Текст книги "С той стороны на эту (СИ)"

Автор книги: SаDesa

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Снег сошёл, и теперь одна лишь грязь всюду. Снег сошёл, но мусор, что был скрыт под ним, никуда не делся, и вся эта неприглядная срань оказывается открытой взгляду. Даже в такой дыре, что затерялась меж полей и железнодорожным полотнищем, которое проходит в каких-то двух километрах, всё загажено бутылками, полусгнившими отходами и ещё чёрт знает чем.

Макс, явно заинтересовавшись последним, поворачивает морду в сторону подозрительно похожего на дохлую кошку бугра, и я негромко одёргиваю его хлёстким «нет». Макс попал ко мне уже годовалым и мало походит на щенка. Макс – вполне себе полноценная немецкая овчарка, без которой я выхожу разве что за сигаретами да мусор выкинуть. Даже работу перевёл на полную удалёнку и теперь лишь изредка предстаю перед светлыми очками начальства. Всего три раза ездил за последние полгода. Макс фыркает почти обиженно, демонстративно отворачивает длинную морду и пускается трусцой вдоль чьих-то невскопанных грядок, что раньше от улицы явно отделял упавший забор.

Ничего тут не помню, но надеюсь, что узнаю то самое крыльцо. А если и нет, то обойду всё. Вариантов не так уж и много.

Осматриваюсь по сторонам и не замечаю никого, кроме парочки деловито скачущих на кучах ворон.

Утро в самом разгаре, беглый взгляд на надёжные механические часы подтверждает это. Половина одиннадцатого только, и у меня есть все шансы убраться отсюда, сделав все дела не позже четырёх. Темнеет около девяти, но добираться долго, а с сумерками у меня тоже как-то не сложилось. Ночами и вовсе только с собакой выхожу. И только после того, как за окном обозначится устойчивый плюс.

Только после этого.

Тропинка, что явно была вытоптана не слишком-то разборчивыми мародёрами прямо через некогда обитаемые дворы, наконец выводит на широкую дорогу, у которой кое-где уже успел проклюнуться колючий чертополох, да так и торчит чёрными высохшими будыльями, на которых ещё сохранились колючки.

И тишина кругом.

Мёртвая тишина.

Макс носится по абсолютно пустой улице, виляя хвостом, я же бреду следом, внимательно вглядываясь в слепые, а где-то и побитые окна. Толстовка приятно разогревается под прямыми солнечными лучами, а поводок, что уже привычно лежит в руке, придаёт уверенности. Теперь я никогда не бываю один, теперь меня никто не утащит в промёрзший лес. Жаль только, что эта радостная махина чепрачного окраса не может спасти меня и от ночных кошмаров тоже.

Жаль, что всё это вообще со мной случилось.

Останавливаюсь, дойдя почти до середины улицы, и задумчиво разглядываю потемневшее от времени крыльцо, что ведёт в пристроенные сени. Кажется смутно знакомым, да и входная дверь едва держится, на одной петле. Наверняка заботливо прикрытая кем-то из тех, кто забирал меня отсюда. Или же кем-то, кто остался дожидаться следующей зимы в этом доме.

Кем бы он ни был.

Закусываю губу, помявшись на месте, подзываю собаку и, закурив и для того, чтобы заиметь маленький источник тепла, и для своего успокоения тоже, поворачиваюсь лицом к закрытым ставням.

– Ну что? – Гляжу на собаку, которой не терпится унестись вперёд и обследовать всё-всё-всё, и киваю вперёд: – Пошли?

Макс предсказуемо не отвечает, а только наворачивает ещё один радостный круг и ступает рядом.

Умудряюсь открыть дверь так, чтобы окончательно не выломать её. Умудряюсь распахнуть её, скрипучую, с удивлением не обнаружить никакого засова внутри и замереть посреди сеней в образовавшемся прямоугольнике света.

Заходить в сам дом совершенно не хочется.

Совсем.

Заходить в дом, в котором я едва не поседел от страха и почти было поверил, что сошёл с ума. И хорошо бы убедить себя, что ничего не было, да только с бедра так и не сошёл оставленный чужими пальцами ожог. Так и виднеется уродливым коричневатым пятном, на которое мне вовсе не хочется смотреть. Так и виднеется…

Наспех затягиваюсь, заполняю лёгкие дымом и выдыхаю, только перескочив через ещё одну ступеньку, ведущую уже к двери в сам дом. Тут же оказываюсь на кухне, напротив печи. Тут же подгибаются колени и становится весьма… не по себе. Придерживаю створку, запуская внутрь собаку, что сразу же принимается чихать от слоя пыли и устойчивого запаха гари.

Внутри довольно светло, несмотря на то что окна мыли последний раз примерно лет двадцать назад. На удивление, целые окна.

Собака пробегает вперёд, в комнату, а я же, держа сигарету как защитный оберег, подхожу к печи и, присев на корточки, заглядываю внутрь чернущего закопчённого отверстия. Зажимаю сигарету губами и, опасливо сунув руку, натыкаюсь на нечто оплавленное и весьма колкое по краю. На нечто, что оказывается едва узнаваемой пуговицей. Осматриваюсь по сторонам и нахожу не то рукав, не то просто кусок чьего-то тёмного, древнего, как этот дом, свитера. В горле тут же предательски скребёт. В горле словно тоже кто-то что-то жёг.

Что же… Зато угадал. Зато дом – тот.

Сглатываю скопившуюся во рту горечь и, сжимая в ладони остатки пуговицы, распрямляюсь во весь рост. Осматриваюсь, будто в первый раз, взглядом по стенам брожу, заглядываю даже в выпотрошенный подчистую комод и замечаю пару фотографий, размытых и расплывшихся настолько, что едва фигуры разобрать можно. Да и то если с фантазией повезло.

Мне, видимо, повезло…

Докуриваю, и отчего-то рука не поднимается выбросить бычок на пол. Отчего-то кажется, будто это страшно невежливо по отношению к давно ушедшим хозяевам дома. Или хозяину, что, возможно, всё ещё здесь, прячется среди стен.

– Привет, – начинаю говорить, помявшись немного и не зная, в какую именно сторону обратить взгляд. Пёс, что не нашёл для себя ничего интересного, тут же вскидывается на звук моего голоса и подходит ближе. Касаюсь его большого лба пальцами, и мокрый нос, охотно толкнувшийся в мою ладонь, придаёт уверенности. – Прости, я раньше хотел прийти, да всё пересилить себя не мог. Ну, знаешь, потому что везде треклятый снег.

Пустота вокруг мне предсказуемо не отвечает, но я этого и не жду. Не жду реплик или того, что он покажется. Не жду ничего, кроме чувства успокоения, что, возможно, поселится в моей груди. Не жду ничего, кроме того, что станет немного легче, когда я скажу ему «спасибо».

– Я всё думал о том, что ты мне сказал. О том, что тебе не повезло. О том, какой была твоя жизнь до того, как всё это случилось. Всё думал, каким ты был. Как тебя звали. Любил ли ты кого-то, а если любил, то искали ли тебя? И знаешь… – Тут тянусь к висящему за спиной рюкзаку и, дёрнув за молнию, вытаскиваю красную офисную папку, рядом с которой болтаются одинокий пауэрбанк и запасная зажигалка. – Я перелопатил все списки пропавших без вести в Рязани и округе за последние сорок лет. Искал парней от восемнадцати до двадцати трёх, просмотрел всех, на кого были хоть какие-то ориентировки, и спустя месяц нашёл тебя.

Хочется глотнуть воды и закурить одновременно. Хочется не нервничать так, разговаривая с пустотой и пыльными стенами. Хочется, чтобы не было этого всего. Ни у меня, ни у него.

– Ты пропал по дороге домой. Ехал к маме на праздники и потерялся где-то между двумя станциями. Тебе было почти девятнадцать.

Радуюсь, что кругом нет зеркал, иначе бы не смог глядеть на своё перекошенное лицо.

Собака не отлипает от ноги, так и жмётся, усевшись рядом. Собака, которой, должно быть, не терпится оказаться на солнечной улице и быстрее унестись прочь от этого места.

Папка же абсолютно холодная, но кажется, будто ладонь жжёт. Папка, в которой три жалких листа. Всё, что я насобирал, когда узнал его имя и умудрился раздобыть копию паспорта, буквально повиснув на отцовском брате при погонах и наплетя ему с три короба про исследование, без результатов которого меня на хер попрут с работы.

Когда узнал его имя…

– Ты сказал, что забыл, как тебя зовут, – напоминаю пустоте о нашем коротком полузабытом разговоре и кривовато улыбаюсь в никуда. – В общем, твои родители решили, что быть Александром Сергеевичем Пушкиным весьма неплохо. Оригинально, опять же. С историей…

Осторожно укладываю папку на запылённый комод и борюсь с желанием стукнуть себя по лбу. Ну что за бред я несу? Зачем?

– Вот тут всё, что я смог найти, – постукиваю пальцами по пластиковой поверхности, – я думаю, ты вполне в состоянии пролистать, если вдруг захочешь. Я понимаю, что это ничего не исправит, но и не навредит тоже, правда? То, что ты будешь знать своё имя.

Становится вдруг совершенно некуда деть руки. Становится вдруг тревожно и будто бы совсем глупо торчать тут вот так посреди пустого дома.

– Ты приходил ко мне, правда же? – вырывается само собой вдруг, вырывается, стоило только глянуть на окна, как в памяти тут же вырисовался отчётливый отпечаток ладони, оставленный по ту сторону стекла в моей больничной палате. – Ты же приходил проверить, как я? В больницу?

Кажется, что нечто маленькое шелестит где-то под полом. Кажется, будто скребёт ногтями или грызёт что-то. Кажется, будто решил показаться наконец, и попробуй убеди себя, что это не очнувшиеся и отправившиеся по своим делам мыши.

– И ты позвонил Марату. Из всех контактов в моём телефоне именно ему. Почему?

Пёс встаёт, топчется на месте, мнётся, будто его что-то тревожит, а я же верчу головой по сторонам в поисках какой-нибудь подсказки. В поисках хоть какого-то свидетельства его присутствия.

– Мы с ним так и не сошлись после. Столько времени уже прошло, а я всё никак не могу съездить и забрать свои вещи. Вроде бы и чёрт с ними, а знаешь… забрать нужно.

А знаешь, окончательной точки всё-таки хочется. Хочется прекратить поток размытых, никому не нужных и ничего не значащих сообщений, которые вызывают необъяснимую тянущую тоску и покалывание в грудной клетке. Хочется выдохнуть уже и хотя бы попробовать шагнуть дальше. Попробовать подумать о том, что, возможно, когда-нибудь всё сложится с кем-нибудь ещё. Сложится, как элементы паззла, на который развалилась моя психика.

«А знаешь…» – губами уже, без звука, повторяю и осекаюсь. Повторяю и, осознав себя глубоко больным, поворачиваюсь к двери и, намереваясь прекратить весь этот абсурд, стремлюсь как можно быстрее оказаться на улице. До сеней остаётся всего шаг, когда старый плафон, давно лишённый лампочки, начинает покачиваться под потолком.

Слабо улыбаюсь и киваю обшарпанным стенам.

Спасибо, что дал понять: я всё ещё не сошёл с ума.

***

Если для кого-то принципиален район или там, скажем, отсутствие бдительной за стенкой соседки со старческим недержанием мыслей, то для Марата решающим фактором при выборе своей ипотечной двухкомнатной крошки был этаж. Забрался аж на семнадцатый в свеженькой, только-только отметившей пятилетие новостройке и был этим крайне доволен. Был до того момента, когда я сказал, что это всё, конечно, круто и мы как-нибудь непременно перепихнёмся на его балконе, но я тут жить не буду. Ни сейчас, ни через полгода. Не буду, потому что херня этот совместный быт, и не надо смотреть на меня как на предателя. Всё круто, ты офигенный, давай и дальше таскаться друг к другу в гости через весь город.

Потому что личное пространство, а твой грёбаный старый блохосборник меня ненавидит.

Потому что мне было банально страшно, что, начав жить вместе, мы заебём друг друга куда скорее и все влюблённости закончатся, погребённые под кучей нестираного белья и брошенной посуды.

Потому что мне было банально страшно, что, позвав к себе, он просто не сможет меня выставить, если разлюбит, да так и будет маяться, пока я всё не просеку.

