Текст книги "Новый Декамерон. 29 новелл времен пандемии"
Автор книги: Сборник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
Команда
Томми Ориндж
Ты таращился на стену в своем кабинете уже неизвестно сколько времени. С недавних пор время стало ускользать именно так – будто за занавеску, а потом возвращалось чем-то другим: то блужданием в интернете; то прогулками по улице – в разговорах с женой и сыном ты упорно называл их походами; то книгой, на которую смотрят твои глаза и которую ты не понимаешь; то депрессией, делающей из тебя инвалида; то наблюдением за кружащимися стервятниками; то твоей вечной тревогой; то сорвавшимся звонком по зуму; то твоей очередью делать уроки с сыном; то прошедшими апрелем, маем; то одержимостью подсчетом тел, безымянных чисел, карабкающихся вверх на бесконечных анимированных графиках. Время не было ни за тебя, ни за кого-то еще, в сонной дреме ему казалось, что с тобой оно бесплодно растрачивает себя, как и ты сам, – спрятавшееся и звонкое, будто солнце за облаком.
Ты вспоминал, когда последний раз появлялся на людях. Не считая еженедельных пробежек в маске и панике по продовольственному магазину или попыток добраться до почтового окошка за заказанными тобой, аккуратно собранными коробками ненужных вещей, с соблюдением максимально возможной дистанции ото всех, кто попадался, особенно после того, как ты послушал подкаст, вбивший тебе в голову отвратительную мысль о брызгающей изо рта слюне. Ты избегал даже смотреть людям в глаза, так тебя напугало распространение заразы.
Последним массовым публичным мероприятием, в котором ты принимал участие, стал твой первый полумарафон. Тебе даже выдали медаль, она висит в кабинете, как голова оленя. Полумарафон звучит будто нечто неполное, именно половина, но для тебя то оказалась нешуточная нагрузка – бежать и бежать тринадцать миль без остановки. Начав тренироваться, ты даже заплатил деньги и присоединился к команде бегунов. Собираясь, они вдалбливали тебе, какой все это кошмар. Ты пел их песни и слушал, как лидер команды поносит и то время, когда бегал сам, и замечательную еду, и энергетические напитки, болтавшиеся у них на поясе в пластиковых мешках. Ты возненавидел командные тренировки, а потому ушел и стал думать о своем теле, здоровье, режиме, списке песен для бега, как о Команде. Ты рано вставал на пробежки, а иногда бегал и пару раз в день. Ты придерживался запланированной дистанции и диеты, предписанной интернет-приложением для тренировок, – оно тоже являлось частью Команды. Команда держала данное себе слово. Именно благодаря Команде сердце твое оставалось здоровым, легкие чистыми, а решимость решительной, чтобы делать то, что – как ты условился с собой – надо делать по причинам, которых ты уже даже не помнишь.
Бег, разумеется, так же стар, как и ноги, ты и сам какое-то время им занимался, в основном, чтобы сбросить неуклонно набирающиеся с возрастом фунты, но бегать наперегонки стало внове, бегать на дистанцию, на время, с целью пересечь финишную прямую. Странное обязательство ты на себя взял: эстафета и ее цель – достичь финишной прямой. В былые времена бег являлся серьезным делом; прыткий бег от чего-то или за чем-то, если ты охотился или за тобой охотились, если возникала необходимость доставить в высшей степени важное сообщение. Первый официальный марафон прошел во время Олимпийских игр 1896 года, победителем тогда стал греческий почтальон. Дистанция отсылала к старинной греческой легенде о бегуне; тот бежал с известием о победе, добежал, сообщил, рухнул и прямо там и умер. Можно до бесконечности перечислять другие примеры из прошлого. До того как Кортес в 1519 году завез во Флориду иберийских лошадей, индейцы наверняка бегали по всей Америке, но тем не менее у тебя в голове застрял образ индейца на спине лошади, а когда этот образ должен представлять невероятную адаптивность коренного населения, то ты мысленным взором видишь статичного, мертвого индейца. Ты всегда видел именно его, размышляя об одной части своего «я», которая и правда, и неправда – какая-то правда кентавра, поскольку твой папа из коренных жителей, индеец-шайен, а мама белая, и оба были бегуны. Поэтому ты вообще решил бегать, но, несмотря на древний бег, семейное наследие и полуправды, не представлялось возможным выяснить, к каким видам бега готовы люди, с тех пор как у них появились ноги.
После забега ты вернулся на гору, куда перебрался пять лет назад, поскольку больше не мог позволить себе жить в Окленде. Вернулся к изоляции и существовал в полной безопасности по сравнению с теми, кому приходилось подвергаться постоянному риску в городской тесноте. Но после марафона ты покончил с бегом. Мир с криком замер, как и твои мысли о том, будто бег стоит усилий, стоит труда. Когда старые белые уроды на вершине горы, разбрасывая крошки, резво ели с нелепых тарелок то, что входило в пакет социальной поддержки, тебе до боли захотелось со всем покончить, увидеть, как все пылает, перестает дышать. Все, что ты мог поделать с говорящими головами, разговаривающими свои разговоры, почти ничего не говоря, – это смотреть, больше ты ничего и не делал, больше, как тебе представлялось, ты и не мог ничего поделать, но возникало ощущение, будто ты что-то делаешь, однако на самом деле не делаешь ничего – смотришь, слушаешь, читаешь новости, словно там может быть что-то больше новой смерти, хоть ты и думал, будто смерти причинят старым белым уродам страдание, но те не страдали; страдали все те же, кто и всегда, из-за свиней, отхвативших больше положенного им куска пирога, который для них – баланда, так как он им не нужен – степень жадности, настолько превышающая потребности, что ты даже вообразить не мог. Все во имя свободы. Так тебя учили в школе, так писали в учебниках – лицемерие свободного рынка, Конституция и Декларация независимости, где индейцы как были, так и остались безжалостными дикарями.
Новой Командой стала твоя семья, те, с кем ты теперь находишься дома. Твоя жена, сын и невестка с двумя дочерями-подростками. Это, собственно, и была изоляция – то, что ты делал с ней или наперекор ей. Новая Команда не бегала: она готовила совместные трапезы, делилась новостями о внешнем мире, вычитанными и услышанными во время нахождения в пузыре ваших изолированных жизней, в оболочке огромных беспроводных наушников. Новая Команда стала новым будущим, которое еще нужно было определить, которое, казалось, будут определять индивидуальные сообщества и их вера или неверие в количество потерянных жизней, то, какое отношение это количество будет иметь к ним самим. Твоя новая Команда состояла из простых работяг, пробивающих твои покупки и доставляющих твои заказы. Из твоей старой семьи, разбившейся настолько давно, что сама идея собрать осколки казалась абсурдной, не говоря уже о попытке их склеить. Шайенский язык вы учили вместе с твоим отцом. Это был его родной язык, и твоя сестра навострилась говорить бегло. Понимание нового языка казалось чем-то нужным каждому, чтобы о нем думали, когда все уже давно утратили нить правды, когда все еще считали, будто верят во что-то, близкое к надежде. До Обамы, во время Обамы, после Обамы – какая разница, то была важная точка во времени, чтобы понять, где ты находишься, понять, что, по твоим представлениям, означает будущее страны, под каким флагом ты стоишь, и что это значит, когда белые становятся меньшинством. Черт с ней, с надеждой, черт с ним, с процветанием, выжить бы. Ты больше не бегал, нет, и последствия сказались быстро: ты стал принимать душ, может, раз в неделю и совсем забыл про зубы. Изрядно пил и курил много как никогда. Ты исправишься, когда решишь, что исправилась ситуация, когда увидишь в новостях проблеск надежды. Ты смотришь, ждешь, что же будет: новое лечение, падение уровня, волшебное лекарство, антитела, что-то еще, что-нибудь.
Ты возвращаешься мыслями к стене, таращишься на нее, не способный ни на что, только смотреть. Весь новый мир выполнил командную работу, все те, кого не коснулось лично. Смотреть и ждать, не высовываться. Изоляция станет марафоном, но только так Команда сможет выстоять. Команда, люди, все это чертово колесо.
Бруссар
Лейла Слимани
Сентябрьским вечером, когда писатель Робер Бруссар после выхода его последнего романа проводил встречу с читателями, ему прямо в лицо полетел камень. Когда камень взмыл в воздух, романист как раз закончил анекдот, который рассказывал уже тысячу раз, и знал производимый им эффект. Речь шла о Толстом и о его прозвище «противный толстяк». Аудитория рассмеялась коротким прохладным смешком, что Бруссара уязвило. Он повернулся к стоявшему сбоку от него стакану с водой, и камень угодил ему в левую часть лица. Журналистка, задававшая вопросы, издала вопль, многократно усиленный испуганными криками публики. Все запаниковали, и зал опустел. Робер Бруссар остался лежать на сцене без сознания, с открытой раной на лбу.
Придя в себя, он обнаружил, что распростерт на больничной койке, а половину лица покрывает повязка. Нигде ничего не болело. Он будто парил и желал, чтобы ощущение легкости не прекращалось. Литературная репутация успешного романиста была обратно пропорциональна цифрам продаж. Его игнорировала пресса, презирали собратья, смеявшиеся над самой мыслью о том, что Бруссар именует себя писателем. Однако за ним числилось одно немалого объема произведение, доставившее радость прежде всего читательницам. В своих книгах Бруссар не поднимал ни религиозные, ни политические темы. Определенного мнения не имел ни о чем. Не задавался проблемами пола, расы и держался на расстоянии от острых вопросов современности. Было и впрямь удивительно, что на него кто-то решил поднять руку.
С ним беседовал полицейский. Он хотел знать, были ли у Бруссара враги. Были ли у него долги. Была ли связь с чужой женой. Подробно про женщин. Много ли он с ними общался. Какого рода общение. Могла ли проскользнуть в зал какая-либо женщина, мучимая ревностью или оскорбленная тем, что ее бросили. На все вопросы Робер Бруссар отвечал, качая головой. Превозмогая сухость во рту и возобновившуюся страшную боль в глазном яблоке, он описал свой быт. Он вел размеренный образ жизни, без приключений. Никогда не был женат и основное время проводил за рабочим столом. Иногда ужинал с молодыми знакомыми по факультету, а по воскресеньям обедал у матери. «Ничего интересного», – заключил Бруссар. Инспектор захлопнул блокнот и вышел.
Теперь Бруссар попал в газетные заголовки. Все журналисты страны дрались, чтобы получить у него эксклюзивное интервью. Писатель стал героем. Одни считали его жертвой правых военных кругов, другие, что на него обрушилась ярость исламистов. Некоторые полагали, что какой-то озлобленный бобыль проник в зал, желая отомстить человеку, источником известности которого стал лживый миф о любви. Антон Рамович, знаменитый литературный критик, опубликовал статью на пять страниц о творчестве Бруссара, коего до сей поры презирал. Рамович утверждал, что между строк любовных романов писателя содержится жесткая критика общества потребления и тонкий анализ социального расслоения. «Бруссар неудобен», – заключал он.
По выходе из больницы Бруссар был приглашен в Елисейский дворец, где президент Республики, худощавый, вечно спешащий куда-то человек, назвал его героем войны. «Франция благодарит вас, – сказал он. – Франция гордится вами». Как-то утром появился офицер службы безопасности, которому была поручена его охрана. Осмотрев квартиру Бруссара, он принял решение заклеить окна матовой бумагой и сменить местоположение домофона. Это был коренастый человек, с обритой блестящей головой, рассказавший романисту, что в течение двух месяцев он охранял одного публициста из неонацистов, который обращался с ним, как с прислугой, и гонял в прачечную за бельем.
В последующие недели Бруссар получил десятки приглашений на телевидение, где гримерши старательно выпячивали обезображивающий его шрам. Тем, кто спрашивал писателя, усматривает ли он в покушении на него выпад против свободы слова, он отвечал с кротостью, которую сочли скромностью. Впервые в жизни Робер Бруссар чувствовал, что его все любят, более того, уважают. Когда он с заплывшим глазом, с лицом задетого снарядом солдата заходил в помещение, вокруг него воцарялась тишина. Издатель клал руку ему на плечо, гордый, как заводчик, выведший своего питомца на манеж.
Через несколько месяцев полиция отнесла инцидент к разряду тех, в которых невозможно установить виновника. В библиотеке, где проходила встреча, не было видеокамер, а зрители дали противоречивые показания. В соцсетях живо обсуждали безымянного преступника. Один журналист анархического толка, обязанный своим именем преданию гласности откровенных видео с участием политиков, возвел нападавшего в ранг символа всех невидимых и забытых. Бросивший камень стал предвестником революции. Он осмелился напасть на Бруссара, а в его лице – на легкие деньги, успех, СМИ на службе белых мужчин старше пятидесяти.
