Текст книги "Уходящие в Вечность. Часть 2"
Автор книги: Самира Фаттах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
– 5 –
Старые лакайцы утверждают, что здешний народ составлял когда-то единое племя, которое произошло от одного из вождей Чингисхана по имени Лакай, оставшегося жить о своими войсками между реками Вахш и Кафирниган. Время шло, века сменяли друг друга, а потомки знаменитого монгола сохраняли черты лица и внешний облик своих прародителей. Воинственность, гордая удаль, стремление к независимости передавалось им из поколения в поколение. Лакайцы были лучшими наездниками во всей Восточной Бухаре. Да и сама местность эта была создана природой так, что Лакай почти невозможно завоевать – высокие горы, опасные мшисто-белесые пропасти, ущелья, скалы, прямыми стенами вставали на пути захватчиков. При тимуридах в Лакае появилось множество самостоятельных княжеств и, хотя формально этот край управлялся беком племени Исан-Ходжа, каждый род имел собственного главу.
В конце прошлого века эмир Музаффар вел борьбу за подчинение лакайских бекств Бухаре. В покоренных краях он назначал начальниками вельмож своей фамилией, вот только свободолюбивый Лакай не желал мириться с потерей независимости.
Первый же поставленный эмиром правитель был убит. И после этого, сколько бы Музаффар не назначал беками своих соплеменников – мангытов, все было безуспешно. Население Лакая то и дело поднимало восстания, убивало ставленников эмира.
Тогда эмир поступил хитро. Он объявил правителем главу племени Исан-Ходжа и дал ему звание бия1717
Бий – один из высших чинов в Бухарском эмирате.
[Закрыть]. Старейшины племен были назначены их же правителями. Своим землякам лакайцы не подчиниться уже не могли. Только так смог, наконец, эмир Музаффар одолеть непокорный, мятежный Лакай, который позже вошел в подчинение Гиссарского бека.
Кишлак Карагач, где нашел временное пристанище отряд Рамазана, находился на юге Лакая, лежал на каменистой террасе, был скуден растительностью, пахотными и пастбищными землями. И, хотя жители его едва-едва сводили концы с концами, мир и спокойствие царили в их душах: многие районы Лакая не знали еще кровавых боев, Карагач также ни разу не испытал прикосновения железных когтей большевистской армии, и здешний воздух не был отравлен их смертоносным дыханием.
В селении было не больше пятидесяти дворов. Кишлачные дома строились из глины, без окон, крыши покрывались камышом. Во многих жилищах не было очага, костер горел прямо на земляном полу. Единственная улица, поднимаясь к центру селения, с одной стороны пре– вращалась в узенькую тропу, уходящую вниз, в долину, а другой конец дороги сбегал к маленькой, торопливой речушке. Каждое утро девушки и женщины возвращались с этой речки домой с водой в больших глиняных кувшинах, запотевших снаружи от ледяной влаги.
Рамазан быстро стал среди сельчан своим человеком. Вообще лакайцы никогда не могли бы подчиниться курбаши-чужеземцу, но предки по матери наградили его внешностью, которая мало чем отличалась от облика здешних жителей, а горное солнце и ветер довершили дело, добавив к его лицу еще постоянный, не сходящий даже зимой загар. Рамазан быстро усвоил особенности местного языка, и говорил по-лакайски не хуже самих лакайцев. Поэтому те, кто не знал его истинного происхождения, принимали его за земляка, и он стал своим среди чужих, настоящим лакайцем, уважаемым за свои знания муллой-курбаши.
Кроме того, Рамазан быстро заслужил любовь жителей еще вот чем. Обитатели кишлака, лежащего на горной террасе выше Карагача, постоянно перекрывали воду речки и отводили ее к себе на поля. Жителям Карагача иногда не перепадало ни капли, их посевы изнывали от жажды. Останавливалась мельница и, когда обездоленное селение вставало на защиту воды, между кишлаками начиналась настоящая война, в которой нередко случались даже убитые. Рамазан быстро навел в этом порядок. Ему было достаточно одного раза послать в верхний кишлак несколько десятков вооруженных джигитов, чтобы наглецы навсегда забыли о краже воды.
Рамазан остановился в доме дехканина Нияза ата, владельца мельницы и всеми уважаемого аксакала. Старый, малоречивый, всегда одетый сразу в несколько ватных халатов – летом от жары, зимой – от холода, в темно-красной чалме, пропитанной мучной пылью, он почитал особой милостью Аллаха поселить в своем доме курбаши.
