Текст книги "Чай Весна. Часть 1"

Автор книги: Панкратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Круто! – сказал Ракитский. – Интересно только, где река. Мы же должны были ее перейти, по идее.

– