но лишь распален более, до невозможности, нестерпимости ощущений. Они не стали единым целым телами, но души их сплавились в этом огне, и когда его ангел открыла свои восхитительные черные глаза, Густав проиграл окончательно.
– Разрешите мне просить у батюшки вашей руки?
Она приложила свои хорошенькие пальчики к его губам, и стряпчий принялся их целовать, словно были они сахарные.
– Разрешу. Но только в одном-единственном случае – если исполните мою волю.
– Ради вас я готов на всё…
Матильда хмыкнула, вновь поправила выбившуюся у него прядь и с хитрой улыбкой проговорила:
– Тогда отныне не «вы». Ты, и только ты. Понятно?
– Как скажешь, любимая… – он потянулся было поцеловать её, но наткнулся на ладошку и хитрый прищур.
– Пожалуй, еще одно требование. Почаще называй меня любимой.
А вот теперь она поцеловала его сама.
Густав был практически уверен, что за попытку сватовства его спустят с лестницы. Вместо этого папенька Матильды чуть ли не в ноги ему кинулся, распорядившись обручить молодых поскорее и немедленно начать приготовления к свадьбе. Всего через три недели Густав и его ангел сочетались узами брака, а поскольку супружеское ложе игнорировать никто не собирался, отец невесты пришел в неописуемый восторг: он уже смирился с норовом дочки и нежеланием заводить внуков, и внезапная благосклонность, пусть и к нищему стряпчему, казалась ему чуть ли не манной небесной.
Первая брачная ночь подарила море открытий. Густав словно боготворил тело своей жены, целуя и целуя, пока Матильда не начала царапаться, изнывая от страсти и требуя решительных действий. Он старался двигаться нежно и аккуратно, но ей всё равно было больно. Но счастливо. Потом они целовались, очень много, и вставали только для того, чтобы провести время вместе, а вечерами на глазах совершенно счастливого отца уходили спать пораньше. Через несколько месяцев абсолютное счастье стало бесконечным – однажды утром, жутко краснея, Матильда поведала, что скоро Густав станет отцом. Он носил её на руках, радовался и смеялся, как никогда.
Из конторы дяди Густав ушел, целиком отдавшись управлению делами семьи, и тесть сделался приятно удивлен неожиданной деловой хваткой, казалось бы, невзрачного жениха. Теперь, когда любимая находилась в положении, тот старался щадить её, изливая весь жар на проекты и финансовые коллизии. Предприятие, и ранее не бедствующее, пошло в гору, о семье вновь заговорили, и заговорили с удивлением – где это видано, чтобы явный охотник за легкими деньгами по факту вышел примерным семьянином и верным сыном? Папеньку Матильды теперь наперебой хвалили за проницательность, а он, гордо кланяясь, лишь подмигивал новоиспеченному зятю. Оба знали, кому обязаны своим счастьем.
Но через несколько месяцев жизни, полной радости, в дом вернулась та тьма, что однажды уже лишила его солнца.
Чахотка.
========== Глава 3. В болезни и здравии ==========
Первым умер отец. Сгорел буквально за три месяца, быстрее, чем ожидали врачи, а ближе к его кончине тревожные симптомы появились и у Матильды. Когда диагноз подтвердился, та почувствовала себя чуть ли не предательницей собственного мужа. Так кичиться молодостью и богатством. Так мучить беднягу, испытывая и забавляясь. И так быстро подвести сразу после свадьбы…
Однако Густав встретил дурные вести с неожиданной стойкостью. Здоровье изменяло Матильде всё чаще, окружающие только и могли, что причитать да волноваться, а Густав – мягкий, впечатлительный Густав, которого, в отличие от себя, она полагала настоящим ангелом, – внезапно стал её главной опорой. Муж, вопреки или же, напротив, благодаря своей любящей натуре, не опускал рук и не сдавался: спокойно и рассудительно выслушивая докторов, изучая предлагаемые схемы лечения и консультируясь с профессорами, он не унывал и продолжал так же влюбленно смотреть на неё. Работал Густав тоже с жаром: наращивал капитал, чтобы хватало на любые медицинские изыски для жены, а после, когда она поправится – а он ни на минуту не допускал обратной мысли, – чтобы в наследство детям досталось приличное состояние. Пожалуй, не будь Густава рядом, Матильда сошла бы с ума.
