Текст книги "Новая формация. Сборник участников-делегатов мероприятия, проводимого в Государственной Думе"

Автор книги: Сборник

 
Короткой вспышкой – разрыв мгновений,
Когда два сердца слились в одно,
Отбросив путы былых сомнений,
Друг другу стали счастливым сном…
 
 
…Короткой вспышкой промчались годы
Среди рутины забот земных.
Однажды прожитый миг свободы
Был мерой счастья для тех двоих.
 

 
Пуглива Ты, как лань лесная,
И чувств стесняешься порою.
То страсть ко мне Тебя терзает,
То молча борешься с собою.
 
 
Душа – клубок противоречий.
С Тобой всегда и всюду сложно.
Ты, словно ветер – только встречный,
Тиха в покое и тревожна.
 
 
Но я, безумный, знаю точно:
Ты – Мир, Вселенная без края!
Люблю тебя, Родная, очень!
И счастлив тем, что Ты такая!
 

 
Когда тебя со мною нет,
Ищу во снах своих спасенье
И огорчаюсь пробужденью,
Не видя глаз любимых свет.
 
 
Когда тебя со мною нет,
Все то, что прежде было важным,
Взлетает голубем бумажным,
Не оставляя в сердце след.
 
 
Когда тебя со мною нет,
Мой день – проблема на проблеме,
А главный враг на свете – Время,
В котором миг, как сотня лет.
 
 
Когда тебя со мною нет,
Живу надеждой и мечтами,
Стихами плачу вечерами —
Пишу о Будущем сюжет.
 

 
Мечтаю, безнадеге вопреки,
О встрече, что мне грезилась когда-то,
Ни здесь, ни там – бродягою крылатым
Пишу безумной жизни дневники.
 
 
Найти пытаюсь свой заветный Дом
На гребне чувств, в тисках противоречий
Ищу Твой взгляд – спасенье в каждой встречной,
Но… вижу холод лиц чужих кругом.
 
 
Смотрю я на полночный небосвод
И жду Тебя – моей звезды свеченье.
Что жизнь до встречи нашей? – лишь мгновенье,
Пустых страстей мирских водоворот.
 
 
Прости меня за годы не с Тобой
И дай мне шанс Твое узнать сиянье —
Наперекор законам мирозданья
Исправить путь, начертанный судьбой.
 

 
«Виновен» – словно выстрел, приговор,
Мгновенье – ощутить свою никчемность.
В твоих глазах отчаянья укор,
Потери неизбежной обреченность.
 
 
В ответ – защиты сбивчивая речь
С надеждой робкой и мольбой прощенья.
Попытка прежних дней тепло сберечь
И страх перед возможным отреченьем.
 
 
Итогом – пустота и тишина.
Потоки слов иссякли от бессилья.
В душе пожар – с самим собой война,
И кровь стекает с бесполезных крыльев…
 

 
Что вдохновение? Оно как жизнь:
То в небеса зовет, то грустью плачет,
Вплетает в строки сны и миражи,
Слагая миф о призрачной удаче.
 
 
Слепая вдохновения пора
Бросает душу в омут заблуждений.
С самим собой опасная игра
На острие безумных откровений.
 
 
Мгновенья взлетов, ставшие строкой,
Как бронза на старинных постаментах —
Покрыты благородной зеленцой
Былой любви забытые моменты…
 

 
Тревогой обернулся ход минут,
Когда Ты мне сказала: «Добрый вечер».
Привык уже: меня нигде не ждут,
Мой путь лишь одиночеством отмечен.
 
 
И я не жду, а ты не снишься мне —
Давно мечтам не место в ритме буден.
В безумной гонке бесконечных дней
Забыты перекрестки наших судеб.
 
 
Но я уже ловлю твой робкий взгляд,
Борясь устало с сердцем непослушным.
А разум строит стены баррикад,
Чтоб выглядеть героем равнодушным.
 
 
Пусть эта встреча – наш случайный дар.
Мы вместе кружим в танце, как в нирване.
Прикосновений сказочных угар
Без лишних слов и суетных признаний.
 
 
Лишь пять минут безумного тепла…
В душе ожог потери безнадежной,
И тяжким грузом сникли два крыла,
Чтоб стать отныне памятью тревожной…
 

 
Разговор течет рекою
Обо всем и ни о чем.
Мне уютно быть с тобою
В этот миг осенним днем.
 
