Текст книги "Лёд и пламя. Слишком поздно (СИ)"

Автор книги: Сан Тери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

   Тери Сан

   Лёд и пламя. Слишком поздно.

   ...Я знал, что всё пойдёт не так, с той самой минуты, как мы встретились.

   Лёд и пламя никогда не смогут быть вместе – две противоположных составляющих, дуальные антиподы. Слишком разные. Разные. Я знал, но, тем не менее... Верил? Не смог остановится? Сергей, прости меня. Теперь, я знаю ответ. Даже если понял его, слишком поздно...

 *******

   В тот день светило солнце. Радостное, удивительное. Солнечный свет заливал огромные распахнутые двери училища, зайчиками отражаясь в зеркальных колонах, годы существования которых, наперебой кляли уборщицы, ежедневно полируя стёкла тряпками. Рекреация казалось залитой лучистым океаном. Солнцем, светом, сверкающей пылью, гомоном, шумным скоплением человеческих тел, движением, хохотом – целой чередой маленьких собственных мирков.

   О чём – то мне на ухо истерично хихикала Ленка Ващенко. Её лицо напоминало круглое пирожное, обсыпанное сладким кремом. Такое же приторное и удивительно доброе. Гномик в женском обличье. Но эта манера, выражение, взгляд ей удивительно шли, наверное, потому что в них не было фальши.

   Я стоял, стоически выслушивая очередную бредовую муть про дежурку в столовой, и прикидывал вариант потактичнее отвязаться и сбегать покурить до начала урока.

   Рядом о чём – то "глючили" Анька и моя сестра. Уж не знаю, чего эти дуры так уцепились за меня. Анька мечтала затянуть мою тушку в постель, Натаха всеми силами этому способствовала.

   А на душе было тоскливо и муторно, и даже солнечный свет не мог развеять поселившийся внутри мрак.

   'Отъебать её, что ли?'

   Я с тоской посмотрел на краснеющую Аньку и отвернулся ко входу, машинально рассматривая учеников, поднимающихся по ступенькам лестницы, мусоля в кулаке мятую пачку сигарет.

   'А затем увидел ТЕБЯ'.

   Наверное, именно так солнечные боги восходят на вершины Олимпа, что бы радостно посетить абсолютно не нужный им человеческий храм.

   Пространство разбивается, реальность тряпкой складывается к ногам, ликуя торжественным безмолвием. Мир признаёт их, солнце признаёт их, солнечная пыль признаёт, замирая и переставая кружиться в воздухе, ступеньки тихо и покорно подставляют свои горбы, осчастливленные прикосновением подошвы.

   Темноволосый смеющийся бог, прихрамывая на одну ногу, летел по ступеням, и ... светился.

   Глаза, зелёные как море или аквамарин. О чём я говорю?

   Я ведь никогда не видел ни моря, ни этого грёбанного аквамарина. Да и глаз не мог разглядеть. Видел только взъерошенные чёрные волосы и улыбающееся лицо с раскосыми, так странно смотревшимися на вполне славянской физиономии, глазами.

   – Серг! – взвыла Ленка, перестав тараторить, и повисла у тебя на шее за секунду до того, как ты остановился и выдал, не обращаясь ни к кому:

   – Привет, народ!

   Просто "привет". Ничего не значащее, стандартное, формальное. И в эту секунду я готов был простить весь мир, Ленку с её тупой болтовнёй, дебильно краснеющую Аньку – в эту секунду даже она показалась мне милой, – и стервозную, "заипавшую" мозги Натаху.

   Этот мягкий солнечный свет – тёплая магия, которую излучали твоё лицо и фигура... Он заставил меня простить их всех. Я влюбился в тебя, именно в тот момент. За секунду до него. А может быть гораздо раньше. Полюбил, как только увидел. С первого взгляда.

   'Бывает ли такое? Наверное, бывает'.

   – Здоровеньку будем, – поприветствовал я в ответ и щедро пожал широкую ладонь.

   – Макс.

   – Серега, – ты осторожно стиснул мою руку с какой – то лёгкой опаской, потому что на фоне твоей лапищи она оказалась неожиданно маленькой.

   – А у нас сегодня контрольная по алгебре, – ни с того ни с сего выдала Ленка.