Звезда писателя погасла. Его перестали приглашать на телевидение. Издатель порекомендовал Бруссару держаться скромнее и отложил публикацию его нового романа. Бруссар больше не осмеливался искать свое имя в интернете. Он читал о себе тексты, полные такой ненависти, что ему становилось больно дышать. Желудок выворачивался наизнанку, а по лицу стекали капли пота. Писатель вернулся к спокойной, уединенной жизни. Как-то в воскресенье, отобедав у матери, он решил пойти обратно пешком. По дороге он думал о книге, которую хотел написать и которая решит все. Книге, которая выразит нашу смятенную эпоху, покажет, каков истинный Бруссар. Он думал об этом, когда в него попал булыжник. Он не видел, откуда сыпались удары, у него не было времени прикрыть лицо руками, и он рухнул посреди улицы под камнепадом.
Нетерпеливая Гризельда
Маргарет Этвуд
У всех подходящие одеяла? Мы старались выдавать по размеру. Прошу прощения, что попадаются махровые простыни, одеяла кончились.
А закуски? Простите, мы не смогли организовать готовку, как вы говорите, но пища без этой вашей готовки как раз полезнее. Если положить закуски в орган пищеварения – в рот, как вы его называете, – кровь не будет капать на пол. Так мы поступаем у себя.
Мне жаль, у нас нет закусок, которые вы называете веганскими. Мы не смогли понять значение слова.
Вы не обязаны есть, если не хотите.
Пожалуйста, перестаньте шептаться, там, сзади. И перестаньте хныкать. И выньте палец изо рта, сэрмадам. Вы обязаны подавать пример детям.
Нет, вы не дети, мадамсэр. Вам сорок два. Среди нас вы могли бы сойти за детей, но вы не с нашей планеты и даже не из нашей галактики. Благодарю, сэр или мадам.
Я использую оба слова, поскольку, честно говоря, не вижу разницы. На нашей планете нет таких разграничений.
Да, я знаю, моя внешность напоминает вам то, что вы называете осьминогом, маленькое юное существо. Я видело картинки – какие дружелюбные создания! Если моя наружность вам действительно мешает, можете закрыть глаза. К тому же это позволит вам более внимательно выслушать мою историю.
Нет, вы не можете покинуть карантинное помещение. Там чума. Для вас слишком опасно, для меня нет. На нашей планете нет такого вида микробов.
Простите, но здесь нет того, что вы называете туалетом. У себя мы утилизуем переваренную пищу в топливо, поэтому у нас нет необходимости в подобных приемниках. Мы заказали то, что для вас является туалетом, в количестве одной штуки, но нам сказали, они в дефиците. Вы можете попытаться в окно. Донизу далеко, поэтому, пожалуйста, не пытайтесь прыгать.
Мне тоже не смешно, сэрмадам. Меня прислали сюда в рамках программы помощи в случае межгалактических кризисов. У меня не было выбора, я просто аниматор, мой статус невысок. А выданное мне приспособление для синхронного перевода не лучшего качества. Как мы уже убедились по опыту нашего общения, вы не понимаете моих шуток. Но, как у вас говорится, не плюй в яму для добывания воды, пригодится воды напиться.
Итак. История.
Меня попросили рассказать вам историю, и сейчас я ее расскажу. Это старинная история с Земли, во всяком случае, я так поняло. Она называется «Нетерпеливая Гризельда».
Жили-были сестры-близнецы. Они не были высокого статуса. Их звали Терпеливая Гризельда и Нетерпеливая Гризельда. Они были приятной наружности. Они были мадамы, не сэры. Их все звали Тер и Нетер. А Гризельда было то, что вы называете фамилией.
Простите, сэрмадам? Вы говорите – сэр? Слушаю вас.
Нет, она была не одна. Их было две. Чья история? Моя. Значит, их было две.
В один прекрасный день богатое лицо высокого статуса, которое было сэр и из тех, кого называют герцогами, проезжало мимо на… Проезжало… на… Если у вас достаточно ног, вам не надо заниматься этим «проезжало», но у сэра было только две ноги, как и у всех вас. Он увидел Тер, которая поливала… что-то делала около своей хижины, и сказал ей:
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
