Текст книги "Чай Весна. Часть 2"

Автор книги: Панкратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Панкратов
Чай Весна. Часть 2

Начало второй части

Коридоры дружбы

Когда о ком-то говорят, что он не мог понять, где находится, – это сегодня не удивляет. С такого ощущения у многих начинается каждая суббота, еще у некоторых – заодно и воскресенье, а кого-то даже в понедельник. Встречаются и такие, кто проживает с ним всю свою жизнь, и, что удивительно, проживает порой неплохо.

С Ракитским, когда он очнулся, случилось нечто пострашнее: он чувствовал, что не может определить, в каком положении, как он находится там, где, собственно, находится: стоит, лежит, висит на невидимых нитях, как кукла? В то же время, несмотря на отсутствие устойчивых координат, это не было похоже на невесомость – он не чувствовал, чтобы куда-то «плыл», переворачивался, или кружился вокруг собственной оси.

Чернота простиралась во все стороны от Ракитского – и это была не та темень, знакомая каждому, кто знает выражение «хоть выколи глаз».

Раздался громкий щелчок, и вспыхнул, обжигая яркостью, прожектор. В нескольких метрах от Ракитского буквально выплыл из небытия островок света. Едва увидев свет, он инстинктивно закрыл глаза – и вдруг все вспомнил.

Секиры. Пляж.

Безумное путешествие, прыжки по столбам над огненной бездной – удивление, страх, отчаяние.

Воспоминания о пережитом отваливались толстыми слоями штукатурки, летели ему на голову, пригибая к земле, и только под их тяжестью Ракитский понял, что он стоит.

Перед ним было помещение, похожее на студию, только очень странную студию, с выложенными, а вернее, кое-как разбросанными по полу листами ДСП, покрытыми известью и пылью. Потолка здесь и вовсе не было – подняв глаза, Ракитский увидел купол, как в маленьком планетарии. Купол по-прежнему оставался черным, света прожектора хватало лишь для того чтобы очертить отрезок пути, который, по всей видимости, предлагалось преодолеть Ракитскому. Путь вел к ветхому стулу возле прожектора. Рядом с ним, на грязном полу, стоял телефон – устаревшей модели, «из прошлого века»: красного цвета, с отверстиями для пальца в прозрачном пластмассовом диске – и цифрами от «0» до «9», с трубкой на толстом, скрученном в спираль проводе.

Искрами, звездочками, бенгальскими огнями замерцали-замелькали, шипя, по потолку-куполу пляшущие буквы:

«Энергии, потребляемой мужчиной за год…», – нестройная фраза перемещалась одновременно с нескольких сторон, стремясь пересечь саму себя. Буквы хаотически двигались, искрились при столкновении, но не смешивались, а плыли, отталкиваясь друг о друга, дальше, сохраняя видимую целостность фраз. А фразы все выползали с разных краев купола, удлиняясь, вытягиваясь наэлектризованными змейками.

«…Хватило бы на обогрев квартиры площадью в сто квадратных метров, – читал по слогам Ракитский, завороженный зрелищем. – В течение сорока пяти дней».

Фразы уходили в небытие, исчезали из поля зрения, сверкая на прощание уголками острых букв, и лишь одна – центральная – зависнув над самой его головой, несколько раз пропала и вновь энергично сверкнула, словно впечатываясь намертво в память. И только затем растворилась, оставив в глазах совсем мутную рябь. Но и та рассеялась, когда Ракитский потряс головой.

«Точно умер».

Он подошел к прожектору, стараясь не смотреть на яркий свет, и снял трубку телефона. В трубке были гудки. Ему вдруг захотелось крутануть диск – да с такой силой, что он ощутил это желание физически, заскрежетал зубами и рванулся к аппарату, едва не упав со стула. Схватив одной рукой корпус, резко привел в движение диск – набрав, конечно, «восьмерку», чтобы проверить, есть ли «выход в город». А в его случае – выход куда-нибудь… в мир, наверное. Не важно – выход отсюда. Ведь не навечно же он здесь, под куполом? «Не навечно» – ответила длинным гудком «восьмерка», а диск медленно, степенно вернулся в исходное положение – «на круг свой».

Он поднял глаза к потолку-куполу и ахнул: там, где совсем недавно сверкала острыми углами букв таинственная фраза, теперь плыли лица. Все они были знакомы – оставалось только вспомнить их и выбрать, кому позвонить.