 
За окном дожди тревогой,
Здесь – размеренный покой.
От смущения немного
Я робею пред тобой.
 
 
Взгляд твой тайным откровеньем
Жжет, меняя стройность фраз,
Нарушает слов теченье,
Прерывает мой рассказ.
 
 
Ты побудь еще со мною,
Ни о чем поговори,
Чтоб осеннею порою
Вновь мечталось о любви.
 

 
Нас разделила Неизбежность
Границей – взлетной полосой,
Нарушив жизни безмятежность,
Приговорив болеть Тобой.
 
 
А под крылом – седая бездна,
Холодный мир застывших грез.
Мгновенья тянутся болезнью,
Лишь помню глаз твоих гипноз.
 
 
Я в полусне, скучаю очень,
Тревога болью сердце жмет…
…Аэропорт, посадка, осень
И, словно клетка, самолет.
 

 
Увядшей осени унылость,
Листвой играются ветра.
Дождей занудство, взглядов стылость
И темнота по вечерам.
 
 
Переобутые машины
Шипами трутся об асфальт.
Повсюду хмурости картины
И о тепле былом печаль.
 
 
Воспоминания о снеге
Тревожат душу в ноябре.
Пока лишь дождь дарует Небо
И луж хрустальность на заре.
 

 
Как часто реальность и чьи-то мечты
Бытуют в фатальном конфликте!
Чтоб видеть в банальном налет красоты,
Привыкни быть в мире реликтом.
 
 
Общайся с другими на их языке,
Быть может, со словом ядреным…
А строк сокровенность в любовной тоске
Оставь только лишь посвященным…
 
 
Тяжелая ноша, не правда ль, поэт,
Носить в себе двойственность будней,
Спасать и спасаться стихами от бед
И верить, что Лучшее будет?
 

Александр-Ошер Штейнберг

Поэт, писатель, журналист. Зам. пред. правления Интернационального Союза писателей, член Союза писателей и Ассоциации композиторов и авторов Израиля.

Академик Международной академии литературы, искусства и коммуникации (Украина – Германия).

Посол Всемирного круга послов мира (Франция – Швейцария).

Автор книг «Рассыпал месяц бисер звезд…», «Провожаю, чтобы встречать». Сборников «Если нельзя, но очень хочется, то можно», «Под Эрой Водолея» – на русском и английском языках, «Аэлита-Фьюжн», «Литературный престиж», «СовременникЪ», журналов «Русское литературное эхо», «Новый Ренессанс» – Германия, «ЮГ».

Награжден медалями «За отличную работу в ИСП», «65 лет ИСП», «А. С. Пушкин – 220 лет», благодарственными письмами Госдумы «За активное участие в литературном процессе России», руководства ИСП «За выдающиеся организаторские способности». «За крупный вклад в развитие культуры» – сертификатами и дипломами.

 
Образ Марии явился ко мне,
Плыл он по небу в открытом окне.
Я удивился: ну как же похоже
Облако это на Матушку Божью.
Ночь на дворе, открываю глаза,
Звездному небу не видно конца,
Ты проплываешь в таинственно-белом,
Ветер ласкает твой образ, как тело.
Ты на мгновенье застыла в молчанье,
Чтоб раствориться в великой печали,
Звезды померкли, усилился ветер,
Так же несчастны невинные дети.
Матери так же рыдают в молитве,
Им тяжело победить в этой битве,
Детям готовы отдать свои души,
Чтобы воскресли, им так это нужно.
Но, поливая дождями планету,
Матерь страдает по белому свету,
Мне бы дождаться рассвета святого,
Чтобы я маме сказал свое слово:
«Мама любимая, мама родная,
Как мне тебя каждый миг не хватает!»
Взрослые дети, распятые болью,
Раны излечат лишь вашей любовью!
Пусть голова вся седая, как иней,
Руки твои отогреют святые,
И на Голгофе, забрызганной кровью,
Красные розы пробьются любовью!
 