Семья мельника была, по понятием того времени, небольшой. Троих дочерей давно уже выдали замуж в разные кишлаки. В доме осталась его жена, пожилая, толстая, ворчливая Шамсуннахар и два сына-близнеца – Хасан и Хусейн, которые были моложе Рамазана на три-четыре года. Они хоть и родились в один день и в один час, но были совсем разными. Хасан – высокий, худой, с большими глазами на сильно загорелом, почти коричневом лице, быстрый в движениях. Он много работал – помогал отцу на мельнице. Придя вечером домой, весь покрытый мукой, он умывался из большого медного кумгана1818
Кумган – кувшин с носиком, ручкой и крышкой.
[Закрыть], ужинал и принимался за многочисленные домашние дела во дворе.
Младший, Хусейн, родившийся всего на несколько минут позже своего брата, был чуть полнее и пониже ростом. Лицо его было подернуто легким загаром, на правой щеке выделялась маленькая родинка.
Щегольские усики, всегда чистая и со вкусом подобранная одежда делали его словно сошедшим с картин Устаза Бехзада1919
Камалетдин Бехзад (ок. 1455–1535/1536) – художник-миниатюрист, работавший в Герате и признаваемый одним из крупнейших мастеров гератской школе миниатюры и всего Востока.
[Закрыть].
Хусейн хорошо исполнял дастаны2020
Дастан – героическое сказание, история, поэма, сказка, легенда, музыка.
[Закрыть], повествующие о славных походах своих боевых предков, эртаки2121
Эртаки – народные сказки.
[Закрыть], газели Хафиза, Саади2222
Саади Ширази (ок. 1181–1291) – персидский поэт, мыслитель, представитель практического, житейского суфизма.
[Закрыть], Омара Хайяма, аккомпанируя себе на домбре с жильными струнами и маленьким кузовом с длинным грифом. Он хорошо играл и на дутаре. Как-то очень давно в Карагач забрел странствующий старый бахши2323
Бахши – певец, исполнитель народных поэм – дастанов, эртаков и др.
[Закрыть], который остановился в доме мельника. Маленький Хусейн глаз не сводил со старика, когда тот пел и играл на музыкальных инструментах. Он упросил старого певца обучить его игре на домбре, и с тех пор кроме музыки для Хусейна ничего не существовало. Старый бахши подарил ему домбру, на которой мальчик целыми днями занимался, стараясь научиться играть и петь так же хорошо, как это делал бродячий певец.
Время шло, и Хусейн стал действительно мастером своего дела, известным певцом в округе. Его часто звали на пирушки в ближние селения и в кишлаки, лежащие от Карагача в нескольких днях пути. Хусейн время от времени ездил по окрестным свадьбам и часто привозил немалые деньги, но родители, привыкшие жить крестьянским трудом, не понимали и не одобряли его занятий. Для них, как и для других простых дехкан, музыка была всего лишь праздным развлечением, отдыхом, но никак не источником существования. Мать часто ворчала на сына-лентяя, который, сидя жаркими летними вечерами под крытым навесом, подолгу задумчиво перебирал струны домбры, отдавшись тихим, волнующим душу звукам дрожащих под его искусными пальцами струн. А когда он начинал петь, за дувалом часто раздавался чей-то сдержанный шепот, смех – вечерами к соседям Нияза ата приходили кишлачные девушки и женщины в надежде услышать пение Хусейна. Эй, бахши, – часто тихо шептали ему из-за дувала застенчивые губы, – Спой-ка еще…
Лучше бы ты работал! – с укором выговаривал ему Хасан, а отец только молча кивал головой, поддерживая слова старшего сына.
На миску плова с мясом и белую лепешку я всегда себе заработаю! – беспечно отвечал им Хусейн и снова, полуприкрыв горячие влажные глаза, словно боясь расплескать через них весь свой талант, затягивал:
«Почему живешь бездумно, если разум дал Аллах?
В прах вернешься. Почему же не у неба ищешь благ? 24 24
Амир Хосров Дехлеви (1253-1325) – поэт, живший в индийском городе Дели, но писавший стихи главный образом по-персидски.
[Закрыть]»
Семья мельника жила в ичкари2525
Ичкари – внутренняя часть дома, «женская половина».
[Закрыть] и редко появлялась на внешнем дворе и в гостином доме. По утрам хозяин приносил Рамазану зеленый чай со свежими только что испеченными женой лепешками, по вечерам – мясную шурпу с кислым молоком или плов. Нияз ата был неразговорчив, слов его хватало, в основном, только для пожелания с утра счастливого дня, а на ночь промолвить: «Да пошлет Аллах тебе крепкий сон!» По его лицу почти ничего нельзя было прочитать: на нем лежала лишь печать вечной заботы, каждая морщинка на щеке и складки на лбу говорили о многотрудной жизни, о бесконечных делах, ценой которых его семья имела немалый достаток. Лишь иногда вдруг, вскользь и немного виновато, как-то по-детски спрашивал:
– А скажи, досточтимый мулла Рамазанбек, не придут сюда урусы и большабеки?
Большабеками старик называл большевиков.
– Иншаалла, отец, иншаалла! – торопился обнадежить его Рамазан.
Хасан тоже часто заходил поздними вечерами, закончив все дела по хозяйству. Он обстоятельно интересовался всем, что творится в мире, спрашивал о причинах прошлых неудач, о будущих планах. Ему хотелось знать все, и как собеседник он был неплохим, с ним не было скучно. Но в нем, как и в его отце, присутствовала какая-то врожденная угрюмость, и Рамазану не хотелось раскрываться перед ним до конца.
С другим братом Рамазан скорее нашел общий язык. Мягкий, душевный юноша, чутко и безошибочно улавливающий каждую нотку настроения собеседника, Хусейн быстро сблизился с Рамазаном. Его юное сердце жаждало прекрасной любви, а в мечтах своих он стремился к большой героической жизни, более просторной и широкой, чем та жизнь, которую вели его родители.
– 6 –
У подножия горы, на окраине Карагача, было ровное каменистое поле, словно бы давным-давно, когда еще только природа творила здешние громады, она позаботилась о людях, которым предстояло жить в тесных горах, и оставила место, где можно было бы разгуляться: испокон веков здесь проходили народные увеселения, свадьбы, мастера улака из ближних кишлаков показывали свое мастерство. Здесь жгли костры, жарили мясо, пели песни. Да и вид с поля открывался на редкость удивительный – если смотреть по сторонам, создавалось впечатление, что каким-то чудом паришь высоко в небе, ибо окружавшие кишлак горы и их туманные вершины с этого места виделись призрачными облаками – то розовеющими в нежных лучах восхода, то ослепительно голубые в полдень, то золотистыми в угасающих закатных красках.
Здесь, с этого поля, Карагач едва виднелся, тонкой ниткой вилась горная речушка, хижины казались игрушечными, чистенькими, уютными, мельница Нияза ата была не больше ладони, деревья – тонкоствольные, с аккуратными кронами, словно садовые.
Рамазан любил подолгу смотреть на расстилавшуюся у ног картину, душа его отдыхала, очищалась от всего суетного, бренного, мирского. Не так ли и человек, достигнув духовного совершенства и постигнувший много наук с такой же точно высоты взирает на мир. Все видится отсюда чистым и гладким, и какие широчайшие горизонты открываются внутреннему взору, когда поднимаешься все выше и выше. Но чем человек ниже и мельче, тем больше ему видна вся пыль и грязь на дороге, все недостатки, и он больше подвержен пагубным страстям и мелким склокам, чем тот, кто со своей высоты просто не замечает, не видит их. Теперь на этой площадке с утра джигиты начинали военные занятия – они совершенствовались в стрельбе, в скачках через препятствия. Сразу же после утреннего намаза Рамазан самолично объезжал своих подчиненных, поднимал их от сладкого сна.
Он собирал всех за кишлаком и сразу начинались долгие веселые военные игры, часто сопровождавшиеся шутками и оживленными разговорами. Общий азарт охватывал джигитов, к ним присоединялись кишлачные молодые ребята и средних лет дехкане.
Здешнее мужское население от мала до велика все были прекрасными наездниками, у них было чему поучиться, и Рамазан наравне со всеми обучался у опытных лакайцев их великолепному боевому искусству, тренировался в стрельбе. После занятий до вечера оставалось много времени.
Солнечный полдень, жаркий и медлительный, располагал к скуке и праздности. Джигиты медленно и лениво расходились по своим делам. Некоторые помогали крестьянам по хозяйству, ходили в горы за хворостом, выгоняли на водопой лошадей.
Вечером Нияз ата приносил в михмонхану чиряк2626
Чиряк – глиняный светильник.
[Закрыть] с льняным маслом, от которого комнату наполняла густая, едкая копоть, она щипала глаза и темным туманом безысходности и неопределенности проникала в душу.
После последней молитвы к Рамазану приходил кто-нибудь из десятников, но чаще всех заходил Хусейн: в душе его, кипучей и страстной, бил неиссякаемый родник внутренней силы, из которого Рамазан черпал успокоение, часто беседуя с ним ночи напролет.
Неопределенность затягивалась. Отряд давно уже стоял на вынужденном отдыхе. Лето уходило в долину, с гор спускалась, подкрадываясь, осень.
Отдых, о котором мечтали и грезили люди во время непрерывных боев, становился им в тягость. Рамазан постоянно ловил отдельные фразы и намеки во время разговоров.
Джигиты были недовольны, словно все счастье их было в сражениях, они опять рвались туда, где царила опасность, где жизнь и смерть стояли у одной черты.
Все это снова и снова подтверждало истину, раз и навсегда усвоенную Рамазаном: как правило, человек не может наслаждаться настоящим, он всегда живет будущим, надеясь на грядущее счастье, хотя самого будущего нет, оно еще не настало, а есть единственный миг, который сейчас – им-то и надо жить и довольствоваться.
Несколько раз десятники докладывали Рамазану, что люди уже не желают больше ждать, стало сложно обуздать кипучую энергию и останавливать стремление людей освобождать свою землю. Тогда Рамазан приказал собраться всем десятникам у него в доме.
Поздним вечером, когда зашло солнце, при свете таящего огонька оглядывая их молчаливо-ожидающие лица, Рамазан говорил им:
На мне лежит ответственность за вас, чтобы не было напрасных жертв. Надо беречь силы для будущего наступления на большевиков. Надо уметь терпеливо ждать. Я отправил письмо Ибрагимбеку, послания ферганцам и туркменам. Как только объявят наступление, мы сразу же вольемся в общую борьбу. Ушедшие за границу моджахеды тоже сразу выступят в нашу поддержку по первому же призыву.
Ваше сиятельство, Рамазанбек, – перебил его десятник Худайберды. – Нас ведь не так мало. Мы можем уничтожать небольшие отряды большевиков, у нас тогда бы пополнилось оружие за счет красных и все-таки время не шло впустую. Была бы от нас польза. Там красные терзают нашу землю, а мы здесь сидим без дела!
Я все понимаю, – остановил Рамазан Худайберды. – Вы думаете, мне нравится это наше теперешнее бездействие! Но поймите же, беспорядочными налетами на красные отряды и на кишлачных большевиков мы не добьёмся ничего, кроме как траты своих сил. Я очень надеюсь и жду, что в самое ближайшее время великий Ибрагимбек возглавит наши отряды и объявит джихад неверным. Идите и передайте мой приказ остальным – ждать известий и ничего не предпринимать самовольно!
Долго же ждать большого наступления! – словно бы про себя, тихо пробормотал кто-то из сидящих рядом десятников. – Да и вообще-то, будет ли оно, это «великое наступление»? А если и будет, не закончится ли оно опять полным крахом?
Рамазан, вспыхнув, словно восприняв эти слова как личную обиду, повернул голову, в поисках сказавшего эти слова. В это время Худайберды снова спросил его:
Осмелюсь вас спросить, господин курбаши, а как же быть с продовольствием? Сколько же можно существовать за счет жителей Карагача?
Нас обещали поддержать афганские добровольцы, – успокоил его Рамазан. – Помогайте дехканам, не будьте им обузой.
Десятники один за другим кланялись и выходили за дверь, в мягкую свежую тьму ночи. Рамазан задул фитиль, лег на кошму и закрыл глаза. Мысли звенящим хороводом тихо закружились в голове. Каждая из них имела свой звук и резонировала с подходящей струной в его душе. Создавалась неповторимая мелодия, слышимая только им одним. Мелодия убаюкивала его, укачивала бесшумно и сладко, сон уже подкрадывался к изголовью, как вдруг Рамазан вспомнил оброненные словно невзначай слова кого– то из десятников: «Да будет ли оно, великое наступление», сказанные с нескрываемой иронией и неверием. И понеслись уже другие мысли, черные и тяжелые, о тщетности усилий, бесполезности борьбы, о том, что время теперь работает не на них, а помогает большевикам, и музыка в его душе, такая убаюкивающая и спокойная, сменилась на тревожную, безнадежную.
Нет, нет, только не это! Хуже всего на человека действует вынужденная праздность – она рождает подобные мысли. Тогда, чтобы отвлечься и успокоиться, Рамазан кинул в рот щепотку насвая. Через несколько минут он почувствовал теплоту и расслабление. Мысли пошли ровнее. Рамазан встал, открыл дверь наружу и снова лег. Не сводя глаз с клочка звездного неба, который можно было видеть сквозь небольшое пространство в проеме, он прислушивался к приятному напеву со стороны хозяйской ичкари – там мягким, тихим голосом пел Хусейн о любви, о счастье, о черных глазах недоступной горной красавицы. Рамазан грустно улыбнулся: Хусейну ли не петь о любви? Ведь он еще не испытал в своей жизни горькой измены, не терял близких и не встречался лицом к лицу со смертью. Судьба еще была ему доброй матерью.
Слушая баиты, Рамазан сам не заметил, как задремал и прошла ночь. Он очнулся только, когда уже светало. Во внутреннем дворике Нияза ата уже чувствовалось движение, тихие шаги, звенящие удары крышки о медный кумган.
Едва Рамазан встал с молитвенного коврика после утреннего намаза, в комнату тихо, стараясь не шуметь, вошел Хусейн.
Рамазанбек хазрат, вам послание, – прошептал он. – От курбаши Рузымата. Его человек здесь, во дворе.
Пусть войдет, – приказал Рамазан, чувствуя от произнесенного Хусейном имени веяние начала больших перемен, ибо он помнил Рузымата, смелого и хитрого бойца, помнил его полное подчинение, почти поклонение Ибрагимбеку.
Хусейн открыл дверь, пропустив посланного, человека средних лет в темно-синем ватном халате и серой чалме. Незнакомец постеснялся войти в комнату и присел на полу у входа, отогнув угол кошмы. Рамазан, в спешке почти забыв поздороваться и даже не задав обычных вопросов о здоровье курбаши Рузымата и о трудностях пути, выхватил из его рук послание.
«Убежище щедрости, господин Домулла2727
Домулла – учитель духовной школы, а также вежливое обращение к людям, известным своей ученостью.
[Закрыть] Рамазан Ахмед Бай, отличающийся преданностью Его Величеству-Сейид Алимхану, – писал Рузымат. – Да будет вам известно и запомнится, что мы живы и здоровы, здоровье и благополучие вас всех от всевышнего Аллаха хотим и желаем. Цель настоящего письма – от имени Его Величества его высочеству Ибрагимбеку токсаба Главнокомандующим пожаловали и сделали бием2828
Бий – в эмирской бухарской армии – генерал.
[Закрыть]. И надлежит вам прибыть к его высочеству Ибрагимбеку и выразить ему свою преданность, дабы всем вместе встать на защиту ислама и мусульман. Надеюсь на молитвы ваши и ваше благоразумие…»
Дальше строчки поплыли перед взором Рамазана. Глаза его застилали слезы радости. Необычный трепет охватил его, словно бы он только что получил Божественное откровение.
Ибрагимбек – главнокомандующий отрядами всей Восточной Бухары! Аллах услышал молитвы моджахедов! Как Рамазан давно ждал подобного известия! Ведь его всегда безотчетно тянуло к этому необыкновенному человеку, хотя судьба до этого времени не сводила их близко. Наконец-то, начались долгожданные перемены и наступает определенность. Рамазан достал свои письменные принадлежности и начал писать ответ курбаши Рузымату. Все письма он писал сам, не желая никого утруждать, ему в голову не приходило завести себе писаря.
В открытую дверь заглянул Нияз ата и передал чай, лепешки, сушеные фрукты. Через некоторое время братья принесли на блюде плов. Снова появился Нияз ата и попросил гостя к дастархану. Рамазан закончил письмо и передал его посланнику.
За угощением разговоров было много. Хасан обстоятельно расспрашивал гостя об Ибрагимбеке, о его планах и численности его отрядов.
Приезжий не смог ответить на все вопросы, но поведал, что на захваченных большевиками территориях идет укрепление их власти, но Ибрагимбек планирует собрать большое войско и выбить красных из Восточной Бухары. Гость сообщил все то, что знал сам. Нияз ата молчал, слушал, и только часто кивал в знак согласия. Хусейн жадно ловил каждое слово приезжего посланца, глаза его горели, он то и дело порывался что-то сказать или спросить, но в самый последний момент, останавливался, как бы вдруг передумывая.
Рамазан изредка поглядывал на него, понимая, что Хусейн мечтает при первой возможности уйти сражаться с врагами и ждет только начала военных действий, он не может более жить по-прежнему. Беседа затянулась, и посланник ушел из кишлака только после полуденного намаза.
Рамазан был готов прямо сейчас ехать к Ибрагимбеку, оставалось только дождаться ответа на его письмо к главнокомандующему, в котором он выразил готовность в любой момент присоединиться к освободительной армии и служить Ибрагимбеку, пока не этой земле не останется ни одного большевика.