Потому что мне было банально страшно… и всё в итоге закончилось ещё хуже. Закончилось тем, что я сейчас стою под его дверью и верчу в руках телефон, не решаясь нажать на кнопку дверного звонка. Закончилось тем, что, скинув ему сообщение с коротким посланием на тему того, что заскочу за своими вещами, и получив в ответ лаконичное «ок», теперь теряюсь и не решаюсь постучать.

Вообще это довольно странно, учитывая, что виделись каких-то два месяца назад, когда он заезжал ко мне за брошенной флешкой, на которой вдруг оказались какие-то важные схемы. Вообще это довольно странно, потому как, когда мы перекидывались стандартными «что» и «как», он вроде как даже писал, что всё моё барахло уже собрал. Барахло, что я только сейчас решил забрать и сжечь где-нибудь на пустыре, чтобы не напоминало. Никаких больше ниток.

Вжимаю кнопку звонка в стену и держу так, пока сквозь отвратительную электротрель не послышатся звуки торопливых шагов и дверь не распахнётся.

Да так резво, что, не отскочи я, врезала бы по носу.

– А спросить «кто там»?

Высовывается из квартиры больше чем наполовину и, оглядев меня с головы до ног, закатывает глаза. Надо же, неужто всё это время не стригся? Ну… ничего, в принципе, патлы много кому вкатывают.

– А кроме тебя никто так по-еблански и не трезвонит, – вроде как наезжает, но настолько миролюбиво, что даже показать средний палец в ответ не выходит. И вообще неловко это всё. Неловко, когда он кивает внутрь квартиры и приглашает зайти. Отмахиваюсь от приглашения и кривовато улыбаюсь:

– Не стоит, я только на пару минут. Заберу своё хламьё – и назад.

Пожимает плечами, как скажешь, мол, и предлагает шагнуть хотя бы за порог, а то стрёмно как-то торчать в подъезде.

Это тоже верно. Ещё как стрёмно.

Ещё как…

Помедлив, киваю и захожу внутрь. Осматриваюсь поневоле и сразу же замечаю яркое пятно на вешалке. Замечаю чужую, небрежно брошенную ветровку ярко-зелёного цвета. Точно мужскую и точно не на Марата, на котором она не сможет и сойтись.

Внутри что-то неприятно щемит на миг. Внутри как-то прохладно становится, что ли, но не настолько, чтобы захотелось съездить ему по роже. Нет, напротив: молодец мужик, не теряется. И наверняка поёбывает кого-то, а может, и не только поёбывает. А в перерывах пишет мне пространные сообщения и скидывает забавные картинки.

Круто.

Круто, что он может позволить себе просто трогать кого-то или знакомиться, не представляя, как его заманивают на ближайшую просеку, чтобы полапать за внутренности. Круто, что он не боится мужчин с тяжёлыми печатками на пальцах. Что вообще не боится всего и вся и не шарахается от теней, как я в период обострения развившегося в мгновение ока психоза.

Отвлекаюсь от своих мыслей, услышав до боли знакомое настороженное шипение, и, повернув голову на звук, вижу сидящее в ведущем на кухню дверном проёме рыжее чудовище, которое скорее сдохнет, чем позволит мне себя погладить.

Рыжее, косматое, с длиннющими усами и глазами непонятного цвета. Правый у него ещё и косит.

– Он по тебе соскучился, – поясняет Марат из открытой ванной, и я с сомнением во взгляде качаю головой:

– Скорее по моей сумке.

И я по ней тоже, кстати, удобная была, на широком ремне. И жила бы себе ещё и жила, если бы одна мохнатая тварь не превратила её в дуршлаг.

– Ты, кстати, как? Купил ему новую когтеточку или отдал на растерзание свою сумку?

– Купил.

Ну ещё бы. Только моими вещами можно было жертвовать. Правда, его тряпьё кошак и не дерёт. Снисходительно игнорирует.

– И как? Подошёл хоть раз к ней? – интересуюсь, несмотря на то что знаю ответ. Несмотря на то что этот хвостатый совершенно точно какой-то плебейский столбик не признал бы.

– Не-а.

Удовлетворённый тем, что не только мои вещи постоянно шли в расход, киваю коридорной пустоте и снова кошусь в сторону брошенной куртки.

– Ковёр дерёт. Увлекательный диалог выходит, не находишь?

– А что, я должен спросить, где шарится хозяин куртки и как часто ты ебёшь его? – договариваю и тут же кусаю себя за язык, словно наказывая за болтливость. Можно было и промолчать во-о-обще-то, блять!

– Ну… возможно, не в таких формулировках, но смысл примерно был этот.

– Ты что, её нарочно сюда положил? Только для того, чтобы я спросил?

– Ну вообще нет.

Ага, очень правдоподобно звучит. Учитывая, что я не вижу ни хозяина голоса, ни выражения его лица.

– Так это твоего парня? – Хорошо. Ладно. Ты ждёшь – я спрошу. Хорошо, ладно. Сделаем вид, что мне интересно. – Ты же мне неделю назад писал, что у тебя никого нет.

– Так никого и нет. А это… – Выходит наконец из ванной, и руки у него почти пустые, разве что некогда мою зубную щётку, заботливо определённую жить в пластиковом футляре, в пальцах вертит. – Это так. Я её выброшу, если ты захочешь.

Приехали. Перекидывались сообщениями изредка, и то, как я считал, писал для того, чтобы проверить, не протёк ли я окончательно крышей и снова не потерялся, а теперь вот.

Снова.

– Вот так, значит?

– Да, вот так.

– Ну выкинешь ты её, и что? После я окажусь не достаточно тёплым и на вешалке появится другая?

Валить.

Прямо сейчас и срочно.

Валить на фиг отсюда, пока не случился очередной, ни черта не безопасный скандал. Причём скандалить буду один я, а он слушать, кивать и обещать всё вместе со всем и, возможно, хватать меня за руки.

– Тош…

– Рот закрой, – вырывается тут же, даже не успев оформиться в голове. Вырывается как реакция на ласковое обращение, которое было самым приемлемым из всех остальных. Смотрит совсем как мой пёс, когда я запрещаю ему жрать всякую дрянь, подобранную на улице или выуженную из-под шкафа. Смотрит так, будто я его только что хлестнул по морде. – И вещи мои отдай, – заканчиваю тем же тоном, и он, выдохнув через нос, смиренно протягивает мне зубную щётку, которую всё это время держал в руке.

– Это что, всё?

Забираю и пялюсь так, будто и не моя была. Пялюсь и вспоминаю, что, собственно, это единственное, что я сюда купил. Оставался редко, чаще он у меня.

– Ну да.

– Серьёзно? Мы встречались три года, а всё, что у меня здесь есть, – это зубная щётка?

– Выходит так, раз уж больше ты ничего не привозил. Кроме той сумки.

Хочу сказать, добавить что-нибудь и… И просто не нахожу слов. Хочу пошутить или хоть как-то замять паузу. Паузу, что тянется и тянется, потому что меня зашибло пониманием. Потому что меня осенило только что. Потому что я наконец в полной мере осознал всё. Чего именно ему так не хватало и почему он завёл того мальчика.

Даже звучит смешно.

Почему он завёл мальчика, как я завёл собаку.

Мальчика, который буквально готов ластиться, есть с рук и нести всякую милую чушь. Мальчика, который из кожи бы выпрыгнул, позови его Марат к себе. Кошусь на куртку снова.

Небольшая совсем. Нашивки на плечах. Неужели очередной студент?

– Так это?.. – спрашиваю всё-таки, хотя и уверяю себя, что мне наплевать на то, каким будет ответ. Хотя и уверяю себя, что хрен с ним и пусть. Пусть. Не моё дело давно. Не мой парень. Да и зубная щётка-то, по сути, тоже… не моя.

– Вроде того, – кивает, чуть помедлив, и больше не добавляет ничего. Ни взгляда, ни слова. Не добавляет ничего, и мне даже немного жаль эту его ласковую подстилку, которую он вряд ли когда-нибудь по-настоящему полюбит.

Тишина виснет между нами. Тишина и всего каких-то полтора шага. Тишина и осознание того, что, собственно, можно развернуться и выйти.

Но отчего-то не спешу, да и Марат не прогоняет тоже.

Да и Марат, что запихивает руки в карманы штанов, ничего не говорит и глядит только. Не давяще и без осуждения. Глядит, и всё тут. Глядит, пока телефон, что он по привычке таскает в правом заднем кармане, не оживает и он нехотя выдёргивает его. Взглянув на экран, медленно ведёт пальцем вправо, принимая вызов:

– Да?

Стою слишком близко, чтобы иметь хоть какой-то шанс не услышать. Стою довольно близко, чтобы голос по ТУ сторону трубки не услышать. Угадал. Голос, что явно принадлежит кому-то не старше двадцати и весело тараторит что-то. Голос хозяина куртки, которая демонстративно болтается посреди полупустой вешалки и притягивает к себе взгляд.

– Нет, не занят.

Конечно, ты теперь никогда не занят. Тебе не нужно ни перед кем отчитываться, можно за ночь успеть посетить трёх таких, а после как ни в чём не бывало вернуться к своему рыжему злыдню и завалиться спать.

Конечно, ты теперь абсолютно свободен.

Злоба волной.

Вверх.

По горлу и словно в ноздри. Словно дышать мешает. Душит. Наполняет рот, как мутной, грязной водой.

Злоба и ещё кое-что. Кое-что, что нормальные люди чувствуют только к важным вещам. К важным в своей жизни.

Собственничество проснулось?

Ну и хрен с ним. Пусть.

Делаю шаг вперёд, цепляюсь пальцами в идеально выбритый подбородок и рывком задираю его вверх, чтобы к шее, которая наверняка горьковатая от лосьона после бритья, открыть лучший доступ.

Делаю шаг вперёд и, не дожидаясь вопросов или пока растерявшийся и замолчавший на середине фразы предпримет что-то, кусаю чуть левее кадыка.

Кусаю, перекатывая между зубами плотную кожу, и этого кажется мало вдруг. Этого кажется мало, потому что легко будет скрыть.

Этого кажется мало, и сам не понимаю, как, притёршись ещё, ставлю самый натуральный засос.

Старательно так, как перетренировавшийся на помидорах школьник.

Старательно и едва не урча от удовлетворения, потому что голос, который беззаботно болтает себе что-то в трубке, даже не подозревает, что свободная ладонь составляющей его свободных отношений вцепляется в моё плечо и стискивает. Держит просто, ни больше ни меньше. Держит просто, не отпихивает и не прерывает.

Держит и что-то невнятно мычит в ответ на вопросительные интонации.

Отрываюсь лишь спустя минуту и, полюбовавшись результатом, полюбовавшись крупным, уходящим в черноту фиолетовым пятном, отступаю к двери.

Кивнуть на прощание хочется, чтобы не отвлекать от такого важного диалога и не выглядеть слишком уж торжествующим, но наступает вдруг и выхватывает из моих пальцев злополучную щётку.

– И как это понимать? – спрашиваю в полный голос, и его собеседник тут же замолкает и наверняка прислушивается. – Это рейдерский захват собственности?

– Почти. Считай, что я её не нашёл. Заедешь как-нибудь потом.

Хмыкаю и совершенно по-детски злорадствую, глядя на результат своих трудов. Как ни в чём не бывало прижимает трубку плечом и протягивает мне руку для пожатия.

Помедлив, всё-таки обхватываю его ладонь пальцами и, легонько сжав, второй нажимаю на дверную ручку и пячусь спиной.

Помедлив, всё-таки обхватываю его ладонь пальцами и понимаю, что последний раз вот так касался кого-то довольно давно.

Понимаю, что у нас руки одинаково горячие.

Понимаю, что чёрт с ней, с этой щёткой.

***

Продержавшись неделю, возвращаюсь в заброшенную ещё в начале двухтысячных деревню снова. Хожу по комнатам, разговариваю со стенами и убираюсь, не добившись никакого результата. Следующий интервал выходит ещё меньше: в три пачки сигарет, десяток пространных сообщений от Марата и один кошмар с той зелёной курткой, которую моё подсознание превратило в монстра, опаснее ненавидящего меня кота.

Но зато дед сниться перестал. Перестал приходить за мной и оставлять ожоги по всему телу. Перестал долбиться в окно и злобно глядеть сквозь почему-то всегда прозрачные занавески.

Дед сниться перестал, но начали безликие пассии бывшего.

Шикарно же.

Шаг до дурки.

Шаг до того, что вообще перестану спать, ожидая, что вот-вот нагрянет мрачный старик с печаткой, облачённый в зелёный бомбер.

– Знаешь, я бы давно ёбнулся, если бы торчал вот так один.

Мерю шагами грязную комнату в деревенском домике и после понимаю, что, собственно, я и так постоянно торчу один. Новых друзей у меня, само собой, под кроватью не наросло, компания, с которой мы собирались встречать этот злополучный Новый год, и вовсе как-то расползлась, а коллег благодаря удалёнке как таковых и нет. Только иконки в рабочем чате да аватарки в социальных сетях.

Нет, есть Макс, который, как и в прошлый раз, чихает и трёт нос лапой, наверняка мечтая скорее вырваться на улицу, да, стало быть, Марат, который пишет мне чуть чаще теперь. Примерно раз в два дня, а то и каждый день. И осторожно всё, не навязываясь, а всё больше изображая попытки проконсультироваться по какому-нибудь важному вопросу. Ра-бо-че-му. Пересёкшись где-нибудь и оплатив моё время.

– Тебе не скучно?

Отвечает почти сразу же и весьма неласково.

Отвечает, сорвав с окна хлипкий карниз и почти стукнув этой кривой металлической палкой по моей макушке. Тут же втягиваю голову в плечи и запоздало понимаю смысл того, что ляпнул.

– Прости! Не подумал. – Поднимаю ладони вверх, демонстрируя свою беззащитность и раскаяние, но и сдаваться не собираюсь тоже. Вот ещё. Захочет, чтобы не приходил больше, – вышвырнет пинком, а пока двигает всякое – это так. Выпендрёж. – Но ты же можешь уйти, если захочешь, верно? Я тебя третий раз зову к себе, а ты только психуешь.

Причём ещё как психует. То стулом швырнёт, то перевернёт что-нибудь. А в мой последний визит и вовсе распахнул входную дверь, недвусмысленно намекая, что мне стоит сделать. И всё одно, хоть убей, не верю, что всерьёз всё. Что не показушничает, развлекаясь за мой счёт. И всё одно не верю, что всерьёз, и потому продолжаю приходить.

– У меня есть телевизор, – начинаю перечислять по второму кругу и даже загибаю пальцы. Увидел бы кто со стороны – точно решил бы, что душевно больной разговаривает с пустотой. – Правда я даже не знаю, работает он ещё или нет, но есть же!

В печке что-то гулко фыркает в ответ. Невольно хмыкаю тоже и продолжаю перечислять:

– Ещё есть соседи, которые то срутся, как твари, то трахаются, как пара озабоченных бабуинов с соответствующими звуками. Это просто нужно слышать. А! Ещё у меня есть интернет. Ты знаешь, что это такое?

Ответом озадаченная тишина и страдальческий собачий чих.

– Так узнаешь! Тебе понравится. Научишься двигать мышью, и считай всё – занят на несколько ближайших десятков лет.

Что-то гулко падает на чердаке, и извёстка, давно отставшая от потолка, осыпается тонкой струйкой. За мой, мать его, шиворот.

Выдыхаю, передёргиваю лопатками и, осмотревшись, замечаю, что принесённой мной папки, которая в прошлый раз лежала нетронутой на комоде, нигде нет.

Шутливое желание спорить как-то улетучивается.

– Ты пролистал, да?

Пустота отвечает утвердительным шорохом из недр шкафа. Отчего-то грустным, как мне кажется. Только что он буквально был готов отодрать часть оконной рамы, а теперь едва шуршит. Неужто спустя столько лет стало больно? Неужто не стоило?..

– Вспомнил?

Ещё один не шорох, а скрип даже. Совсем тихо. Не вслушивался бы – и не понял бы.

Выдыхаю и, наплевав на грязь, падаю на старую, со стальной спинкой и сетчатым матрасом кровать. Собака тут же оказывается рядом и укладывает свою морду на мои ноги. На автомате почти, не глядя тянусь к чёрному носу и поглаживаю короткую шерсть кончиками пальцев. Смотрю в потолок, привалившись лопатками к тонкой деревянной перегородке, и гляжу на одиноко болтающийся под потолком плафон с местами оплавленным проводом.

– Знаешь, это всё так… Я даже не знаю. Стрёмно? Иронично? Страшно? Может, всё вместе и сразу? Да, скорее всего, так. Вместе. Я постоянно думаю обо всём этом. Об этом божке, который голоден, о том, что кому-то не повезло, а кому-то, напротив, повезло. Повезло встретить тебя или вовремя очухаться и унести ноги. Я хочу сказать, что… – Нужные слова выуживать сложно, приходится цеплять каждое чуть ли не крюком и насилу вытаскивать на поверхность. – Что сейчас уже ничего не поделать. Что… я ничего не могу для тебя сделать, понимаешь? Ты меня вытащил, а всё, что могу сделать я, – это приезжать сюда и разговаривать со стенами, надеясь, что так тебе немного легче. Надеясь, что найдётся способ сделать всё проще.

Пустота игнорирует меня, а если и отвечает, то полной, растворяющейся в пространстве тишиной. Тишиной, которая пугает меня больше упавшего карниза или того, что может запустить в меня стулом. Тишиной, которая оттого и страшная, что её ничем не прошибёшь. Слова так и висят в воздухе и не желают исчезать. Слова, что крутятся раз за разом в моей голове, и чтобы как-то выгнать их оттуда, смыть другими мыслями, начинаю говорить снова:

– Я… та ещё ледышка с вечным пунктиком на личном пространстве. Привык к тому, что вокруг меня постоянно вертится кто-то, обогревает и лезет со своими нежностями, а я только пихаюсь и снисходительно позволяю вот это всё. Нет, не то чтобы осознанно, но… Но не знаю, как ещё попробовать объяснить. – Пытаюсь показать что-то пальцами, как-то обозначить, и понимаю, что дерьмо это всё, дерьмо выходит. Непонятное путаное дерьмо и жестами, и словами, но договорить нужно. Сформулировать хотя бы для самого себя. – И смысл в том, что я так пихался, отстаивал эту свою свободу, что в итоге отстоял.

Поднимаюсь на ноги, ощущая, насколько сильно вдруг стены давят. Будто секунда ещё – и обрушится потолок. Заставляя себя не бежать, дохожу до дверного порога и останавливаюсь, нагнувшись за рюкзаком.

– И знаешь, что я сейчас чувствую? Пустоту. Мне одиноко, Саш. – Пауза, возникшая после его имени, неумышленная. Пауза, возникшая оттого, что я не знаю, хочет ли он, чтобы я вообще звал его по имени. Чтобы звал хоть как-то. Но никак не проявляет своего недовольства, вообще никак не проявляет себя, и я договариваю, не косясь на стоящую за печкой кочергу как на потенциальное оружие: – И порой настолько давит, что я ловлю себя за руку, просто запрещая себе звонить ему.

Сказал. Пусть сам себе. Пусть в пустом доме на отшибе мира. Но сказал. Сказал – и тут же навалилось сверху. Тут же всё, от чего я прятался, упало и начало давить.

Макс скулит и толкает входную дверь, скребёт её, желая как можно скорее оказаться на улице. Открываю ему и, выпустив, задерживаюсь ещё ненадолго. На пару фраз и безмерную прорву покрывшей с ног до головы тоски.

– Я не знаю, как ты протянул столько времени один. Я не знаю, можно ли к этому привыкнуть, и не верю, что ты привык. Я приеду ещё через несколько дней, ладно?

***

Докурил, глядя на непривычно низкую круглобокую луну, окинул взглядом не слишком-то привлекательный вид, что открывается с моего третьего этажа самой что ни на есть типовой пятиэтажки старой застройки, и, не заметив ничего необычного, задвинул лоджию. Ночью температура опускается почти до минуса, и потому, пока курил, продрог. И потому пожалел, что махнул рукой и не накинул куртку.

Макс лежит около старого, ещё от бабушки мне доставшегося дивана, на котором жесть как неудобно спать, если не на кого закинуть руку и вообще прижаться так, чтобы в спину не впивались пружины.

Макс лежит у дивана и настороженно ведёт ухом, когда прохожу мимо него, и даже открывает один глаз. Открывает для того, чтобы убедиться, что всё в порядке, и, почесав нос о лапу, засыпает опять.

Да, без него здесь бы совсем тухло было.

Уже и не представляю, как это – без него.

Поглядев на часы и решив, что сегодня рабочие дела обойдутся как-нибудь без меня, закрываю бук. Приготовив постель, стаскиваю висящее на двери полотенце и, закинув его на плечо, иду в душ.