 
Пули кучно легли прямо в сердце бойцу,
Он хрипел, но бежал, понимая,
Что сегодня последней атакой ему
Даст судьба насладиться до края.
Он упал прямо в снег раскаленным лицом,
Улыбаясь, глаза не смыкая,
Был он просто советским обычным бойцом,
А сегодня алеет, как знамя.
Пули выли, как суки, терзая тела,
Рвали мясо и кости ломали,
Но смотрели его голубые глаза
В вечно белые, чистые дали.
И не знает никто, где могила его,
Он стал просто родною землею.
Но победою реяло знамя назло
Всем врагам над Рейхстагом – живое!
Ну а жаром сердец вечный бьется огонь.
«Помни! – он говорит прямо в уши. —
Как мы знаменем стали Отчизны родной,
Помни! Наши бессмертные души…»
 

 
Не расплескать бы на ухабах
Нам нашу жизнь, как кипяток,
Ошпаримся – и будут бабы
Рыдать навзрыд о нас, браток.
И слезы эти дорогие
Ударят бубном по душе,
Не убивайтесь так, родные,
Ничто не вечно на земле.
Кому судить о наших буднях?
Грешны ли мы, как грешен день?
Любой из нас – лишь только путник,
Что вдаль плывет, отбросив тень…
Нам приговор не смерть, а жизнь,
Вот только жаль рыданий зной,
Мы не напишем теплых писем,
Ведь теплый ты, пока живой.
Ну а теперь и впрямь о грустном:
Уходят лучшие из нас,
И на душе, как в бочке, пусто,
И не заявит ноту ТАСС…
 

 
Скрипка играет душою еврея,
Звезды на небе, звезды на шее,
Медом по сердцу, то болью великой,
Бог сотворил эти руки и лики.
Да и душа не земная – от Бога!
Так почему ж так печальна дорога?
Сяду, обняв наболевшие ноги,
Я не забуду сегодня о Боге…
 

 
Мазок – и начата картина,
Спешить писать, ведь образ – льдина,
Растаять может в тот же миг,
Как будто пламени язык
Его оближет шаловливо.
В руке бокал, хрусталь сверкает,
В нем бренди золотом играет,
Согреет образ он в душе,
Я не хочу папье-маше,
Душа моя дитя рожает.
Я в кресло сяду у окна,
Я выношу дитя как надо,
Потом я встану, и тогда
Мой холст взыграет веткой сада.
Дитя шагает мне в награду,
Как будто ветер в паруса.
Плывет мой образ по холсту,
Я отложу мольберт и кисти,
Поставлю кофе на плиту.
Какой талант, поэт и мистик!
Смотри, совсем зеленый листик,
Мазком последним расскажу…
 

 
От великого до смешного шаг один,
Обмелели реки,
Но пишу я Вам снова и снова слова два:
Я влюблен навеки.
Не в награды, не в кучи денег,
Не в брильянты, друзья для женщин,
В душ прекрасных бескрайний берег
Стих волною с любовью плещет.
У поэтов такая участь:
То блистать средь великих мира,
То валяться в помойной куче
Иль на стенке висеть сортира.
Но пройдет и гроза шальная,
Рек души разгоняя воды,
И взметнется звезда святая,
Чтоб Ваш путь осветить сквозь годы.
Зазвучат и стихи, и проза,
И взлетит стая птиц над лугом,
И согреет хлад бронзы роза,
Принесенная новым другом…
 

 
Отлюбил, отстрадал, отглаголил,
Отлетал, отгорел на пути,
И прошедшее время лишь болью
Вдруг застонет у друга в груди.
И дожди не помогут слезами,
По граниту струясь прямо в плоть,
И никто не опишет словами
То, что знает один лишь Господь.
И цветы, что увяли так рано,
Не порадуют трепетных глаз,
Их осталось на свете так мало,
Может быть, их не хватит на нас?
Но с портретов в роскошных музеях
Вы не сводите взгляда с меня,
О волшебницы, музы и феи,
Пусть хранит вас Господь от огня…
 

