Текст книги "Ты сеешь ветер (СИ)"
Автор книги: s i e n n a
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Святой благоверный король – отец для всего своего народа.
Прислонившись головой к каменному косяку, я смотрела ему вслед.
«Ты придёшь раньше, чем думаешь».
Внезапно мне сделалось холодно от страха, и я обхватила себя ладонями за локти.
========== v ==========
Офелия гибла и пела,
И пела, сплетая венки;
С цветами, венками и песнью
На дно опустилась реки.
– Афанасий Фет —
– 1 -
В город вернулось лето.
Лиственницы и ольховник казались ещё зеленее, бледно-розовые и белые краски июньских первоцветов сменила золотистая желтизна утесника и ракитника. И только поверхность озера оставалась все та же – ровная темно-синяя вода, отражающая берега и прячущая отражения словно под дымчатым стеклом.
На озере были свои птицы: ласточки спускались к воде, чтобы напиться, а ржанки и кроншнепы, отыскивая корм, вонзали во влажную землю свои длинные клювы.
Воздух был напоен тем резким запахом, какой обычно стоит над водой: острая смесь запахов свежей зелени и гниющих листьев, мертвой рыбы и нагретого ила. И, словно всего этого было недостаточно, терпкие ароматы диких горных трав и цветов начали растекаться в воздухе, пробуждая обрывки волнующих воспоминаний.
Я пошла прочь от берега. Преодолев нагромождение камней и узкие расщелины, я оказалась в предгорье, густо поросшем вереском. Повсюду из земли поднимались мощные гранитные скалы, окруженные зарослями кленов и лиственниц. Взобравшись на верхушку холма, вскоре я добралась до долины, наполненной журчанием воды в ручье.
Я опустилась отдохнуть на бревно и оперлась спиной на ствол молодой сосенки. Какая-то птица возилась в кустах позади меня, то ли чиж, то ли дрозд. Прислушиваясь к неспешным птичьим шорохам, я разглядывала проплывающие по небу маленькие пушистые облака и радовалась своему недолгому уединению. Здесь, вдали от берега, было так тихо, так покойно.
Совсем рядом со мной, под защитой каменного выступа, поселилась семейка маргариток, и я протянула руку, чтобы сорвать одну, но затем вдруг замерла, застигнутая врасплох очередным воспоминанием, вызвавшим у меня зыбкое, тёплое чувство в груди.
Мальчика звали Тамезис.
Старик сказал бы: какое тяжёлое имя, сколь многого оно требовало от своего носителя. Старик не признавал людских имён («Они сыпучее песка») и ему не было нужды знать ещё одно.
Ручей резво и шумно бежал по долине, затем разделялся на несколько мелких ручейков и вместе с другими потоками наполнял моё озеро.
Я поднялась с места, следуя наитию, шагнула в воду и протянула к ней руки.
– Покажи мне, – мягко велела я. – Покажи ещё раз.
Ручей отозвался насмешливым серебристым звоном. В сравнении с завлекающей песней озёрных волн, его плеск больше походил на ликование шкодливого ребёнка.
Я набрала ледяную воду в ладони и плеснула себе в лицо. Крики ржанок остались позади, ветерок унялся, все шорохи стихли. Я всё ещё была здесь, стояла среди зелени и нагромождения скал, обратив своё лицо горячему летнему солнцу и перебирая пальцами игривые, полные жизни потоки ручья, однако в то же время звенящие струи уносили меня вперёд, к каменистому обрыву, а затем резко вниз – в нежные, но властные объятия озера.
И снова тёмное дно манило меня. Ни чувств, ни желаний, ни песен, ни слёз – вечное спокойствие и постель из водорослей и мягкого песка. Отсюда не было видно, как ясный день сменяется чернотой ночи, как недвижимые каменные лики рассыпаются в пыль, как гибнут и рождаются чувства, как тлеет и исчезает память.
Как сладко будет дремать там…
Я отстранилась. Озёрная пучина нехотя выпустила меня из своих объятий, и приласкав напоследок, вытолкнула прочь. По-прежнему следуя за своим проводником – ручьём, что шёлковой лентой вился меж пальцев, я очутилась в дочерних речных водах Темзы. Мимо меня, по устланной лунным светом дороге проскользнула лодка, а в ней – спящий мальчик и мой старик. Волны плескались, пенились брызги, обнимая вёсла. Старик смотрел вперёд, в сторону противоположного берега. Пушистые, совсем светлые ресницы мальчика дрожали, и я вдруг поняла, что он только притворялся спящим. На самом деле, он просто боялся открыть глаза.
Может быть, это и была та самая ночь, когда Артур впервые отвернулся?
Однако я пришла сюда не из-за него.
Медлительная сила сонной воды уносила лодку прочь от меня, к торговым портам Лондиниума, а вместе с ней – и годы, минувшие с той памятной ночи, когда меч вошёл в камень, а камень тот схоронила под собой река.
Я с возрастающим нетерпением взглянула в сторону чёрной башни Вортигерна, вспарывавшей серое предрассветное небо. Я чувствовала волнение Тёмной реки – вода отступала прочь, обнажая дно. Легенда оживала.
Я знала, что будет дальше. Я хотела увидеть другое.
Воспротивившись моей порывистости, ручей нежно обвил мои запястья.
«Мы соблюдаем порядок, заложенный мирозданием. От озера – к рекам, от реки – к ручьям».
От отца к сыну.
Артур был высок и плечист, в бороде и на висках у него поблёскивала ранняя седина, а ресницы по-прежнему оставались густыми и длинными.
Я уже видела его таким: кожаный камзол, золотой королевский венец и ладонь в перчатке – на рукояти меча, – и всё же не могла не испытать замешательства. В моём представлении, Артур из Лондиниума на троне должен был смотреться, как ребёнок, занявший стул себе не по размеру. Однако вот он был передо мной – величественный, с горделивой осанкой, преисполненный сдержанности, достоинства и строгости.
Это был спокойный момент торжества – я ощутила слабость в ногах, спина так и норовила согнуться в поклоне. Я стискивала кулаки и держалась. Не мне опускаться на колени перед королями людей, не мне чтить их как отцов и защитников. Я сама стану слушать молитвы, принимать подношения и наблюдать за празднествами в свою честь на берегу Нимуэ.
Боги будут благоволить Артуру. Его королевство, прежде изнывавшее от тирании и одолеваемое междоусобными войнами, снищет себе славу процветающих земель. Лучшие рыцари мира соберутся за его Круглым Столом, и они не будут знать раздора и зависти к заслугам друг друга. А сам король за свою храбрость будет вознаграждён семейным счастьем, неподвластным годам. После тяжёлого дня ноги будто сами будут нести его в супружеские покои, от его твёрдой и вальяжной походки не останется и следа.
Мне, может быть, и хотелось ещё одним глазком понаблюдать за любовными страстями Артура, да только теперь уже ручей нетерпеливо увлекал меня вперёд. В конце концов, я всё это ещё увижу.
Меня поразило стремление истории повторять саму себя: мальчик в лодке и мальчик в резной дубовой колыбели – одно лицо. Те же светлые вихры, ресницы, те же мягкие черты, которые со временем огрубеют и обострятся.
Тамезис не боялся держать глаза открытыми, и они, тёмные и бездонные, как озёрная гладь, взирали на меня с любопытством. Словно он мог видеть меня, словно река времени не стояла между нами, как на страже.
Тамезис… Само имя звучало, будто прыжок в воду: сначала глухой всплеск, а затем шипение вздыбившихся пенных волн.
И я вдруг вспомнила или, наоборот, увидела то, чему ещё только предстояло произойти, – как Артур, взбешённый моим неповиновением, с яростью и остервенением будет лупить мечом озёрную воду.
«Выходи, Вивиан! – приказывал он. – Выходи, или я выволоку тебя силой!».
Позабавленная этой глупой выходкой, я стала смеяться, и юный Тамезис, не сводя с меня осмысленного взгляда, расплылся в ответной улыбке.
Вот, что значило его имя, – тёмная растревоженная вода.
Ещё мгновение я смотрела на его нежное заспанное лицо, а затем вдруг вновь оказалась в долине, среди зелени и беспорядочного нагромождения каменных плит. Солнце поднялось высоко, и теперь здорово припекало мне спину. Башмаки промокли насквозь, подол платья потяжелел.
С радостью и удивлением я вдруг заметила, каким светлым и приветливым был мир вокруг. Тот обычный мир обыденностей вроде пробуждения по утрам, умывания, неспешной пешей прогулки и прочего. Я не без содрогания вспомнила об озёрном дне. Нет, мне совсем не хотелось возвращаться туда, кем бы я ни была по рождению.
Я брызнула ледяную воду себе в лицо, чтобы охладить чувства. Никогда прежде мне не приходилось так остро ощущать себя, принадлежащей этому миру, и радоваться этому так искренне и беззаветно.
Любовь, потаённая и непритязательная, покорная и пылкая, вошла в моё сердце. И ничто на свете, на том или на этом, не могло с ней сравниться.
– 2 -
– Думаешь, он твой, а ты его? – спросил старик, стоило мне появиться на пороге дома. – Нежное, наивное дитя. Мне не следовало надолго покидать тебя.
– Где ты был? – сухо спросила я.
– В Тёмных землях.
Пока я переливала набранную в ручье воду, старик стоял и наблюдал за мной, загадочно и тепло улыбаясь. Он держал в руках свой старый посох, но было видно, что он более не нуждался в опоре. Годы слетели с него, словно шелуха. Лицо разгладилось, спина выпрямилась, глаза светились здоровым блеском.
– И что ты видел там, Мерлин? Какие тайны ты постиг?
– Ах, Нимуэ, ну что за нетерпение? – он шагнул вперёд, раскинув руки в радушном жесте. – Тем более что исход всего тебе известен наперёд. Однажды я откроюсь – а ты ответишь подлостью.
Он протянул мне свою длинную белую руку, и я, невольно повинуясь, прикоснулась губами к костяшкам его пальцев.
– Безумная, как страсть, спокойная, как вечный сон, – тихо, нараспев, произнёс Мерлин. – А я, повергнутый, склоню свои колени.
Я холодно взглянула на него. Он взял меня за руку и прикрыл глаза.
– Дай же и мне взглянуть, – прошептал он. – Впусти меня, Нимуэ, – хрипло повторял он снова и снова, медленно приближаясь. – Я тебе не враг.
Он не лгал, я не чувствовала опасности или недобрых намерений. Поддавшись объятию, я склонила голову к его плечу и замерла.
У меня немного закружилась голова. Я вновь ступила на зыбкую почву воспоминаний, и ноги едва удерживали меня. Мерлин действовал стремительно, словно поспешно перелистывал страницы уже знакомой ему книги. А затем он вдруг остановился, и я увидела его и себя на озёрном берегу среди камней.
«Довольно! Довольно!», – задыхалась я, взмокшая и раскрасневшаяся, уворачиваясь от ищущих рук Артура.
«А если бы он был только он, – раздался низкий грозный голос, – ты бы впустила его, не так ли?».
Воспоминание вдруг пошло рябью, как отражение на воде, по которому хлопнули ладонью. Мерлин вернулся к перелистыванию, а затем вдруг закрыл книгу, словно та ему наскучила.
– Какая жестокая иллюзия! – с отчаянием выдохнул он, отстранившись. – Неужели ты правда думаешь, что будешь сидеть подле его трона? Ты, всадница вздымающихся озёрных волн, владычица непостижимых тайн и хранительница Экскалибура? Не гневи богов, Нимуэ.
Раздражённый и полный горечи, Мерлин отступил.
– Ты не можешь принадлежать ни одному смертному мужчине, – в его глазах вспыхнула досада. – Что бы они ни бросили к твоим ногам, сколько бы настойчивых просьб, заверений, клятв и ложных обещаний ни дали, ни на что из этого твоё сердце не отзовётся по-настоящему.
Невольно ощутив себя пристыженной, я опустила голову. Плечи мои поникли.
– Вот тебе одна из тайн будущего: заняв престол, Артур Пендрагон возьмёт в жёны леди Гвиневру, дочь Лодегранса, самую прекрасную деву в Камелиарде. Он будет любить её, она его – не слишком. Союз их, омрачённый изменой, в конце концов приведёт к началу войны. Артур умрёт в одиночестве, окруженный бездыханными телами своих верных рыцарей, и небеса будут скорбеть по нему, пока слёзы не иссякнут. Меч вернётся к тебе, как и было обещано. А Артур будет спать на Авалоне, в ожидании дня великой нужды, когда ему придётся подняться вновь, чтобы спасти Британию.
Кровь отхлынула от моего лица. Туман застил глаза.
– Зачем же ты?.. – слабым голосом спросила я.
Мне не было нужды не доверять словам Мерлина. Его издавна называли властителем легенд, он видел и помнил каждую из них.
– Вортигерн нам не угоден, – ответил он.
– Нам?
– Тебе, мне. Дуброну, Аэнусу, Рейну, Конхобару, Мананнану…
Я стояла и слушала, как он перечисляет имена богов, знакомых и чужих, словно со стороны наблюдая за происходящим. У меня возникло ощущение, что весь мир неожиданно сбился с правильного пути, но при этом было достаточно одного моего слова или движения, чтобы все вернулось на круги своя; однако я оставалась обездвиженной, язык отказывался повиноваться, и поэтому – только поэтому – я не могла сейчас же восстановить этот мир в знакомом и привычном мне виде.
А Мерлин продолжал говорить:
– Вортигерн не чтит старых богов. Никаких богов. Он, подобно Мордреду, стремится лишить вечность памяти. Как сделал это с тобой.
– Как давно я живу на свете? – Язык мой ворочался с трудом, словно в рот натолкали камни.
– А как давно люди слагают песни об озере Нимуэ? – вопросом на вопрос ответил Мерлин. Лицо его смягчилось, глаза сделались печальными. – Вот, что ждёт тебя вдали от своей стихии, – миг смертной жизни и вечное забвение. Тебе не следует верить своему влечению, дитя. Особенно сейчас, когда ты колеблешься на границе двух миров. Тебя манит сила Экскалибура, а не тот, кто станет ей обладать.
Я вновь ощутила сильнейшее головокружение, а ещё – жуткую, бездонную пустоту под сердцем. Что-то в этой трагичной предрешённости непостижимым образом радовало меня, но радость эта была злорадной и тяжёлой.
– Будь благоразумна, Нимуэ, – сказал напоследок Мерлин. – Ты – создание Природы, тебе чужды людские волнения, какими бы близкими и понятными они ни казались тебе.
– 3 -
Следующим утром я, завернувшись в покрывало, нерешительно выбралась из постели и поскорее направилась к окну. Полоска на горизонте из серой сделалась розовой, стало быть, до рассвета оставалось не более получаса. Каменные столбы были едва видны в утреннем тумане.
То, что мне надлежало совершить, должно было произойти в самом начале нового дня, когда заря только-только занимается над землей, а свет настойчиво теснит сумеречный мир прочь. Нельзя было осуществить моё намерение раньше положенного мгновения – какая-нибудь из замешкавшихся теней могла увязаться за мной, и в минуту наивысшей уязвленности надёжно укорениться в открытом сердце. Не следовало и медлить, те несколько секунд, что отделяли день от ночи, свет от тьмы, настоящее от прошлого, истекали очень быстро, и, задержавшись, я могла погибнуть.
Мне следовало испытать смятение, оттого что вероятность смерти не вызывала у меня испуга. Разве то не было проявлением моей нечеловеческой натуры?
Но велика ли была разница между гибелью и тем, что ожидало меня на дне озера?
Я разложила на постели полный набор одежды, рассеянно поглядела на неё с минуту, а затем поспешно обулась и вышла на улицу в чём была – в длинной белой сорочке, отороченной узким кружевом. Стихии не было важно, в чём я приду к ней на поклон. И я шла с пугливой осторожностью, как по зыбкой трясине, которая в любой момент могла разверзнуться под моими ногами.
С каждым мгновением, с каждым ударом страдающего сердца моя холодная, твёрдая решимость таяла.
«Где же ты, мой славный король? – безмолвно вопрошала я, поднимаясь всё выше и выше к скалам. – Воротись ко мне в минуту величайшего сомнения, убереги от решения, которого вскоре уже нельзя будет отозвать».