Прогнозы, однако же, делались исключительно печальные. Чахотка прогрессировала нехарактерно быстро, кашель становился лишь страшнее и кровавее, но любящее лицо мужа ни разу не исказилось ни напрасной жалостью, ни отвращением. Он словно не боялся ничего – ни болезни, ни собственной смерти. Всё так же засыпал, уложив любимую на плечо и гладя волосы, с вниманием и заботой кормил, хоть аппетит и давно покинул её, а по ночам сам обтирал бьющуюся в лихорадке супругу мокрым полотенцем и менял ей рубашки. Как будто боги решили испытать Густава, прогнать по всем кругам ада, а он не замечал этого, безоговорочно и просто любя.
В один из дней Матильде особо нездоровилось – не получалось даже встать с кровати, ужасные боли крутили нутро, и врача вызвали незамедлительно. Поняв, к чему идет дело, она велела Густаву выйти из комнаты – и он покорно согласился, преданно ожидая позволения вернуться.
Когда всё было кончено, Матильда хотела прийти к супругу сама, но даже на это не нашла сил. Власть её более не простиралась дальше собственной спальни, и оставалось только одно – велеть доктору молчать и позвать мужа. Густав влетел быстрее ветра. Испуганно всмотрелся в её лицо – бледное, еще бледнее, чем в последние дни, покрытое испариной – и улыбнулся, по-прежнему робко и влюбленно:
– Тебе лучше, любимая? Что-то принести? Почитать?
Очень хотелось сделать вид, будто ничего не произошло, расслабиться и спрятаться за повседневными глупостями. Но Матильда всегда желала правды для себя, а потому и от себя требовала её для других. Закрыв глаза и боясь взглянуть в лицо супруга, она прошептала:
– Прости. Я потеряла нашу радость. Прости.
Молчание Густава было недолгим. Взяв её руку в свою, поцеловал. Потом снова, и снова, и целовал так, покуда она не открыла глаз.
– Всё хорошо, любимая. Главное, что ты жива. Мы еще заведем детей.
– Я не смогу.
И эту новость он тоже встретил стойко.
– Тогда возьмем из приюта, целую ораву, а то и две, всех возрастов. Чтобы скакали на лестницах, крушили папенькины сервизы и радовали нас.
– Но они же будут… не твои?
Неужели он не понимает? То немногое, что женщина могла дать любящему её мужчине, Матильда более была не в силах исполнить. Но Густав смотрел с прежней нежностью. Снова поцеловав руку, прошептал:
– Конечно, не мои. Наши. Наши с тобой детки. Не волнуйся, любимая. Всё будет хорошо.
Последующие несколько дней он работал из дома, гладя, заботясь и ни на шаг не отходя от жены – лишь бы та не замкнулась в себе, а не покидавшая отныне постели Матильда постепенно понимала, что Густав не кривит душой. Она еще может сделать его счастливым. Только бы поправиться…
Вердикт вынесли безнадежный: пара недель, максимум – месяц. Матильда ужасно похудела и походила сейчас скорее на бледного призрака, карикатуру на себя прошлую. Густав по-прежнему оставался рядом, полон любви и, несмотря на неутешительные слова врачей, искал выход. Это удивляло. Там, где сама она давно бы отчаялась, он не только не смирялся, но и не позволял этого делать ей. Муж не хватался за любое предложение, но рассматривал каждое с предельной критичностью, отметая всё, что не относилось к передовым научным решениям или же было откровенно шарлатанским. Но однажды он пришел в её спальню с очень странным лицом. Задумчивым и одновременно таящим надежду. Густав ждал совета.
– Любимая… Кажется, я нашел выход. Но он очень спорный. И крайне опасен. Прежде чем решиться на такое, мы должны взвесить за и против. Вместе.
Он крутил на пальце обручальное кольцо – с некоторых пор это стало выражением максимальных его волнений. И куда только исчез тот робкий, нелепый стряпчий? С каких пор превратился он в солидного джентльмена, готового на любые безумства ради своей супруги? Пожалуй, встреться она с ним впервые сейчас – оробела и влюбилась бы уже сама.
Матильда кивнула, показывая, что готова к разговору.
Он сел было на краешек кровати, но вдруг, как в самом начале их семейной жизни, завалился набок, к ней, уткнулся лицом в её руку и, когда жена начала по привычке перебирать его тонкие, нежные волосы, заговорил:
– Не сочти меня сумасшедшим, но упыри существуют.