   – О, контроша? – ты заинтересовался. – У нас тоже завтра будет. Дашь темы списать?

   – Ладно, всем удачно списаться. Мне пора, – салютнул я. – Скоро будет звонок. Пойду, скурюсь нафиг, что ли.

   Ты усмехнулся, посмотрев с интересом. Что-то торопливо заговорила Натаха, пытаясь привлечь к себе внимание. А я, повернувшись, ушёл.

   – Не дай никотину себя затянуть. Поделись с другом, – дурашливый окрик в спину.

   – На перемене. Подползай. – Я не обернулся.

   'Зачем?' Я прекрасно понимал и осознавал всё случившееся со мной. Это знание вошло в сердце, судьбоносным ножом в масло моей обычной жизни. 'Оказывается, ЛЮБОВЬ выглядит так. Бывает... вот так'.

   Я шёл на пару, не замечая пристроившейся рядом верной тенью Аньки и Натахи, своей постоянной язвы на правах двоюродной сестры.

   Не замечая ничего.

   'Серг, а я ЛЮБЛЮ тебя. Знаешь? Нет. А я вот знаю'.

   Открыл тетрадь, начиная записывать лекцию автопилотом, не понимая смысла слов учителя, не замечая ничего вокруг.

   Перед глазами плыл жаркий туман, и в нём улыбалось единственное существующее отныне для меня лицо: широкое, родное, знакомое до мельчайшей чёрточки, высеченной на внутренней стороне век. Прямой нос с горбинкой, твёрдые губы с уголками наверх, раскосые аквамариновые глаза, заполненные танцующими солнечными зайчиками.

   'Люблю тебя, Серг', – я прикрыл веки, отложил авторучку, ощущая себя. Нет, не радостным. Усталым. Абсолютно опустошённым, вымотанным, оцепеневшим.

   Словно ждал тебя тысячу лет, а вот теперь встретил, и понял, что устал идти, и сил нет добираться до этого знания. Потому что не хочу такого знания, и понимания такого не хочу... Умом. Но сердце не спрашивает.

   Ему было абсолютно плевать, моему сердцу, плевать на все существующие законы, нормы, предубеждения. Оно хотело быть с тобой и знало, что это невозможно. Сложно суметь принять. Больно и радостно одновременно. 'На что похож влюблённый человек?' На дурака. Никто и не сомневается.

   'Сергей, до встречи с тобой, собственная ориентация не вызывала у меня вопросов. Но вот, сейчас, точно знаю, что ты – самый дорогой для меня человек. ЛЮБЛЮ. Смогу ли справиться с этим чувством? А если нет? Смогу ли когда-нибудь... прикоснутся к тебе?'

   В тот момент я не мыслил ничего подобного. Как святотатство воспринималось. Любимый человек... Особое трепетное чувство, светлый храм, золотой кумир, святыня обожания издалека, не ассоциирующаяся ни с чем пошлым, низменным, грязным, физическим. Экзальтация свободного движения души – пять минут полёт нормальный.

   Всё, что хотелось – находиться рядом, смотреть, слушать задорный смеющийся голос, густой бархатный баритон, щедро разбавленный юмором.

   И, может быть, изредка прикоснуться. Случайно, ненароком пальцами, краешком рукава дотронуться и одёрнуть руку, обжёгшись кипятком собственного захлёбывающего изнутри волнения.

   'Разве я могу позволить себе любить ТЕБЯ?'

   'Могу, Серг. Ещё как могу!'

   Мне казалось, что всё реально контролировать. Если иметь достаточную силу воли, возможно обуздать любое чувство, бороться, задушить. Просто не позволять себе. Даже думать не позволять!

   А потом стало поздно.

    'Когда у меня настолько сорвало крышу, что я не смог жить без тебя? Я не знаю, Серж. Я не знаю'.

   В тот мартовский день мы встретились на перемене, спустя пару часов. Помню, курили, изредка бросая друг на друга взгляды тайком, перешучивались. А потом...

   Потом не могли разойтись. Никак. Так два человека в мгновение ока становятся лучшими друзьями, находят десятки увлекательных общих тем, опрокидывают внутренние щиты, готовы щедро поделиться и разделить особенное духовное тяготение, близость.

