Текст книги "Софист"

Автор книги: Платон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Платон
Софист

ЛИЦА РАЗГОВАРИВАЮЩИЕ:

ФЕОДОР, СОКРАТ, ЗЕНОН ЭЛЕЙСКИЙ, ТЕЭТЕТ.

Феод. По вчерашнему[1]1
  Разговор этот представляется происходившим на другой день после беседы Сократа с Феодором и Теэтетом. Поэтому и лица разговаривающие вводятся здесь те же, с прибавкой лишь одного элейского иностранца. Отсюда видно, в какой тесной связи между собою находятся Платоновы диалоги – Теэтет и Софист. Но эта связь только еще внешняя: гораздо замечательнее сродство их внутреннее. После того, как в Теэтете доказано, что знание не состоит ни в чувственном воззрении, ни в мнениях, философ намеревается исследовать и оценить новый источник знаний, состоящий в созерцании сущего, и для того обращается теперь к критике учения элейцев и мегарцев. И вот причина, зачем Теэтет и Феодор привели теперь с собою элейского иностранца, страстного любителя философии. Он, как знаток философских положений своей школы, должен был раскрыть их в Сократовом обществе, и для того в диалоге заступает место Сократа, – является главным собеседником, который авторитетно обсуживает предметы исследования и произносит приговоры об истинности или ложности мнений. Но каким образом, и по происхождению и по философским убеждениям элеец, мог быть он органом Платоновой критики элейского и мегарского учения? – Конечно, таким же, как в «Пармениде» Парменид выдержал роль исправителя элейской идеи о сущем и примирителя ее с идеализмом Платона. Элейский иностранец, следуя диалектическим приемам своей школы, во всем диалоге как бы передразнивает ее и делает смешною, а вместе с тем постоянно проясняет и положительную сторону предмета, то есть, учение собственно Платоново.


[Закрыть] условию, Сократ, мы и сами с готовностью[2]2
  Сготовностью,κοσμίως, – то есть, по требованию вежливости, так как накануне дали слово.


[Закрыть] пришли, и привели с собой этого иностранца, родом из Элеи, друга последователей Парменидовых и Зеноновых, большего философа.

Сокр. Уж не бога ли какого, под видом иностранца, как говорит Омир, привел ты невзначай, Феодор[3]3
  Тонкая и игривая шутка над необузданною страстью к спорам, которой предавались последователи Парменида и Зенона. Во времена Платона, заводить философские споры было особенно во вкусе мегарцев, отчего и получили они имя эристиков(Deyksius, De megaricisр. 7sq.). Тимон Силлограф еще в Эвклиде, основателе мегарской школы, заметил страсть к насмешкам и спорам (Diоg. Laert. II, 107), а Диоген Синопский (Diоg. Laert. VI, 24)Εὐκλείδου σχολήνостроумно называлΕὐκλείδου χολήν. Да и сам Сократ упрекал Эвклида за то же самое (Diog. L. II, 80):ὁρῶν Εὐκλείδην ἐσπουδακότα περὶ τοῦς ἐρισπκοὺς λόγους, – ὦ Εὐκλείδη, сказал,σοφίσταις μὲν δυνήσῃ χρῆσθαι,ἀνθρώποις δὲ οὐδαμῶς.И так, Сократ здесь элейца очень любезно сравнивает с каким, то богом, который как бы сошел с неба испытать слабые человеческие рассуждения и исправить их. Заметив эту тонкую насмешку Сократа и ее значение, Феодор тотчас говорит, что этот иностранец не охотник до споров, – не таков, как другие элейцы.


[Закрыть]? По словам Омира, людям, хранящим справедливый стыд, сопутствуют и другие боги, но особенно сопровождает их бог – покровитель иностранцев, с намерением видеть правды и неправды людей. Так, может быть, и с тобою пришел кто-нибудь из существ высших, какой-нибудь бог-обличитель, чтобы взглянуть на нас, слабых в слове, и обличить нас.

Феод. Не такой нрав у этого иностранца, Сократ; он умереннее тех, которые любят заниматься спорами. И мне кажется, этот муж – никак не бог, хотя божественный; потому что такими я объявляю всех философов.

Сокр. Да и прекрасно, друг мой. Впрочем, распознавание этого рода, правду сказать, должно быть не многим легче, как и рода божьего. По невежеству прочих людей, они представляются мужами очень разновидными; часто посещают города, – говорю не о поддельных философах, а о действительных, которые на жизнь дольнюю смотрят сверху, – и одним кажутся людьми ничего не стоющими, а другим – достойными всего; иные воображают их, как политиков, иные – как софистов, а иные думают о них, как о людях совершенно сумасшедших. Впрочем приятно было бы получить сведение от нашего иностранца, если ему угодно: чем почитают и как называют это в тех местах[4]4
  Втех местах, то есть, на родине элейского иностранца, или в Элее.


[Закрыть]?

Феод. Что такое?

Сокр. Софиста, политика, философа.

Феод. В чем же собственно и какое на этот счет у тебя сомнение, что ты вздумал предложить такой вопрос?

Сокр. Вот что: за одно ли все это принималось, или за два, или, так как здесь три имени, то различаемы были и три рода, и каждому согласно с одним из имен приписывался род?

Феод. Я думаю, он отнюдь не откажется объяснить это. Или как скажем, иностранец?

Ин. Так, Феодор, – отнюдь не откажусь; да и не трудно сказать, что эти-то почитаются тремя, – хотя ясно определить значение каждого порознь, – что такое он, – дело не малое и не легкое.

Феод. К тому же, по счастливому, конечно, случаю, Сократ, ты попал почти на тот самый вопрос, который мы предлагали ему, прежде чем пришли сюда, – и он, что теперь тебе, то именно отвечал тогда и нам: слыхал я об этом, говорит, довольно, и не забыл.

