Текст книги "Бессмертный полк Ленинграда"

Автор книги: Сборник

Тамара Андреева

Мой спаситель

В конце мая 1941 года на торжественном школьном вечере за отличную учебу мне вручили подарки и брайлевский прибор для письма слепых с гравировкой: «Отличнику учебы Тамаре Андреевой, Институт слепых детей, Ленинград 1941 год». Это был для меня бесценный подарок: мне теперь не нужно было обращаться к родителям за помощью, чтобы записать сочиненные мною стихи или нужную мне информацию, он делал меня более самостоятельной. С ним я могла без помощи других людей читать книги, расширяя кругозор, обогащаясь новыми знаниями. Я была по-настоящему счастлива, бережно относилась к прибору, даже ночью хранила его под подушкой.

На лето мама и я уехали отдыхать к бабушке в деревню. А в августе ее захватили фашисты и мы оказались в оккупации. В оккупированной деревне остались женщины, старики, дети, больные. Беззащитные и беспомощные люди растерялись. По деревням бродили отставшие от своих частей красноармейцы. Жители кормили, одевали их, прятали. Так в тылу у немцев стали создаваться группы сопротивления и партизанские отряды, жестоко расправлявшиеся с захватчиками. Но враг бы вооружен и беспощаден, особенно с минным населением. Если немцы подозревали, что жители связаны с партизанами, они сжигали деревню с живыми людьми.

В двух километрах от нас находилась деревня Стега. Мы оказались свидетелями средневековой дикости: жителей согнали в колхозный скотный двор и подожгли. Мы слышали нечеловеческие крики людей, горящих заживо. Когда мы пришли на пепелище, деревня была пуста. Только в одном доме стоял на столе гроб с умершим стариком – единственным немым свидетелем гибели односельчан. Собрались жители окрестных деревень, выкопали общую могилу, похоронили старика вместе с пеплом его соседей и родственников.

Бабушкин дом был в некотором отдалении от нашей деревни, поэтому партизанам было удобно незаметно приходить к нам и прятаться. Мама и бабушка пекли хлеб, приготовляли продукты, шили маскировочные халаты. Соседи добровольно приносили простыни, наволочки, полотенца, чтобы чем-нибудь помочь партизанам. Но нашлись предатели…

Январским морозным утром 1943 года в деревню явился отряд врагов с полицейскими. Фашисты рассыпались по деревне и загнали жителей в дома, у каждого поставили полицая. Мы пытались выяснить у охранника, что с нами будет. Но полупьяный предатель лишь злобно ухмылялся и, упиваясь властью, повторял:

– Узнаете! Скоро узнаете!

Мы догадывались, что фашисты ждут специальный карательный отряд, который имел право жечь деревни с людьми. У немцев и здесь был порядок. Мы не ждали ничего хорошего, но неизвестность терзала нас. Мама налила стакан самогона охраннику, и у него развязался язык. Он хвастливо выложил:

– Вот сейчас спецы приедут и поджарят вас!

Сами не зная зачем, мы оделись потеплее. Просто потому, что нам что-то надо было делать, чтобы не задумываться о будущем. Мама уговаривала меня оставить прибор, но я не соглашалась, прижимая его к груди.

– Доченька, он тяжелый! И неизвестно, что нас ждет впереди.

Но я настаивала, еще сильнее прижимая прибор к себе. Тогда мама большим шерстяным платком привязала прибор к моей груди, надела на меня какие-то курточки, кофточки и пальто. Мы не плакали, а обнимали и целовали друг друга. Страха не было. Внутри все онемело и задубенело, пропало осознание реальности. Мы дышали, но были уже мертвы.

Ожидание становилось нестерпимым. Стемнело, но каратели не приезжали. Усилился мороз. Внезапно нам приказали покинуть дом и тут же его подожгли. Мы оказались в аду: все было охвачено пламенем. Огонь буйствовал, расшвыривая горящие бревна, вырывая их из стен строений. Головни летали над деревней, а падая взрывались, раскалываясь на части. Ветер срывал соломенные крыши, и они как факелы появлялись в разных местах, а падая, зажигали все новые и новые костры. В скотных дворах беспомощные животные, пытаясь спастись, бились о стены. От разрывающих сердце криков отчаяния хотелось бежать к ним, но помочь им было уже невозможно. Животные погибали в страшных муках. За что?!

Нас увозили в никуда. За санями бежали преданные, любящие и любимые Тузики, Мурки, Жучки, Васьки, Шарики и еще десятки четвероногих. Развлекаясь, фашисты расстреливали их. Трупы оставались лежать на дороге, укрытые саваном чистого снега. За что?!

Нас увозили в никуда.

Добравшись до какой-то деревни, сани остановились. Кто-то умер. Сопровождавшие нас охранники отвлеклись, не обращая на нас внимание. Неожиданно мама схватила меня за руку и силой резко втащила в ближайший дом, где мы увидели женщину, накрывавшую к ужину стол. При виде нас она испугалась, истерически закричала:

– Убирайтесь вон! Я из-за вас не хочу умирать!

Обеими руками она вытолкала нас к задней двери и сбросила с высокого крыльца к скотному двору в глубокий сугроб. Мы лежали в снегу, дрожа от страха, холода и безысходности, слышали редкие выстрелы. Бежать куда-то было бесполезно. Спрятаться – негде. Но надо пытаться искать выход.

Мы наткнулись на маленькое строение. Через открытую дверь пахло сеном. В этот полуразвалившийся сенник мы и спрятались. Мама положила меня спиной к задней стенке, забросав сеном. Сама закопалась в другом месте. Наконец отряд с пленными удалился. Выстрелы прекратились, наступила относительная тишина. В доме, откуда нас так любезно выбросили, ужинали немцы. Вскоре мы услыхали скрип снега: к сарайчику приближались двое, остановились перед входом.

И вдруг я почувствовала сильный толчок в грудь, а за ним еще более мощный. За спиной затрещали доски. Мне показалось, что я взлетела вместе с сараем. Не помню, теряла ли я сознание, но затем услышала удаляющиеся шаги немцев. Мы с мамой молчали: каждая боялась заговорить первой, чтобы в ответ не услышать тишину. Мама не выдержала:

– Доченька… Томочка!

– Мама. – прошептала я в ответ.

Итак, я осталась жива: путь штыку преградил металлический брайлевский прибор для письма слепых. Позже в одежде на уровне груди мы обнаружили две дыры.

Мы снова закопались в сено, согревая друг друга. Я, видимо, уснула.

– Тише! Тише! – шептала мне мама, – Я с тобой! Мы подумаем и найдем выход.

В полузабытьи я билась в ее объятьях, сквозь слезы повторяя:

– Мне страшно! Он догонит меня! Я сгорю! Я чувствую, как огненное чудовище хватает меня! Мне жарко!

Этот кошмарный сон многие годы преследовал меня, как Скарлетт, героиню романа «Унесенные ветром». Со временем и это прошло.

Было очень холодно и темно. Выбравшись из сарая, мы побрели по деревне искать помощи у людей. Проходя мимо одного дома, мы услышали детский смех. Решили постучать именно в эту дверь. Нам открыла женщина и без вопросов провела в комнату, где было тепло и вкусно пахло свежим хлебом. Четверо детей с любопытством смотрели на нас. Старшему, его зовут Ваня, было лет двенадцать, как и мне. Когда меня раздели, и мальчик увидел на моей груди прибор.

– Ой! Что это за железо на тебе? Ухты! Это рыцарские доспехи? – удивился он. А в это время мама рассматривала две дыры на кофточках, курточках, пальто и платке, которым был привязан к моей груди прибор.

– Это не рыцарские доспехи, – ответила я ему, – а прибор для письма слепых. Сегодня он спас мою жизнь.

Последние слова он пропустил мимо ушей, разглядывая со всех сторон прибор.

– Ты шутишь! Две железные пластины с дырками, какие-то точки по краю одной железки. Разве можно на этом что-нибудь написать?

– Дай листок бумаги и скажи, что написать.

Ваня подумал и предложил:

– Я хочу, чтобы папа скорее вернулся с войны домой.

Он рассматривал точки и удивлялся:

– Как можно что-то писать, а потом по точкам читать? А кто придумал этот прибор? – спросил Ваня.

– Луи Брайль. В возрасте трех лет острым предметом он ранил свои глаза. И потом полностью ослеп. Вот он и создал систему письма и чтения для слепых всего мира. Он работал в Париже, обучая незрячих. Жил он в прошлом столетии с 1809 по 1852 год. Этот прибор назван его именем: прибор Брайля для письма слепых. Слепые всего земного шара с благодарностью помнят о нем.

Ваня внимательно выслушал и попросил:

– Ты подари мне этот листок на память. Я сохраню его, друзьям покажу и расскажу об этом французе.

Война разделила мою жизнь на «до» – счастливую, и на «после» – трудную. Поэтому я не люблю читать книги о войне и смотреть военные фильмы.

Мой спаситель был со мною в партизанском отряде, расположившемся в лесу, перелетал через линию фронта на самолете У-2, несколько месяцев находился со мной в госпитале, десятки лет служил мне как рабочий инструмент. Теперь он хранится в музее истории школы слепых и слабовидящих в Санкт-Петербурге.

© Андреева Т., 2020

Мария Амфилохиева

Семь чудес блокады
Поэма

1

 
Эта тема ко мне подступала,
Окружала, брала на измор,
Поднималась подобием вала
И, нацелясь, взглянула в упор.
Может, в генах заложено прочно?
Снимки блеклы, рассказы тихи.
Я войну не видала воочию,
Но об этом пришли мне стихи.
 
 
На Четвертой Советской виденье —
Ледяной фейерверк сквозь туман…
Мне четыре лишь было с рожденья,
Но я помню во дворике кран.
Углового зеленого дома
Вижу: ребра разрыв обнажил.
Мне откуда-то так все знакомо,
Будто я из тех лет старожил.
 
 
Но не ужасы и не увечья
Привлекают вниманье мое —
Повседневное и человечье
Непростое житье-бытье.
То, что в нем оказалось сверхпрочным
И в аду невозможных лет
Самой темной блокадной ночью
Приносило надежды свет…
 

2

 
Может, и правда – чудо,
Вера: поможет Бог.
Спорить ни с кем не буду,
Зная один итог:
Выжили в Ленинграде
Бабушка, мама моя.
Памяти этой ради,
Строки слагаю я,
Словно венки – к пьедесталу,
Словно цветы – к обелиску.
Время коснуться настало
Памяти смутной, неблизкой —
Мифам семейным в угоду,
Тронутым патиной страха…
Знаю, не в ногу, не в моду,
Строй нарушая, с размаха
Таинств касаюсь сакральных….
Можно ли речью досужей
Так – при свечах поминальных
Там, где трагедии кружат,
В прошлом пытаться ловить
Чуда заветную нить?..
 

 
– Нет, не выжить бы нам в блокаду,
Но случаются чудеса.
Не просить их, а верить надо,
Хоть креститься на образа
И не каждый теперь захочет…
Только истина – чудо есть —
Подтверждается правдой точной:
Мы ведь выжили. Ты ведь здесь.
А погибли бы – и не стало
Ни тебя, ни твоих детей…
Ветви рода бы обломало,
Оборвало чредой смертей.
 
 
Не метафора, не рисовка,
Не фиглярство пустых словес —
Просто памяти установка:
Жизнь бы кончилась без чудес…
 
 
Говорила об этом мама,
Доказательства приводя.
И мистерия, а не драма
Представляется, в суть вводя.
 

 
Помню с детства – под Новый год
В дом посылочка попадала:
Хрен в кореньях, орехи, мед
И брусок непременный сала.
Это сало в семье у нас
Все «блокадным» с улыбкой звали
И на хлеб ритуально пласт
Очень тоненький отрезали…
 

* * *

 
Той истории зарожденье
В довоенный уводит быт.
Дело по́д вечер. Воскресенье.
У окна Анюта сидит.
Вдруг – как торкнуло что-то, – ойкнув,
Из квартиры идет во двор…
А у двери старик какой-то.
Он молчит. И глядит в упор.
Испугалась. А дед бормочет:
– Не узнала, Анюрка? Я…
Тихо всхлипнула:
– Ох, нет мочи! —
Дядю Колю узнать нельзя…
Улыбнулся печально, криво:
– Вот, отпущен. Срок отсидел.
– Как добрался?
– Судьбы извивы…
Уж не рад, что остался цел.
Вышла женушка за другого —
Вот такие, Нюрок, дела,
А сестра ее слова злого
Удостоила – прогнала…
– Заходи же ко мне, дядь Коля,
Погости – мы с тобой родня!
– Заночую, Анюта. Доле
Не могу – прокаженный я.
Не болезнь, а дурная слава —
Враг народа…
– Молчи, чумной!
Быть с родными – святое право,
Ты считай, что пришел домой.
 
