Текст книги "Самсон. О жизни, о себе, о воле"

Автор книги: Самсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

* * *

…Посмотрев на начинающийся рассвет, я решил немного поспать. Завтра, а точнее, уже сегодня предстояло выяснить, что же затеял Граф и к чему он стал вести в своем кругу такие не подобающие порядочному арестанту разговоры.

Утро на зоне встретило меня, как всегда, звонком на утреннюю проверку. Открыв глаза, я увидел, что большинство сидельцев уже сходили на завтрак и теперь готовились выйти на плац. В проходе появился Шаман с дымящейся кружкой крепко заваренного чая, так называемого купца.

– Вот, Самсон, хлебни пару глотков перед поверкой, – ставя на тумбочку кружку, заботливо предложил Шаман.

– Что нового в зоне? – сразу же поинтересовался я, принимая вертикальное положение на шконке.

– Ничего особенного. Так, бытовуха, – отмахнулся Шаман. – В третьем отряде один катала проигрался в пух и прах. Дали время до полуночи, но такую сумму нереально отдать, даже если сильно захотеть. В отряде Дикого опять ночью был шмон. Менты все с ног на голову поставили, – продолжал «докладывать» Шаман. – Ну, и на киче один новенький пытался повеситься.

– Бытовуха, говоришь? – усмехнулся я.

– Ну да, – Шаман развел руками.

– Всегда нужно придавать значение мелочам и пытаться просчитать, что из этого может выйти в ближайшем будущем. Например, проигравший катала после полуночи может стать «торпедой». А вот куда ее запустят – это уже вопрос. Кроме того, надо узнать, что за причины были у этого новенького лезть в петлю.

Шаман почесал затылок.

Наш диалог прервали два прапорщика, которые, проходя по бараку, подгоняли запоздавших арестантов на поверку:

– Все вышли на построение! А тебе что, особое приглашение надо?!

Я выглянул из-за шторки. Один из прапорщиков остановился возле прохода, где, как скала, застыл один из сидельцев, рост которого был более двух метров. Картина была юморная и напоминала известную басню «Слон и моська». Полтора Ивана, так звали арестанта, со спокойным невозмутимым видом взирал на прыгающего возле него прапорщика.

– Я что, непонятно говорю? На поверку вышел! – продолжал прапорщик.

Я вспомнил, что этого Полтора Ивана мне в барак вчера подселил Матрос, и решил вмешаться:

– Да со мной он, командир. Мы сейчас идем.

Услышав мой голос, прапорщик сразу остепенился:

– А-а! Ну, если так, Самсон, тогда другое дело. Я же не знал, – он развел руками.

Свое погоняло «мой телохранитель» получил сразу, как только попал в тюрьму. Администрации пришлось вызывать сварщика, чтобы тот приварил еще полшконки, так как Иван не помещался ни на одной из тюремных нар. С того дня так его и прозвали – Полтора Ивана. Родом он был из какой-то сибирской деревни, где работал лесником. А попал в тюрьму за то, что одним ударом убил двух браконьеров. Братва быстро смекнула, что из такого богатыря выйдет неплохой боец, вид которого приведет в шок любого, и взяла его под свое крыло. Силы он был недюжинной, которую на первых порах с удовольствием демонстрировал. Например, брал железную монету, клал ее на дно трехлитровой банки, потом заполнял ее водой и одним выдохом делал так, что эта монета со свистом вылетала из банки. А уж про армрестлинг и говорить нечего. Это была его самая любимая забава. Да и всех, кто за этим наблюдал. Смельчаки, пытавшиеся побороть его на руках, по нескольку человек вешались ему на кисть, но Полтора Ивана лишь посмеивался, как будто игрался с малыми детьми.

Придя на зону, он сразу попал под начало Матроса, который после вчерашнего разговора подселил его ко мне. Полтора Ивана лишних вопросов не задавал, но дело свое знал. Если Матрос сказал ему, чтобы он от меня ни на шаг не отлучался, то никакие прапорщики, да и вообще кто-либо из администрации не смогли бы сдвинуть его с места без моего приказа. Поэтому после того, как мы с Шаманом вышли из барака, Полтора Ивана двинулся за нами. День был выходной, и поэтому торчать на плацу долго не пришлось. Ментам хотелось побыстрее «отстреляться» и пойти по своим делам. Как только арестанты стали расходиться по своим баракам, ко мне подошел Матрос.

– Доброго утречка, Самсон, – протянул он руку.

– А доброе ли оно, Матрос?

– Да вроде пока ничего, – он покрутил головой по сторонам.

– Мне кое-что надо у тебя спросить, Матрос.

– Всегда пожалуйста.

– Ты слышал, что сегодня ночью в третьем отряде проигрался какой-то катала? Мне надо знать, кто он и почему проиграл.

– Да там непонятная какая-то история, я уже выяснил. Сел он играть в буру с одним мужиком, потом подсели еще желающие, а в конце получилось, что все играли на одну руку, вот он и попал по «самое не хочу».

– И много он прокатал? – поинтересовался я.

– Много, Самсон.

– А что же, он первый раз сел играть?

– Да нет. Просто он не думал, что его развести хотят.

– Кто такой?

– Кот из Краснодара. Помнишь, он еще с нами на тюрьме сидел под следствием.

– Верно. Кота я знаю как хорошего каталу, – согласился я. – А с кем играл?

– Мужик из третьего отряда и трое из окружения Графа – братва.

– Понятно. Значит, неспроста была затеяна игра. Кот с каждой игры в общак хороший процент отстегивает, а значит, за помощью ко мне придет. А если деньги хорошие катались, то Граф думает, что мне придется из общака Коту помогать, – усмехнулся я. – Ты это, Матрос, поблизости будь. Я сегодня к Графу собирался пойти побазарить. Вот видишь, и повод нашелся. Как только Кот ко мне за помощью придет, так и двинем к Графу, пообщаемся.

– Добро, Самсон, – он протянул руку.

Не успели мы войти в барак, как к нам подлетел тот самый Кот, о котором мы только что говорили с Матросом. Своей сильной рукой Полтора Ивана отодвинул его на безопасное для меня расстояние, припечатав к стенке.

– Я поговорить, Самсон. Удели время, – засуетился Кот, поглядывая то на меня, то на моего двухметрового «телохранителя».

Я посмотрел на перепуганного каталу, который, в свою очередь, смотрел на меня как на Бога. И немудрено. Ровно в двенадцать его могли или порезать, или опустить как фуфлыжника. И сейчас вся надежда была только на меня.

– Ну, хорошо. Пойдем поговорим.

Так было не всегда, а вернее, никогда не было. Я никогда не помогал проигравшим, так как, садясь играть, каждый должен помнить одну истину: играй всегда только на свои. Если проиграешь – никому ничего не должен. А выиграешь – тоже неплохо. Но, как правило, многие об этом забывают и стараются отыграться, влезая в долги. А потом не знают, что делать, когда приходит время платить. Но сейчас был другой случай. Кот должен был послужить одной из фигур в моей игре против Графа, и поэтому я решил ему помочь. Присев на свою шконку, указал ему на место напротив себя и принялся слушать. Из сбивчивого рассказа я ничего нового не узнал, кроме того, что мне рассказал Матрос, поэтому слушал вполуха, так сказать.

– …Ты же знаешь, Самсон, что катала я неплохой, не первый год играю, поэтому считаю, что это чистой воды подстава.

– А тебя, что, кто-то насильно усаживал играть с ними? – строго спросил я.

Кот потупил взор.

– Нет. Но так же нечестно!

– Ты прямо как вчера народился. Где ты видел, чтобы в карты все по-честному было? Если ты видел, что тебя развести хотят, так и не садился бы играть.

– В следующий раз буду умнее. Помоги, Самсон, – взмолился проигравший.

– А будет ли он, следующий раз?

Он посмотрел на меня испуганным взглядом.

– А как ты хотел? Карточный долг – долг чести! – напомнил я ему.

– Больше мне пойти не к кому, Самсон.

– Ладно, Кот. До полуночи еще время есть. Я подумаю, что можно будет сделать, – пообещал я.

– Век не забуду, Самсон, – схватил меня за руку катала.

– Иди, мне подумать надо.

Проводив Кота, я позвал Шамана:

– Найди мне Матроса, он должен быть где-то рядом. Посмотри в соседнем бараке.

Уже через минуту мы с Матросом, Полтора Иваном и еще двумя сопровождающими направились в барак к Графу. По дороге мне вспомнилось, как я полгода назад заехал на тюрьму, где повстречал и Кота, и своего старого знакомого Матроса…

…Когда я вошел в камеру и за мной захлопнулась тяжелая железная дверь, наступила тишина, и все взгляды устремились на меня. Здесь все было по-прежнему, как и десять лет назад. Те же железные нары, сваренные из металлических пластин, тот же длинный железный стол, деревянная крышка которого проходила между двумя рядами двухъярусных шконок. В углу находилась параша, зашторенная ширмой, сшитой из цветных полиэтиленовых пакетов. На двадцати пяти квадратных метрах находилось около двадцати сидельцев. За неимением свободного места многие из них целыми днями проводили на своих спальных местах, спускаясь только для того, чтобы поесть и справить нужду. Каждый вечер после ужина за столом собирались игровые, которые «катали» в нарды или в домино. Сейчас тоже за ним сидело несколько человек, но стоило мне появиться в камере, как игра на время прекратилась. Приход нового человека – это всегда событие, особенно для тех, кто уже провел здесь не один месяц. Всегда можно узнать что-то новенькое, а может, даже найти общих знакомых. Да и просто поговорить с новым человеком всегда интереснее, чем слушать заезженные истории своих сокамерников, которые, как правило, уже знаешь наизусть.

Я посмотрел в глубь камеры. В углу возле окна, которое здесь называли решкой, было самое козырное место, которое по праву занимали люди, пользующиеся уважением и авторитетом среди заключенных. Как правило, это были смотрящий за хатой и его помощники. Здесь решались текущие проблемы арестантов и вершились судьбы людей, которые так или иначе нарушали тюремные понятия. Сюда же приносились лучшие куски от передач и посылок, полученных с воли. Здесь также находился общак, в который каждый сиделец был обязан вносить свою лепту. Общак нужен был для того, чтобы греть карцер и отправлять этапы в зону. Каждый по мере своих возможностей отдавал в него все, что считал нужным и чего на тот момент у него было в избытке: сигареты, сладости, теплое белье, умывальные принадлежности… Впоследствии, если кто-то из арестантов попадал в карцер или на больничку, ему отправлялась своеобразная посылка со всем необходимым. Когда человека отправляли из тюрьмы в колонию, смотрящий помогал собрать ему все необходимое в дорогу.

Общак был придуман ворами практически с самого начала их существования. Тогда были установлены правила содержания и распределения общака между сидельцами, и с тех пор они нисколько не изменились. Смотрящим за хатой назначался смотрящий за общаком. В его обязанности входило время от времени пополнять его за счет остальных сидельцев, а точнее, за счет передач и посылок, полученных ими с воли. Но самое главное – он должен был так распорядиться этим капиталом, чтобы при очередном шмоне менты не смогли обнаружить его самую ценную часть – деньги и наркотики. За неоправданные потери из общака смотрящего могли избить, опустить в мужики, а иногда и того хуже…

Сейчас в углу сидело два человека лет тридцати пяти и один лет пятидесяти. Молодых я не знал, а вот в лице того, кто был постарше, было что-то отдаленно напоминавшее знакомые черты. Молчаливая пауза затянулась на несколько минут…

Обычно приезд в тюрьму вора в законе происходил по-другому. Еще когда он только попадал в изолятор временного содержания, весть о нем разносилась со скоростью света и его прихода уже ждали во всей тюрьме. Но сегодня все получилось иначе. Меня, минуя местную ментовку, сразу отправили в областную тюрьму. Причем сделали это так, чтобы ни один арестант не знал о моем приезде. Видимо, те, кто все это затеял, решили продолжать удивлять меня своими сюрпризами, рассчитывая на то, что в последний раз я пребывал здесь больше десяти лет назад и многие попросту не знали меня в лицо.

По закону к вновь прибывшему должен был подойти смотрящий и поинтересоваться, кто он и за что попал. После недолгой беседы он должен был определить ему соответствующее место и потом постараться выяснить, кто же на самом деле прибыл к ним в камеру. Очень часто под видом обычного новичка в камеру сажали наседку. Или, к примеру, под скромной и неприметной личностью мог скрываться какой-нибудь педофил. И если смотрящему не удавалось его раскусить в первые несколько часов, то на его авторитет могла лечь тень недоверия. Ведь он для того и поставлен, чтобы знать все и вся о том, кто находится в его камере. Так было в старые времена, когда все арестанты, независимо от положения, чтили понятия и жили, придерживаясь неписаных воровских законов. Но вот наступили времена, когда на смену старым уголовникам пришли молодые, которым прежние правила показались слишком суровыми, и они принялись постепенно подстраивать их под себя. Теперь они обзавелись десятком помощников, на которых были возложены некоторые обязанности.

– Проходи, дядя! Расскажи, кто ты и откуда, – первым подал голос один из молодых, сидевших в углу. На его голом торсе красовались несколько наколок, по которым я с легкостью смог определить, что передо мной обычный разбойник и баклан. На его плече была набита роза, пробитая кинжалом. Эта наколка обозначала, что человек был осужден за разбой.

Я видел, что все сидельцы внимательно наблюдали за происходящим.

– Ты ничего не напутал, племянничек? – сказал я, усмехнувшись. – Разве так встречают нового сидельца?

Баклан хотел что-то ответить, но тут прозвучал грубый голос того, кто сидел с ним рядом:

– Окстись, Паленый! На кого прешь? Вообще рамсы попутал?!

В следующую секунду возле меня уже стоял невысокий коренастый мужичок в тельняшке.

– Здравствуйте, Сергей Николаевич! – Он протянул мне свою ладонь. На мизинце отсутствовала одна фаланга. – Я – Матрос, смотрящий за хатой. Проходите, – он указал рукой на крайние шконки в конце камеры.

Наступила тишина. Все понимали, что к ним в хату «заехал» авторитет, а иначе бы его так не встречали.

– Паленый, чифирь замути! К нам человек в хату заехал. Сам Самсон!

Как только из уст Матроса прозвучало мое имя, по камере пробежал тихий шепоток: «Самсон, Самсон…».

Паленый округлил глаза и, спрыгнув со шконаря, бросился приносить мне свои извинения:

– Бляха, не признал! Вы уж не обессудьте, Сергей Николаевич! – Он растерянно развел руками.

Баклан был перепуган и не знал, как себя вести. Шутка ли – такое сказать вору в законе… Да за это запросто можно было не только по ушам получить, но и впасть на долгое время в немилость.

– На первый раз прощаю. И только потому, что ты в натуре меня не признал. Но на будущее – смотри! За базаром следи! – Я помахал перед его носом кулаком.

– Ну что там с чифирем, Паленый? – напомнил ему смотрящий.

– Ща все замутим в пять секунд! – радостно пообещал баклан, радуясь, что его на этот раз реально пронесло.

Через секунду по камере разнесся запах горелой газеты и целлофана. На дальняке двое арестантов под командованием Паленого мутили чифирь.