Но Артур упивался восстанием: смотрел на взвивавшиеся в небо костры, учинял беспорядки, подначивал разъярённую толпу, планировал покушение и даже думать не желал о том, чтобы исполнить своё предназначение.
Я не винила его за его мальчишество. Я с тоской думала о том, что могла бы любить его таким, как он был, пылким и забывчивым, увлекающимся и неверным. Если любовь была уделом всех людей, то я могла отринуть всё ради этого и прожить свою недолгую жизнь в изгнании и забвении, но подле него. Если бы он только захотел меня, если бы явился сейчас в предрассветной полумгле…
Я не могла быть счастливой и довольной вдали от своего короля. И я не стану нарочно замыкаться в мрачном мире самоистязания и одиночества. Если Артуру были уготованы недолгое царствование, предательство и одинокая смерть, то я хотела наблюдать за этим затуманенными и равнодушными глазами Владычицы Озера.
На вершине скалы не росли деревья, но более мелкие растения, из тех, что сумели отвоевать себе местечко в узких расселинах и укорениться на скудной почве, виднелись здесь и там. У меня ещё было время, и, опустившись, на колени, я принялась срывать траву и горные цветы, а затем наспех неловкими дрожащими пальцами сплела себе венок.
Мне хотелось встретить свой последний рассвет наряженной.
Приблизившись к краю обрыва, я подняла голову и посмотрела на стремительно светлевшее небо, затем взглянула вниз, на чёрное озеро, смиренно дожидавшееся меня, и вспомнила о Тамезисе, о его глазах, тёмных и бездонных, как эта водная гладь.
У него были мои глаза.
Только всё это было ложью. Артур умрёт бездетным.
Ничто и никогда не сможет унять моей тоски. Кроме этого падения в бездну.
В конце концов, короли рождаются и умирают, а я буду править, покуда моё озеро не иссякнет.
Как только первый рассветный луч коснулся верхушек сосен на противоположному берегу и позолотил блестящее зеркало воды, я раскинула руки и закрыла глаза.
«Простите мне мой жест, в своём бесстыдстве чудный, – обратилась я к богам. – Я гибну с мыслями о смертном мужчине».
Ветер ударил мне в лицо, хлипкий венок соскользнул с головы и цветы разлетелись.
Я шагнула с обрыва.
========== vi ==========
Настала ночь; за ярким, знойным,
О сердце! За тревожным днём, —
Когда же ты заснёшь спокойным,
Пожалуй, хоть последним сном.
– Иван Тургенев —
– 1 -
Сон, кроткий и безмятежный, глубокий и блаженный, не пришёл. Вместо него мной овладело какое-то болезненное тусклое забытьё, мучительное и тяжёлое, как хворь, отнимающая у человека рассудок и ясное представление о мире.
Но сначала я видела всё остро. Я испытала такой напор чувств, такое судорожное напряжение всех мышц, какое, вероятно, и следует ощущать человеку при падении в пропасть за секунду до смерти.
Я ожидала от стихии подобострастия, восторга и предупредительности, я ждала нежных объятий, но вместо этого уходящая густая ночь, содрав с моих плеч сорочку, разоблачила все обманы. Последние мгновения своей жизни я провела в осязаемом мире людей, в котором вода помимо всего прочего обладала поверхностным натяжением, усиливавшимся с увеличением высоты падения.
Прыжок с обрыва искалечил меня. В теле не осталось ни одной целой кости. Всё было раздроблено, искрошено и извращено. Это была такая боль, о которой и кричать-то не посмеешь – словно всё существо соткано из одного сплошного телесного страдания. Когда ты начинаешь жить исключительно категориями боли: сначала с горестным отчаянием ожидаешь наивысшего пика, а затем переживаешь краткосрочное послабление. Но потом и боль стала рутиной, словно дыхание или ненавязчивая, незаметная необходимость моргать.
И тут моё скорбное волнение как-то само собой перешло в чувство горького разочарования, но оно было нестойким, пропало и отчего-то сменилось горделивым равнодушием, а оно – предчувствием постоянного покоя.
Ночная рубашка, раскинувшись, несла меня, как нимфу; но долго так длиться не могло, и одеянья, тяжело упившись, увлекли меня от всех звуков, горестей и страданий прочь в омут стоячих, уснувших вод.
Струились и шептали оставленные позади ручьи и реки, и память моя, беспокойная, исколотая иглами человеческая память, стала потухать.
Мало-помалу, шаг за шагом, оставляла меня и боль: уже не так цепко, не так жгуче впивались в меня её свирепые когти. Что-то чуждое теснило её, проникая вглубь. Я напряженно прислушивалась к тому, что происходило во мне. Какая-то неведомая сила сперва острым, а теперь тупым орудием что-то выгребала из меня, нить за нитью обрывала что-то в моём теле. Не было уже страдания. Не было мучительных тисков. Но что-то тихо истлевало и разлагалось внутри, что-то начало отмирать во мне. Все, чем я жила, все, что меня занимало прежде, сгорало в этом медленном огне, обугливалось, покрывалось пеплом и падало в вязкую тину равнодушия. Я смутно ощущала: что-то свершалось, что-то подходило к концу. Что? Я слушала и слушала.
И внезапно воцарилась зловещая тишина, воцарилась там, где только что билось теплое, переполненное сердце: там стало пусто, холодно и жутко. Только сейчас я невыносимо страдала, что-то жгло меня, теснило, каждый нерв дрожал, а теперь – ничего, угасли, замерли все звуки. Ничто уже не теснило, не сжимало, ничто не мучило.
Так пришла смерть.
Я потеряла свою природу и заменила ее новой.
Отравленная чернилами уходящей ночи вода снимала с меня все покровы, обнажая самые темные стороны моего прошлого, самые сокровенные мои порывы. Смутные воспоминания вставали из давно минувших лет. Меня сжигали на костре как ведьму. Я умирала от чумы. Таяла в родильной горячке. Погибала в мужских битвах. Похоронила многих своих детей.
Какое счастье для одиноких, для замкнувшихся в себе, чувствовать, знать, что есть прибежище от страха, есть опора, за которую можно удержаться, как я всё это время держалась за Мерлина. Я видела себя, приникнувшую к нему с трогательным томлением, с наивной, пылающей доверчивостью. Его глаза взирали на меня с сочувствием и горькой нежностью.
«Ты порыв, грань божественного, радость, тоска, болезнь, небывалые достижения и мучения. Чаще всего – именно мучения. Ибо не дано тебе унять своей истомы».
Любовь Мерлина ко мне была любовью Творца к своему созданию, не оправдавшему возложенных на него надежд, любовью жалостливой, но верной и крепкой.
«Бедная, бедная моя женщина! – горестно восклицал он, снова и снова отыскивая меня в мрачной, кишащей людьми пустыне, растерянную, раздасованную, раненную, всегда раненную человеческой жестокостью. – Ты ищешь свою схороненную на дне живую душу в любви со смертным».
И я приучилась бояться жизни, стремиться от неё прочь, и, между тем, всё ещё чего-то ожидать от неё. А затем злой умысел Мордреда, его тёмная воля, лишили меня памяти и страха, того страха, что испытывает перед человеком животное, однажды доверившееся ему, а после жестоко побитое им же.
Мерлин был обречён наблюдать за тем, как в моих глазах, полных тёмного огня, день за днём медленно угасали мерцающие искорки Знания, как я вдруг замирала, становилась тихой-тихой, устремив на озеро мечтательный неподвижный взгляд, а потом и вовсе перестала смотреть.
Он обнял меня на прощание, и я обняла его в ответ с безотчётной признательностью и женственным желанием близости. В следующий раз он отыскал уже не женщину – ребёнка, слабого и худого, в чужом грязном углу на окраине города, где я с утра до полудня спала среди кишащих вокруг меня других бездомных детей. Он назвал меня человеческим именем, потому что теперь я была человеком. С состраданием, с горячей и чистой нежностью погладил он мою маленькую детскую ручку, затем наклонился и поцеловал её. В нём взыграло тёмное стремление к справедливости.
«Наше время придёт, Вивиан, – пообещал он. – Мы вернёмся домой».
И вот я была здесь. Сквозь прозрачную воду я видела вершины холмов, скалы, темнеющий лес и немую глубину неба. Полузаснувшее озеро дышало холодом и ленью. Я больше не чувствовала своего изломанного тела, тяжести и сопротивления волн; я сама стала волной.
Начался новый день. И вот уже люди тревожили мои берега: рыбацкие лодки рассекали своими некрашеными боками озёрную гладь, появились женщины с корзинами, полными грязного белья, дети резвились и плескались, распугивая птиц. Я слышала деловитое копошение подводной жизни, слышала, как добродушно настроенный Мананнан забавляется с торговыми суднами в Северном море, как перешёптываются и насмешничают горные ручьи, как поют Темза и Северн, ласкаясь ко мне, словно нашкодившие щенки.
Каждый звук, каждый всплеск, шорох, шёпот, свист вонзались в меня, и я ощущала всеми своими нервами каждое прикосновение в отдельности и вместе с тем в каком-то упоительном единстве.
И вдруг яркий свет молнией озарил потухающее сознание, как если бы спичка внезапно вспыхнула над темной ямой, – и я поняла, что только хотела почувствовать вовлеченность в этот повседневный танец стихии, но не чувствовала, мало того, – он мгновенно мне наскучил.
Упрямствуя, я снова кинулась с еще большею жадностью, горячностью и отчаянием в природный водоворот, но ощутила лишь сонливость и утомление. Обратив сой полуугасший взор к небу, я увидела, что солнце теперь стало пурпурным размытым пятном, и дочери воздуха, нежные прозрачные создания, вились над озёрной гладью, с любопытством заглядывая внутрь.
Напоследок в сердце озера, в моём сердце, торопливо и дробно застучал молоточек. Я услышала воркующий рокот волны, повторявшей чужие слова:
«Не высекай искры».
«Ах, господин, какие искры? – с ленивой насмешливостью отозвалась я. – Блеск волн в солнечном свете и только-то».
Я всё глубже и глубже уходила в пустоту, в небытие, куда-то за пределы своего существа, в непроглядную безбрежную ночь, царившую на озёрном дне.
Молоточек стих. Я ощутила щемящую грусть, но очень быстро она сменилась сладким предвкушением долгожданного отдыха. Здесь был мой вечный дом, здесь царили темнота и беззвучие, здесь стихия станет ревностно оберегать мой покой.
Вивиан ушла в бездну, ушла безвозвратно, шагнув с обрыва на рассвете первого августовского дня, именуемого в народе Лугнасадом, оставив после себя лишь растерзанные цветы на воде. К ночи цветов станет многим больше – люди, празднуя свадьбу Луга, явятся к берегам Нимуэ, дабы воздать хвалу моим водам, исправно орошавшим их земли. Помимо цветов, в знак своей признательности, они оставят мне тряпичных или деревянных кукол, они споют мне песню, они станцуют в мою честь.
Я стану сонно вторить их веселью, ибо что-то во мне всегда трепетно отзывалось на человеческую радость. А потом праздничная ночь кончится, люди разойдутся, а мир замрёт в мрачном предвкушении неотвратимо надвигающейся поры увядания.
Но даже в тягостной полудрёме я ощущала, как что-то тревожит меня в этой сладкой предрешённости, какая-то позабытая обязанность перед кем-то, приятная забота о ком-то или о чём-то. Но всё это было уже затуманено сном. Еще раз промелькнули передо мной какие-то пестрые картины, еще раз что-то вспыхнуло красной обжигающей искрой. Потом я наконец заснула.
– 2 –
В вершинах сосен тревожно зашумело, потемнело и посвежело. Вдали густо заворчало. Бор на западном берегу озера, еще час назад освещенный августовским солнцем, помутнел, размазался и растворился. Гроза уже скоплялась на горизонте. Поднялась страшная чёрная туча и накрыла светило целиком. Ещё через некоторое время стало совсем темно.
Король отрёкся от меча.
Стихия неверяще ахнула, замерла в оцепенении – на мгновение воцарилась удушливая тишина, точно в короткий промежуток между молнией и раскатом грома, – а затем разразилась трубным, страшным криком ярости и гнева.
Когда Экскалибур опустился на дно, в скалах сорвался камень и полетел по уступам в бездну, оглашая горы грохотом. Это буйство пробудило меня.
Исчезли деревья и гранитные плиты. Исчезли холмы и берег. Все пропало, как будто этого никогда не было на свете. Через все небо пробежала огненная нить. Потом началась гроза.
Король дрожал как в лихорадке; он что-то бормотал про себя, его тяжёлый, спотыкающийся шаг становился твёрже, ровнее. Наконец он побежал прочь от озера, задыхаясь, весь в поту больше от страха, чем от бега.
Увиденное зрелище вызвало во мне неистовую злобу, вырвавшуюся из сокровенных глубин моего существа.
Неблагодарное трусливое создание! Лжец, вор, ростовщик, меняла! Неужто Мерлин был слеп, когда объявлял его истинным королём? Если ему так нужен драконий рыцарь на троне, то не проще ли было уберечь Утера от злого умысла родного брата, нежели возлагать надежды на человека, которого собственная выгода заботила больше всего остального? Как великий созидатель жизни и властитель всех легенд мог упустить из вида Вортигерна, этого одаренного мальчика, надежду всего магического мира? Как Мерлин позволил ему попасть под влияние Мордреда?
Сияние Экскалибура отрезвило меня, у меня появилось окончательно сформированное намерение. Я почувствовала, как моя сущность вновь обретает человеческую форму. Я была девственной богиней, родившейся в темноте зеркального озера, дочерью водной стихии, освобождённой от всего мирского. Та, что приносила дары. Та, что не терпела отказов.
Гроза бушевала с полной силой, вода с грохотом и воем низвергалась на землю, всюду пузырилось, вздувались волны, между камней бежали пенные потоки. Все живое смылось со скал и холмов, и спасти короля от моего гнева было некому.
У него подкосились ноги. Он едва сумел сделать ещё пару шагов и как смертельно раненое животное, почти теряя сознание, рухнул на землю. Страдание исказило его лицо; что-то тёмное взыграло внутри меня, какое-то жестокое истинно женское злорадство.
Король слепо шарил руками в грязи в поисках опоры, чтобы подняться, но тяжёлые жалящие струи дождя с силой били его по спине, не позволяя выпрямиться. В озёрном крае ему более не окажут никаких почестей.
Наказать! Наказать наглеца!
Следуя моему немому приказу, стихия обрушилась на поверженного короля. Земля, питаемая моими водами, взбухла, вывернулась на изнанку и заглотила мужчину, увлекая его в трясину смерти.
Так он оказался целиком в моей власти. Но теперь, заимев противника, пусть и неявного, но всё же вполне осязаемого, король со всей ненавистью набросился на него. Стиснув зубы, не помня себя, он в исступлении бил кулаками куда попало и в то же время пытался выплыть на поверхность.
Озеро кипело в пузырях, гроза выла и грохотала. Я мучила мужчину: топила его и била тяжёлыми волнами. Мутная вода сгустилась и сомкнулась вокруг его горла. Но даже теперь он не прекращал своего вялого сопротивления.
Скольких утопленников я прибрала к себе за всё это время, скольких непочтительных грешников пустила на корм рыбам. Король был непочтительным, да ещё и глупым к тому же, а его единственное достоинство заключалось в том, что он был Пендрагоном. Давным-давно я возложила надежды на его кровную линию, привязав к ней священный меч. Вортигерн был отравлен тёмной магией и навсегда потерян для нас. Но его племянник, Артур…
Артур.
К моему прежде молчавшему мертвенному сердцу вдруг подкралась острая, щемящая грусть, но почти мгновенно она сменилась мрачным волнением.
Ох, Артур, последняя надежда магов. Жалкая, слабая, едва живая. Ещё не время умирать. Иди и топчи землю, глупое создание, покуда такая же глупая смерть не приберет тебя к рукам.
Я явилась к нему с отринутым им мечом. Когда он заметил меня, разглядел в толще воды, руки его, согнутые в локтях, распрямились, кулаки разжались. Он посмотрел на меня тревожно, даже как будто бы болезненно, и необыкновенное, никем не виданное одиночество отразилось в его глазах.