 
Он наутро ушел. Рубаху
Нюрка мужнюю отдала,
Узелок собрала, без страху
Проводила…
– Таки дела,
Знай, племянница, помнить стану
Я добро до скончанья дней.
Излечила на сердце рану,
Возвратила веру в людей!
 
 
…Вот такая случилась встреча.
С той поры прошло года три.
Темен долгий блокадный вечер,
Не горят в окне фонари.
У буржуйки сидит Анюта,
На кровати – больная дочь.
Муж на фронте. Черна минута.
Холод. Голод. Пугает ночь.
Вдруг – как будто толкнуло что-то —
Поднимается – и к дверям.
А за дверью – и стук, и шепот:
– Вы Анюта? Я, значит, к вам.
Есть гостинец от дяди Коли.
– Проходите же в дом скорей.
Он живой, дядя Коля, что ли?!
– Жив. И много последних дней
Вспоминал вас довольно часто.
Волновался. Посылка – вот.
Адрес верный, дошла на счастье…
И из торбочки достает
Круглый хлеб деревенский, мерзлый,
В марле – сала большой брусок.
– Побегу я. Уже ведь поздно.
– Нет, присядьте хоть на часок.
Расскажите…
– А что рассказы?
Живы – чудом. Прощай, сестра.
Да не ешьте все сало сразу —
Худо будет…
Судьба пестра —
Черной ночью шмат сала белый
Вывел к жизни судьбу семьи…
Круг добра продолжайте смело —
Будет отклик добром вдали.
 

 
На Четвертой Советской, во дворике,
Перед первой блокадной зимой
Заклинаньем «скорики-морики»
Вырос кран с холодной водой.
 
 
Маме – семь. Фантазерке кажется,
Что труба проросла сама.
Весел смех. Но уже куражиться
Над людьми начала война.
 
 
Чудо было лишь в том единственно,
Что в блокадный шальной мороз,
В злую ночь беспросветно-льдистую,
Кран во дворике не замерз.
 
 
Без воды как без хлеба, может быть,
Даже хуже – совсем беда.
И путями смертельно-сложными
Доставалась другим вода.
 
 
Потянулись с ведром на саночках,
По ступенькам к Неве скользя.
Погибали так – мама-мамочка —
Всех и вспомнить уже нельзя.
 
 
Сколько сил сохранил, воистину
Скольких спас от тяжелых ран
Тот волшебный, увы, единственный
На десятки кварталов кран?!
 
 
Выжить в зиму помог холодную,
Но не сам же он впрямь пророс!
Кто же воду водопроводную
Людям вывел во двор – вопрос.
 

* * *

 
И по сей день мама не ведает,
Чудо кто сотворил из тех,
Не пришедших домой с Победою,
И молиться идет за всех.
 

 
Сколько бомб упало в блокаду,
Разрушенья неся и смерть?
Подсчитать это точно надо,
Только надо в виду иметь,
Что встречались средь них порою
Те, чья внутренность – подвиг тех,
Кто в Германии был с войною
Не согласен, и часто в цех
Приходя, рисковал отважно,
Чтоб смертельной беды запал
Не сработал.
Ах, если б каждый
Против смерти вот так вставал!..
 

* * *

 
Дом соседний был в роли штаба
Для домкома. Собранья шли,
Жизнь блокадную злую дабы
Чуть улучшить. Ведь феврали
Пред весной завывают круто,
Снег сгребать – леденеет дух.
Силы нет. Нет людей. Минута
Размышленья…
Вдруг сверху —
бух!
 
 
Сквозь разбитые перекрытья
Видят люди железный бок.
Эту бомбу остановить бы
Мог – единственно – русский Бог.
Председатель вдруг поднял руку:
– Все на месте. И бомба тут.
Не волнуйтесь! – сказал с испугу.
Позже – шуткою назовут.
 