   Мы пошли ко мне домой, в сопровождении целой толпы провожатых. С нами навязались Ленка с Натахой, Анька и даже твой друг Андрей.

   Мне было плевать, сколько их будет. Твоё солнце светило мне, и я совершенно потерялся в этом свете. Желал видеть тебя, говорить, готовый вытерпеть любое присутствие, если оно становилось залогом и гарантией твоего. Ты был нужен мне, Серг. Как кислород, воздух, глотнув которого один раз, я оказался не в состоянии дышать без него. Никак.

    Автобусы не ходили. В городе постоянно возникали перебои с бензином, вынуждая учеников, живущих в пригородных районах, становиться жертвами расписания или полагаться на друзей. А так как ты жил в семи километрах от города, в старорусском поселке, неудивительным оказалось, что все остановились у меня, а затем и засиделись до самой ночи. Давно уехал Андрей, убрела Ленка, распрощавшись и пообещав заскочить с утра.

    Мы не замечали ничего. Увлечённые, шумные, перевозбуждённые и словно горевшие изнутри. Говорили, говорили, рылись в дисках, вытаскивали музыку, смотрели фотки, насиловали приставку, сотрясали стены громоподобным хохотом.

   Опомнились, лишь когда в комнату зашла моя мать и объявила, что, если ты не планируешь заночевать у нас, то лучше выдвигаться сейчас, иначе родители будут волноваться.

   'Сказать, что у меня сердце перестало биться от одной мысли, что ты можешь остаться?'

   Но ты не остался, очевидно, решив, что наша дружба слишком коротка, чтобы в первый же день испытывать её на предмет возможных обстоятельств. Разумеется, я вызвался проводить.

   И лишь на остановке осознал, что с нами, оказывается, идут Анька и моя сестра. Всё это время они тусили с нами, но увлечённый тобой, я практически не воспринимал их присутствия. Даже не обратил внимания на тот факт, что Анька осталась до самой ночи, и ей обязательно влетит от родителей. Потому что её предки строго относились к подобным вещам. Я не заметил. 'Да и как мог заметить, если видел, только тебя?'

   Твой смеющийся солнечный свет, негромкий голос, неторопливые уверенные движения, особенную манеру держаться. Слегка вальяжную и, в тоже время, лёгкую, уверенную, основательную и невероятно озорную, полную мальчишеских шуток и каверз.

   'Ощущал ли ты искру, Серг?'

   Мы столкнулись в дверях. Наташка и Анька улетели на лифте вперёд, я задержался, одевая кроссы, рванул ручку на себя и влетел в тебя лбом. Ты стоял под дверью, решив напугать или подшутить, но шутка не удалась, движения не рассчитали амплитуду, – встал слишком близко на порог – и мы просто оказались друг в друге на несколько томительных, летящих вечностью секунд, вспыхнувших жаром, заставивших замереть обоих. Ты стоял совершенно обалдевший, растерявшийся и вдруг обнял неуловимо.

   Я размышлял об этом впоследствии. Что это было?

   Или... мне привиделось?

   Я рассмеялся, делая самую изумлённую морду, оттолкнул, сообщив, что "нисколько не страшно", и ты философски незамутнённо выдал, что пытался пошутить.

   Мы разлепились, так и не успев соединиться. Сказать, что оттолкнуть тебя для меня было смерти подобно? Словно душу вынуть изнутри, почти физическая боль в ощущении разорваться, преодолеть себя. Но я испугался, Серг.

   В ту секунду, мать его, я испугался по-тупому, дебильно, абсолютно идиотски испугался, что не удержусь, поцелую, и чёрт там знает, что заставило меня рвануть от тебя, словно ошпаренного. Впоследствии, я тысячу раз буду корить себя за этот поступок, сожалеть, мечтать отмотать назад, повести себя иначе... Но мы рассмеялись, вошли в лифт, и дальше сознание просто исчезло, растворившись в присутствии "нас".

   Я шёл рядом, мы болтали и смеялись, внезапно понимая и открывая, что у нас так много общего на двоих.

   Ты начинал фразу, я её заканчивал. Ты называл певца, я знал нашу любимую с тобой песню...

   Могло ли такое быть, Серг, что мы оказались двумя половинами внезапно встретившегося целого? Хотелось в это верить. Нам было удивительно комфортно рядом, уютно, легко, по-особенному здорово. 'Понимал ли ты, что я чувствую? Испытывал ли, то же самое, Серг?'