Вообще-то чифирь занимает в жизни арестантов особое место, и даже, наверное, самое главное. Он придает духу бодрость и заставляет людей, попавших за решетку, почувствовать себя «живыми». Да и сам ритуал как-то сближает людей в неволе.

Для начала готовятся «дрова». Ими служат обрывки газет, обернутых в целлофановые пакеты. Их сворачивают в специальные трубки, которые со стороны напоминают ровные поленца, отсюда и пошло название. Это делается для того, чтобы огонь имел целенаправленное действие, а целлофан не дает сгорать газете за считаные секунды. Следом берется алюминиевая кружка, в которую насыпается пятьдесят граммов чая и заливается вода. Потом двое арестантов – чаще всего это бывают одни и те же – начинают мутить чифирь. Один берет железную ложку и, всунув ее в ручку кружки, поднимает эту конструкцию на определенную высоту. Второй зажигает одну из дровниц и, поставив ее вертикально, направляет огонь точно под дно кружки. Тут самое главное – не упустить момент, когда, закипая, чай даст шапку. Как только это случилось, чифирю дают настояться минуты две. Все это время двое арестантов держат наготове в руках полотенца и начинают отгонять дым от дверей, чтобы дым не могли учуять пупкари. Еще один арестант припадает ухом к двери и слушает, где в это время находится постовой. В камере наступает гробовая тишина до тех пор, пока чифирь не будет готов. На все это уходит не больше пяти-семи минут. После того как все готово, чифирь процеживается в другую кружку, и арестанты садятся в кружок. Кружка начинает гулять по кругу. Каждый арестант делает по два глотка живительной влаги и передает кружку другому. В такие моменты они ощущают себя частицей пусть даже и тюремного, но все же общества. Если в камере находится много человек, то чифирь готовится два, а то три раза подряд, чтобы хватило всем сидельцам.

К тому же чифирь имеет свойство уменьшать человеческий желудок. Ведь не секрет, что каждый человек, попавший в неволю, первое время ощущает сильное чувство голода. Находясь на свободе, люди могут себе позволить есть, когда захочется и что вздумается, а здесь, в тюрьме, при трехразовом малокалорийном питании организму нужно какое-то время для того, чтобы перестроиться. Вот тогда на помощь и приходит чифирь. Раньше, когда в карцерах кормили через день, чифирь помогал арестантам продержаться свой срок на киче.

– Сейчас, Сергей Николаевич, чифирнем, а потом отобедаем чем Бог послал… – Смотрящий был явно рад встрече с известным авторитетом. С такими людьми всегда найдется, о чем поговорить, что обсудить и, может быть, даже чему-то научиться.

– Да ты не суетись, Матрос. Я думаю, за мной сейчас обязательно придут, я ведь еще с хозяином не разговаривал. А если меня не отправили к нему с этапки, то думаю, что его просто не было на месте. (Этапка – это место, куда сразу попадает заключенный под стражу, прибывший в следственный изолятор. Здесь его досконально обыскивают, потом сажают в стакан – маленькую камеру, в которой можно только стоять. Там он ожидает, пока дежурный помощник начальника СИЗО определит, в какую камеру поместить вновь прибывшего. – Прим. авт.) Ему сейчас доложат, и он обязательно захочет поговорить… Кстати, Матрос, хозяин-то не сменился? Так и есть Левашов?

– Нет. Левашов уже на пенсии. Сейчас хозяин Пантелеев, бывший начальник оперативной части, – пояснил Матрос.

– Понт, что ли? – Я искренне удивился словам Матроса, так как знал Пантелеева еще молодым опером. – Да, время летит… Ладно, разберемся. Кто сейчас смотрящий за тюрьмой? – спросил я, так как это нужно было выяснить в первую очередь.

Дело в том, что если в данный момент на тюрьме не было смотрящего вора в законе, то эти обязанности автоматически возлагались на меня.

– Вчера только уехал Гиви Сухумский, ушел на зону. Оставил вместо себя Нодара.