 
Смерти с жизнью тонка межа:
Бомба встала меж досок прочно,
Продырявив три этажа,
И саперы в дом едут срочно.
Посмотрели: чудней чудес —
Нет взрывателя в бомбе этой,
Но зато в ней записка есть,
А в записке – слова привета.
От германских рабочих дар,
От фашистов с приставкой «анти».
 
 
Вы, спасенные, взрыва жар
Не познавшие, тихо встаньте.
Кто-то там рисковал собой,
Чтобы здесь выживали чаще,
Чтоб давали порою сбой
Механизмы смертей разящих.
 
 
В том собранье была Анюта…
Что тут лишнее говорить?
Миновала ее минута
Лютой смерти – и надо жить.
 

1

 
Хорошо у горячей печки
Вечерком коротать часы:
Чайник дразнится паром млечным,
Тени тянут к углам усы…
Хорошо, если все спокойно,
Нет войны, и довольно дров,
И не кажется клей обойный
Угощеньем, и прочен кров…
 
 
Ну а если топить печурку
Вовсе нечем – тогда тоска:
Леденит одеяла шкурка,
Лед куржавится у виска…
 
 
А откуда дрова возьмутся?
Город каменный замолчал,
И метели над ним смеются,
Битых стекол дробя оскал.
 
 
Но меж каменных строгих зданий,
Что равняли холодный ряд,
Затесался дом деревянный —
Разберут его и спалят.
Целой улице счастье было —
Драгоценнейших дров запас!
И печурка зимой не стыла.
Дом погиб, но соседей спас.
 
 
Бревна, доски, щепа, фанера —
Все пошло, все пустили в ход.
Выживающих грела вера:
Дом отстроим, пора придет.
Станет он не таким, как раньше —
Крепче, выше, красивей стать.
О военных ночах без фальши
Будет многим напоминать.
 
 
Старый дом, принесенный в жертву,
Поглощенный в печах огнем,
Все горит в обожженных нервах,
Не забыть никогда о нем.
 

2

 
Но с растопкой не все так гладко…
Мама – с книжкой, ей восемь лет,
В книжке – бархатная закладка,
От фанеры в буржуйке – свет.
 
 
Вся согрелась, глаза смежила,
Книжка – на пол из тонких рук.
Сон приятный, уютный, милый…
Не будите!
Зачем вокруг
Все хлопочут, кричат, волнуясь,
Чуть открыла она глаза?
– Валя, Валечка, ты проснулась?! —
У Анюты бежит слеза
И лицо – побелевшей маской:
– Слава Господу, ты жива!
Угорела: фанера с краской…
Как ты, дочка?
– Мам, голова
Чуть болит, тяжела немного.
Дай мне книжку, хочу читать…
Смерть подкралась совсем к порогу,
Только чудом ушла опять.
 
 
Заглянула тогда соседка —
Запах в комнате, мол, «не тот»…
Так вниманье к другим нередко
От беды отведет – спасет…
 

 
На Суворовский загляну:
Серый дом привлечет вниманье:
Учреждение, а в войну
Размещался госпиталь в зданье.
 

* * *

 
Был обычным больничный быт,
Хоть блокадные дни летели.
Кто лишь ранен, а не убит —
Тот нуждается и в постели,
И во всяком белье другом,
А белье нуждается в стирке.
На Четвертой – с прачечной дом,
Там Анюта стирает, дырки
Залатает на простынях —
Вот и снова бельишко в деле.
Там в чугунных больших котлах
Греют воду, и можно в теле
Ощутить от нее тепло —
Вот и меньше одной заботой.
И Валюшке опять везло —
С мамой тащится на работу
И сидит, привалясь спиной
К чану теплому и читая.
Остается война – войной,
Но в согревшемся жизнь не тает.
 

* * *

 
В детской памяти след неярок,
Мы ходили туда не раз —
Навещала подруг-товарок
Баба Аня. И детских глаз
Впечатленье храню и я:
Были прачечной мрачны своды,
Загляну, испуг затая, —
Пар над чаном с водою…
Годы
Быстро движутся, унося
Постаревших военных прачек.
Дом снесен, а забыть нельзя —
Вехой жизненной обозначен.
 

 
Книги – ладные корабли,
Уносящие в мир чудесный
От блокадной больной земли.
Не последнее в жизни место
Занимали у Вали вы.
Хоть и было книг очень мало,
В днях не сгинула болевых,
Потому что взахлеб читала.
 
