Текст книги "Десублимация (СИ)"

Автор книги: Rasoir

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Десублимация – это противоположное явление, по сути перенаправление сексуальной, биологической энергии в максимально прямую форму – в секс. Термин спорный, но зацепил меня сильно, поэтому лучше названия не нашла.

Приятного чтения, даже если у вас вытекут глаза.

Свет погас.

Санитар лежал спиной на неудобной и слишком крохотной для него кровати, когда это произошло. Его ноги упирались в металлическое изножье – длина койки была мужчине впритык. Мутный, бездумный взгляд был направлен в потолок. Генри уже какую ночь подряд мучила бессонница.

Часть комнаты освещал обычного вида светильник – Генри недолюбливал оставаться в темноте. Такие стояли во всех палатах лаборатории: и у персонала, и у детей. Несмотря на кажущуюся простоту и хлипкость, такие лампы отличались надежностью и глубоким ярким светом.

Поэтому когда комната погрузилась во тьму, санитар действительно удивился. Слегка дернулся. В глазах почернело, и Первый несколько раз моргнул, чтобы привыкнуть ко тьме. Перевел взгляд с потолка в сторону – на тумбу, стоявшую в нескольких сантиметрах от изголовья кровати. Как и ожидалось, лампа не горела.

Это было странно. За все время нахождения здесь, мужчина никогда не слышал о том, чтобы эти ночники ломались. С другой стороны, не то чтобы он сильно вникал в рабочие слухи – в основном, не вникал вообще.

Генри привстал с жесткого матраса – постель противно скрипнула. Уперся ногами в пол, быстро осмотрелся в черноте. Глянул на часы, висевшие над дверью. Комната – крошечная, но тьма была настолько плотная, что как бы санитар не щурился, даже на таком расстоянии он не мог разглядеть значения на циферблате. Пришлось полностью встать – а так не хотелось. От долгого нахождения в одной позе конечности затекли, и мужчина сладко потянулся руками в потолок. Похоже, сегодня он больше не уснет – теперь спать не хотелось даже чуть-чуть.

Итак, на часах было немного больше трех. Глубокая ночь. Генри закусил губу – его рабочий день всегда начинался слишком рано, и работы у него было слишком много. Доктор Бреннер всегда нагружал его делами на полную – может, хотел, чтобы у Генри не оставалось времени даже на то, чтобы раздумывать о побеге. Санитар терпеть не мог работать невыспавшимся, но в последнее время он только этим и занимался. Ночной сон давался мужчине невыносимо тяжело, и все чаще он засыпал на ходу, прямо во время работы. Иногда это замечала Одиннадцать и сочувственно поглядывала на него. А иногда доктор Бреннер – и обычно такое заканчивалось плохо. С недавних пор доктор стал слишком раздражителен и начал придираться к любой мелочи. Поэтому за прошедший месяц Генри «наказывали» уже более семи раз. Это был рекорд за все двадцать лет его жизни здесь. И, что самое обидное, санитар правда не до конца понимал за что так часто. За недостаточно хорошую работу? За неформальные разговоры с Одиннадцать? Или этот старый хер просто догадывался о его планах? В любом случае, Бреннер его не щадил.

Первый, очевидно, ненавидел наказания. Его болевой порог очень высок – но Бреннер отлично знал это, поэтому правильно обращаться с мужчиной он умел. Пара размеренных ударов в область туловища или ног электрошоковой дубинкой, и Генри уже валяется на полу, свернувшись калачиком, трясясь от судорог и рыдая, как маленькая сучка. Руками во время расправ его никогда не касались – будто он был недочеловеком, мусором, отбросом, коснувшись которого обязательно запачкаешься. И пусть Генри был горд и самовлюблен, но в моменты, когда два огромных злых амбала тащат тебя за руки в комнату наказания под мерзким взглядом Мартина Бреннера, даже ему совладать с собой было трудно – и он превращался в ноющую псину, умоляющую и просящую прощения даже не пойми за что – то ли за проступки, то ли просто за существование. Такие выговоры всегда заканчивались тем, что Генри терял сознание, захлебываясь в собственной пенной слюне и иногда рвоте. По-хорошему, его нужно было отправлять в лазарет, но Бреннер редко поступал с ним по-хорошему, поэтому тело санитара забрасывали в личную камеру, как мешок с картошкой, взяв с него чуть позже слово, что он будет хорошим, послушным мальчиком.

Сейчас же, в темной комнате, санитар вернулся и сел на кровать. Матрас слегка прогнулся и скрипнул под его весом. Мужчина несколько раз нажал на переключатель светильника – конечно, не работает. Тогда Первому в голову пришла шальная мысль.

Что если его лампа не сломалась, а просто во всей лаборатории пропал свет? У Генри перехватило дыхание – но ненадолго. Бреннер дураком не был, и в здании присутствовало автономное электроснабжение.

Но все же, а если вдруг…

Генри, отчего-то крадучись, подполз к выходу, чуть было не запнувшись о собственные ноги в темноте. Осторожно взялся за ручку, опустил ее вниз и легонько толкнул дверь вперед.

Есть.

Со скрипом, дверь распахнулась. Сердце Генри затрепетало, теперь мужчина боялся потерять сознание от неожиданной радости.

После десяти часов вечера, часть дверей лаборатории запиралась. Если конкретнее, это были все палаты «пациентов» и комната лично «санитара Питера Балларда» – меры предосторожности доктора Бреннера. Плюс, чисто технически, Генри также являлся подопытным. Замок электрический, поэтому никаких шансов как-то взломать крепкую металлическую дверь ни у Генри, ни у других детей не было.

Но сейчас, когда по какой-то причине во всей лаборатории отключилось электричество, у Первого нежданно появилась отличная возможность.

Хотя, возможность для чего?

Мужчина остановился, не решаясь выйти за порог. Первым его порывом была попытка побега – но Генри быстро выбросил эту идею из головы. Света, может и не было, но была охрана. С сотерией у него не получится обезвредить даже самого хилого из них.

Санитар постоял с минуту, думая, как ему воспользоваться настолько редко выходящим случаем. И его озарило.

Одиннадцать.

Он почти не контактировал с ней уже месяц – со своим лучшим единственным другом. Все из-за доктора Бреннера и его чертовых наказаний. Санитар не хотел себе в этом признаваться, но факт есть факт – он боялся. Боялся боли, судорог и скотского отношения, к которому так и не привык со временем. Поэтому Генри на время ограничил себя во всех взаимодействиях с Одиннадцать, не считая строго рабочих. В те редкие моменты, когда девочка сама робко пыталась поговорить с ним, санитар позорно отводил глаза и словесно отталкивал Одиннадцать чем-то вроде: «прости, но мне пора» или «я не могу с тобой об этом говорить», да или банально игнорируя. Мужчина понимал, как сильно ранил девичье сердце, но к сожалению, не смотря ни на что, собственная шкура была ему дороже. Генри корил себя за это – за слабость, за то, что ведет себя как покорная сучка доктора Бреннера. В конце концов за то, что обижает Одиннадцать.

Тем не менее, сейчас ему наконец выпал шанс на очистку совести. Даже если она спит – а она наверняка спит, в такое то время, он хотя бы посмотрит на нее наконец, хотя бы робко коснется, хотя бы промямлит слова извинения, надеясь, что она услышит его во сне.

Это было импульсивное желание – но такое сильное, что Генри, пренебрегая всеми рисками, решился. До комнаты Одиннадцать было не так уж далеко, но если его засечет персонал или, не дай бог, сам Мартин Бреннер, простыми оправданиями ему не отделаться. В теории, он мог бы попробовать откупиться от какого-нибудь его условного коллеги, который по запросу Бреннера патрулировал коридоры лаборатории. Но в теории – а на практике, большая часть напарников Питера его недолюбливала. Мужчина очень старался быть фальшиво добрым, понимающим и отзывчивым, но люди, казалось, чувствовали все его презрение и ненависть к ним, которые выделяло его тело вместе с потом и слезами. С женщинами, конечно, проще – они всегда были менее рациональны, чем мужчины, и старались игнорировать эту темную ауру Питера, обращая внимание больше на его мягкие улыбки и красивое лицо. Но женщин среди персонала было мало, и шанс попасть на женщину в темных коридорах был гораздо меньше, чем нарваться на мужчину. Стоило Первому только подумать об этом, как он стушевался. Возникла мысль закрыть дверь и забыть, попытаться еще раз уснуть.

Генри не сразу переборол этот трусливый импульс, и только мысли о его любимом пациенте помогли ему одуматься. Его отражение – его лучшая подруга, разве он мог бросить ее сейчас, когда ему представилась такая отличная возможность? Конечно нет.

Поэтому Генри, наконец, собрался с силами и переступил порог своей комнаты, стараясь как можно тише прикрыть дверь. Быстро глянул по сторонам – никого и полная темнота. Посмотрел в негорящую линзу ближайшей камеры видеонаблюдения – очевидно, они тоже не работали. Прислушался. Тишина такая, что санитар четко чувствовал каждый толчок собственного бьющегося сердца. Как будто никто даже и не обратил внимание на отключение электричества, и вся лаборатория продолжала сладко спать. Но это, конечно же, было не так, и наверняка технический персонал уже решал возникшие проблемы. Мужчина не знал даже примерно, сколько у него времени – но надеялся, уповал хотя бы на час. Все-таки поломка явно была серьезная, иначе резервное питание быстро бы вернуло свет в здание.

Мужчина постоял в кромешной темноте, пытаясь к ней привыкнуть. Котом он, к великому сожалению, не был, и чтобы не запнуться о какой-нибудь порожек, тем самым привлекая к себе ненужное внимание, ему нужно было видеть перед собой хотя бы слегка.

На это потребовалось несколько минут, казавшихся вечностью в состоянии излишнего напряжения. Но в конечном счете, Генри наконец смог видеть, куда ступает его нога.

Каждый шаг отдавал неприятной дрожью во всем теле – и мужчине сложно было сказать, связано это было со страхом или все-таки с излишним предвкушением от встречи с Одиннадцать.

Он крался почти наугад и по памяти через темные коридоры подземной тюрьмы, прислушиваясь ко всякому шороху. Его могли засечь в любой момент – как бы мягко он не ступал, лабораторный кафель реагировал шумом на каждое прикосновение.

Когда Генри спустя несколько минут оказался в «детском» крыле и уже почти дошел до комнаты своей любимой девочки, вдалеке он услышал шаги. Мужчина остановился в ужасе. «Вот же черт», – пронеслось у него в голове. Звук приближался, и Генри нужно было что-то делать. Если он сейчас не видел обладателей этих тяжелых туфель вместе со светом от фонариков, значит, они были в другом коридоре, за стенкой. Но шаги становились все ближе, а значит, скоро они заметят Первого, и что тогда его ждет даже страшно представить. По звуку стучащих об пол громоздких ботинок, мужчина догадывался, что это были не санитары, не сестры и не доктора – охрана. Вряд ли они станут деликатничать с ним.

Санитар образумился и тогда, когда шаги уже стали нестерпимо громкими, юркнул одним быстрым движением в подсобку уборщика. Ему повезло – эта дверь запиралась на обычный ключ, и кто-то, видимо, забыл закрыть ее. Хотя это было серьезное нарушение техники безопасности – но сейчас это Генри мало волновало. Вообще не волновало.

Мужчина замер и затаил дыхание, прислушиваясь. Шаги прокатились мимо него, кажется, прямо возле уха, тяжелым раскатистым громом. Сколько их там? Трое? Четверо? Что же все-таки случилось? Этот вопрос для Питера останется без ответа.

Санитар постоял еще с минуту, чтобы наверняка. Теперь было тихо. Охрана ушла.

Генри выдохнул облегчено и быстро оглядел каморку – в темноте плохо видно, но вроде ничего такого в ней не было. Моющие средства, тряпки, швабры, перчатки, ведра… Мужчина сам не раз выполнял работу уборщика – личное желание доктора Бреннера, чтоб его. Поэтому сюда он заглядывал с завидной регулярностью. Тем не менее, кое-что новое привлекло его внимание.

Генри подошел ближе к необычному предмету и взял его в руку. Небольшой ручной фонарик. Что он тут делает? Еще на прошлой неделе его здесь не было. Ну, в любом случае, не важно. Мужчина повертел вещь в руке, осматривая. Нажал на кнопку включения. Комната озарилась холодным светом – Первый с непривычки сощурился, как будто он, будучи пещерным жителем, внезапно выполз на поверхность в теплый полуденный день.

Для такого небольшого размера, светил фонарь на удивление хорошо. Может пригодиться. Генри сунул предмет в карман брюк – одолжил, не украл.

Осторожно приоткрыл хлипкую дверь. Она, как назло, противно заскрипела, и Генри воровато огляделся по сторонам – вроде никого. Отлично. Мужчина вышел, прикрыл дверь, которая в этот раз решила смолчать, и двинулся дальше.

Пройти оставалось всего ничего, но мужчина ступал по стенке так медленно, что его, при желании, могла обогнать черепаха. Камера Одиннадцать будто нарочно находилась в конце перпендикулярного ему коридора, сразу напротив радужной комнаты. Там, откуда шла охрана. Расположение было ужасным – Генри теперь казалось, что он для Бреннера как на ладони. Конечно же это было самовнушение, ибо заглянув за поворот, он никого и ничего не увидел, во всяком случае настолько, насколько ему позволяло зрение, и не услышал. Сейчас он стоял возле комнаты Одиннадцать, затаив дыхание. Мужчине было немного неловко, а еще страшно, но нужно было решаться. Дернул за ручку – открыто, как будто его приглашали.

В комнате Одиннадцать было также темно, как и во всем остальном здании. Генри прикрыл за собой дверь. Никаких возможностей запереться, вроде банального шпингалета, у дверей здесь не было, поэтому мужчине трудно было чувствовать себя в безопасности. Однако, стоило ему только сфокусировать взгляд на стоявшую боком к стене кровать, где лежала Одиннадцать, все его страхи и сомнения мигом улетучились. В сердце поползло теплое и мягкое, склизкое до омерзения – он такое не любил, но желания бороться у него не было, сейчас уж точно. Юная девушка спала на боку, лицом к стене. Санитар слышал ее мягкое сопение и даже в темноте видел, как спина Одиннадцать легонько вздымается при каждом вздохе. Иногда девочка слегка подрагивала, будто ей снился кошмар, или словно она плакала. Стоило Генри только подумать о такой возможности, как его сердце теперь неприятно сжалось. Может ли он быть в этом виноват?

Первый сделал один шаг в направлении девочки и, не сдержавшись, вполголоса произнес в никуда:

– Одиннадцать.

Санитар вздрогнул, когда, как казалось ему, спящая девушка резко повернулась в его сторону и села на кровать, подогнув под себя ноги и сбрасывая одеяло. Край ее ночной сорочки задрался, слегка обнажив стройные гладкие бедра.

– Генри? – девочка тихо обратилась к мужчине. Звучала она паршиво.

В этом месте лишь немногим было позволено обращаться к «санитару Питеру Балларду» по его настоящему имени, и Одиннадцать была одной из этих избранных. Правда, только наедине с ним, что случалось крайне редко.

Мужчина чуть улыбнулся. В темноте Одиннадцать, это, конечно, не увидела, но Генри это не остановило – привычка улыбаться для нее.

Его длинные ноги позволили оказаться возле кровати девушки за секунду. Он присел на край осторожно, чтобы не касаться подруги. Посмотрел на девичье лицо, спустился ниже. Задержал взгляд на чужих оголенных ногах – сглотнул и отвел глаза. Даже сейчас Одиннадцать была так красива и прелестна, что трудно было удержаться.

– Прости, я разбудил тебя?

Даже если это так, Первый не ощущал вину или стыд, наоборот, для него тот факт, что теперь Одиннадцать не спала, был просто отличен, и сейчас санитар ощущал приятное волнение от предстоящего контакта. Еще никогда они не оставались наедине так близко и так надолго. Однако этот формальный вопрос заставит наивную Одиннадцать подумать, что ему не все равно на нее и ее состояние – пусть это и была правда, все-таки свои желания Генри ставил на первое место.

Девочка покачала головой. Часто словам она предпочитала невербальные способы коммуникации – Генри такое не нравилось, но это была особенность ее закрытого и тихого характера. А еще иногда вынужденность – доктор Бреннер не любил, когда они разговаривали.

– Нет, – она промямлила, будто специально для мужчины рядом.

У нее был чертовски красивый тонкий голос, и Генри действительно не нравилось, что она почти его не использовала. Каждое ее слово, произнесенное так мягко и так спокойно, резонировало приятной дрожью с телом и душой санитара. Словно он разговаривал не с человеком, а с безвинным агнцем.

Генри уже открыл рот, чтобы ответить, но его прервали.

– Тебе нужно уйти, – Одиннадцать выпалила и резко отвернулась от друга.

Внутри мужчины кольнуло обидой и злостью. Тем не менее, подавляя эти эмоции, он спросил:

– Почему?

Санитар при этом нервно сжимал пальцами чужую белую простынь. Напряжение вернулось вновь, и Генри боялся, что его отвергнут, а еще боялся, что его поймают вместе с Одиннадцать. Времени было так мало, слишком мало, и растрачивать его попусту было нельзя.

– Папа, – Одиннадцать еле сдержала всхлип, – Он сделает тебе больно, если увидит нас вместе.

После ее слов нежность разом охватила Генри, тягучая потекла вместо лимфы по сосудам. Мужское сердце затрепетало от сентиментальности, мышцы лица расслабились в удовольствии. Его любимая девочка волновалась, заботилась о нем. Единственный человек, который дорожит им, которому на него не все равно. Это было, может, слишком сладко, но приятно до трясучки во всем теле, особенно ниже пупка.

Мужчина спонтанно пододвинулся ближе к Одиннадцать. Положил руку на ее плечо – девочка вздрогнула и робко попыталась уйти от прикосновения, но партнер не позволил. Он был теперь близко, почти вплотную. Девочка не очень любила, когда ее трогали, и Генри исключением не был. Хотя его она еще могла вытерпеть.

– Все в порядке, не волнуйся. Папа не узнает, – Генри хотел добавить «Во всяком случае, пока», но не решился. Он не хотел волновать свою девочку по мелочам.

Свободной рукой Первый аккуратно взял девушку за подбородок и повернул ее лицо к своему – она должна смотреть на него, а не на стену. Просто смотреть.

Однако теперь, было что-то еще – новое. Мужчина прищурился в темноте, присмотрелся. Быстро провел указательным пальцем по девичьей щеке. Влага.

– Ты что, плакала? Что-то случилось? – Генри нахмурился и придвинулся еще ближе, просто чтобы чувствовать ее тепло, так, как никогда раньше не чувствовал.

Одиннадцать слегка попятилась к стене – для нее все это было слишком. Девочка, к сожалению, не понимала, как сильно Генри скучал по ней, и как сильно хотел с ней физической близости все это время – конечно, без всякой грязи. В теории.

Для Одиннадцать такое было чуждо – она редко ощущала потребность в телесном контакте, и обычно это ее просто смущало и нервировало.

Генри знал, естественно, поэтому был предельно аккуратен.

Санитар убрал руку с женского лица, положил на пуховое одеяло. Он не хотел, чтобы Одиннадцать излишне напрягалась. Однако другая рука мужчины все еще лежала на чужом плече. И он все еще был близко настолько, что чувствовал идущий от девичьего тела жар.

– Кошмар, – наконец Одиннадцать робко прошептала и шмыгнула носом.