Хотя номеров купол не предоставил, он понял: над ним что-то вроде справочника. «Но хотя бы за лица спасибо», – оценил Ракитский. И тут же почувствовал резкий укол в области груди. Он даже схватился за сердце – и выглядело это несколько смешно.

Его блуждавший по лицам взгляд наткнулся на лицо маленького ребенка – девочки. Он даже помнил, когда они делали этот снимок – празднуя последний Новый год, у елки. Девочка единственная среди всех этих стройных рядов улыбалась. Казалось, она была счастлива видеть его – даже здесь. «Ну конечно же! Дочь! – затрепетало сердце Ракитского. – Как я мог забыть?»

Вот кому нужно звонить в первую очередь! Он не помнил телефон жены – та зачем-то все время меняла номера – и уж тем более коллег, партнеров, всяких знакомых, друзей и подруг, полагаясь на записную книжку, доверяя памяти смартфона, чтобы не засорять свою. «Но должно быть исключение – и оно есть! – победно воскликнул Ракитский. – Оно нашлось!» Возле той же самой елки, где делали фото, он сам клал подарок для дочки: новый телефон. Он выучивал вместе с ней номер – по цифрам. Так и запомнил.

Ракитский помчался к красному аппарату и резко дернул трубку, едва не разорвав провод.

«Восемь, – шептал он. – Девятьсот…»

– Алло! – нетерпеливо и слегка раздраженно послышалось из трубки.

– Алло, – машинально повторил Ракитский. Это был совсем не голос ребенка. Говорила вполне взрослая девушка, может быть, старшеклассница, но никак не та его дочка, что с умилением распаковывала возле елки свой первый в жизни «серьезный» подарок. – Простите, – растерялся Ракитский. – Видимо, я ошибся номером.

– Пап, не начинай, – капризно ответила трубка. – Ничего ты не ошибся, что тебе нужно?

– Это ты… Но почему?.. – он замолчал, подбирая слова.

– Что почему? – в голосе вновь почувствовалось раздражение. – Па, или ты говоришь, чего хотел, или… я занята, как бы.

В трубке послышались чьи-то голоса, вдалеке звучала музыка, и еще было что-то… похожее на шум моря, плеск волн… Ракитский вновь вообразил себя на берегу, и странный человек в очках и панаме, всплыв в памяти, подмигнул ему.

– Я умер, – обреченно произнес Ракитский.

– Понятно, – вздохнул голос в трубке. – Разговор, значит, долгий? Па, а давай потом. Я просто…

– Доча! – отчаянно крикнул он. – Ты не понимаешь… Я в таком месте, отсюда… ну, не позвонишь больше. Я вообще не понимаю, где я. Я не понимаю ничего!

– Ну, вот и разберешься пока! – выпалила дочь. – Потом и поговорим. Последние теплые денечки, дай ты отдохнуть. Тем более, ты ж все равно умер, чего ты теперь… Не нуди.

– Ты… – начал Ракитский, собираясь с мыслями. – Ты понимаешь, что у меня ничего более важного, чем ты… всю жизнь… Как ты можешь?

– Да? – издевательски спросил голос. – А почему меня не было там, в доме?

– В каком доме? – оторопел Ракитский.

– Ну там, где монеты твои, договора – что, забыл, что ли?

Ракитский вспомнил горящий дом, в котором нашел жену, как пытался вывести… Монеты, конечно, там были… Но ведь монеты…

– Монеты – это наша жизнь, понимаешь? – крикнул он в трубку. – И договора. Они обеспечивали наше существование, благодаря только им… Как ты не понимаешь?

– Твое существование, – перебила дочь, – это твое богатство. Все твои ценности! Все, что тебе дорого. Ты что, не понял этого тогда?

– Да все я понял! – взорвался Ракитский. – А ты… когда же поймешь?!

– А я поняла, – ответила дочь, на сей раз невозмутимо, – что меня там не было.

– Так и хорошо, что тебя там не было! – воскликнул Ракитский. – Мало ли что могло случиться.