 
Помогали укрыться ей
От бомбежек стихи и сказки.
Среди самых голодных дней
Как диковинные салазки,
Ускоряясь с крутой горы,
Уносили ее далеко,
Открывая пути в миры,
Где живет чудак Верлиока,
Где Марийка бежит домой,
Не боясь по пути обстрела,
Где царевич Иван – герой —
Лишь за правое бьется дело.
Там всегда погибает Змей,
Что напал на родные рощи.
В книжках пишется для детей
Все, как в жизни, но ярче, проще:
Без жестоких наплывов зла
И без ненависти-отравы
Будет наша Земля светла —
Книги лучшие в этом правы.
 
 
Признавалась мама потом:
Голод будто почти не мучил,
Если в руки ей новый том
Попадался подарком лучшим.
 

* * *

 
Чудо – книги уметь читать
Так, чтоб хлебом насущным стали!
Сохраняет на полке мать
Тех друзей, что ей жизнь спасали…
И нельзя мне без спроса, вдруг
Книги в беленькой кальке тонкой
Взять из шкафа, не вымыв рук, —
Это знала еще девчонкой.
 

1

 
Нам не открыты сроки рубежей,
Рождений и смертей неясны даты.
По счастью, мы не ведаем межей,
Что отсекут от близких нас когда-то.
 
 
Без этих дат нам легче проживать,
Надеяться и верить в снисхожденье
К молящему о жизни. Страхов рать
Замедлит непреклонное круженье…
 
 
Но вьюгою в окно стучит война,
Ломая рамы грубым произволом,
И всякая душа поглощена
Заботой удержаться в теле квелом.
 
 
Что может поддержать в немую стынь,
Заставит вновь собрать наутро силы
И верить: принесет весна теплынь,
Умножив расстоянье до могилы?
 
 
Молилась Анна Богу горячо
Настолько, что морозы отступали
От сердца и иссохшее плечо
Опорой твердой было дочке Вале.
 
 
Так многие молились в трудный час
В насквозь промерзшем смертном Ленинграде,
Но скольких все же Бог – увы – не спас
В ужасной, нескончаемой осаде!
 
 
На всех не набралось тогда чудес,
Ведь чудо – это только исключенье.
И принял город наш тяжелый крест
Неясного, но важного значенья…
 

2

 
Говорила мама о лампадке,
Что в углу светила всю войну.
Огонек неяркий, слабый, шаткий.
Чем его питали – не пойму,
 
 
Но горел, шептал в ночи на ухо,
Вопреки бесчисленным смертям:
«Продержись, давай, не падай духом —
Все преодолеть по силам нам».
 
 
И пока светил, не угасая,
Верилось Валюше: все пройдет —
Голод, страх, ночная вьюга злая;
Солнышко растопит зимний лед…
 
 
Светлый лик на старенькой иконе —
Строгий взгляд взыскателен и добр…
Что еще поддерживало, кроме
Веры? И войне наперекор
 
 
Чудодейство искренней молитвы
Аннушкиной, может быть, спасло
Мужа: он вернулся после битвы,
Чтобы счастье в доме проросло.
 
 
Может быть, у Вали не случайно
Верою сестренку назовут.
Умолкаю. Потому что тайна —
Сил души неоценимый труд.
 
 
И сейчас та самая лампадка
Теплится у мамы в уголке,
Светом высочайшего порядка
Утверждая – в Божьей мы руке…
 

 
Два слова: чудо, волшебство…
Обманчиво понятий сходство.
Волшебник – фокусник. Его
Старания – забавы просто.
Пусть даже помыслы добры,
Но несерьезно, в самом деле,
Без спичек зажигать костры,
Таскать из шляпы карамели…
 
 
А чудеса – иной расклад.
Вы можете не верить в чудо,
Когда о жизни говорят
Обычных буден пересуды.
Но если захлестнет беда
И наглый взгляд безглазой смерти
В упор нацелится – тогда
Вы в чудо накрепко поверьте.
 
 
Ведь чудеса – они от нас
Самих зависят большей частью.
И если Бог кого-то спас,
Людское было в том участье.
Земля измучена войной,
Мы все живем в огромном тире,
Но дружбой, верой, добротой
Хранима человечность в мире.
 

© Амфилохиева М., 2020