Текст книги "Три цветка и две ели. Второй том"

Автор книги: Рина Оре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Времяисчисление Меридеи

Цикл лет – 36 лет (период между столкновениями светил)

Год – 365 дней или 8 восьмид по числу Добродетелей и Пороков

Високосный год – 366 дней (раз в четыре года)

Восьмида года – 45 или 46 дней

1 – Вера (Уныние) – 46 дней

2 – Смирение (Тщеславие) – 45 дней

3 – Нестяжание (Сребролюбие) – 46 дней

4 – Кротость (Гнев) – 46 дней

5 – Трезвение (Леность) – 45 дней (в високосном году – 46 дней)

6 – Воздержание (Чревообъядение) – 45 дней

7 – Целомудрие (Любодеяние) – 46 дней

8 – Любовь (Гордыня) – 46 дней

Триада (треть восьмиды) – 15 дней в обычную триаду, 16 дней, когда празднуются Юпитералий, Меркуриалий, Марсалий, Великие Мистерии, Венераалий или Сатурналий.

Календа – 1-ый день восьмиды или 1-ый день 1-ой триады

Нова – 1-ый день 2-ой и 3-ей триады

Медиана – середина триады

Благодаренье – конец триады (день посещения храма)

Дни в триаде: 1 – календа или нова, 2 – день марса, 3 – день меркурия, 4 – день юпитера, 5 – день венеры, 6 – день сатурна, 7 – день солнца, 8 – медиана, 9 – день луны, 10 – день марса, 11 – день меркурия, 12 – день юпитера, 13 – день венеры, 14 – день сатурна, 15 – благодаренье

День – 16 часов (8 часов от полуночи до полудня и 8 часов от полудня до полуночи)

Час – 72 минуты

Часы дня:

1 – час Веры

2 – час Смирения

3– час Нестяжания

4 – час Кротости

5 – час Трезвения

6 – час Воздержания

7 – час Целомудрия

8 – час Любви

Триада часа (треть часа) – 24 минуты

Век – 128 лет

Век человека – 72 года

Возраст Единения – 4,5 года

Возраст Приобщения – 9 лет

Возраст Послушания – 13,5 лет

Возраст Посвящения – 18 лет

Возраст Страждания – 22, 5 года

Возраст Откровения – 27 лет

Возраст Благодарения – 31, 5 год

Возраст Возрождения – 36 лет

Второй возраст Благодарения – 40,5 лет

Второй возраст Откровения – 45 лет

Второй возраст Страждания – 49,5 лет

Второй возраст Посвящения – 54 года

Второй возраст Послушания – 58, 5 лет

Второй возраст Приобщения – 63 года

Второй возраст Единения – 67,5 лет

Второй возраст Возрождения – 72 года

Месяцы:

1 – Церера

2 – Юнона

3 – Меркурий

4 – Марс

5 – Нептун

6 – Минерва

7 – Вакх

8 – Феб

9 – Венера

10 – Диана

11 – Плутон

12 – Юпитер

Начало месяца – появление луны.

Праздники Меридеи

Возрождение – начало года, начало восьмиды Веры, середина зимы

Юпитералий (празднество мертвых) – 23-24-ый день Веры

Перерождение Воздуха – начало весны, начало восьмиды Смирения

Весенние Мистерии – середина весны, начало восьмиды Нестяжания

Меркуриалий (празднество искусств и ловкости) – 23-34-ый день Нестяжания

Перерождение Воды – начало лета, начало восьмиды Кротости

Марсалий (празднество воинского мастерства) – 23-24-ый день Кротости

Летние Мистерии – середина лета, начало восьмиды Трезвения

Великие Мистерии – 23-34-ый день Трезвения в високосном году

Перерождение Земли – начало осени, начало восьмиды Воздержания

Осенние Мистерии – середина осени, начало восьмиды Целомудрия

Венераалий (празднество любви и счастья) – 23-24-ый день Целомудрия

Перерождение Огня – начало зимы, начало восьмиды Любви

Сатурналий (празднество веселья в память о Золотом веке) – 23-24-ый день Любви

Судный День и Темная Ночь – конец года, 46-ый день Любви

Главный Судный День и Темнейшая Ночь – 46-ый день Любви 36-го года или конец цикла из 36 лет (високосный год)

Великое Возрождение – 1-ый день Веры 1-го года или начало цикла лет.

Глава XIX

Пустошь

Меридианская вера гласила, что жизнь может иметь разные формы, ведь во всем, что создал Бог, была его искра. К примеру, растения не говорили и не ходили, зато спали по ночам, закрывая бутоны, питались водой и согревались солнцем. Одни травы усыхали зимой, затем возрождались и однажды погибали окончательно. Другие растения не перерождались по весне, только оставляли после себя семена. То есть мир растений, как и мир плоти, тоже имел высшие формы жизни и низшие.

Всего на Гео лекари-астрологи выделяли восемь миров жизни: мир плоти, мир вод, мир растений, мир камней, мир металлов, мир огня, мир воздуха и мир Бога. Между мирами существовали связи из соков и иногда из сил. Желчь соединяла мир плоти с миром огня, слизь – с миром вод и миром растений, кровь – с миром воздуха, миром металлов и миром камней, черная желчь – разъединяла связи. Кровь являлась соком молодости, черная желчь – старости, слизь – замедляла кровь и продляла жизнь, желчь – ускоряла кровь и приближала смерть. Жизненные силы могли дать извне металлы, камни и воздух, оттого сатурномер показывал счастливые металлы и цвета благотворных камней, воздух же и так окружал человека. Мир Бога был связан со всем и вся, но не соками, а силами, и мог влиять на мир плоти незримо – посему приговоренные чумой неожиданно выздоравливали, зато здоровые падали замертво, и именно поэтому молитва являлась столь же действенным снадобьем, как лечебные порошки или мази.

Образование лекаря-астролога привлекало многих, но где-то в середине своего обучения от него часто отказывались. От астролога требовалось знание всех зверей, растений и камней на Гео (хотя бы по картинкам в бестиариях, флорариях и лапидариях) их символизм и то, к какому месяцу они принадлежат, а также умение рассчитать, согласно звездам и дате рождения, правильное лечение для больного. Одни школяры не выдерживали зубрежки, вторые – рисования таблиц, третьи – созерцания язв. Последний, восьмой год обучения, школяры-астрологи проводили в городской больнице – как правило, в больницах крупных городов, но их могли направить в любую «дыру». Там им выделялось по восемь больных. Если все они выздоравливали, то школяр получал лицензию астролога уровня «с большим почетом» и мог носить красный шаперон на плече. Если хоть один больной умирал, то университет выдавал лицензию астролога уровня «с почетом» и право на черный шаперон. Если умирало больше половины больных – простую лицензию астролога, без шаперона. Если умирали все больные – лицензию лекаря уровня «ниже всех канонов». Такие лекари становились хирургами – тоже порой дорогостоящими врачевателями. Недоучившиеся астрологи нередко трудились для аптек или находили себя в далекой от врачевания алхимии.

Вьён Аттсог бросил университет в начале своего восьмого года обучения, после того как его первому больному резко подурнело и он побоялся убить «ту дряхлую старушенцию». Еще Маргарита узнала от Рагнера, что к тому времени Вьён «уже подцепил в распущенной Санделии головную хворь – занедужил своим чертовым гумноизмом», а в Лодэнии как раз закончилась Тридцатилетняя война. В Ларгосе Вьён искал работу с жильем, так как разозленный отец выгнал его из дома; Ранноры искали того, кому могли доверить воспитание шестилетнего (почти семилетнего) Рагнера. Словом, Вьёна и Рагнера свели сами звезды, «дряхлая старушенция» и немного «гумноизм».

***

Ночью Венераалия, ближе к утру, в Ларгосе случилась необычайная по силе буря: волны захлестывали набережную, ветер срывал крыши, из-за дождя затопило окраины. Все думали, что казнь презренного бродяги, убийцы, бандита, осквернителя и насильника Пролы Шорхога придется перенести. Однако буря закончилась столь же стремительно, как началась: к дневному часу Трезвения уже ярко сияло солнце, поэтому колесование и вырывание половых органов провели в назначенное время, после чего тело «нелюдя» оставили на виселице. Господа Тиодо наблюдать за казнью не пожелали, но к полудню пришли в храм, где их радушно встретил отец Виттанд.

Далее, через два дня после Венераалия, господа Тиодо покинули дом Аттсогов – Адреами согласился написать миниатюру с портретом двухлетнего Мигальса Альмондро, а Арл Флекхосог гостеприимно позвал толидонцев к себе. Вьёну Лилия сказала, что в лесу ей жить слишком страшно, а помощи от герцога Раннора она более принимать не желает и видеть не может его охранителей. На прощание господа Тиодо подарили Аттсогам вышитую золотой нитью закладку для Святой Книги и копченый свиной окорок, присланный градоначальником Нюёдлкоса. Старик Димий был счастлив – и такой вкуснейший окорок, и прожорливый «шивописец» съехал! Зато Ирмина за тринадцать последующих дней не сложила ни одного нового стишка. Вьён закрывался в подвале, где пил с горя и ненавидел бывшего друга.

А «бывший друг», чтобы горю не поддаться, занял себя «важностями», разводя следующие после Венераалия пятнадцать дней бурную деятельность.

Во-первых, Рагнер остановил работы по отсыпке холма, зато открыл долгожданную стройку верфи и фундамента храма. Более он мог не бояться того, что плотники будут без работы, но боялся, что по весне коварная Йёртра превратит во «рвы адовы» его «божественную высь». Маргарита видела в Венераалий эту «высь», какая ей отнюдь не показалась божественной – скорее земной, а еще скорее: обычной земляной насыпью, просто очень большой. Но в насыпях она столь же плохо разбиралась, как и в землеробах. «Потому что Земля – это не моя стихия», – решила она и полностью доверилась возлюбленному в вопросах земли, но попросила его советоваться с ней в вопросах воздуха, ведь Воздух ее стихией как раз являлся, а она очень хотела помочь и тоже поучаствовать в благоустройстве Ларгоса. Рагнер пообещал, что непременно так однажды сделает, ведь, когда ему нечего будет строить и перестраивать на земле, то он и до воздуха доберется.

Во-вторых, Рагнер искал кареглазого блондина и скоро пожалел о своей «широкодушевной» щедрости. Народ толпами валил к Вардоцу, желая что-нибудь да сообщить, запутывая герцога и отвлекая его. Но Рагнер всегда всех удивлял и лихо справился с этой напастью, объявив, что за ложные сведения возьмет с каждого взыскание в пятьдесят золотых. Толпа «ведающих» растаяла минуты за две, и из трех сотен «не пойми кого» остался один мужчина, который сказал, что занимается скупкой вещей и к нему в лавку пару раз наведывался «тюмнаглазьяй светляк» на телеге. В последний раз вместе с ним была девочка пяти-шести лет, с темными волосами, но с глазами точь-в-точь как у «па» – именно так она звала блондина. Рагнер понял, что насчет семьи не ошибся, заплатил старьевщику золотую монету и поклялся выплатить остальные, если тот поможет схватить бандита.

В-третьих, Рагнер не смирился с тем, что торгаш из него дрянь. Сдаться, лишь бы не воевать, – такого он как рыцарь себе позволить не мог! Пока его винокурня простаивала, он распорядился удвоить печи и перегонные чаны да разместить их в новом срубе по соседству, какой был почти сколочен и какой, по-видимому, не ждала сладкая участь стать сахарным домом. Кроме того, он нашел подходящие места под селитряницы, то есть нанял чернорабочих рыть отстойники для нечистот в деревне у замка и за южными воротами Ларгоса. После он заинтересовался варением соли, ведь расстроился, что его склады имеют только грязную соль, а он хотел одаривать ларгосцев по-герцогски белой солью. Сыры, после успеха черного сыра, тоже попали под его пристальное внимание – и не напрасно: ему подвернулся изумительный, сладкий и мягкий сыр из высокогорного городка Цулоос. Рагнер немедленно снарядил туда отряд, не желая ничего слушать о трудностях передвижения по ледникам зимой.

В-четвертых, Вана Дольсог закончил гениалить с его уборной, и от «деяний великих» они вместе перешли к «суете» – разработке трехпарусника. Рагнер хотел оставить старую добрую обшивку внахлест, да из дуба, но расчеты гения утверждали, что такое трехмачтовое судно либо потонет, либо перевернется. Однако сдаться, лишь бы не воевать, рыцарь себе позволить не мог! Поэтому Лодэтский Дьявол мучил гения своими «идеищами», не отступая, не теряя боевого духа и не замечая того, что «идеищи» Вана Дольсог называл сперва «идейками», затем «можно подумать» и в итоге «молю, оставьте меня в покое, герцог Раннор!». Словом, гений рыцарем не являлся и не считал позорным даже бегство – в последнюю медиану Целомудрия он удумал натурально сбежать от Рагнера и, вообще, из Ларгоса, а возможно, даже из Лодэнии. Но (ха-ха!) Рагнер же всегда всех удивлял – и нагнал беглеца еще в деревне у замка. Вана Дольсог остался и был, наконец, оставлен обидевшимся Рагнером в покое: герцог поклялся не лезть в его науку, а тот пообещал ему трехпарусник в виде рисунков и формул к Возрождению.

В-пятых, Рагнер Раннор упрочил свою победу над «святой гадиной»: два следующих дня солнца он являлся в Суд как верховный судья и миловал всех осужденных отцом Виттандом. Как оказалось, священник тоже рыцарем не был, а еще он не был гением, поэтому, чтобы не доводить себя до бегства из Ларгоса и не изнурять впустую битвами с тем, кто не сдается, мудро пошел на перемирие. Настоятель забывал о герцоге Ранноре, баронессе Нолаонт и их блудной связи, о «глазах Дьявола» баронессы, о ее хвостах и рогах. Сама того не зная, Маргарита получила послабление от Экклесии, а именно: теперь она могла ходить в храм Благодарения хоть голой, хоть стуча копытами, хоть летая там гарпией и обдавая кафедру проповедника огнем. Отец Виттанд более возражений против любой столичной моды не имел, а обогреву своей кафедры зимой даже бы порадовался, только попросил не дышать пламенем на лик Пресвятой Праматери, а то к таким орензским изыскам дремучие горожане Ларгоса были еще не готовы.

А Маргарита к последней медиане Целомудрия округлилась животом настолько, что о поездках в город верхом на лошади или куда-либо еще в седле ей пришлось забыть, и полетать голой храме да подышать на отца Виттанда огнем она всё равно бы не смогла, даже если бы знала, что теперь ей так можно. Кроме растущего чрева и участившихся толчков внутри него, изменений день ото дня у баронессы Нолаонт не было никаких: верфи она не строила, гения не мучила, с настоятелем не воевала, а в замке ничего не случалось. Даже появление там Ниля Петтхога расценивалось как событие: он же обыденно приносил панели (ой, а вдруг что-то новенькое!), прятал их на чердаке (ай, как всё таинственно!) и чего-то измерял в обеденной (ну и ну, какой затейник!). От скуки дамам замка его деятельность казалась чрезвычайно интересной, но Ниль, после обвинения в надругательстве и пары ночей в узилище, женщин стал рьяно чураться и даже не желал на них глядеть, словно на самом деле тайно «насилил» по ночам, а днем из-за боязни раскрытия своих похотливых злодейств таился под личиной женоненавистника. Он требовал от Нёгена вывести из обеденной всех особ, кто хоть как-то походил на «проста ме́рзость, енти бабы», даже гонял маленькую Миллё.

Снег пошел вновь в тот же день, когда с виселицы сняли тело Пролы Шорхога, то есть тридцать первого дня Целомудрия. С того благодаренья и до медианы каждый день с неба то сыпало мукой, то крошило мелом, то летел пух, то падали хлопья, то кружили мухи, – столько разновидностей снега Маргарита успела узнать. Ей нравилась зима: в парке за высокими стенами ветер не дул и там можно было долго гулять, лепить снежки и бросать их в Раоля (какие-никакие, а радости, пусть даже подленькие!). Озеро у замка виделось из опочивальни герцогини пустым белым полем, молочной пустошью. Когда лес за озером в безветренную погоду густо обсыпался снегом, то Маргарита сидела в оконной нише, поставив ногу на яшик-грелку и попивая теплое сладкое молоко, любовалась застывшей и непорочной красой зимы, ждала синевы неба и возвращения своего мужчины домой. Она больше не плакала, не сомневалась в нем, не закатывала из-за ерунды ссор и не дулась, – теперь она твердо знала, что он ее любит и что она для него дороже всех остальных людей на свете.

Для Рагнера начало снегопада совпало с первой его встречей с Лилией Тиодо. В благодаренье тридцать первого дня Целомудрия он ехал из Вардоца, а на ступенях храма Благодарения стояла она. Он думал увидеть в ее прекрасных бархатных очах ненависть, как у Вьёна, горькую обиду или разочарование, а Лилия лишь грустно посмотрела на него, после чего немного улыбнулась, показывая, что не держит на него зла. Однако пушистые перышки снега медленно падали вокруг нее в безветренной тиши и, ложась на ее щеки, таяли, превращаясь в слезы. Рагнер не остановил коня, не попытался с ней заговорить, хотя очень этого желал: он просто не знал, что ей сказать. Он проехал в тот день мимо нее, направляясь домой, в свой замок, но улыбнулся ей в ответ.

***

Медиана тридцать девятого дня Целомудрия запомнилась не только рассветным бегством Ваны Дольсога, но также предвечерним появлением в порту «Медузы». Рагнер обрадовался и тому, что его «медузочка-крошечка» не сгинула в жуткую бурю, и тому, что «крошечка» привезла, среди прочих новых лиц, «чертового сиюарца». На причал, широко шагая да вразвалочку, спустился мужчина сорока с лишним лет: полный и крепкий, преждевременно поседевший и примечательный смешными серыми усами, толстыми и короткими, похожими на двух раскормленных гусениц. Сам Отто́льд Э́ккильсгог походил на раскормленного, вальяжного кота, но на верфи он превращался в прожженного солью и продутого ветром капитана, каравшего по морского закону своих работяг так, как ему вздумается. Рагнер облегченно выдохнул: теперь он мог забыть о стройке на холме и быть уверенным, что к весне верфь заработает.

– Оттольд! – с любовью и нежностью обнял его Рагнер на набережной. – Я думал, ты меня бросил! Как в окошко тебя увидал, чуть не всплакнул! И, бегом к тебе, как видишь, чертов сиюарец, бросился!

– Ваш Светлость, – нахмурился корабел, – рыдать, нежничать да целоваться вы мне на хер бросьте! Оттольд вам всё построит и в деньжатах не обдует. А вот мой щетовод, – достал он из-за своей широкой спины пятнадцатилетнего «щетовода»: высокого брюнета, но нескладного, с большими ступнями, какие ему всюду мешались. – Сына! – с гордостью представил юношу Оттольд. – Весь в меня, пойтрета на х… не надобно!

Сложно было найти столь непохожих друг на друга отца и сына, как внешне, так и внутренне. Вайл Эккильсгог смутился, оказавшись перед герцогом Раннором, густо покраснел. Запинаясь, он пробормотал свое приветствие и поклонился. От отца ему достались лишь круглые, карие глаза. Но если Оттольд смотрел на мир смело, то Вайл будто робко выглядывал из-за угла – он пошел в свою кроткую мать, рос нежным, щепетильным мальчиком, вежливым и скромным до чрезмерности. Зато он знал, из чего состоит Рай: из домашнего уюта, запаха сладкой выпечки и ласки. Из Рая Вайла изгнали в возрасте восьми лет, когда его матушка умерла, а овдовевший Оттольд решил, что из сына пора делать мужика – и отдал его в монастырскую школу: чтобы он взрослел среди сверстников. Вопреки ожиданиям отца, взросление вдали от семьи сделало Вайла замкнутым и боязливым – сверстники дразнили его фиалкой, часто били, портили его вещи, – издевались над ним потому, что он на них не походил. Вот и сейчас Вайл боялся Рагнера, вопреки доводам разума считая, что, только они останутся наедине, герцог врежет ему между ног, а потом со смехом убежит рассказывать об этом дружкам.

– Вымахал как! – оглядел Рагнер Вайла. – Ты без жены еще, Вайлё?

Вайл опять что-то невнятно пробормотал.

– Стесняется он еще на хер, – пояснил Оттольд. – О, а как там Олзе Юделхног?

– Через час глянешь сам! Да… Оттольд, при дамах мне не ругайся.

– Понимаю! Мы, Эккильсгоги, горячи, но люди на х… культурные! Вайлё, – обернул голову назад Оттольд, – помнишь, как я тебя учил?

– На уй, на ер и на редьку… – смущенно пробормотал Вайл.

– «На уй» тоже не пойдет! – придирался Рагнер. – И «на ер» – сомнительно.

– Еще есть «дуй», но тогда получается «надуй», а Эккильсгоги вам не надувалы!

Беседуя, они направлялись к Вардоцу. Вайл шел позади отца и герцога Раннора, уставившись вниз, на свои большие ступни, чтобы не поскользнуться, не споткнуться и не провалиться куда-нибудь – и в итоге ударился лбом о перекладину журавля-подъемника. Далее состоялось действо, достойное подмостков. Оттольд Эккильсгог требовал от сына обругать механизм, да быть пожестче, а Вайл отказывался. В итоге ни в чем не повинного журавля обругал даже Рагнер и, помогая юноше, портовые грузчики тоже покрыли несчастную перекладину отборной, цветастой бранью. Лишь после шести минут унижения подъемника, Оттольд над ним сжалился и похвалил сына, сказав, что тот делает «на х… успехи».

***

Еще «Медуза» доставила в Ларгос нового судью по злодействам (спасибо, Аргус) и целых двух винокуров для Рагнера (снова спасибо, Аргус). В письме Аргус написал, что винокуры «чего-то там еще алхимичат», а вот что, пусть Рагнер расследует сам. «Алхимики» являлись недоучками-астрологами, как Вьён, обоим исполнилось девятнадцать лет. Пригожий и статный Эво́л Мао́ног понравился Рагнеру тем, что был тидианцем, «соломенноволосым и небесноглазым», а кудрявый О́лвик Упхба́метфасс – тем, что имел смешное имя и сам по себе был смешным: он напоминал барашка, резвого и бестолкового. В замке смешные люди ценились – хоть какое-то разнообразие.

Рагнер пригласил их по отдельности в свой кабинет на переговоры. «Наалхимичить» ему сахара из камышового сиропа согласились оба винокура, но за хорошее жалование, огромное вознаграждение и без гарантии результата. Подумав, Рагнер согласился: назначил им ежедневное жалование в сто сербров, щедрое питание, обеденные места за белой скатертью и, в случае успеха, по пять сотен золотых каждому. Однако давал он им только год для извлечения сахара и алхимичить они должны были в свободное от винокурения время. Также Рагнер предупредил о строгости местных нравов и настоятельно посоветовал ни с кем из замка любовь не крутить, а его не обманывать.

С началом сумерек все они, кроме судьи по злодействам, отправились в Ларгосц. Оттольд с сыном и винокуры ехали по снежному, скрипучему покрову, сидя в санях; Рагнер, Эорик и охранители – верхом на лошадях. Темный, спящий лес молчал – не кричали птицы, не стучали дятлы, но свет от фонарей выявлял на сугробах галочки от птичьих лапок и следы лисиц. Морозец пощипывал щеки, холодил нос, превращая дыхание в густой пар…

У Пустоши Рагнер подозвал к себе друга.

– Как буря? – спросил он. – Не помешала?

– Буря? – удивился Эорик.

– Да… – удивился и Рагнер. – В Ларгосе будто Морской Царь свадьбу справлял… Так как, гладко прошло? Рассказывай всё.

– Гладко. Я его сам, веревкой. После – в мешок с камнями и в море.

– Не знаю… но что-то неясное меня тревожит, – скривил лицо Рагнер. – Точно он не всплывет?

В темноте, едва рассеянной мечущимися огнями фонарей, Эорик посмотрел на Рагнера с укором.

– Не обижайся, – вздохнул тот. – А кузнец говорил что-то важное или странное. Ты же орензский учишь, я знаю. Ну так как?

Эорик помотал головой.

– Ну а… Только не охай… Красных глаз, например, ты не видел ни у кого? Или был запах мерзкий? Как на скотобойне в Брослосе, кровь да пот?

– Рыбой из трюма несло… – задумчиво изрек Эорик – Но ей и до, и после несло. Всё провоняло рыбой… – понюхал он свой рукав.

– Где его «в море»?

– Как вышли из пролива.

– Ладно, письмо давай, – вздохнул Рагнер.

Эорик достал сложенную конвертом бумагу из набедренной сумки, а Рагнер затолкал конвертик в свой кошелек. Пару минут они ехали молча.

– А Марлена взяла деньги Огю? – нарушил молчание Рагнер.

– Взяла.

– Значит, дела в миру у Магнуса дрянь… Рернот как? И брат его как?

– Рернота успокоили, брату я сам десять золотых и нож передал.

– А как там дева Енриити? И Марили как? – улыбнулся Рагнер.

Невозмутимый Эорик сразу зачесал свой шрам на переносице.

– У Аргуса у них узнавал – ничего особого, – пробурчал он.

– Слушай, – заговорщически понизил голос Рагнер. – А Лорко там к деве Енриити… чего?

– Ходит, как жених, к часовне, когда Аргус его пускает в Лодольц, но Лорко же ей не чета. У девы Енриити пара знатных ухажеров есть.

– Эх, хорошо! – злорадно улыбнулся Рагнер. – А как ты хотел? – пояснил он. – Лорко мне, конечно, друг и брат, но дева Енриити мне скоро как… дочка будет! Охереть! Эорик! – разволновался Рагнер. – Рыжий, юркий гном точно под юбку моей дочурке еще не пролез?

– Не знааааю! – неожиданно горячо простонал Эорик. – Рагнер, у тебя слишком много дочерей! Два дня слежки за Мираной мне хватило на всю жизнь! Не хочу я больше около твоих дочек крутиться! Не хочу сплетни про них узнавать! И не хочу за ними по дамским лавкам бегать! Еще и дева Енриити – нет, нет и нет! А у меня ведь тоже есть жизнь! Я хочу крутиться у того, у кого хочу, и еще когда хочу!

– Чё? – посмеивался Рагнер. – Не сложилось с Марили?

– А когда?! – прорвало Эорика. – Когда должно было сложиться? Когда я за Мираной подглядывал? Да, наверно, тогда, но Марили за Мираной не следила и за соседним углом не пряталась!

– Ладно, утихни… Наведи порядок в Ларгосе и чеши себе в Брослос. А за Мирану – век тебе буду благодарен! Ну, сам посуди: Мирана бабулю мою бросает, любимой Линдспа оказывается престарелая воспитательница моей жены, которая тоже должность оставляет. И Линдспё нигде не работает, тратит сбережения и хороший дом в столице снимает. И всё бы ничего, но тут я узнаю, что Мирану Эгонн-золотой-камзолон охаживает, а той это – нравится!

– Раз – нрав у королевы Орзении известен своей неуживчивостью! Два – Линдсп всё равно снимал бы дом, ведь замок ты продал! Три – Пенера Фрабвик вполне еще ничего, хозяйственна и бережлива, четыре – за Линдспё я счастлив, пять – Сиурт ничего не видел и только имеет догадки, шесть – почему Мирана не может жить с братом, а должна прислуживать твоей бабуле?

– Потому что еще есть «семь»! Семь – мне всё это не нравится! За детьми, Эорик, лучше переследить, чем недоследить, тем более, если они девицы… А тебе правда спасибо… Чего хочешь в награду?

– Поездку в Брослос к Возрождению! И надолго!

– Нууу… А ладно, заслужил! За триаду Лентас вряд ли без нас всё успеет развалить, но если мы с тобой Эорик, когда вернемся, найдем вместо Ларгоса благоухающие цветами руины, то знай – это твоя вина!

***

В медиану, за обедом, обитатели замка к новым лицам внимательно присматривались. Местная краса (прачки, кухарки, швеи и уборщицы, – всего двадцать две «невесты») делила женихов, и в дележе не участвовали только Олзе и маленькая Миллё. Симпатичная, яркощекая Кётрана, раздавая свою стряпню, обольстительно подмигивала и Эволу, и Вайлу, но последний смущался и, как вскоре выяснилось, танцевал так, что «поплющил» этой поварихе ноги, а Эвол понравился аж восемнадцати соперницам Кётраны – всем, как назло, юным девицам. Олвика Упхбаметфасса приглядела себе Люти – и у нее соперниц не было. Зато красавец-Эвол не понравился всем охранителям и охотникам, а смешной Олвик – понравился. И абсолютно всем в замке понравилась новая игра: «скажи "Упхбаметфасс"».

Рагнер посчитал нужным еще раз напомнить винокурам о том, что развратничать в его доме нельзя и на соблазненной девице придется жениться. А Маргарите он рассказал, почему Железная Олзе упорно отказывала Оттольду Эккильсгогу и не выходила за корабела замуж: кроме того, что Железная Олзе наверняка страстно любила его, Рагнера, покойная жена Оттольда, Ла́нне, была ее давней подругой, и Олзе считала, что предаст свою память и их дружбу, если выйдет за благоверного Ланне. Рагнер и сейчас ставил на Олзе тысячу рон, однако Маргарита видела, что верность Оттольда не оставляет равнодушной эту «страшную женщину». Была бы у баронессы Нолаонт тысяча золотых, она бы смело заключила спор с герцогом Раннором – и посрамила бы его мужской ум.

На другой день Рагнер ненадолго отлучался из замка, чтобы показать Эволу и Олвику винокурню. Оттольд тоже не выдержал без дела и успел осмотреть со своим «щетоводом» верфь. Вечером того же дня случился не обед, а веселое пиршество в честь нового военачальника Ларгоса, господина Эорика Ормнога. «Местная краса» даже позабыла о Эволе, ведь теперь «их Эорё» сидел по правую руку герцога, носил серый шаперон на правом плече и даже иногда говорил. Но Эорик, похоже, питал воистину сильные чувства к Марили и остался равнодушным к чарам целой дюжины прелестниц.

И наконец наступил сорок первый день Целомудрия, долгожданный для Маргариты, – ночью она собиралась на свой первый Дианаалий, негласное празднество невест, случающееся в полнолуние месяца Дианы: в эту ночь они гадали на женихов, поскольку богиня древних Диана была девой и охотницей, а желаннее добычи, чем хороший муж, не могло и существовать для свободной дамы. Экклесия клеймила эти ночные посиделки «ведьмовскими оргиями», но порочные от природы женщины священников упорно не слушали, да и Маргарита не намеревалась. Вот только ей снова не с кем было собраться – подруг у нее в Ларгосе не завелось. Однако, вспомнив о «дружбе» с Соолмой, Маргарита еще с новы начала ее уговаривать посидеть и поворожить немножко (ну совсем немножечко!).

Соолма долго ей оказывала в счастье закатить «ведьмовскую оргию», ведь в замке эту черную кожей и свирепую лицом врачевательницу без всякой ворожбы считали полуведьмой, но лаской и нежностью (нытьем и подлизыванием) Маргарите удалось сломить ее сопротивление. Черные Царицы тоже рыцарями не являлись и могли позволить себе уступки, если вволю нафыркались на баронесс.

Весь сорок первый день Целомудрия совершенно счастливая Маргарита провела с Рагнером, который (о чудо!) никуда ни разу не уехал. Большую часть дня они нецеломудренно нежились на ложе в его спальне, под одеялом и меховым покрывалом, смотрели на снегопад и болтали. А ночью, с началом часа Любви, она, с мешком и необходимым инструментом для «ведьмовской охоты», поднялась на четвертый этаж.

– Знала бы ты, как было непросто раздобыть каштаны,– жаловалась Маргарита в спальне Черной Царицы, доставая из мешка кулечки и чарки. – И Люти еще… Я ей «сахар» говорю, а она, дура, мне всё соль несет!

– Люти ничуть не дура, – холодно ответила Соолма.

Они сидели на полу, вернее, на подушках, в таинственной темноте и при свете маленького огонька от маленькой глиняной лампы с ручкой.

– Я знаю, что она вредничает, – невозмутимо разливала воду по трем чаркам Маргарита. – С того суда мне больше не приносят каш с улыбкой из масла. Но пусть только попробуют пакостить. Если я найду мышь в своем белье или в одеждах наследника, то Рагнер их замучает до смерти в страшном подвале.

– Ну… мышь будет не сразу. Пока они тебя боятся из-за Рагнера. Если он уж даже Вьёна из-за тебя предал…

– Я не просила! Он сам так решил!

– Конечно… Что надо делать с этими чарками?

– В одной – сладкая вода, в другой – соленая, а в третьей – простая. Но сперва надо тащить из каштанов желуди, – открыла Маргарита мешочек. – Говори: «Скажи, Диана, сколько раз я пойду под венец», бери горсть и клади в чашу. Сколько будет желудей – столько будет у тебя супружеств.

– Скажи, Диана: сколько раз я пойду под венец? И кто ж тебя этому страшному ведовству обучил? – язвила Соолма, вытаскивая руку из мешка.