 
Поэзия, ты мой небесный свет,
Поэзия, ты доброе свечение,
Люблю тебя, не меря бега лет,
Люблю тебя, как все без исключения.
Не буду я от Вас скрывать любовь,
Поэзия, моя душа прекрасная,
Я просыпаюсь и любуюсь вновь
Тобой, не замечая безобразное.
Живу тобой, дышу твоим теплом,
Как у камина, греюсь в ожидании,
Что солнце я увижу за окном
И ночь отступит, унеся страдания.
Распустятся бутоны строк моих,
Я соберу в букет стихи весенние
И, как всегда, порадую живых,
А мертвым вознесу строк уважение.
Иду, травы вдыхая аромат,
Смотрю на небо, переполнен чувствами,
Во мне живет сердечный Ашхабад,
И Петербург любил еврея – русского.
Я ощущаю, как поет в душе
Язык любви, мой перстень бриллиантовый,
Подарен Богом ты на счастье мне,
И излучаю я твой свет талантливый.
Когда-нибудь я встречу Вас, больших,
И мы поймем друг друга, без сомнения,
Ведь не было у нас стихов иных,
Любили русский мы без сожаления.
Я окунусь в твой вечный океан
И ощущу себя еще счастливее,
Во мне живет все тот же мальчуган
С красивою еврейскою фамилией.
Я напишу еще немало строк,
Какой бы там палач в пути ни зверствовал,
Я донесу до Вас любви цветок.
Даже без ног приду я прямо в сердце к Вам.
И Вы увидите немыслимый рассвет,
Хоть Вам казалось, ночь сковала вечная,
Отложите газет кричащий бред,
Поэзия пришла к Вам человечная.
И каждый вспомнит первую любовь
И поцелуя жаркое дыхание,
Как Ваша запульсировала кровь
В едином ритме страстного желания.
Я так люблю, я так хочу любить
Все чистое, все доброе и светлое,
Но должен я средь разного пожить,
Чтоб выстрадать для Вас строку заветную.
Я в лодке по реке с тобой плыву,
Вокруг кувшинки радуют улыбками,
И отражает мне река звезду,
Вода украинская с золотыми рыбками.
Испанками я просто опьянен,
Фламенко под бокал вина, поэзия,
Но в русскую я женщину влюблен,
Любовь моя – заточенное лезвие.
Я рассекаю бурную волну,
В Израиле живу под пальмой с фиником,
Я Александром был для Вас в миру,
А Штейнберг, брат, и есть моя фамилия.
 

Проза

Светлана Ангарская

Публицист, писатель, сценарист. Окончила факультет журналистики МГУ им. М. В. Ломоносова, работала в центральной прессе, на радио и телевидении. Любит путешествовать, а впечатлениями от поездок в разные страны и континенты делится в своих произведениях. Ее герои – люди разных профессий и национальностей, но объединяет их одно – любовь к жизни и страстное желание понять и выполнить свое предназначение на этой земле. Творчество Светланы Ангарской отмечено престижными премиями и наградами: – премия «Орден Добра и Света» (вручается с 2012 года) за успешную творческую деятельность и создание произведений, сюжеты которых настраивают читателя на позитивное восприятие окружающего мира и отражают идеи гуманизма и добра. Фестиваль «Аэлита» 2018 г. за роман «Просветленные»;

– лауреат первой степени в номинации «Большая проза»;

– I Международный фестиваль им. А. С. Пушкина в честь 220-летия со дня рождения поэта. Крым – 2019 г.;

– лауреат Международной премии им. Франца Кафки «За выдающийся вклад в российскую литературу».

…Исследовать и испытать мудростью все,

что делается под небом: есть тяжкое

занятие, которое Бог дал людям, чтобы

они упражнялись в нем…

Екк. 1:13

Часть 1

Суета

Съемочный день в павильоне подошел к концу, и уставшие за долгую смену осветители уже выключали свои софиты, а у него все не было удовлетворения от проделанной работы. Но что толку дальше мучить людей и технику, если что-то, по-видимому, еще не сложилось с этим эпизодом в голове.

Сегодня снимали в декорациях средневекового замка. Тщательно продуманные и довольно мрачные, они были залиты светом сверху, и от него все устали. Без освещения все погрузилось в полумрак. Вокруг было полно неуклюжих, но необходимых атрибутов съемочного процесса: камер, микрофонов, гигантских осветительных приборов, другой техники, бесконечных змеящихся кабелей. Между дублями все участники съемок носились по площадке, стараясь не споткнуться и что-нибудь не опрокинуть. Это отнимало уйму времени, так как людей было задействовано много: кроме основных актеров, техников, операторов, еще и огромная массовка, не отличавшаяся дисциплиной и не имевшая опыта, к тому же наряженная в тяжелые, громоздкие костюмы Средневековья. За смену было отснято почти триста метров пленки: он позволял себе импровизировать. Это будет примерно десять минут экранного времени. «Но будет ли?» – недовольно думал он.

– Все свободны, всем спасибо, – устало сказал наконец Димов и, спотыкаясь, как все в погруженном в сумрак павильоне, направился в зал для просмотра. На съемках он не знал устали: творческий процесс захватывал настолько, что заменял все на свете, но сейчас ему были необходимы положительные эмоции. И их он искал в удачно отснятом материале.

На экране замелькали кадры, которые смонтировали вчера.

«Тени Нострадамуса» – условное название фильма. «Но действительно, пока что только тени», – досадовал режиссер, смотря на свое детище.

– Покажите лучше натуру, – попросил Димов. – Прованс, что ли…

Средневековый городок Прованса, утопающий в зелени платанов, судя по архитектуре, знавал и более счастливые времена. Однако и сейчас довольно потертые, но по-прежнему выложенные орнаментом мостовые – разноцветные звезды, полумесяцы, четкие квадраты, расположенные в шахматном порядке, – выглядели привлекательно. Каждый дом – с внутренним двориком, где бьет фонтан, с красивым белоснежным фасадом, коваными решетками в причудливых узорах и балконами, увитыми виноградом.

В этом райском местечке издавна было три мира: христианский, мусульманский и иудейский. Но на улицах городка все смешалось. Лаяли собаки, шли мулы, резвились мальчишки, нарушали тишину звуки ткацких станков. Чьи они? Какой веры их хозяева? Не все ли равно? Или вон те крестьяне на площади, что разложили свою зелень и фрукты на продажу. Разве будет хуже их виноград, инжир, финики, если узнать, какого они вероисповедания? Так и жили здесь все, похожие в своих заботах друг на друга. И даже одежды носили одинаковые, прованские.

По узкой улочке городка шли двое: уже седоватый мужчина – отец – и юноша, которому было немного больше двадцати, – сын. Неспешно двигалась запряженная парой лошадей повозка, которую направлял юноша, держа под уздцы коня.

Камера все наезжала, приближая лица. Звук был живой, из экономии записанный при съемках. «И неплохой», – удовлетворенно отметил про себя Димов.

– Так ты говоришь, будто действительно предвидел чуму в Монпелье? – спрашивал юношу Исаак. – Но разве Господь не сказал: «Не ваше дело знать время и сроки»? Не случайность ли твое предсказание, Мишель?

– Может быть, конечно, один Бог знает, что такое вечность света, – начал было соглашаться молодой человек. Однако, подумав, возразил: – Но ведь Бог же и одаряет этим светом избранных, не объясняя его природы.

– Ты считаешь себя избранным Богом? – удивился отец.

– Ну вот, посмотри, – сказал сын, остановившись у окраинного двора. – Здесь и сейчас рождается новая жизнь, и будет это мальчик, о котором, может, в будущем заговорит мир.

Во дворе дома и вправду наблюдалось какое-то движение, слышались встревоженные голоса, и вдруг выбежал молодой мужчина и кинулся прямо к ним.

– Умоляю, врача! – волновался он. – Жена оступилась, и начались преждевременные роды! Одолжите свою повозку, наши-то в поле.

– Он уже здесь, – спокойно сказал Мишель. – Я врач, – пояснил он встревоженному мужчине. – Ведите к роженице.

– О Боже, как Ты милостив! – пробормотал тот и с радостью повел молодого человека в дом.

Отец устроился во дворе со стариком-хозяином и, пока Мишель помогал новорожденному увидеть свет, пил ароматный чай со свежими прованскими травами. Двор был просторный, с фонтаном, у его прохладной струи на красиво выложенном узорчатом полу стоял стол для чаепития. Вокруг пышно цвели розы, а у забора тянули вверх нежные головки левкои и мальвы. Сидеть здесь, даже на южной стороне, было очень хорошо благодаря огромному платану, могучему дереву, по-видимому, уже старому. Ствол в обхвате имел не меньше трех метров, и крона накрывала весь двор, давая ясную тень, умеренно профильтрованную светом. И поскольку сиеста составляла важную часть летней жизни Прованса, столь разумно посаженное дерево во дворе было большой удачей. Неспешно беседуя, гость и хозяин вспоминали молодые годы.

– Моя жена долго не могла разродиться, как я ни молил Бога, – рассказывал Исаак, – и тогда, отчаявшись, я дал клятву, что приму христианство, если родится здоровый ребенок.

– Ну и что, приняли? – спросил хозяин дома, перекрестившись на икону, что висела над входом.

– Так вот же мой сын, врач теперь хороший, хоть и молодой еще. Его и родила тогда жена; почти сутки мучилась, бедная – крупненький оказался очень. Помог Христос, Ему теперь и верим.

В тех краях случаи перехода из одной веры в другую были не редкостью, и выкрестов имелось немало, поэтому такой клятве здесь никто не удивлялся.

Но вот раздался крик младенца: судя по всему, роды закончились успешно, и хозяин, радуясь первому внуку, принес кувшинчик с вином.

– Выпьем, крестный, – радостно сказал он, обращаясь к Исааку. – Теперь так тебя буду звать, ведь не зря же Бог нам послал вас прямо к порогу и в самое время.

– Что же, выпьем по такому случаю, – поддержал его отец Мишеля и, потягивая хорошее вино, принялся философствовать: – Вот жизнь, ну, казалось бы, из ничего берется и ничего не стоит, а ведь ничего нет на свете, что стоило бы жизни…

– Да, – согласился хозяин, – нет такого, что бы можно дать взамен. Хоть и не всегда сладко на белом свете, да только нет ничего лучше радости бытия. Вот наработаюсь так, что ничего уж, казалось бы, не чувствую, а приму стаканчик – и снова хорошо, – откровенничал провансалец. – Воздух, море, хорошее вино – чего же еще желать? А если и дети хорошие, а потом внуки… Нет, жить хорошо…

На пороге дома появился счастливый молодой отец, он гордо нес своего первенца на руках. Следом шел, улыбаясь, Мишель.

А в том, что это был мальчик, Исаак уже и не сомневался. Вот ведь какой дар у его сына, а не только золотые руки врача!

– С матерью все в порядке, вот только отвар сделайте, – сказал Мишель, протягивая рецепт. – Пусть попьет, чтобы инфекции не было да кровотечение не началось.

И когда их повозка, щедро нагруженная дарами счастливых хозяев, тронулась дальше, Исаак не утерпел и все-таки спросил:

– Как же тебе удается так предвидеть события?

– Не знаю, отец, я ведь особо и не стараюсь, просто, по-видимому, считываю идущую ко мне информацию. А вот кто ее посылает, и сам спросить боюсь…

Отяжелевшая повозка застряла у одного из дворов. Здесь резник Яков вышел встретить прибывших к нему военных во главе с рыцарем. На ограде висели десятки остро заточенных ножей. Рыцарь в темном плаще спешился и подходил к резнику, за ним следовала свита.

– Оба уйдут в мир иной, – сказал вдруг Мишель, – и рыцарь, и резник. Здесь и сейчас.

Отец испуганно посмотрел на сына. Тем временем действие разыгрывалось: рыцарь обратился к резнику:

– Яков, нам надо зарезать двух баранов, у нас пир. Сделай это.

– Сегодня суббота, – отвечал растерянно резник, – и правоверный еврей не должен работать в этот день.

– Но нам нужно мясо сейчас, а наш мясник болен, сломал руку, и больше это сделать некому, – раздраженно возразил рыцарь. – И притом, это же твой хлеб.

– Это невозможно, – сказал Яков уже более твердо, чем еще сильнее рассердил рыцаря.

– Я заставлю тебя поднять нож и в субботу! – вскричал он.

Но резник уже был спокоен и твердил свое. Вскоре он стоял на скамейке с петлей на шее. Рыцарь сунул Якову за пояс нож:

– Считаю до десяти. Перережь веревку – и ты спасен, или сам обречешь себя на смерть!

– Можешь не считать. Если Господу будет угодно, останусь жить и никакое зло не коснется меня. Правоверный еврей не поднимет нож в субботу.

– Десять! – крикнул рыцарь и ногой вышиб скамью.

Тело резника вздрагивало на дереве. Взбешенный рыцарь, вскочив в седло, тронул поводья, но второпях не попал ногами в стремена, а лошадь, испугавшись чего-то, уже понеслась и на всем скаку сбросила его прямо в открытый глубокий колодец. Облаченный в тяжелые доспехи, он сразу пошел ко дну и захлебнулся.

Глаза, конечно же, глаза, они должны быть белесыми или становиться такими в минуты прозрения. Крупный план и светящиеся белесые глаза, а потом видения, видения, видения…

«Ну ладно, надо передохнуть, а то можно самому тронуться от этих видений», – решил Димов.