– Ну, ты чего пап, совсем не… – дочь разочарованно вздохнула. – Ладно, о вас, мертвых, или хорошо, или…

– Слушай! Я знаю, в это трудно поверить, но…

– Да ты поверь сам себе! – перебила дочь. – Что у тебя там было? Ценности? Какие там были ценности? Я там была? Нет. А брат был?! Тоже не было! А друзья твои сгорели там же? Нет! Хоть один? А ты знаешь хотя бы, где они? Когда ты вообще о них думал? Зато твоя кухня, посуда была там, больше ни хрена! Ну, ты задумайся вообще. Хотя чего я…

– Хватит! – резко прервал Ракитский. – Хватит уже! Брат с тобой там, нет?

– Я соединю. Жди на линии.

Ракитский бросил взгляд вверх, к куполу. На него смотрело лицо совсем еще маленького сынишки – годовалого ребенка. Тот, кажется, спал.

– Да, пап, – медленно произнес голос в трубке, и Ракитский почувствовал отстраненность, отчуждение – даже не в словах этих, в самой интонации, с которой они были произнесены. Или, скорее, в отсутствии интонации. Похоже, сын не был рад его слышать. Но он и не был раздражен, как сестра, не был тороплив. Ему было все равно, догадался Ракитский.

– Что-то случилось? – флегматично проговорил сын.

– Я умер.

– А, – безразлично ответили в трубке.

– Понятно, – все тем же медленным голосом произнес сын.

– Слушайте, вам что, всем безразлично? – с отчаянием в голосе спросил Ракитский.

– Нет, – все тот же спокойный голос. – Мне не безразлично. Просто понимаешь, пап… Ну, как бы это сказать…

– Ну что, что?

– У меня появилась девушка.

– И что? – не понял Ракитский.

– Ну как что, пап, – протянул сын, и впервые за разговор его голос дрогнул: в нем появилась эмоция. – У меня наконец появилась девушка. И я сейчас с ней, – голос сына вновь стал спокойным и медленным. – И мы бы хотели побыть вдвоем, ну ты ведь понимаешь…

– Нет! Ни черта я не понимаю. У тебя этих девушек будут еще сотни.

– Пап, – твердо ответил голос, – ты вспомни себя в моем возрасте. Какие сотни?

– А сколько тебе? – оторопело спросил Ракитский и покачал головой: по правде говоря, насчет сотен он погорячился.

– Ну, вот и узнаешь потом, – ухмыльнулся говорящий. – Ты это… звони, поболтаем. Но давай не сейчас, а?

– Но я умер! – вскричал Ракитский, цепляясь за последний аргумент. – Понимаешь, умер. Стальные секиры мне отрубили голову!

– Ну, тогда торопиться некуда! Все, на связи.

Ракитский в бессилии опустился на пол, склонился над сломанным стулом. Свет прожектора изменился: стал мягче и не так резал глаза, но что-то тревожное появилось в этом свете. Он мерцал, словно свеча, дрожащая на ветру. «Самое время гаснуть», – подумал Ракитский и почувствовал дрожь: заметно похолодало.

– У нас здесь перебои с электричеством, – раздался громкий голос, и Ракитский вскочил, рефлекторно схватив отломанную ножку стула. – Идеально не бывает нигде.

Из тьмы проступила фигура человека. Ракитский, как будто что-то вспомнив, неожиданно улыбнулся: он понял, кого увидит сейчас, и это был добрый знак. Значит, его путешествие не закончилось.

Но вышедший из тьмы человек меньше всего походил на ожидаемого. В свете прожектора Ракитский увидел мужчину своего возраста в строгом серебристом костюме, с галстуком. Мужчина был гладко выбрит, а волосы прилизаны. Прожектор «мигнул», и Ракитскому показалось, как сверкнули начищенные туфли вошедшего. Тот дружелюбно улыбался и протягивал руку.

– Я ведь знаю, кто вы, – ответил Ракитский, пожимая теплую и крепкую ладонь. – Вы – месяцы!

– Тебе понадобилось нас семеро, чтоб понять это, – произнес человек густым, бархатным голосом.

– Вы как из сказки, да?

– Не знаю, – рассмеялся человек в костюме. – Никогда не думал об этом.

– Живые месяцы, значит, – продолжил Ракитский. – Вот скажите мне, как это, месяцы? Вот вы же умный вроде человек. Приличный.

– Это для удобства.

– Для удобства? Тот, в панаме, был Август. А ты, значит, Сентябрь?

– Это все формальности, – отмахнулся человек в костюме. – Кому как не вам знать, что в мире их полно?