   'Да.' – в твоих глазах я читал ответы на собственные вопросы. Видел собственные сомнения, понимания, осознание, радость, таящийся страх. И знал, что ты никогда не признаешься в этом. А я... слишком боюсь этого, что бы поверить.

   Но мне были нужны слова, Серг. Оказались необходимы. Твои слова о твоих чувствах ко мне. Признание. Ниточка надежды, любой повод, дающий право сказать, озвучить или попытаться осмыслить вдвоём, что вот да, оно случилось, угораздило. Но теперь, когда мы это приняли, поняли, подумаем, как дальше будем быть, что делать, может быть не надо ни от чего отказываться, просто принять, попробовать, и всё получится. Достаточно лишь начать, поверить.

   Слов не было. Не было ничего из того, что могло бы помочь нам. Ни единого намёка с твоей стороны, ни малейшего повода, предлога, поступка. Ничего.

   Шли дни, недели. Мы заделались лучшими корешами. Пролетали, складываясь, месяцы, растянувшиеся в пространстве бесконечной вечностью ожидания.

   Ты смотрел на меня с неуловимой светлой мукой. А мне казалось, что тебе всё равно. Что ты не испытываешь ничего из того, что отныне раздирало и рвало мою душу на части. Для тебя мы всего лишь друзья, Серг. Если бы я умел читать мысли... Если бы. Но я не умел их читать.

   И мы с тобой бесились как два придурка, зажигали на дискотеках, взрывали бары и... Серг, почему мы не кадрили девчонок? Знали ли мы ответ, на этот вопрос?

   Я, стоя на парапете крыши, хлестал пиво и орал: "Свободу асфальту!!!"

   А ты, натянуто смеясь и пряча испуг в раскосых аквамариновых глазах, стягивал меня вниз, на секунду задерживая руки чуть дольше положенного и, в тот же миг, одёргивая их назад. Словно прикоснуться, оказывалось преступлением, страшным грехом, заставляющим осознать правду, после которой назад дороги не будет, а мы не готовы оказались по ней идти. Слишком страшно, стыдно, позорно, невозможно признать и принять такую реальность.

   Мы пили водку под Егора Летова, закусывая одинокой килькой из консервной банки, и бросали "понты" друг перед другом, насилуя старую гитару и абсолютно не умея играть.

   Вино и свечи. Мы изображали эстетов, покупая дешёвый портвейн, в нами двумя придуманном иллюзорном мирке.

   Багровое неровное пламя газовой конфорки на моей кухне. Мы, обнявшись, сидели на одеяле, курили, не таясь, ведь родители уехали на дачу, и трепались о жизни. О том, о чем мечтаем, о камине и замке, в котором хотели бы жить. Строили планы, удивительно похожие друг на друга. И говорили почти обо всём.

   'Понимали ли мы свою похожесть? Понимали ли то, что наша похожесть была лишь видимой?'

   Когда мы сидели в баре, я часто заказывал себе кофе с лимоном и без сахара и заметил, что ты тоже заказываешь аналогичную несладкую гадость, даря меня особым взглядом двоих, подчёркивающим: 'Это наше с тобой на двоих. Кофе без сахара. Ты и я'.

   Когда я поинтересовался, нравится ли тебе вкус, ты ответил: 'Да'.

   А я признался, что терпеть его не могу. Просто где – то подсмотрел, что типа это прикольно. Но надоело, сладенького хочется. И демонстративно попросил подать капучино.

   В ту секунду ты посмотрел на меня убивающе влюблёнными глазами, а затем дико заржал, обозвав мелкой сволочью, и попросил барменшу принести тебе эспрессо со сливками.

   – Месяц мучаюсь из-за тебя, – наконец выдал ты, перестав ржать.

   Ты знаешь, в ту секунду я был счастлив и несчастлив одновременно. Счастлив, когда осознал, что ты подстраиваешься под меня точно так же, как я пытаюсь быть тобой, потому что это важно и имеет значение. Несчастлив, когда понял, что мы оба всё это время всего лишь подстраиваемся друг под друга. Но мне было плевать.

   'Меня пожирало пламя, Серг. Это пламя зовётся страсть'.