Генри уже хотел начать сочувственно успокаивать ее, но, что удивительно, девушка продолжила:

– Мне снился, – она остановилась на миг, сдерживая рыдания, – Ты.

Первый невольно улыбнулся. О, Одиннадцать тоже часто ему снилась. По-разному.

– У тебя были сломаны руки и ноги, вывернуты страшно, – девочка задыхалась и тараторила, проглатывая слова. Еще немного, и она сломается. – Ты корчился в судорогах и кричал, и много красного, все в красном, красном, – Одиннадцать прошибло, и теперь она, не сдерживаясь, плакала. Опять.

Истерику нужно сейчас же заканчивать. Генри было жалко свою девочку – а еще это отличная возможность стать ближе. Во всех смыслах.

Мужчина, малость помедлив, обхватил Одиннадцать теперь за плечи двумя руками и легко подтянул к себе – какая же она, черт возьми, была худая и легкая. Когда они выберутся, он будет кормить ее до отвала и красных щек. Все-таки небольшой объем для касаний по-приятнее. Прижал чужое лицо к своей груди – это заглушит плач. Стены здесь были крепкие, но во всем здании было настолько тихо, что кто-нибудь обязательно услышит, если захочет.

– Успокойся, Одиннадцать, милая, – он переместил теперь одну руку на спину девушки. Вся ее одежда промокла от пота. Бедняжка, – Мне очень-очень жаль это слышать, но, – мужчина втянул носом воздух, – Это всего лишь сон. Они нереальны и никогда не сбываются. Поверь мне.

Этот факт он знал не понаслышке. Яркие, чересчур реалистичные кошмары ему начали сниться еще с того момента, когда он впервые обрел свои силы и стал практиковаться в их использовании. И в них тоже разные люди извивались, бились в судорогах и конвульсиях. Иногда они занимались самоистязанием – резались острыми бритвенными лезвиями, разбивали собственные головы молотками и лопатными черенками. Или стреляли в себя из пистолетов, ружей, винтовок – тогда их мозги вылетали из черепушки, окрашивая красные стены теперь в розоватые. Порой Генри видел вместо голов арбузные тыквины – если в них выстрелить, они ведут себя также, как человеческая башка. Даже звук похожий. Самыми мерзкими для санитара были моменты, когда люди вскрывали свои животы тупыми ножами. Во сне он пытался отводить глаза, но ему не позволялось. Однако мужчина рос – и со временем сцены жестокости перестали впечатлять его. Сначала было безразличие, а потом и вовсе – ему начало нравится. Особенно, когда главным героем сна становился доктор Бреннер или кто-то из его мерзких помощников – и именно поэтому он жалел, что эти грезы никогда не сбываются. Больше он не воспринимал их как кошмары, обычные яркие сны. Разве что, после них очень сильно болела голова – но это ничего. Подобная ерунда снилась ему и до сих пор, и в целом, его все устраивало.

Однако, он, конечно, мог понять, каково сейчас Одиннадцать. Они были похожи – даже слишком, и пусть сам он так не реагировал даже когда ему приснилась расчлененка впервые – но Одиннадцать все же была чувствительной девушкой, а еще вместо других бесполезных людей она видела его. И это осознание – то, как сильно она им дорожит, как боится его потерять, очень-очень понравилось Генри. Даже его собственная семья не относилась к нему с такой любовью. Великолепно.

И теперь, пока Одиннадцать плакала в его грудь, а он с нежностью гладил ее по спине и шепотом приговаривал глупые слова ласки, по телу Первого шла немного необычная энергия. Он был возбужден сейчас не только в безобидном ключе. Его штаны судорожно затрепыхались. Мужчина глубоко и часто дышал. О, это было нехорошо и слишком не вовремя. Изначально, когда он сюда шел, у него не было никаких плохих намерений и желаний – но, как оказалось, он не всегда держит под контролем собственное тело. Трудно было сказать, почему это произошло – или излишняя сентиментальность разогрела его кровь, заставляя приливать к паху, или просто так на него подействовала нежная близость с человеком, особенно таким, как Одиннадцать, впервые за крайне долгое время. Откровенно говоря, Генри даже навскидку не мог сказать, когда последний раз с кем-нибудь обнимался. В любом случае, это позорно – и если бы мужчина был умнее, он бы собрался с мыслями и быстро ушел. Но это новое стремление было не только импульсивно-инстинктивным, но еще и чертовски сильным. Он сходил с ума от страсти, желания и темной, неправильной «любви».

Когда слишком долго сдерживаешь себя и свои порывы, такое обычно и происходит. Сейчас у Генри была отличная, просто идеальная возможность. Наедине и в темноте, ну прямо как стеснительная парочка молодоженов. Обычно в этой чертовой дыре даже потрахаться нормально нельзя было.

С другой стороны, если бы Генри по-настоящему захотел секса – он бы нашел способ. Мужчине сильно повезло с внешностью – высокий, стройный голубоглазый блондин с мягкой улыбкой, ну какая женщина не поведется? И они велись – тот немногочисленный женский персонал, что работал здесь. Дамы часто, даже слишком, предлагали ему свои тела. То есть, как бы, они предлагали ему именно что «романтические отношения», но Питеру становилось плохо от одного этого словосочетания, так что девичий неумелый флирт он воспринимал исключительно как попытки затащить его в постель.

И тут то и была проблема. Ему всегда хотелось дико – еще с подросткового возраста, его либидо было таким высоким, что он мог трогать себя по несколько раз на дню не напрягаясь. Когда же у него наконец появилась возможность прикоснуться к женскому телу, он пренебрег этим. И потом еще и еще. Это было так глупо – но у него действительно были свои особые причины. Сначала, когда ему предложили впервые, кажется, это была миловидная шатенка чуть старше его, он просто не мог, ибо его ненависть к людям тогда была слишком сильна и не сдержана. Он не мог даже смотреть на этих ублюдков и почему-то особенно на женщин: он ненавидел женщин когда был моложе, и эта ненависть была так сильна, что он не мог с ними спать. Даже если бы ему завязали глаза, закрыли уши и выключили свет, а девушка под ним была бы мертва – он бы все равно не смог. У него просто бы не поднялся.

Со временем он поубавил свой пыл и научился сдерживаться. Теперь к женщинам и мужчинам он испытывал одинаково негативные чувства – но он умел их скрывать, во всяком случае более-менее. Тогда на его пути встала новая проблема – Одиннадцать. Она была слишком юна даже для него в то время, и он, конечно, не испытывал к ней сексуальное влечение. Однако он слишком рано стал замечать их схожесть – она была так похожа на него во всем. Его зеркало – его отражение, и он засматривался на нее чересчур, постепенно привязываясь и прикипая. Теперь он просто не мог смотреть на других женщин – они не вызывали в нем желания, а если и вызывали, то оно быстро меркло, как только он вспоминал свою маленькую девочку-проекцию. Предавать ее было бы неправильно. Греховно.

В итоге, Генри пришлось выкручиваться из пелены постоянного необоснованного сексуального желания. Он перенаправлял свою естественную энергию в работу: спасибо хоть за это доктору Бреннеру, его постоянные поручения помогали справляться Генри с либидо; в спорт – с сотерией серьезные физические нагрузки были адски сложны, но мужчина все равно пытался. Это держало тело в необходимой форме; в чтение – после двадцати он стал читать так много, что ночами ему снились отрывки из Шекспира, желтых газет и порнушных романов, перемешанные в одно целое густой массой, представляясь чем-то неясным многообразным и попросту странным. Раньше книги приносил ему доктор Бреннер, вроде как для его образования, но потом этим стал заниматься один из его помощников – и если у Бреннера были хоть какие-то критерии выбора, то ассистент таскал Первому все и помногу. Бульварные романы, эротику, классику, русскую прозу, какие-то справочники, технические руководства и конечно же газеты разной степени паршивости. В голове у Генри было так много ненужной информации, что он боялся в конечном итоге слететь с катушек. А хотя может он уже?

Погрузившись в свои мысли и думая, что ему делать со стояком, Генри не сразу заметил, что Одиннадцать теперь успокоилась и больше не плакала. Она мерно дышала ему в промокшую от слез рубашку, согревая дыханием.

Генри нежданно вспомнил про фонарик в кармане и, ненадолго отстранившись от Одиннадцать, достал его. Мужчина уже привык к темноте – но сейчас хотелось разглядеть собственную девочку лучше. Когда ему еще выпадет такой шанс?

Включил. Комната озарилась непривычным тусклым светом – Первый сощурился, а Одиннадцать сильнее прижалась к мужчине. Так необычно для нее.

Санитар осторожно поставил фонарь основанием на тумбочку так, чтобы он светил в потолок и освещал большую часть комнаты. Одно неловкое движение – и эта незамысловатая конструкция рухнет, лишая их двоих света. Стоило быть аккуратнее.

Одиннадцать решила не интересоваться, где ее друг достал фонарик и почему он просто не включил ночник. С другой стороны она, вероятно, догадывалась и понимала, как мужчина проник к ней через якобы закрытую дверь. Она была крайне умной и смышленой девушкой.

Они просидели в объятиях друг друга достаточно долго, и девушка решила, что пора заканчивать. На удивление это оказалось не так плохо, как она думала – но становилось неловко, особенно учитывая, что она слышала странно-глубокое дыхание ее спутника и его быстро бьющееся сердце. Разумом она не понимала, но душой осознавала, что что-то загадочное происходит с Генри.

– Спасибо, Генри.

Подросток предприняла неловкую попытку отстраниться, но, к ее изумлению, мужчина не позволил ей этого сделать. Он обнял ее крепче за спину и притянул еще чуть ближе к себе.

– Погоди, – Генри хрипло промычал прямо в ее ухо. Девочку прошиб озноб, мурашки хороводом заплясали по телу от ощущения излишней близости.

Иногда мужчины просто не способны справиться со своим вставшим членом. У Первого сейчас была именно такая проблема. Девочка в его руках была такой невинной – такой красивой с этими застывшими слезами на лице – такой, сука, желанной, что Генри не мог просто подняться и уйти. Тем более в ситуации, которая вряд ли сможет подвернуться еще в ближайшее время.

– Одиннадцать, не могла бы ты помочь мне, кое-что сделать для меня, пока у нас есть еще немного времени? Пожалуйста, Одиннадцать, мне действительно нужно, – санитар подрагивал и с трудом подбирал слова, делая меж ними огромные паузы.

Одиннадцать уже давно не была ребенком и словарный запас у нее был более-менее, однако мужчина так и не смог избавиться от привычки разговаривать с ней легкими и незамысловатыми предложениями.

Девушка остолбенела. Ее друг вел себя нелепо, и Одиннадцать искреннее не понимала, что он от нее хотел. Тон у мужчины был откровенно пугающий.

– Нет, Генри, прости. Ты ведешь себя странно, – у Одиннадцать задрожал голос, и сама она вся теперь затряслась.

Девочка не хотела обижать своего единственного друга – но он сам безрассудно учил ее говорить «нет» тогда, когда она чего-то не хочет. Генри говорил тогда шепотом, что ей: «стоит научится уважать и ценить себя, потому что она самый прекрасный и сильный человек на всем белом свете». От таких слов кончики ушей девочки краснели, и она отворачивалась стыдливо от санитара, сдерживающего мягкие усмешки.

Может, если он объяснит ей, чего желает, она передумает и согласится. Но пока санитар молчал и сипло дышал – она не видела его глаз, но почему-то Одиннадцать казалось, что они налиты кровью и теперь смотрят в стену бесцельно. По-звериному. С Генри случилось что-то ненормальное.

Одиннадцать этого не замечала, но Первый злился. Часть его желания перетекла в агрессию, и он сильнее сжал ткань на девичьей сорочке. Он не хотел – не мог причинить боль своей подруге, но сейчас ему так больно от ее отказа, что сдерживаться было трудновато.