– Но я же… – растерялся Ракитский, – не в мире. Я в Лесу.

– А вы думаете, что на другой планете находитесь? Или в параллельной реальности? Вы просто приехали в лес. Разве вы этого не помните? Сели в автомобиль, включили музыку…

– Да, но…

– Не нужно ждать от меня откровений. Я отвечаю лишь за свой участок Леса.

– Вы хотя бы знаете, что вы всегда не вовремя? – вздохнул Ракитский. – Вы, месяцы? И ты, и те, что раньше?

– Я отвлек от чего-то важного? – спросил человек в костюме, насмешливо глядя на разбитый стул.

– Мне нужно звонить, – Ракитский растерянно развел руками. – Но я не знаю, кому… Я не помню номеров.

– В жизни никогда и ничего не случается вовремя, – медленно, растягивая каждое слово, сказал Сентябрь. – Ты никогда не готов встретить что-то достойно. Приходится действовать по обстоятельствам. Разве ж ты знал, что тебе придется умереть? И потом еще звонить? Да? – зачем-то спросил он и тут же сам ответил. – Не знал, конечно. А так бы – подготовился, номера выписал…

Он сложил руки на груди и прошелся взад-вперед под взглядом Ракитского.

– Но теперь ты растерян и не понимаешь, что делать. А делать ничего не нужно. Иногда, представляешь, бывает и такое? – Сентябрь рассмеялся. – Самое время думать. И вспоминать то, что ты никогда бы не вспомнил. Именно затем ты здесь. Видишь? – он обвел рукой вокруг. – Здесь нет ничего лишнего. Полная противоположность той жизни, к которой ты привык, – человек в костюме снова расхохотался. – Не правда ли?

– В моей жизни была ясность. И это самое главное. А здесь я ни черта не понимаю. Если вы хотите, чтобы я во что-то врубился, что-то осознал там, то нужно объяснять.

– Ну, ты даешь! – воскликнул человек в костюме. – Неужели ты думаешь, что все это было создано только затем, чтобы доказать что-то тебе? Ты серьезно?

– Я не знаю! – Ракитский сорвался на крик. – Не знаю! Не знаю! Что я здесь должен делать? Звонить? Я не помню телефон жены, ничей не помню. Да и зачем? На работу звонить – отсюда? Чтобы сказать, что умер? Родители сами… давно уже там… Дети… Вот только дочери номер помнил. Лучше бы не звонил. А куда? В службу психологической помощи?

– Номер знаешь? – лукаво прищурился Сентябрь.

– Пошел ты, – вяло ответил Ракитский.

Человек в костюме отреагировал немедленно: он помахал рукой и развернулся. Зашагал во тьму, постепенно в ней растворяясь.

– Подумай, – его голос тоже будто бы растворялся, становился тише. – Может быть, ты помнишь еще телефон. Может быть, ты вспомнишь…

Оставшись в тишине, Ракитский понял, что свет прожектора стал еще слабее, словно кто-то покрутил невидимый регулятор. Вспомнил, как в детстве ему подарили «волшебную лампу» – конечно же, в ней не было ничего волшебного, просто свет регулировался прикосновением руки. Лампа была пузатая, похожая на примус, и маленький Ракитский подолгу сидел возле нее, особенно долгими вечерами, если родители вдруг задерживались, лишь изредка решаясь прикоснуться, как к лампе Аладдина. А потом она сломалась, и исчезла из памяти.

Стоп – память Ракитского была готова уже выпустить лампу из цепких когтей вниз, в волны забвения, но что-то помешало. Это «что-то» находилось совсем рядом с лампой, и маленький Ракитский, завороженный мягко убывающим светом, бросал взгляд на этот предмет. Свет лампы вновь вспыхивал, и он уже знал, что сделает дальше. Он снимал трубку и слышал гудок.

Рядом с лампой стоял телефон – такой же, как здесь, с тем же диском, с толстым, вечно перекручивавшимся проводом. Только не красный. Его телефон был зеленого цвета – маленький Ракитский воображал, что у него единственный в мире такой телефон. И не исключено, что так и было.

Ему было куда позвонить. Оставалось лишь вспомнить номер. «Окей…», – выдохнул он, вновь уставившись в темный купол и вдруг его осенило.

– Окей, купол, – произнес он максимально серьезным голосом, со слабой, но единственной надеждой: вдруг сработает. – Как мне позвонить дедушке?

В вышине заклубился туман, отвоевывая у мрака все большее пространство – и захватив его, развернул объемную картину, будто бы снятую на старую пленку, с выцветшими цветами. По краям экрана струились клубы тумана и, наконец, изображение пришло в движение – то дернулась рука маленького мальчика Ракитского, прикоснувшегося к лампе. Загорелся волшебный свет, и мальчик снял трубку. Его палец потянулся к диску, и Ракитскому, согнувшемуся под куполом, захотелось рыдать.

«Алло, дедушка, дедушка! – слова выступали в памяти, как скалы из волн. – Дедушка, ты приходи. Мне скучно. Опять никого нет дома.

– Ну, как же я приду? К вам далеко, другой конец города. И поздно. Мы на выходных увидимся, родители обещали.

– Дедушка, а дедушка, а мы точно увидимся?

– Точно увидимся, – трещали воспоминания, как старое радио.

– Дедушка. А твоя лампа – такая классная. Спасибо тебе.

– Ну, она твоя теперь, подарок…

– Только это… Если ее выключить, становится так страшно.

– А ты не бойся, я же с тобой. Мы говорим.

– Я хочу тебя видеть, – скручивался детский голос, утончался, срывался в писк, в неразборчивые сигналы. – Приходи. Я соскучился.

– Мы увидимся, – шипела память. – Увидимся.

Мальчик убрал руку от диска и положил трубку. Повернулся к Ракитскому и вопросительно взглянул на него сверху. И Ракитский вспоминал еще.

Как шел молодой, пьяный от счастья и алкоголя, в компании таких же, как и он, счастливцев, передавали по кругу бутылки, орали песни. Был праздник, были планы – все куда-то спешили, спорили, восклицали. Предвкушали ночь, укутывавшую город. Ракитский не сразу услышал, как зазвонил телефон.

Он не ожидал такого – звонило его детство. Оно говорило спокойным, но очень тяжелым голосом – дедушкиной соседки. «На секундочку, парни», – он отошел.

– Родители не смогли позвонить, – бормотал голос. – Да и вообще, тяжело всем. Просили меня, короче. Ну, в общем, твой дедушка умер. Сегодня днем.

Он вспомнил, как пару часов назад хохотал, выпивая, глядя на экран и оценивая чей-то дерзкий юмор. «На пять баллов! – звенело в ушах. – На пятерочку!»

– Эй, ты идешь там? – кричали друзья, готовясь перейти дорогу.

Он хотел крикнуть, почувствовав, словно бы в темной комнате выбило ветром форточку, и холод ворвался внутрь, вместе с горящим в агонии красным осенним листом, и кричали птицы за окнами, и зажигался фонарь. А лампа стояла рядом, у телефона, и свет ее гас, его больше не было. И чем сильнее тянул к ней руку маленький плачущий мальчик, тем она становилась дальше – исчезала, превращалась в мираж, в наваждение. «Дедушка, ты придешь?»

Но все, что он сказал, махнув рукой парням, мол, скоро уже, скоро: «Я не могу сейчас. Я позвоню позже. Я позвоню».

Он еле заметно кивнул мальчику глазами, полными слез, и тот моментально рванулся к трубке и принялся крутить диск.

«Два… Три… Один…» Потом все кончилось – под куполом стало темно, лишь мальчик на прощание улыбнулся: мол, все будет хорошо, я знаю. И все было хорошо.

Гудки в трубке закончились, и он услышал дыхание – горячее, родное. Теперь уже не нужно было думать, вспоминать – Ракитский знал, что он скажет, все умещалось в одном слове:

– Приходи.

– А я уже здесь, – ответил густой, мягкий голос. Это был голос спокойствия, полного понимания, терпения и любви. Голос дедушки – живой, ничуть не постаревший. И он звучал не из трубки.

Дед стоял рядом – возле прожектора, и свет обдавал его волнами, то угасая, то разгораясь вновь, плясал бликами на добром, мужественном лице. Дедушка разгладил бороду и улыбнулся, а затем широко развел руки – и Ракитский вскочил, спотыкаясь о сломанный стул, путаясь в проводе, вскочил, чтобы не упустить этот миг, чтобы успеть.

Он обнял деда и долго хлопал по плечу, шутливо дергал за бороду, целовал в щеку – странное дело, но тот, человек невысокий при жизни, был все же выше его, Ракитского. Как и тогда. «Как и тогда», – всхлипывал он.

– Им всем наплевать, – плакал Ракитский. – Им всем наплевать, что я умер… Им всем наплевать…

Он повторял и повторял одни и те же страшные, обидные слова, а дедушка гладил его по голове и улыбался. Где-то вдалеке заиграла музыка, и Ракитский, впитывая жадно остатки тепла, закрыл глаза и вслушался. Звуки приближались, как трамвай из-за поворота, слова становились громче и отчетливей, захватывая собой все пространство – где только что был прожектор и телефон. Теперь ничего не было – ничего, кроме этой музыки, знакомой, конечно, Ракитскому. Знакомой слишком – как было когда-то; знакомой больше, чем хотелось теперь:

Что такое осень – это небо,

Плачущее небо под ногами.

В лужах разлетаются птицы с облаками,

Осень, я давно с тобою не был…

Ракитский открыл глаза и не увидел деда. Хотел вскрикнуть, но не успел даже открыть рот: перед ним был огромный черный занавес, и этот занавес стремительно распахнулся. Ракитского обдало светом и яркими красками жизни: он зажмурился, чтобы не ослепнуть.

Похоже, он снова был жив.

Ракитский шел по осеннему парку, у гладкой, спокойной воды.

– А помнишь? Помнишь этот клип, а? Слышь, ты чего там, Ракитский?

– А? Чего? – встрепенулся он.

– Опять, что ли, в загонах?

Ракитский осмотрелся. Он шел в компании трех человек, совсем молодых, «года двадцать три максимум», определил он на вид – двух девушек и парня, кучерявого, высокого. Одну девушку узнал сразу и долго завороженно смотрел на нее.

«Нет, – думал, холодея. – Это же не реальность. Это просто какой-то сон. Сон из далекого прошлого».

– Эй? – девушка повернулась к нему, и Ракитского словно ударило током.

– Нет, все в порядке – он перевел взгляд на другую девушку. Ту он едва вспомнил. Обе были красивыми, но слишком разными, будто противоположными друг другу.

– А в каком клипе?

Он поразился вдруг, слушая собственный голос: насколько тяжело, мрачно и медленно звучала его речь после слов парня – нетерпеливых, порывистых; жадного до жизни и эмоций смеха девушек, шедших рядом, по левую и правую руку.

– Ну, вот эту: О-о-осень, что-о-о я зна-а-а-л о-о-о тебе…

Девчонка справа прыснула и даже остановилась, чтобы просмеяться, а та, что слева, лишь чуть улыбнулась и продолжила идти, задумчивая, с охапкой листвы в руке. Ракитский хотел рассмотреть ее повнимательней, но вместо этого повернулся к смеющимся и неожиданно произнес:

– Мы раньше так же напевали, Кристин. А давайте выпьем! За что, а?

Ракитский обнаружил в руке какую-то банку. Присмотрелся: алкоголь. Давно он такого не то, что не пил – даже не видел.

– За то, чтобы вы меньше останавливались. А то никуда не приедем, – раздался голос слева, и Ракитский повернулся: «Красивый голос, – отметил он. – Да и сама красивая. Пожалуй, она самая здесь…» – и тут же одернул себя в мыслях.

– Полин, не начинай – раздраженно ответила девушка-хохотушка, и Ракитский заметил, как резко она переменилась в лице. «Осадила подругу, – решил он. – Но вообще она права. Куда и зачем торопиться?»

Полина нервно глотнула из маленькой бутылочки розовую жидкость. «Пришло время и мне попробовать», – решил Ракитский, зажмурился и сделал добрый глоток. Спустя мгновение он уже стоял, согнувшись, отплевывался и ругался на чем свет стоит.

– Не пошло? – безучастно спросила Кристина. Он поднял на нее взгляд и полным страдания голосом произнес:

– Как вы пьете эту дрянь?

– Как ты сам ее пьешь? – хохотнул кучерявый парень. – Каждый день причем, – и тоже сделал большой глоток.

– Ты ж не просыхаешь, это точно, – сказала Кристина, закуривая. Ракитский с удивлением отметил, как лезет в карман и достает оттуда зажигалку. Он поднес ее к сигарете, которую держала Кристина, и зажег – то же самое сделал и кучерявый парень. Ракитский увидел в глазах парня неодобрение. Но мысли его были заняты другим. «Откуда у меня зажигалка?» Кристина выбирала недолго: пламя Ракитского погасло, и она прикурила от второй.

– Так-то, – довольно произнес парень. – А ты бухай.

Ракитский мельком взглянул на вторую девушку, Полину, и увидел, как та смотрит большими, широко открытыми глазами. Заметив, что Ракитский обратил на нее внимание, Полина отвела взгляд.

– Я пил такое в юности. Был период…

– В юности! – расхохотался парень. – А ты у нас типа дед. И пьешь только элитный виски.

Кристина снова рассмеялась:

– Ракитский! Элитный виски!

– Кристина, – мучительно произнес Ракитский. – Вот перестану эту фигню пить, и с такими, как этот, горемычный, – он бросил неодобрительный взгляд на парня: «Это тебе за зажигалку, сука!», – торчать, вот тогда будем виски пить. Угощать тебя буду.

– Сама заработаю, – фыркнула Кристина. Тут расхохотался кучерявый:

– На кого вы там учитесь? На журналисток? – бросил он девушкам. – Заработают они!

«Что я несу? – с ужасом подумал Ракитский. – Что я вообще говорю? Нужно срочно выяснить…»

– Да, ребят, мы вообще едем? Время-то вечер уже, – засуетилась Кристина.

– Едем-едем, – торопливо подтвердил кучерявый и зачем-то добавил: У меня все с собой. Будем всю ночь гулять.

– Может, останемся? – вяло спросил Ракитский.

– Ты вечно вот это «останемся», – раздраженно бросил парень. – Хватит нудеть уже, город не спит! Поехали в центр.

– Какая разница, в центр-не в центр, – произнес Ракитский. – Мы ж все равно в Лесу?

– В лесу? – удивилась Кристина. – Ребят, вы чего уже, это? Нюхнули?

– Кристинка, пойдем, – кучерявый резко схватил девушку за руку и рванул вперед. – Пускай догоняют, лесники.

Кристина обернулась и подмигнула подруге. Ракитский бросился было догонять, но вдруг Полина сказала спокойным и усталым голосом:

– Да стой ты. Видишь же, не надо им мешать.

Ракитский растерянно смотрел вслед уходящим: парень приобнял девушку и что-то рассказывал ей, та снова громко смеялась. Потом словно очнулся и посмотрел на Полину: «Какая красивая девушка. Такая притягательная… Как он не видит, этот болван».

Повинуясь внезапному порыву, Ракитский поднес ко рту банку и выпил в несколько больших, жадных глотков. Смял в руке банку и бросил в ту же урну:

«Я сейчас сдохну от этой дряни».

– Молодец, – тихо сказала Полина, улыбаясь. – Мужик.

Она стояла в длинном бежевом пальто, в берете с едва державшимся на нем пластмассовым цветком, в черных, слегка испачканных сапожках – и трогательными листьями в руках. Ракитский подошел к ней вплотную и ощутил нестерпимое желание обнять, прижать к себе, поднять в воздух и кружить, кружить ее над землей… Но не мог даже пошевелиться, протянуть к ней руку – что-то мешало. Это была не робость, не слабость – а какой-то внешний, почти материальный, но невидимый барьер, возникший между ними. Дул ветер, и колыхался на берете пластмассовый цветок.

– Полина, – твердо сказал Ракитский, – ничего не делай. Дай мне посмотреть в твои глаза.

Подозрения терзали Ракитского, и нужно было срочно, не медля понять, кто он? Какой он здесь, в этом месяце? На мгновение подумал, что встретится в ее глазах с собой – двадцатидвухлетним беспечным юношей, тоскующим без любви, проводящим время в случайных компаниях, в распитии, разнюхивании, курении, в убийстве времени и себя, в бесполезном ожидании чего-то, шатаниях по парку. Но все оказалось не так.

Из ясных и влажных глаз девушки на него смотрело его взрослое лицо – усталое, задерганное, но осмысленное, взрослое, разве что давно не бритое. И на нем все тот же черный пиджак – потрепанный, но дорогой. Это был он сам – Ракитский – тот, что приехал на автомобиле в лес – отдохнуть, подумать. Человек с семьей, человек с работой. Человек, давно не удивлявшийся ничему. Он облегченно вздохнул и благодарно улыбнулся девушке.