Движение дамской ручки прервалось, и на него посмотрели с некоторым скепсисом. Густав робко улыбнулся:
– Не пил.
Его продолжили гладить, давая выговориться.
– Около месяца я выслеживал, изучал, пытался понять и намедни удостоился получить полное подтверждение своим теориям. В Россию после Наполеона двинулось много нового. В том числе – и подобного толка фигуры.
– Ты сам их видел?
– Да. И это не оптический обман. Двое мужчин. Оба не стареют уже много лет – собственно, слухи о сей странности меня к ним и привели. Оба способны изменять свое тело по желанию, обоим не страшны ни кинжал, ни пуля. Проверил лично.
Рука снова замерла.
– Да, и стрелял, и всадил кинжал чуть ли не по самую рукоять. А как иначе, если на кону твоя жизнь? В таком вопросе я предпочту стопроцентную уверенность.
Его продолжили гладить.
– Они пообещали рассмотреть мою просьбу и сегодня ответили согласием обратить нас обоих. Сказали, это сразу излечит тебя от недуга. Святая вода и распятие, кстати, не причиняют им вреда. Да, тоже проверил. А насчет рациона… По их словам, вампиры не питаются кровью, не разрывают могил и христианским младенцам тоже никоим образом не угрожают. Самое страшное, что случится, – перестанем выносить лучи солнца и не сможем завести детей. Но мы и так не можем, и это я не считаю большой потерей.
– Ты можешь, – внезапно тихо вставила Матильда.
Густав накрыл её руку своей.
– Без тебя? Не могу.
Она молча гладила его по голове, закрыв глаза. Потом спросила:
– А душа?
Набожность мужа по-прежнему вызывала легкую оторопь даже у святых отцов. И этот непримиримый католик рвется в вампиры?
– Ты – моя душа.
– После такого ты точно попадешь в ад.
– Без тебя любое место – ад.
Матильда снова остановилась, обвила его шею руками и чуть потянула к себе. Он с готовностью привстал, поднялся выше и лег рядом, подперев голову и глядя в её глаза. Всё так же – с нескончаемой любовью. А ведь саму её собственное отражение пугало…
– Ты упомянул опасность.
– Да. Я абсолютно уверен в природе сих господ – настоящие монстры. Но у нас банально нет времени выждать и убедиться в исключительной честности намерений с их стороны. Придется рискнуть.
– Есть ли в этом смысл? Оставь всё на божью волю. Я умру, но тебе-то ничего не угрожает.
– Любимая, если ты умрешь, я не смогу назвать то, что мне предстоит, жизнью. Ни при каких условиях.
– Но подобный риск…
Он поцеловал её, заглянул в глаза и нежным голосом напомнил.
– Всегда вместе. И в горе, и в радости.
– Пока смерть не разлучит нас?
Густав еще раз поцеловал её и обнял покрепче:
– Даже смерти я такое не позволю.
Путь в карете до ухоженного поместья неподалеку от реки занял порядка четырех часов. Вопреки всем приличиям, Матильда ехала на коленях мужа, закутанная в мягкую перину, словно драгоценная ваза. Весила она уже опасно мало, настолько, что Густав, хоть и не слыл образчиком силача, легко мог нести жену на руках. Супругов встретили двое джентльменов. Один – невысокий, плешивый и тучный – представился Иваном Карловичем, второго – огромного, сильного, более походившего на мордоворота, чем на достойного гражданина, – представили Маратом. Смерив его взглядом, Матильда в очередной раз подивилась отваге Густава: окажись эти люди банальными грабителями, шансов у него было бы немного, но муж всё равно пошел на риск, дабы подтвердить свои предположения. Что ж, храбрость должна сохранять и она.
Покуда двое странных джентльменов стояли в тени, слуги, вполне способные выходить на солнце, а значит, по всей видимости, бывшие людьми, поспешили разгрузить карету. В глаза Матильде бросилась чрезмерная тучность всех виденных ею обитателей поместья, словно некоторая дородность особо пестовалась, но это наблюдение она решила оставить при себе.