   Мне хотелось сгореть в нём, слиться с тобой и обрести себя, потому что я не мог ждать. Никогда не умел, терпения не хватало выжидать. Я не умел часами терпеливо медитировать над ледяной бутылкой кваса, как это запросто мог сделать ты для того, чтобы она нагрелась, и тогда можно утолить жажду, не опасаясь простуды. Ты смеялся, демонстративно медленно откручивая пробку, хитро щурил глаза и прятал бутылку за спину, дразня меня ожиданием, пока я матерился, стервенел и высказывал претензии по поводу нечестности подобного единоличного владения. Скидывались-то на пару. Но ты качал головой, смеялся и играл в обход противника, перекидывая бутылку из руки в руку, вздёргивая над головой, хохотал, ловко уворачиваясь от нападений и бросков, запихивал под бок с жадным видом. И я смеялся вместе с тобой, понимая, что не могу злиться, абсолютно не могу злиться, и вынужден мириться и ждать, когда ты сочтёшь, что температура достигла достаточной кондиции и поделишься со мной первым. Я не умел так, не мог. При малейшем ощущении препятствия внутри всё взрывалось вулканами Кракатау, и я пёр напролом, танком, не огибая, не распутывая, но предпочитая разрубить любой Гордиев узел мечом. Мне требовалось всё и сразу. В единый миг. 'Я жаждал сгореть, Серг'.

   Я сгорал, мечтая завалить тебя на пол и оттрахать до потери пульса или сдаться тебе. Всё, как пожелаешь, Серг. Всё, что захочешь, но лишь бы иметь возможность касаться тебя, любить, дотронуться пальцами, хоть раз в жизни по-настоящему дотронуться, сжать, прикоснуться губами к губам и замереть от счастья, чувствуя твою дрожь, дыхание и горячее, невероятно горячее тело.

   Но ты был холоден, как лёд, невозмутимый, спокойный, держащий на расстоянии.

   Невозможность прикосновения стала сродни мучительной пытке. Мучительной пытке день за днём, час за часом, минута за минутой. Видя тебя, находясь рядом, ощущая твоё присутствие, я не имел права, возможности утолить нарастающий тактильно-сердечный голод.

   'Мои руки плакали без тебя'. Метафора, мысль, сравнение. Ладони ныли от желания обнять, лишённые тебя, ощущающие пустоту, горели и страдали от этой пустоты. Всё естество внутри рвалось тебе навстречу. Мечтало вжаться кожей, застыть, а я не мог, не имел на это права, боялся отказа. Знал, что оттолкнёшь, а я не выдержу толчка, полечу в темноту и разобьюсь на тысячи осколков.

   – Ты похож на пламя, а внутри тебя лёд. Иногда, я боюсь этого льда, потому что я тебя не понимаю.

   Кажется, ты был пьян, Серг, когда сказал мне эти слова.

   – А ты? – спросил я, улыбаясь и глядя на твои губы. В эту секунду я думал о том, что очень хочу узнать их вкус. Хочу и боюсь реакции.

   – Я как айсберг, – ответил ты мне. – А внутри меня огонь.

   – Значит, мы похожи, – я усмехнулся, мучительно борясь с собой и желанием обнять, провести ладонью по загривку, пальцем вдоль изогнутой брови.

   Ты покачал головой:

   – Мы разные. Очень разные. Ты желаешь получить всё и сразу, а я так не могу. Прости, Макс, я не умею выворачивать душу наизнанку. Хотел бы, но не могу... И иногда бывает поздно. Но знаешь, иногда мне кажется, лучше быть таким как я, чем как ты. Ты внутри очень холодный, Макс. Меня пугает этот лёд. И я не знаю, кому из нас хуже. Тебе или мне.

    В ту ночь я не понял твоих слов. Хотел понять, что-то брезжило там, на краешке пьяного сознания, стучалось в мозг легкой светозарной бабочкой, но ты, как всегда, перевёл тему на что-то незначительное. И я уплыл мыслью следом за тобой.

   Ты всегда переводил тему. Стоило нам заговорить о тебе, коснуться запретной черты, и ты сразу же находил повод для другого разговора. Иногда аккуратно, иногда резко, иногда просто делал вид, что не слышал или не заметил, и мне приходилось с этим мириться, принять, потому что во всех остальных отношениях ты вёл себя совершенно нормально, кроме того, что обоим казалось нам табу.

   'Чего ты хочешь, Серг?'

   Временами мне хотелось закричать и встряхнуть тебя за плечи – жестокого, равнодушного, беспощадного, трусливого болванчика.

   'Скажи, что происходит? Зачем мучаешь? Ведь ты всё понимаешь. Прекрасно понимаешь, Серг. Не можешь не понимать. Избирательно ослеп, друг мой?'

   Я не выдержал первым. Понимая, что лечу в огонь, в пропасть, сам разрушаю хрупкий мост отношений, возникший между нами, в тот миг, когда мы оба осознали чувство. Только в отличие от тебя, я мог принять и признать.

   Наверное, следовало продолжать ждать, надеяться, что время станет помощником, а не палачом, и однажды ты протянешь ладонь навстречу. Верить в это, надеяться; до бесконечности можно держаться за надежду. 'Имеет ли любовь срок годности?' Но... не смог. Хотел всё и сразу, наверное. Естественное человеческое желание любить, быть любимым, просто быть. Ждать оказалось так же мучительно, как не иметь возможности видеть тебя каждый день, прикасаться.

   'А знаешь, Серг, я отсчитывал время до твоего прихода'. Молился часам. Стрелка медленно движется к трём. У тебя заканчиваются занятия. Десять минут, чтобы добраться до меня. Потом звонок в дверь... Самые тяжёлые минуты напоследок, считаю даже секунды, не могу заниматься абсолютно ничем. Смотрю на часы и медленно ползущую убийцу-стрелку. Спасение или приговор. Придёшь или нет?

   Я жил днями наших встреч, только они имели значение. В училище я приходил исключительно ради тебя, летел с самого утра, чтобы стоять в коридоре на лестнице, ждать, когда появишься, вынырнуть навстречу. Страдать, если прозвенел звонок, а ты не появился. И весь урок сидеть и мучительно гадать: "Где ты? Приедешь сегодня или нет?"

   Я жил мгновениями перемены для того, чтобы увидеться с тобой в коридоре, покурить под лестницей, сходить в столовку и потом вместе пойти ко мне домой.

   Мы гуляли по городу в ожидании автобуса. Я провожал тебя ежедневно, чтобы, стоя на остановке, в ту секунду, когда подходил автобус, кивнуть, улыбнуться, прощаясь, и поймать взгляд.

   Безмолвное признание – тоска, грусть, светлая печаль, не желающая разлуки, нежность, сожаление, понимание... Смутный порыв наших скрытых чувств за миг до расставания.

   – Я тебя люблю! – сказал я. – Делай с этим что хочешь. Я тебя люблю, Серг.

   Ты знаешь, это признание было самым страшным из всего, что происходило в моей жизни.

   Мы стояли в общежитии. Начался дождь. Мы забежали в парадную и сидели на подоконнике пятого этажа в ожидании, когда он прекратится, пили пиво из одной бутылки на двоих, болтали и...

   И я внезапно понял, что это конец. Что я не могу больше держать свои чувства в себе. Лавина дрогнула, прорвалась и стремительно несётся с горы, чтобы смести маленького упрямого лыжника разума, который всё понимает. Он понимает всё, но от лавины не убежишь.

   – Я тебя люблю, Серг, – признался я.

   И больше ничего не сделал и не сказал.

   Мне так хотелось обнять тебя, прижаться лбом, зарыться рукой в чёрные жёсткие волосы, уткнуться губами и стоять молча.

   За окном ругался и плакал дождь, неистовый ливень моей холодной любви хлестал по стеклу, грозя разбить окна. Где-то там, в бессмыслии, утонул целый мир – город, машины, люди со своими большими и маленькими проблемами, а мой мир сосредоточился на заплёванной площадке общежития, погружённый во мрак.

   Мне хотелось сделать шаг, обнять, но я банально боялся, что оттолкнешь с отвращением. Нечто большее, чем страх. Меня трясло от одной мысли о том, что ты сейчас уйдёшь и никогда не примешь моих чувств, но, может быть, так будет правильно. Честный ответ, и всё закончится здесь и сейчас, похороненное бесконечным дождём.