Сокр. Так не откажись же, иностранец; мы просим первого опыта твоей услуги. Скажи нам только: как ты привык, – сам ли по себе, одиночно, длинною речью раскрывать то, что хочешь доказать, или посредством вопросов, – которыми пользуясь, предлагал некогда прекрасные свои рассуждения и Парменид, когда я слушал его, быв еще юношею, а он уже глубоким стариком?

Ин. Если собеседник бывает не раздражителен и сговорчив, то легче говорить с другим, а когда напротив, – самому по себе.

Сокр. Так ты можешь избрать кого угодно из присутствующих; потому что все будут слушать тебя кротко. Впрочем, если послушаешься моего совета, то изберешь кого-нибудь из юношей: Теэтета, например, или кого иного, кто тебе по мысли.

Ин. Ах, Сократ! стыдно только мне что-то, вступая в беседу с вами в первый раз, говорить не понемногу, не слово за словом, а широко повести непрерывную речь, самому по себе, – хотя бы говорил и с другим, – как будто бы, то есть, я хочу показать себя. Ведь на самом деле теперешний вопрос предложен не так просто, как может казаться кому-нибудь, но требует рассуждения очень длинного. С другой стороны, и то опять: не сделать, что угодно тебе и этим, особенно когда ты уже сказал, что сказал, – представляется мне, гостю, неприличием и грубостью. А Теэтета-то я принимаю в собеседники тем более, что и прежде говорил с ним, да и ты теперь велишь мне.

Теэт. Так угодишь ли ты, иностранец, всем, если сделаешь так[5]5
  Если, то есть, в собеседники изберешь меня: черта, показывающая скромность и недоверчивость к себе Теэтета.


[Закрыть], как сказал Сократ?

Ин. На это-то, должно быть, еще ничего нельзя сказать, Теэтет; а надобно уже, после сего, как видно, обратить свою речь к тебе. Если же от продолжительности труда ты несколько утомишься, вини в этом не меня, а этих своих друзей.

Теат. Но пока пусть будет так, – я не думаю отказываться. Если же случилось бы что такое, – примем этого Сократа; Сократова соименника[6]6
  В обществе Сократа был и соименный ему юноша, товарищ Теэтета, сходствовавший с ним дарами ума и сердца. В Политике (р. 257D), когда Теэтет утомляется, он действительно заступает его место и продолжает беседу с элейским иностранцем. И это также обстоятельство дает нам основание для заключения о близкой связи Софиста и Политика. Но это не тот Сократ, о котором упоминает Аристотель(Metaphys.VII, 11 р. 151,ed. Brandis.) и которого называетΣωκράτην τὸν νεώτερον. Стагиритец разумеет здесь Сократа, корифеяфилософии, и указывает на юный его возраст, имея в виду то, что в молодостифилософияего была не такова, какую преподавал он в старости, иливвозрасте зрелом. На этом основании, Аристотель различает Сократа младшего и Сократа старшего (Brandis.,Musei Rhenani t. 1, p. 127 sq.).


[Закрыть], а моего сверстника и товарища, которому не новость разделять со мною труды.

Ин. Ты хорошо говоришь; но к его помощи в продолжение разговора будешь обращаться особо, а теперь тебе надобно рассматривать дело сообща вместе со мною, и на первый раз начать, как мне представляется, софистом, исследуя и выражая словом, что такое софист. Ведь в настоящее-то время ты и я относительно этого сходимся только в имени, а о самом предмете, который им называется, каждый из нас, может быть, имеет свое особое понятие. Между тем всегда и во всем надобно скорее соглашаться касательно самого предмета, определяя его словами, чем касательно одного имени, без слов. Понять род людей, который мы думаем теперь исследовать, – понять, что такое софист, – не так легко. И опять, чтобы с успехом трудиться в делах великих, все и в древности постановили – сперва заниматься в том же отношении делами малыми и легкими, прежде чем приступать к великим. Поэтому теперь, Теэтет, такой мой совет и нам: находя трудным и неудобопонятным род софиста, наперед предварить его рассмотрением другого, легчайшего, – если ты не укажешь на путь иной, более удобный.

Теэт. Я не укажу.

Ин. Что же? хочешь ли, попытаемся взять пример от одной из вещей маловажных и приложить его к большей?

Теэт. Да.

Ин. Что же бы такое предложить, хотя удобопознаваемое и маловажное, однако ж, требующее не меньшего объяснения, как и предметы великие? Например, рыболов-удочник[7]7
  Элеец берет именно этот, а не другой маловажный предмет не случайно и не без цели. Здесь с первого взгляда видно его намерение посмеяться над софистами, вводя их занятие аналогически в круг занятий, свойственных рыболовам (см. р. 221D sqq.). Это замечание нужно для тех, которые на рассматриваемый диалог Платона смотрят не совсем с выгодной стороны и даже, вопреки свидетельству Аристотеля(Metaphys.V, с.2,р.100 sq.), почитают его сочинение подложным. Рыболов-удочник,ἀσπαλιευτής, естьἀλιεὺς ὁρμιᾷ(т. е. волосяным шнуром)χρώμενος, – следовательно, то же, чтоὅρμηευτής.Но Тимей (р. 52) производит это словоἄπὸ τοῦ ἄποσπαν τὴν ἄγραν.


[Закрыть]: не всем ли известно это дело, и не правда ли, что не стоит оно особенно большего и серьезного внимания?

Теэт. Так.

Ин. Между тем самое дело и его объяснение, надеюсь, пригодны будут нам к тому, чего хотим.

Теэт. Это было бы хорошо.

Ин. Пускай. Начнем же так: скажи мне, искусником ли признаем мы его, Или каким-нибудь человеком, чуждым искусства, который, однако ж, имеет иную силу?

Теэт. Всего менее – чуждым искусства.

Ин. Но ведь искусств-то всех почти два вида.

Теэт. Как?

Ин. Земледелие, какое бы то ни было попечение о всяком смертном теле, и о теле сложном, формованном, которое мы назвали сосудом, также искусство подражательное, – все это вместе очень справедливо можно назвать одним именем.

Теэт. Как, и каким?

Ин. Все, чего прежде не было и что потом приводит кто-нибудь к бытию; таково, что приводящее, говорим, производит, и приводимое к бытию производится.

Теэт. Правильно.

Ин. Но то-то все, что мы сейчас только перечислили, своею силою относится к этому.

Теэт. Да, относится.

Ин. Так, заключая перечисленное под общим заглавием, назовем этоискусством производительным.

Теэт. Пусть.

Ин. Но после сего весь вид знания научный, барышнический, состязательный, охотнический, – так как он не мастерит ничего вышеупомянутого, а имеет дело с существующим и бывающим, то овладевая им словами и делами, то не допуская других до овладения, – особенно поэтому, во всех своих частях вместе, прилично может быть назван некоторымискусством приобретательным.

Теэт. Да, в самом деле, прилично.

Ин. Если же все искусства разделяются на приобретательные и производительные, то к которому из этих видов, Теэтет, отнесем мы рыболовное?

Теэт. Явно, что к приобретательному.

Ин. Но искусства, приобретательного не два ли вида? Один – меновой, бывающий с обеих сторон по охоте и производимый посредством подарков, наград и продажи; а другой – овладевательный, всем овладевающий посредством дела или слова.

Тевт. Из сказанного, в самом деле, явно.

Ин. Что же? Не разделить ли надвое искусство овладевательное?

Теэт. Как?

Ин. Так, что явное считать всесостязательным, а все скрытное – охотническим.

Теэт. Да.

Ин. Но отходнического-то уже странно было бы не рассечь надвое.

Теэт. Говори, как.

Ин. Не разделить ловли роданеодушевленногоиодушевленного.

Теэт. Апочему же, если оба они действительно есть?

Ин. Да как не быть! Впрочем, род неодушевленный, как род, кроме некоторых частей плавательного искусства, и других подобных им немногих, не имеющий имени, мы оставим; род же, относящийся к ловле животных одушевленных, назовемохотою за животными[8]8
  Охотою за животными – ζωοθηριχήν. Этот термин, как и многие другие, здесь встречающиеся, в обыкновенной речи тогдашних греков не употреблялись и выдумываемы были софистами, чтобы слушателям, как говорится, пустить пыль в глаза. Элейский иностранец, искусно подражая не только методе, но и самому говору мегарской и элейской школы, тоже не скупится на подобные термины и любит пестрить ими свою беседу. Но на пестроту его речи надобно смотреть, как на дело, допущенное Платоном намеренно, с целью охарактеризовать и в этом отношении вкус модных тогдашнихфилософов.


[Закрыть].

Теэт. Пусть.

Ин. А охоты за животными не в праве ли мы указать два рода: один – касающийся животных сухопутных и распадающийся на многие виды и имена, – называя егоохотою сухопутною другой – относящийся к животным плавающим, – давая ему имяохоты жидкостихийной[9]9
  Жидкостихийный,ἐνυγροθηρικόν. И это – вновь придуманный диалектикою термин; ибо требовалось такое слово, которое означало бы охоту за животными не на суше, а в других стихиях; и такими стихиями представлялись Платону две различные – воздух и вода, которые надлежало выразить одним словом. Подобный термин следует и далее, – именно,νευστικὁν; ибо им означается плавание вообще, как в воде, так и в воздухе.


[Закрыть]?

Теэт. Конечно.

Ин. Притом, в роде животных плавающих не видим ли мы одной породы летающей, другой водяной?

Теэт. Как не видеть!

Ин. И всякая охота за родом летающим называется у нас некоторым птицеловством.

Теэт. Да, называется так.

Ин. А за родом водяным, почти во всех случаях, – рыболовством.

Теэт. Да.

Ин. Что же? и эту опять охоту не разделить ли мне на две большие части?

Теэт. На какие?

Ин. На те, что производят лов тут же – (одними)сетямииударом.

Теэт. Как это говоришь ты, и чем различаешь то и другое?

Ин. Да вот, все, чем обводят что-нибудь, и что полагают с целью преграды, называется, вероятно, плетнем.

Теэт. Конечно.

Ин. Так и верши, и сети, и вентери, и заколы, и другое такое же – должно ли почитать чем отличным от плетней?

Теэт. Нет.

Ин. Стадо быть, эту часть рыболовства мы назовем от сотой плетневой, или как-нибудь подобно тому.

Теэт. Да.

Ин. А ту, производимую иначе, – ударом, то есть трезубцами и крючками, – следует нам назвать одним именемловли ударной. Или иной, может быть, назовет ее лучше, Теэтет[10]10
  Кому показалось бы странным, что в греческом тексте звательный падеж «Теэтет» стоит без члена: «θεαίτητε», для того мимоходом замечаем, что членὦпред звательным выражает восклицание, а звательный без члена есть увещание того лица, к которому он относится. Примеров употребления звательного бесчленного очень много собралиБорнеман(Ad Xenoph. Symp. р. 145; Memorab. р. 49), Рюккерт(AdSympos. р. 94) иВинкельман(Ad Euthydem. р. 89).


[Закрыть]?

Теэт. Не будем заботиться об имени: удовлетворительно и это.

Ин. Но ночная-то, – из ударной, – совершающаяся при свете огня, у самых тех, которые занимаются ею, обыкновенно называется, думаю, огневою.

Теэт. Конечно.

Ин. А дневная, – тан как тогда к концам привязываются крючки и трезубцы, – вся – крючковой.

Теэт. Говорят так.

Ин. И опять из крючковой ударной, одна производится сверху вниз, пользуясь при этом особенно трезубцами, и называется, думаю, какою-то трезубочной.

Теэт. Некоторые, в самом деле, так говорят.

Ин. Посему есть, наконец, и еще один, можно сказать, вид.

Теэт. Какой?

Ин. С противоположным этому ударом, – производимый крючком и попадающий не в какую случится часть рыбьего тела, как трезубцами, а всегда в голову и рот ловимой рыбы, притом вытаскивающий ее, прутьями и удилищами, снизу в противную сторону, вверх. Этой охоте, Теэтет, какое, скажем, надобно дать имя?

Теэт. Мне кажется, теперь дело дошло до того, что недавно нашли мы нужным исследовать.

Ин. Стало быть, теперь ты и я не только согласились в имени удочного рыболовства, но и достаточно поняли самый способ производить это дело; потому что половинная часть этого искусства, взятого в целом, была приобретательная, половина приобретательного – овладевательная, половина овладевательного – охотническая, половина охотнического – гоняющаяся за животными, половина гоняющегося за животными – жидкостихийная, половина жидкостихийного, заключающая весь нижний отдел, была рыболовная, половина рыболовного – ударная, половина ударного – крючковая, а половина этого, вытаскивающая чрез удар снизу вверх, получила имя по подобию самого дела, и названа теперьудочным рыболовством.

Теэт. Вез сомнения, так; и это-то достаточно раскрыто.

Ин. Давай же, решимся по этому образцу найти то, что такое софист.

Теэт. Со всею готовностью.

Ин. Но у нас тот ведь был первый вопрос: удочного рыболова простым ли надобно почитать человеком, или некоторым искусником?

Теэт. Да.

Ин. Так вот теперь и этого, Теэтет, простым ли признаем человеком, или непременно истинным софистом[11]11
  См. р. 219 А. О том, что человеку простому,ἱδιώτῃ, противополагается ученый или знаток искусств, замечено уже вSymp.р. 178 В; Тит. р. 20 А. Известно и то, что знатоков искусства греки почитали деятелями в среде гражданского общества; и потому простой человек, под которым разумели они земледельца и ремесленника, противополагаем был у них также лицу, принимающему участие в делах гражданских и правительственных. Но здесь человеку простому поставляется в противоположностьистинный софист, – ὡςἀληθῶςσοφιστής. Чтософист, как учитель детей, или как народный оратор, был лицо гражданское, – это ясно само собою. Но почему в отношении к человеку простому назван он истиннымсофистом? – Платон, видимо, метит здесь на этимологическое значение слова «софист», разумея под нимτὸν τῶν σοφῶν ἐπιστὴμονα(сравн. Protag. p. 337С). Спрашивается, то есть: что это за искусство, выражаемое его именем, – делать хитрые соединения и различения слов, – построятсофизмы? – и полагается, что в этом именно значении настоящая беседа должна рассматриватьсофиста.


[Закрыть]?

Теэт. Никак не простым человеком. Ведь я понимаю, что ты говоришь; он всячески должен быть таким, каково его имя-то. Нам надобно только, как видно, определить, какое приписать ему искусство.

Ин. Ну, какое же оно? Ради богов, ужели мы не поняли, что один из этих мужей – родня другому?

Теэт. Какой какому?

Ин. Удочный рыболов софисту.

Теэт. Каким образом?

Ин. Оба они представляются мне некоторыми охотниками.

Теэт. Какой ловли другой из них? Об одном-то мы, конечно, уже сказали.

Ин. Всю ловлю мы разделили, кажется, надвое: рассекли ее на часть плавательную и пешую.

Теэт. Да.

Ин. рассмотрели и то, сколько в роде плавательном видов водяных; а часть пешую оставили не разделенною, сказав, что она многовидна.

Теэт. Конечно.

Ин. И так, софисти удочный рыболов доселе идут вместе, выступая из искусства приобретательного.

Теэт. По-видимому, так.

Ин. А расходятся-то с охоты за животными: один направляется к морю, рекам и озерам, и там ловит животных.

Теэт. Как же.

Ин. А другой – к земле и к рекам иного рода, как бы на роскошные луга богатства и юности, чтобы овладеть пасущимися там стадами.

Теэт. Как ты говоришь?

Ин. Пешей охоты есть две большие некоторые части.

Теэт. Какие две?

Ин. Одна охота закроткими, другая задикимиживотными.

Теэт. Так это – охота за кроткими?

Ин. Если только человек есть животное кроткое. Полагай, как угодно: или нет ничего кроткого; или другое что-нибудь есть кроткое, а человек – дикое; или человек, скажешь опять, есть животное кроткое, но охоты за людьми не признаешь никакой. Из этих положений, которое бы ни понравилось тебе утверждать, то и объяви нам.

Теэт. Но я думаю, иностранец, что мы – животное кроткое, и допускаю охоту за людьми.

Ин. Так за кроткими мы допустим охоту двоякую.

Теэт. Почему же скажем так?

Ин. Допустим одну – хищническую, поработительную, тираническую и вообще воинственную, заключая все это в одном имени охоты насильственной.

Теэт. Хорошо.

Ин. Адругую – судейскую, сходочную и собеседовательную, называя опять все это одним именем некоторого искусства убеждательного.

Теэт. Правильно.

Ин. Да и в убеждательном искусстве укажем два вида.

Теэт. Какие?

Ин. Один – производящийсячастно, другой – публично.

Теэт. Действительно, есть тот и другой.

Ин. А из охоты частной, не есть ли одна – подарочная, другая – мздоимная?

Теэт. Не понимаю.

Ин. Видно, ты не обращал еще внимания на охоту любителей.

Теэт. В каком отношении?

Ин. В том, что пойманным они дают подарки.

Теэт. Ты говоришь весьма справедливо.

Ин. Так пусть ото будет вид искусствалюбительного.

Теэт. Конечно.

Ин. А из подарочной-то, собеседующую даром, приворожающую положительно из удовольствия и находящую вознаграждение только в подносимой себе пище лести все мы, я думаю, назвали бы некоторым искусствомудоволственным.

Теэт. Как не назвать!

Ин. Напротив, ту, которая объявляет, что беседует для добродетели, и требует за то награды денежной, – этот род не следует ли назвать другим именем?

Теэт. Как не следует!

Ин. Каким же именно? попытайся сказать.

Теэт. Это ясно: мне кажется, мы нашли софиста. Говоря это, я называю его, думаю, надлежащим именем.

Ин. Так из теперешнего рассуждения видно, Теэтет, что софистику, как приводиткэтому самое слово, надобно почитать частью искусства усвоятельного, овладевательного, уловляющего, охотящегося за животными ручными, гоняющегося за людьми, убеждательного, частно-ловящего, собирающего деньги, мнимо-образовательного, преследующего богатых и знаменитых юношей[12]12
  Подлинный текст этих слов элейского иностранца очень обезображен вставками иди глоссемами. Все, что прежде рассмотрел он порознь: искусства приобретательное, овладевательное, уловляющее, охотящееся за животными, занимающееся ловлею сухопутною – животных кротких, чрез убеждение их, производящееся то публично, то частно, и сопровождаемое то подарками, то мздоимством, – все это, представляющееся, наконец, как бы в виде двух сестер – в виде искусств льстительного и софистического, – Платон сводит под один взгляд, но выражает иными словами, чем какие употреблены были прежде. Посему грамматики и схолиасты к этим новым словам Платона вздумали на полях выставить те, которые видели уже в прежнем его тексте; а переписчики впоследствии, по всей вероятности, внесли их в самый текст. Отсюда к новому термину Платонову,οἰκειωτικῆς, присоединилось тожественное с нимκτητικῆς, да еще невежественно поставлено послеχειρωτικῆς; отсюдаπεζοθηρίας, внесенное послеζωοθηρίας, – не что иное, как истолкование словаχερσαίας, такая же глоссема иἡμεροθηρικῆς, по отношению к словуἀνθρωποθηρίας, аμισθαρνικῆ; – к словуἰδιοθηρίας. Посему в своем переводе я счел нужным пропустить все эти слова, как очевидно вставочные и в тексте излишние. С другой стороны, в этом месте Софиста, по-видимому, некоторых слов недостает. Не упомянуто, например, здесьπιθανουργικῆς; тогда как из этого термина, в дальнейшем ходе диалога, сделан вывод новых членов деления. Посему за словомἀνθρωποθηρίας, вероятно, пропущено либоπιθανοθηρίας, либоπιθανουργικῆς.


[Закрыть].

Теэт. Вез сомнения.

Ин. Посмотрим еще и вот каким образом; – ибо искомое теперь причастно не какому-нибудь маловажному искусству, но весьма изворотливому. Ведь и в том, что сказано было прежде, представлялся намек, что это искомое не таково, каким мы называем его теперь, но относится к какому-то другому роду.

Теэт. Каким же образом?

Ин. Искусства приобретательного было у нас два вида: одна часть его – овладевательная, другая – меновая[13]13
  Часть меновая названа здесьἄλλακτικόν, тогда как прежде шла она под именемτοῦ μεταβλητικοῦ; но искусство приобретательное делилось тогда наμεταβλητικἡνиχειρωτικἡν, из которых последняя распадалась опять наἀγωνιστικἡνиθηρευτικἡν. И так, стоящее здесьτὸ μέν θηρευτικὸν μέρος ἔχονесть не иное что, как прежнееχειρωτική.


[Закрыть].

Теэт. Да, было.

Ин. А менового искусства назовем тоже два вида: одиндаровой, другой – продажный.

Теэт. Пускай будет так.

Ин. Положим опять, что и продажный рассекается надвое.

Теэт. Каким образом?

Ин. Тут различается продажа предметовсамодельныхи продажа, меняющая произведениячужие.

Теэт. Конечно.

Ин. Что же? почти половинная часть искусства меняющего не есть ли в городе такая мена, которая называетсярозничною.

Теэт. Да.

Ин. А та, которая, посредством купли и продажи, отпускает товары из одного города в другой, не есть ли менакупеческая?

Теэт. Какая же иначе.

Ин. Но не знаем ли мы, что купеческая мена обменивает на деньги как все то, чем питается и пользуется тело, так и все другое, что требуется для души?

Теэт. Как это говоришь ты?

Ин. Может быть, мы не знаем этого по отношению к душе: а другое-то, вероятно, разумеем.

Теэт. Да.

Ин. Укажем же вообще на музыку, которая всегда переходит из города в город, – здесь покупается, и отвозимая в другой, продается; тоже и живопись, и фокусничество, и многое другое, что касается души и, перевозимое, продается, – иногда для услаждения, а иногда для серьезного занятия; и того, кто перевозит и продает, ничем не менее, как продавца пищи и питья, можем прямо называть купцом.

Теэт. Весьма справедливо.

Ин. Стадо быть, и этого, кто скупает познания и по городам променивает их на монету, не тем же ли назовешь именем?

Теэт. И очень-таки.

Ин. Но одну часть этого душевного купечества не весьма ли справедливо будет назватьпоказательностью[14]14
  Показательность,ἐπιδεικτική, есть искусство, показывать себя, возбуждать к себе удивление представлением каких-нибудь диковинок. Так, у Исихия:Θαόματα ἂ οἱ θαοματοποιοὶ ἐπιδείκνονται.(Casaub.Ad Athen. p. 22;Ruhnken.Ad Tim. p. 102, intpp. ad Pollue.VΠ,189). Потому-то показание и почитается здесь названием смешным.


[Закрыть], а другой, не менее смешной; как и первая, хотя занимающейся продажею познаний, не необходимо ли дать имя, сродное с ее деятельностью?

Теэт. Конечно.

Ин. И в этой торговле познаниями, одно, относящееся к познаниям в области иных искусств, надобно назвать иначе, а другое, относящееся к познаниям о добродетели, – опять иначе.

Теэт. Как не иначе!

Ин. Относительно к познаниям в области иных искусств, ей прилично именоватьсяискусство-продажничеством, а относительно к этим – постарайся сам приискать имя.

Теэт. Да какое иное имя давая этому, не погрешил бы кто-нибудь, – кроме самого, искомого теперь, родасофистического?

Ин. Никакое иное. Давай же сведем это, и скажем, что софистика в другой раз является частью искусства приобретательного, менового, продажного, купеческого, торгующего товарами душевными и продающего то, что относится к рассуждениям и познаниям о добродетели.

Теэт. И очень.

Ин. Да ты, думаю, и в третий раз назовешь это не иначе, как назвал сейчас, если посмотришь, что кто-нибудь, сидя в своем городе, одно покупает, другое мастерит сам, и торгует своими о том познаниями, так как этим предположил поддерживать свою жизнь.

Теэт. Как не назвать!

Ин. Стало быть, и меновщика в области искусства приобретательного, и продавца, торгующего в розницу чужим или своим товаром, – в обоих случаях, кого бы то ни было, промышляющего в этом отношении познаниями, – ты всегда, как видно, назовешьсофистом.

Теэт. Необходимо; потому что надобно следовать за ходом рассуждения.

Ин. рассмотрим-ка еще: род, теперь преследуемый, не подходит ли и к чему-нибудь такому?

Теэт. К чему же бы?

Ин. У нас искусство состязательное было некоторою частью приобретательного.

Теэт. Да, было.

Ин. Поэтому не будет несообразности разделить его надвое.

Теэт. На какие же, скажешь, части?

Ин. Одну часть его назовемпрепирательством, другую – драчливостью[15]15
  Ἁμιλλᾶσθαι καὶ μάχεσθαι, – препираться и драться, – различают так, что первое совершается для показания преимущества в каком-нибудь отношении сравнительно с другим; а последнее вызывается безусловно, расположением природы.


[Закрыть].

Теэт. Так.

Ин. Драчливости, происходящей в теле против тела, давая почти естественное и приличное имя, мы скажем, что она есть нечто такое, как насильство.

Теэт. Да.

Ин. А когда она состоит в словах против слов, – чем иначе назвал бы ее кто-нибудь, как невозражательностью?

Теэт. Не чем иным.

Ин. Да и в возражательности надобно полагать двоякость.

Теэт. Каким образом?

Ин. Поколику бывает она в форме речей длинных против длинных, и притом о справедливом и несправедливом, публично, – называется она судебничеством.

Теэт. Да.

Ин. А когда она происходит в частных отношениях и излагается в вопросах и ответах, тогда обычно ли называть ее чем иным, кроме противоречивости?

Теэт. Не чем иным.

Ин. Противоречивость же, поколику спор идет о сделках, но совершается без порядка и искусства, надобно почитать тоже видом, – который впрочем, не отличенный словом, как особый, ни у прежних, ни у нас не заслужил того, чтобы получить название.

Теэт. Правда; потому что она делится на слишком мелочные и разнообразные дробности.

Ин. А ту-то, искусственную, возражающую относительно самого справедливого и несправедливого, и относительно другого чего либо вообще, – не привычно ли называтьспорливостью?

Теэт. Как не привычно!

Ин. В спорливости же, одна частьбывает разрушительницею корысти, другая – искательницею ее.

Теэт. Непременно.

Ин. Так постараемся сказать, какое каждой надобно дать название.

Теэт. Да уж нужно.

Ин. Я думаю, одна-то часть, ради удовольствия рассуждать об этом, упускающая из виду насущное, а по образу выражения, многими слушателями выслушиваемая не с удовольствием, называется именем, казалось бы, не отличным отболтливости.

Теэт. Говорят, в самом деле, как-то так.

Ин. Противную же ей, от частных споров обогащающуюся, постарайся теперь, в свою очередь, назвать сам.

Теэт. Да что другое можно тут назвать без греха, кроме того дивного то, в четвертый раз уже теперь навертывающегося и все искомого нами софиста?

Ин. Стало быть, софист, как снова показало ныне исследование, есть не иное что, как род, ищущий корысти, часть искусства спорливого, противоречивого, возражательного, драчливого, состязательного, приобретательного.

Теэт. Совершенно так.

Ин. Видишь ли, – правду, значит, говорят, что это – животное изворотливое, которое, по пословице, надобно хватать не одною рукою.

Теэт. Да, уж нужно обеими.

Ин. Конечно, нужно; и, по крайней мере, сколько есть возможности, надобно делать так: гнаться за ним вот по какому его следу. Скажи мне: называем ли мы какие-нибудьименаслужительскими[16]16
  Именамислужительскимипочитаются те, которыми означаются дела, приличные слугам. Подобным образом, прекрасное имя есть то, которым указывается на что-нибудь хорошее. Theag.р. 122D:τὶ καλόν ὅνομα τῶ νεανίσκῳ;Hipp.Μ.p. 228D:ὄς οὕτω φαῦλα ὀνόματα ὀνομάζειν τολμᾷ, гдеφαῦλα ὀνόματαсуть имена вещей или дел низких и постыдных (см. Resp.I, р. 344 В).Cratyl.р. 411 А:τὰ καλὰ ὀνόματαPhileb. p. 37 D:ὀρθήν ἥ χρηστὴν ῆ τι τῶν καλῶν ὀνομάτων.De Rep.V,p. 463Ε,οἰκεῖα ὀνόματαсуть имена родных и домашних.


[Закрыть]?

Теэт. И многие; но, между многими, о которых ты спрашиваешь?

Ин. О таких, каковы у нас: процеживать, просеивать, провеивать, сортировать.

Теэт. Почему не называть.

Ин. Да кроме этих, еще: чесать, прясть, ткать; знаем множество и других подобных, в области искусств. Не так ли?

Теэт. С каким же намерением ты указываешь на них и, предлагая эти примеры, спрашиваешь обо всех?

Ин. Все, о которых упомянули, имеют, вероятно, характер отделительный.

Теэт. Да.

Ин. И как во всех них, по моему мнению, одно такое искусство, то одним именем мы и назовем его.

Теэт. Каким же назвать?

Ин. Искусствомразличительным.

Теэт. Пускай.

Ин. Рассмотри же: в этом опять мы можем каким-то образом замечать два вида.

Теэт. Скорого ты требуешь от меня рассмотрения[17]17
  То есть, я, как человек еще не довольно опытный в исследовании, не ногу рассмотреть это так скоро.


[Закрыть].

Ин. Но в упомянутых-то различениях одно дает возможность отделять худшее от лучшего, а другое – подобное от подобного.

Team.Сказанное теперь представляется почти так.

Ин. Но имени этого-то различения я не знаю; а имя того, которое оставляет лучшее и изгоняет худшее, помню.

Теэт. Скажи же.

Ин. Всякое такое различение, как я разумею его, называется у всех некоторымочищением.

Теэт. Конечно, называется.

Ин. Ачто очистительное-то искусство имеет два вида, – может знать всякий.

Теэт. Да, вероятно, на досуге; по крайней мере я теперь не усматриваю их.

Ин. Именно, – многие виды очищений, относящиеся к телу, надобно обнять одним именем.

Теэт. Какие и каким?

Ин. Очищения животных, правильно совершаемые внутри тел гимнастикою и медициною, и вне их, – о которых дурно и говорить, – производимые банею; также очищения тел неодушевленных, о которых имеет попечение ремесло валяльническое и всякое косметическое, – в мелочах нашли себе множество смешных наименований.

Теэт. И очень.

Ин. Вез сомнения, Теэтет. Но если мы строго следуем за ходом речи, для нас, ни меньше, ни больше важно то, губкой ли очищается тело, или лекарственным питьем, и много ли, мало ли полезно нам что для очищения. Для приобретения познания, пытаясь понять сродство и несродность всех искусств, очищение ценит их с этой стороны каждое равно, и одни, сравнительно с другими, не почитает более смешными: на охоту, например, военачальствования смотрит не с большим уважением, чем на ловлю вшей, – даже часто – как на дело, гораздо более глупое. Так-то и теперь, когда ты спросил, каким именем назовем все вместе силы, способные очищать одушевленное или неодушевленное тело, – для очищения не будет никакой разницы, как бы тебе ни показалось приличнее назвать их: лишь бы только все они, очищающие иное что либо, связывались особо от очищений душевных; потому что чистоту относительно помыслов оно положило теперь отличать, – если только мы понимаем его намерение.

Теэт. Да, я понял, и соглашаюсь, что есть два вида очищения: один вид относится к душе, как особый от очищения тела.

Ин. Превосходно. Выслушай же, что следует далее, и постарайся сказанное снова рассечь надвое.

Теэт. Смотря по тому, куда поведешь, – постараюсь рассекать, вместе с тобою.

Ин. Порок в душе отличным ли чем почитаем мы от добродетели?

Теэт. Как не отличным!

Ин. А очищение-то состояло в оставлении одного из этих членов и в изгнании всего, что было дурно.

Теэт. Да, было так.

Ин. Стало быть, и касательно души, если бы мы нашли для нее некоторое отнятие зла, то, называя это очищением, произнесли бы слово, созвучное делу.

Теэт. И очень-таки.

Ин. Так, в отношении к душе, надобно наименовать два зла.

Теэт. Каких?

Ин. Одно – являющееся подобно болезни в теле, другое – подобно телесному безобразию.

Теэт. Не понимаю.

Ин. Может быть, болезнь и возмущение ты считал не за одно и то же?

Теэт. Да и на это, опять, не знаю, что отвечать.

Ин. Иное ли что разумеешь ты под именем возмущения, как не разногласие между вещами, по природе сродными, происходящее от какого-нибудь повреждения их?

Теэт. Не иное.

Ин. А безобразие – иное ли что, как не неприятно везде поражающий род несоразмерности?

Теэт. Никак не иное.

Ин. Что же? не чувствуем ли мы, что в душе людей, находящихся в худом состоянии, мнения разногласят с пожеланиями, рассудок – с скорбями, раздражение – с удовольствиями; и все это – одно с другим?

Теэт. Да и сильно.

Ин. А между тем все это было по необходимости сродно.

Теэт. Как не сродно.

Ин. Стало быть, возмущение и болезнь души называя пороком, мы будем говорить правильно.

Теэт. Конечно, весьма правильно.

Ин. Что же? все, что может двигаться и, постановив какую-нибудь цель, старается достигнуть ее, – если каждое его стремление бывает невпопад и не достигает цели, – все это, скажем, терпит от соразмерности ли одного с другим, или от несоразмерности?

Теэт. Явно, что от несоразмерности.

Ин. Но душа, известно, вся всего не знает против своей воли[18]18
  Душа наша, по природе, стремится к истине и никогда не расстается с желанием собирать познания. Поэтому Платон учил, что никто не грешит по охоте. Стало быть, ясно, что, по его мнению, никому не может быть приятно незнание и заблуждение. Предположив это основание, легко уже видеть значение изложенного здесь положения: «незнание, когда, при стремлении души к истине, происходит направление противное, есть не иное что, как уклонение ума от истины, – следовательно, возмущение против естественных требований души».


[Закрыть].

Теэт. И очень.

Ин. Незнание же, – когда, при стремлении души к истине, происходит направление противное, – есть не иное что, как уклонение смысла.

Теэт. Конечно.

Ин. Стало быть, надобно полагать, что душа несмысленная безобразна и несоразмерна.

Теэт. Выходит.

Ин. Так в ней, как открывается, есть эти два рода зла: одно, многими называемое пороком, очевиднейшим образом составляет болезнь ее.