– Нодара? А кто это? Что-то не припомню такого бродягу…

Гиви Сухумского я знал хорошо, а вот погоняло нового смотрящего слышал впервые.

– Он не местный, из Армавира. Уже год здесь чалится. Показал себя с хорошей стороны; сначала за хатой смотрел, потом в своем корпусе карцеры разморозил. Дороги наладил. В общем, парень с понятием, – сделал свое заключение Матрос.

– Надо отписать ему, поставить в курс о моем приходе. И сделать это прямо сейчас, – распорядился я.

Матрос кивнул головой, и тут же передо мной появилась шахматная доска, листок и ручка. В двух словах объяснив ситуацию в своем послании, я свернул ее в тонкую полоску и отдал Матросу.

Один жест смотрящего – и перед нами уже стоял коневод. Молодой парнишка лет двадцати пяти, щуплого телосложения, был одет в спортивные штаны и майку. На его пальцах виднелись синие перстни. На безымянном пальце был наколот перстень с пересекающей его наискось полоской, что означало – с малолетки на взросляк. Второй на среднем пальце был наполовину затушеван, а сверху красовалась маленькая корона. Этот перстень сообщал другим, что человек, носящий его, очень часто проводил свой срок в карцерах. Полжизни там, полжизни здесь, так расшифровывался этот перстень. На его худом плече красовалось изображение колоды карт, наполненный бокал, женщина с оголенной грудью и пачка долларов. Снизу можно было прочитать принцип этого молодого человека: вот что мы любим, вот что нас губит.

– Чиж, в сто пятую дорога налажена?

– Есть, – коротко ответил коневод.

– Вот, запакуй и отправь по дальняку, чтобы не спалиться.

– Сейчас сделаем, – парень взял бумажку и удалился.

Теперь моя малява смотрящему за тюрьмой должна была проделать немалый путь, прежде чем попасть по нужному адресу. Связь в тюрьме между арестантами поддерживалась многими способами, но самый верный и надежный был через дальняк. Все камеры между собой соединялись канализационными трубами, и именно через них и проводилось сообщение. По ним посылались малявы, по ним же грели карцера и одиночки. По ним переправлялись наркотики, деньги, продукты, сигареты, чай – в общем, все то, в чем в данный момент нуждалась та или иная хата. Груз тщательно запаковывался в полиэтилен и запаивался со всех сторон, чтобы не намочить содержимое. После этого он привязывался к так называемому коню. Конем здесь называли тонкую прочную веревку, сплетенную из распущенных носков. Брались специальные синтетические носки и распускались на нитки. Потом из них плелась тонкая, но прочная нить, после чего она пропускалась через дальняк в соседнюю камеру. При необходимости к ней привязывали какой-нибудь груз, делались специальные позывные – например, двумя ударами в стенку, – и груз отправлялся в свой путь из одной камеры в другую, пока не достигал адресата. На нем всегда писался номер хаты, куда и от кого он направлялся.

Пока Чиж готовил маляву к отправке, Паленый уже замутил чифирь и, протянув мне кружку с горячим напитком, скромно присел на краешек шконки. Прошло уже больше десяти лет, когда я последний раз пил чифирь, но все равно его вкус я не смог бы забыть никогда. Вкус тюрьмы и неволи…

Сделав два глотка, я протянул кружку Матросу, и тут мой взгляд снова наткнулся на его мизинец без фаланги. В моей голове пронеслись события, связанные с этим человеком.