– Понравилось? – заинтересованно спросила та.

– Бывало и получше, – скривился Ракитский. – Пойдем догонять их.

– Зачем? – шепнула девушка, но он уже отстранился и побрел вперед.

– Я хочу сказать тебе кое-что, – тихо произнесла Полина.

Ракитский обернулся. На бежевом пальто девушки, с левой стороны, возле груди, появилось красное светящееся сердечко. Оно увеличивалось и вновь уменьшалось, видимо, изображая пульсацию, а рядом с сердцем алела надпись, но она не пульсировала, а лишь мерцала, пропадая и появляясь вновь:

(+1).

Ракитский двинулся к девушке, мотая головой, словно пытаясь стряхнуть видение, но ни сердце, ни надпись, ни скобки с цифрой никак не желали пропадать.

– Как такое может быть? – потрясенно спросил Ракитский.

– Пойдем, – девушка взяла его под руку, и они продолжили путь по мосту. – Не торопись, мы хотя бы так можем побыть вместе.

– Мы опоздаем! – воскликнул Ракитский, но тут же подумал: «Куда я вообще тороплюсь? Ведь знаю уже: Кристина – она никуда не уедет. А парень? Да бог с ним. И без него хорошо. Что же за бред?»

Тем не менее, тут же продолжил: – Уедут ведь! Уедут без нас!

– А может, так лучше? – девушка рассмеялась, но в этом смехе Ракитскому почудилось что-то нервное и отчаянное. «Кто эта девушка? Какую роль она играет в моей жизни? Ведь тогда… я не помню ее… Не замечал. Почему же мне так хорошо рядом с нею теперь, как будто я там, где нужно, там, где и должен быть… На своем месте». Он только сейчас заметил, как Полина пьяна. Она даже пошатывалась и, если бы не держалась за рукав своего спутника, вполне могла бы упасть.

– Я так хочу, чтобы все повторилось… Точнее, закончилось. Как тогда, – улыбнулась она.

Ракитский заметил, как «+1» в скобках сменилось на «0», и, померцав немного, надпись исчезла, а вместе с ней и сердце. «Не померещилось», – подумал он и, прокашлявшись, осторожно спросил Полину:

– Ты о чем?

– Ну, брось ты, – ласково сказала Полина. – Разве не помнишь? Какой ты тогда был страстный, нетерпеливый… Сильный такой, красивый («И наверняка пьяный», подумал Ракитский). Я долго буду помнить… Ракитский, – вздохнула она.

– У меня есть имя.

– Знаю, – вздохнула девушка. – А мне твоя фамилия запомнилась. Необычная. Что она значит?

– Я ж говорил тебе, Полин, – рассмеялся Ракитский не своим голосом. – Ты каждый раз это спрашиваешь, на каждой встрече!

– Мне интересно! – искренне возмутилась девушка.

– Это ива, плакучая ива. Символ смирения, так говорят. Ну, в смысле сама ракита, а от нее и Ракитский, – он сам удивлялся собственным словам. – Здесь в парке их, кстати, много. А еще, мне говорили, деревенька такая есть. Где-то под Нижним Новгородом. Типа Ракитский – это тот, кто из Ракиты.

– А я хочу сидеть у ракиты, – мечтательно сказала девушка. – В тени. Чтобы не было ни жарко, ни холодно. Ни слишком темно… ни светло. А так… хорошо, знаешь. Так хорошо. И смотреть на воду. И никуда, никуда не уходить. Так, чтобы с тобой, – внезапно добавила она и ее рука дернулась, словно девушка испугалась собственных слов.

«Слушай, – нервно подумал Ракитский. – Я же старше тебя лет на десять. Вон я какой… Неужели ты не видишь? Не понимаешь? И Кристина – она ведь уже давно…

Он хотел раскрыть рот, чтобы сказать ей, но понял, что отчего-то это не получается, язык не слушает его, и он, Ракитский, словно становится зрителем собственных действий, бессильным слушателем своих же слов. Он ходит по мосту, оставляя за спиной парк, в который никогда не вернется. Оставляя за собой счастье, прощаясь с ним бессмыслицей, глупым и злым движением губ, – но даже не понимая того, что делает. Что говорит.