Дежурно поинтересовавшись, как прошла поездка, Иван Карлович всю дорогу до их покоев, куда хозяева милостиво вызвались проводить супругов, обсуждал привычные петербургские слухи: графиня такая-то изволила распорядиться об учреждении журнала для юношества, генерал такой-то прескверно повел себя в опере – ничего примечательного. Но стоило паре дойти до дверей, как вкрадчивый голос, еще недавно вещавший о падении нравов среди художественных школ запада, словно между делом добавил:
– Ну-с, прошу располагаться. К сожалению, сотворить должное мы сумеем лишь под покровом ночи – первое время с непривычки вы можете позабыть о солнце, а подобного рода ошибки совершаются исключительно раз в жизни. Ждем вас в десять на трапезу. До тех пор дом в полном вашем распоряжении.
Господа откланялись и ушли. Матильда обратила внимание, что Марат так и не сказал ни слова и в целом вид имел скорее задумчивый, и это тоже несколько удивляло.
Намиловавшись всласть – и откуда только в Густаве бралась решимость целовать настолько подурневшую женщину? – муж задумчиво посмотрел в окно и повернулся к Матильде с самой лучезарной улыбкой из своего арсенала:
– Любимая, раз уж через несколько часов нам обоим будет претить солнечный свет, быть может, устроим напоследок пикник?
Она задумалась. Боль и усталость брали свое – как и каждый день в последние недели, но, с другой стороны, Густав был прав – уже много месяцев пара не проводила время вот так, спокойно, на природе, а Матильда и не помнила, когда в последний раз могла позволить себе любоваться голубым небом не из окна спальни. Она кивнула, и супруг поспешил заняться приготовлениями. Менее чем через час слуги помогли расстелить покрывало на мягкой траве неподалеку от спуска к реке, установили зонтик, разложили припасы с подушками и, шутя и смеясь, удалились. Густав осторожно усадил жену – никому другому нести её он не доверил, хоть путь от поместья и был крайне неблизок, – и, поправив подушки, улегся ей на колени. Она чуть улыбнулась. В их доме не было котов, и порой Матильде казалось, что заведи она одного и осмелься его погладить – крайне чуткий до нежности муж заревнует. Почему-то больше всего на свете Густав любил, когда Матильда играла с его волосами, и в страсти своей походил вовсе не на степенного взрослого мужчину, но на игривого котенка. Он блаженно жмурился, теплое солнце целовало кожу, ветер нежно обнимал, шуршали листья и трава, всё вокруг жило, стрекотало, свиристело и пело, и Матильда поняла, как сильно хочет продлить этот миг. Наверняка дети Густава так же любили бы ласку…
Внезапный порыв ветра – слишком сильный и неожиданный – сорвал с неё шляпку и играючи покатил вперед. Матильда дернулась, муж встрепенулся, вскочил и побежал ловить. Догнал, поднял, отряхнул. Постоял немного, раздумывая, и вернулся к жене. С совершенно каменным лицом произнес, присев перед ней на колено:
– Покуда ловил непоседу, имел честь заметить двух прогуливающихся мужчин. Всё бы хорошо, но это были господа вампиры, и солнце явно им не вредило.
Матильда замерла, непонимающе глядя на мужа.
– Я тоже несколько удивлен. Повторюсь, нож не причинил им обоим ни малейшего дискомфорта, даже кровь не проступила. Но вред от солнца – очевидная ложь, по крайней мере для этих двоих. Я хотел бы проследить за ними и попробовать понять происходящее.
– Да, конечно. Можешь сходить.
Густав помолчал еще немного.
– Учитывая обстоятельства, заявляю со всей серьезностью: последнее, что нам стоило бы делать сейчас, – разделяться.
Она ненадолго задумалась, кивнула и протянула руки. Муж легко поднял её, она же, опасаясь кашля, зажала рот платком, и вместе они двинулись по следам хозяев поместья.
Густав нес её на руках, тихо-тихо ступая и тщательно вслушиваясь в окружающую обстановку. Полянка сменилась небольшим леском с узкой тропкой, которая, в свою очередь, вывела их к крутому берегу реки. Здесь был спуск, довольно опасный, и дорожка – скорее угадывавшаяся, чем протоптанная – к небольшой пещере, дойдя до которой, Густав осторожно заглянул внутрь, во тьму. Длинный ход и ни единого следа вампиров. Супруги переглянулись, Матильда кивнула, и муж, крадучись, понес её вглубь.