… Тамбовская пересылка. Меня и еще несколько десятков заключенных везли в одну из кировских колоний особого режима. Как правило, «особняков» держали в изоляции от остальных арестантов. Но в тамбовской транзитной тюрьме, через которую за сутки проходило до полутора тысяч человек, то ли что-то напутали, то ли не успели рассадить всех по отдельным камерам, но только в тот момент меня и еще нескольких «особняков» посадили в камеру к «строгачам». Строгачи – это те, кто был осужден на строгий режим. Раньше наш советский гуманный суд выносил четко последовательные приговоры каждому, кто преступил закон, независимо от того, какое преступление он совершил. Если человек впервые попадал на скамью подсудимых и ему определялся срок пребывания в колонии, то его непременно отправляли на общий режим. Он подразумевал пребывание осужденного в более мягких условиях содержания. В колониях общего режима осужденные имели право в свободное от работы время заниматься своими делами, ходить друг к другу в гости, перемещаться по территории колонии без сопровождения. К тому же они могли писать и получать письма без ограничения. Опять же передача посылок у них происходила с интервалом в три месяца. Для примера: на строгом режиме этот интервал был в шесть месяцев, а на особом режиме – в двенадцать. Государство надеялось, что человек, однажды попав за решетку и находясь в подобных условиях, сможет осознать свою вину и выйти на свободу с чистой совестью.

Если же человек попадал на скамью подсудимых во второй раз, его ждал усиленный режим. Власть как будто бы давала арестанту второй шанс, хотя условия содержания там значительно отличались от первых. Но если и после этого гражданин не делал для себя соответствующих выводов и вновь преступал закон, то автоматически становился ненужным советскому обществу человеком и отправлялся на строгий режим, где с ним уже обходились как с потерянным для общества экземпляром. Его лишали практически всех мелких радостей и заставляли жить строго по установленным внутренним правилам. За несоблюдение режима следовало суровое наказание. Если же человек подряд совершал несколько преступлений по одной и той же статье, ему ставили клеймо ООР – особо опасный рецидивист – и отправляли на особый режим, где люди практически весь свой срок находились в закрытых бараках, не имея возможности общаться с внешним миром даже с помощью телевизора или газет.

В тюрьме к особнякам относились очень уважительно, независимо от того, побывал уже там человек или только что был признан рецидивистом. Их почитали как старожилов тюремного мира, ведь у каждого за плечами был не один год нахождения за решеткой. К ним обращались за советом, помогали кто чем мог, отдавая им в основном теплые вещи. Ведь зоны особого режима находились, как правило, на Севере, где почти всегда минусовая температура.

Вообще, если взять и посмотреть на всю тюремную систему с человеческой точки зрения, то можно увидеть, что люди, находившиеся здесь, в большинстве своем жили правильной жизнью. Помогали друг другу в трудную минуту, делились своим скарбом и продуктами с воли даже с незнакомым им человеком, понимая, что он отправляется туда, где ему будет гораздо тяжелее. В тюрьме практически не бывает беспредела. Каждый случай разбирается индивидуально. Прежде чем сказать слово, ты должен сто раз подумать. Прежде чем обвинить в чем-то человека, ты тем более должен сто раз подумать. А уж для того, чтобы ударить кого-то, ты должен быть на двести процентов уверен, что поступаешь правильно.

Конечно, не все арестанты поголовно живут правильной жизнью и не совершают ошибок. Но именно на примере тех, кто поступает не по понятиям, воры, смотрящие и люди на положении показывают остальным, к чему может привести необдуманное выражение или действие. Когда человек попадает первый раз в тюрьму, ему тщательно объясняют все правила поведения в уголовном мире, после чего с этого момента человек из новичка переходит в ранг арестанта, с которого впоследствии будет такой же спрос, как и с человека, просидевшего здесь не один год…

Тогда я еще не был вором в законе, но уже был человеком на положении. Подобное определение давалось тем, кто вот-вот должен был стать вором и ждал только, когда соберется воровская сходка и его окрестят. Правда, в местах лишения свободы такой сходки можно было ждать долгое время, поскольку ворам, находившимся в разных колониях, надо было собраться в одном месте. Как правило, это была больница, или, как ее называли арестанты, больничка. Под разными предлогами воры съезжались в одно место и решали накопившиеся проблемы. Подобные сходки проходили раз или два в год, но бывало и так, что они не могли собраться и более продолжительное время. Система МВД тоже была начеку и внимательно следила за тем, чтобы подобные криминальные мероприятия не проходили вовсе…

Нас поместили в «транзитку». Так называлась камера, куда определялись заключенные, следовавшие к месту назначения. Для кого-то это была зона, для кого-то – «крытка», то есть тюремный режим, а для кого-то – обычный перевод из одной колонии в другую. Все эти люди ждали своего часа. Этапировали заключенных в обычных поездах, следовавших в соответствующем направлении. К поезду, в котором ехали мирные граждане, прицеплялся специальный вагон под названием «столыпин». В далекие царские времена известный государственный деятель с такой фамилией придумал вагон, в котором можно было перевозить крестьян с их скарбом и домашними животными во время переселения на Восток. С тех пор его так и стали называть, по имени создателя. К какому именно поезду можно было прицепить «столыпин», решали где-то наверху, поэтому отправки можно было ожидать порою несколько недель. И если к остальным заключенным здесь относились более-менее сносно, то к транзитникам – хуже некуда. От них не принимались никакие жалобы. О том, чтобы позвать врача, не могло быть и речи. Здесь нельзя было отправлять письма или получать посылки. И так во всем. Единственное, о чем заботилось руководство тюрьмы, – это побыстрее избавиться от ненужного балласта в виде нескольких сотен заключенных, которых приходилось каждый день кормить.

На дворе стояла середина лета, и солнце нагревало бетонное здание тюрьмы до невыносимой температуры. В камере, куда нас поместили, уже находились сорок человек. По стенам стекала тонкими струйками влага, а в самой камере стояла такая духота, что было непонятно, каким образом здесь еще могла сохраняться жизнь. Помещение «транзитки» было длинным, темным, вдоль стенки – шконки в три яруса. Народу – жуть. По два арестанта на одно место: один спит, другой бодрствует, и так по очереди. Под шконарем у самой параши прямо на голом полу теснились два изгоя. Это вокзал – место для обиженных. Но больше всего мне не понравилось то, что часть камеры, как раз там, где находилась решка, была отгорожена занавесью из нескольких одеял, поднятых чуть ли не под потолок. И без того в окно пробивалось очень мало света, а кто-то очень умный или наглый вообще устроил народу солнечное затмение. Никто из сидельцев не обратил на меня внимания. Ну, заехал новый человек, и что с того? Каждый куда-то следовал, кто в зону, кто из зоны. У каждого свои мысли и свои проблемы. Но в этом равнодушии я увидел еще и что-то наподобие страха. Арестанты как-то с испугом поглядывали на зашторенный угол. Все выяснилось тут же, когда ширма откинулась и из-за нее показались два типа с кавказскими физиономиями. Чем ближе подходили парни в спортивных костюмах, тем яснее становилось их происхождение. Это были чеченцы. Опрятные, гладко выбритые, они мало походили на детей гор. Это были обрусевшие нацмены. Но от этого не стало легче. Я знал, что там, где до власти дорвались чеченцы, хорошего не жди.

– Кто такой? – спокойно, без всякой агрессии спросил один из «чехов».

На русском он говорил почти без акцента, что лишний раз подтвердило мое предположение.

– Самсон, – спокойно ответил я.

Чеченцы никак не отреагировали на мое имя. Ну, Самсон и Самсон, что здесь такого… Кто крестил, какая по счету командировка, куда направляешься – это их не интересовало.

– Я Алик, а это Таир, – показал сначала на себя, а потом на своего друга «чех».

По его виду было понятно, что я для них – пустое место, как в принципе и все остальные, находившиеся в «транзитке». А то, что они имена свои назвали, так это для того, чтобы я знал, кто здесь хозяин.

– Спать будешь… Так, сейчас, – Таир лениво оглянулся по сторонам.

Шконки были распределены из расчета два человека на место. Но кое-кто делил койку лишь с самим собой. «Чех» приметил одного такого льготника, подошел к нему и толкнул рукой в бок.