Теэт. Да.

Ин. А другое хотя и называют незнанием, но, так как оно находится только в душе, не хотят признавать его злом.

Теэт. Надобно совершенно уступить тебе (пусть я и сомневался, когда ты говорил это), что есть два рода зла в душе, и что трусость, необузданность, несправедливость и вообще все такое следует почитать болезнью в нас, а состояние великого и многоразличного незнания признавать безобразием.

Ин. Но в теле-то, по отношению к этим двум его несчастьям, было два искусства.

Теэт. Какие это?

Ин. Против безобразия – гимнастика, а против болезни – медицина.

Теэт. Очевидно, были.

Ин. Так и в отношении к бесстыдству, несправедливости и трусости, не бывает ли обыкновенно обуздательнее всех искусствнадлежащий суд[19]19
  Надлежащий суд,προςήκουσα δίκη. Этот термин как-то не подходит под общий характер делений в Софисте и даже не совсем правильно поставляется в ряд искусств; да и дальнейшие слова Теэтета: «по крайней мере, сказать так будет правдоподобнее, по суждению человеческому», очевидно не в ладу с понятием о «надлежащем суде». Мне кажется, лучше было бы слова текста поставить в таком порядке:οὐκοῦν καὶ περὶ μὲν ὕβριν καὶ ἀδικίαν καὶ δειλίαν τεχνῶν μάλιστα δὴ πἀντων πέφυκε ἡ κολαστικἡ. В таком случае, гимнастике в отношении к телу совершенно соответствовало быискусство обуздания или карательноев отношении к душе. Анадлежащий судлегко мог бы быть принят за глоссему, которою какой-нибудь схолиаст хотел объяснить значениеτῆς κολαστικῆς.


[Закрыть].

Теэт. По крайней мере, сказать так будет всего правдоподобнее, по суждению человеческому.

Ин. Что же? в отношении ко всему вообще незнанию, может быть, кто правильнее указал бы на что-нибудь иное, кромеучительства?

Теэт. Ни на что более.

Ин. Положим. Но учительства один ли только надобно назвать род, или больше? Не два ли есть величайших его родов? Смотри.

Теэт. Смотрю.

Ин. И, мне кажется, таким-то образом мы очень скоро найдем искомое.

Теэт. Каким?

Ин. Когда посмотрим, незнание не имеет ли по средине какого-нибудь разреза. Ведь если оно будет двояким, то, явно, заставит и учительство принять две части, в одном роде, поодиночке, соответствующих каждой его стороне.

Теэт. Так что же? открывается ли пред тобою как-нибудь то, что теперь ищется?

Ин. В незнании представляется мне большой какой-то и трудный для обозрения отдельный вид, соответствующий вескостью всем прочим его частям.

Теэт. Какой именно?

Ин. Приписывание себе знания в отношении к тому, чего не знаешь. От этого, должно быть, происходят все случаи заблуждений рассудка во всяком человеке.

Теэт. Правда.

Ин. Даже этому-то одному виду незнания думаю я усвоил имя невежества.

Теэт. Конечно.

Ин. Как же, стало быть, надобно назвать ту часть учительства, которая избавляет от этого?

Теэт. Я думаю, иностранец, что к другому виду отходят все учительства художнические, а это здесь-то, у нас[20]20
  Разумеется – в Афинах, где, как думаете Теэтет, учительство, давая юношам образование, чрез это самое изгоняет из них самомнение, или расположение приписывать себе знание того, чего не знаешь.


[Закрыть], называется образованием.

Ин. Да почти и у всех эллинов, Теэтет. Однако ж нам надобно еще рассмотреть и то, не рассекается ли все это образование, или не подлежит ли какому-нибудь достойному замечания делению.

Теэт. Конечно, надобно рассмотреть.

Ин. Так вот мне кажется, что и оно делимо некоторым образом.

Теэт. На что?

Ин. Один путь словесного учительства есть, по-видимому, какой-то шероховатый, а другая часть его легче.

Теэт. Как же назовем мы ту и другую из них?

Ин. Одна часть есть древняя, отеческая: ею тогда пользовались, да и теперь еще многие пользуются, особенно в отношении к сыновьям, когда, по поводу их погрешностей, делают им замечания, – иногда жестко, иногда мягко. Все это вообще можно весьма правильно назвать родомвразумления.

Теэт. Так.

Ин. А другая-то часть открывается, как скоро кто-нибудь, давая себе отчет, начинает думать, что всякое невежество – невольно, что тот никогда не захочет учиться, кто почитает себя мудрецом в отношении к тому, в чем признает свою силу, и что поэтому вразумляющий вид образования, даже при великом усилии, делает мало успехов.

Теэт. И эти люди думают правильно.

Ин. Потому-то, чтобы изгонять из головы такое мнение, они представляют иной способ.

Теэт. А какой именно?

Ин. Разузнают посредством вопросов, кто, говоря нечто, думает, будто он говорит дельно, тогда как ничего не говорит; потом исследуют мнения заблуждающихся и, как исследуют, собирая их словами, приводят к тожеству между собою; приведши же, показывают, что они, касаясь того же, направляясь к тому же и так же, явно противоречат сами себе. Те, видя это, на себя досадуют, а в отношении к другим становятся скромнее, и таким образом расстаются с высокими и не разваренными о себе мнениями; а из всех расставаний, это и для слушающих самое приятное, и в расстающемся происходит всего прочнее. Ведь очищающие их, любезный друг, думают то же относительно души, что врачи относительно тел: как, то есть, тело может принимать предлагаемую пищу только по изгнании из него препятствий, – так и душа, по мнению очистителей, не ощутит пользу от предлагаемых наук, пока обличитель не приведет обличаемого в стыд; ибо чрез это обличитель, изгоняя из него мнения, препятствующие наукам, делает его чистым и приводит к той мысли, что он знает только то, что знает, а не больше.