     'Дождь стучится в окно, он будто просит войти,

     Он будто просит меня его за что-то простить,

     И его слезы стекают по стеклянной щеке.

     Ну, а я забиваю свой последний штакет,

     И свой последний стакан я сегодня допил.

     Я забыл, что когда-то кого-то любил,

     И я убил в себе всё. Теперь дело за малым -

     Убить себя вовсе мне только осталось.

     Ну, а дождь будет также стучаться в окно,

     Оставаясь за тонкой стеклянной стеной'.

      Ты стоял и смотрел в окно.

     'Стучу по твоей крыше,

     Но ты не услышишь, ты, как всегда, ничего не поймёшь.

     Но не стану я тише, мои капли напишут

     На твоём окне: 'Это был дождь'.

   А я... я умирал. Умирал, стоя рядом, в агонии отказа, умирал каждую секунду. Тебе ведь нужно было всего лишь повернуться и сказать. Всё что угодно сказать. Сказать: «Пошёл ты на х..., Макс». Или принять мои чувства. Сделать хоть что-то.

   – Мне сестра в подарок купила классные ботинки, – сказал ты. – Английские. У них подошва толще, чем у наших.

   – Круто – ответил я. И умер.

   Мы больше не поднимали этот разговор. Говорили о чём угодно, но никогда не касались этой темы. Запрета. Табу.

     'Стучу по твоей крыше, но ты не услышишь.

     Ты, как всегда, ничего не поймёшь...'

   Ты убил меня, Серг. Зачем же ты убил меня так? Подвесив между небом и землёй, дав крохотную надежду и отбирая каждую минуту своим поведением, своим существованием, поступками? Ты не хотел терять меня как друга?

   Чего же ты хотел, Серг?

   ******

   – Макс, эта надпись про меня. Я – отморозок, – прошептал ты, словно испуганно или тревожно, я не разобрал эмоцию и порыв, что её породил.

   Мы стояли в подъезде моего дома и курили, а на стене жирным чёрным маркером была выведена надпись: "Бей отморозка. Бей!"

   – Почему? – спросил я удивлённо и даже поперхнулся.

   Ты так редко делал признания о себе. Разве что, когда бывал пьян. А вот сейчас совершенно трезвый, на здравую, вроде бы, голову.

   – Потому что так и есть, – ответил ты, глядя в сторону. – Я словно какой-то отмороженный внутри.

   – Ясно, – сказал я и выкинул хабарик в окно вполне удачным щелчком пальцев. – Пошли домой?

   Я больше не говорил о любви, не поднимал тему и не затрагивал случившееся никак. Сделал вид, что ничего не было, точно так же, как и ты. И спустя некоторое время лёгкая короткая неловкость, образовавшаяся между нами, исчезла и сошла на нет, стёртая яркими солнечными днями каждодневных событий, происшествий, учебных дел.

   Наутро после признания в училище я не пошёл, не мог тебя видеть. К счастью ночная беготня под дождём не прошла бесследно, у меня поднялась температура, и я вполне серьёзно заболел на несколько дней, чтобы на законном основании избежать встречи, но... Ты пришёл в гости вечером, как ни в чём не бывало, принялся болтать, рассказывать, выражать сожаление, что я сегодня пропустил такую возможность сходить в клуб бесплатно.

   Я молчал, лежал, завернувшись в одеяло, с полотенцем на голове, слушал твою болтовню и думал о том, что я дурак, самый ужасный дурак на свете. Чудовищный дурак. Стыдно.

   Я отвернулся к стене. Ты замолчал с удивлением. А я лежал, отвернувшись носом к розетке, и тихо плакал, глотая слёзы. Мне хотелось, чтобы ты ушёл или остался, обнял, сказал пару слов, любых, но... Это же бессмысленно.

   Когда я развернулся, тебя не было в комнате. Тихо, стараясь не мешать, ты поднялся, прикрыл дверь и молча ушёл, не попрощавшись.

   Я думал, ты больше не появишься в моей жизни. И в глубине души был благодарен за это знание. Иногда боль отрезвляет, когда её бывает достаточно много, долго и мучительно. Рано или поздно человек не желает болеть и выздоравливает. Но не найдётся ни одного идиота, кто попросит добровольно тыкать ножиком себе в рану. А если ножик уже вбит? И вытащить никак?

   Но на следующий вечер раздался привычный звонок в дверь. Я открыл, и в грудь мне ткнулся пакет апельсинов.

   Ты стоял на пороге ужасно довольный, жизнерадостный, из-за спины выглядывали Анька, Натаха, Андрей, Ленка – вся наша привычная компашка, решившая навестить болящего. 'Ловко придумал, да? Спасибо, Серг. Ты всегда был заботливым парнем'.

   Впервые, посторонившись, я не обратил на тебя внимание. Попросив Аньку помочь сделать чай, на что она просветлела лицом, словно я ей предложение сделал как минимум. Вот так. Вечная ошибка производных.

   'Мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает'.

   Ты смотрел на меня, я смотрел на тебя, а потом повернулся и ушёл... с Анькой.

   Я забыл о тебе, если только это возможно назвать забвением. Поставил клеймо на своей душе, выжигал и вытравливал невидимой кислотой отказа. Приходил домой и, запершись по ночам в ванной, рыдал, засунув полотенце в рот. Каждая секунда рядом с тобой и без тебя превратилась отныне в пытку. Пытка безразличием. Одна из худших человеческих пыток.

   Я начал встречаться с Анькой. Я не любил её. Просто я стал с ней встречаться. Дарить цветы, оказывать внимание. И трахаться по необходимости. А когда трахал её, закрывал глаза и думал о тебе. И в такие минуты она кричала и стонала подо мной.

   Серг, в мечтах и фантазиях я целовал твои губы и ласкал тебя, изо всех сил стараясь не думать о теле подо мной. Потому что это тело не вызывало возбуждения, той особой острой глубины, жара, который я испытывал каждый раз сталкиваясь с тобой.

   Я помню день, когда всё переменилось, Серг...

   Мы сидели в баре и говорили о жизни.

   Раньше мы постоянно с тобой где-нибудь зависали. Бомбили бары, приземлялись в кафешках, забуривались за город, сидели на берегу или гуляли по лесу, лазали по развалинам древней крепости – места не переводились, я даже не знаю, каким образом мы умудрялись находить занятия, но всё, к чему прикасался наш мирок двоих, казалось удивительно особенным. Летний парк, река, булыжные мостовые у старого рынка, деревянные пирсы с шашлычными, где мы сидели и рубали мясо под пивко, слушая музыку и молча глядя на воду, чтобы запускать кораблики из салфеток.

   Мы расставались лишь поздно вечером, иногда ночью. Ты пропускал все автобусы и уходил домой пешком, я шёл тебя провожать, и мы расставались в нашем месте на середине моста – особый ритуал. Половина пути до твоего дома, половина – до моего, никому не обидно.

   'Серг, а ты хоть сам понимал, как смешно и странно выглядит подобная дружба? "Не разлей вода"... Смешно'.

   Теперь это изменилось, ушло, истаяло дымом. Вечера я проводил с Аней, водил в кино, угощал мороженным, выслушивал бесчисленные мелочи, рассказы, помогал с проблемами, регулярно встречал и провожал, словно робот. 'Девушка, девушка, а вашей маме зять не нужен?' Из меня получился не самый худший зять, как выяснилось. Суровый кастинг Анькиных родителей я прошёл с полпинка, получив согласие, благословение и напутствия "не шалить". Разумеется, мы шалили, как могли и где только могли. Это не могло стать выходом, но помогало забыть, не думать, и, может быть, может быть со временем, всё потихоньку утрясётся, уляжется и рассосётся само собой.

   Кажется в тот момент, в баре, мы оба были изрядно подшофе, умудрившись в преддверии выходных нализаться по полной программе.

   Не помню, с чего всё началось? Кто начал первым, как оно всё закрутилось?

   Звучала музыка, в воздухе клубами плавал дым. Мы сидели у деревянной стены, над головой светил старинный фонарь с цветными стёклами. Хороший бар, добротный, в немецком стиле с названием 'Бавария', интерьером и кухней под стать.

   Я признался тебе в том, что не люблю Аньку. Или ты сам завёл этот разговор? Не помню, кто из нас первым начал говорить о ней. Мне кажется, что я. Но, возможно, что и ты... Да, точно! Это был ты, впервые в жизни задавший фразу прямо в лоб: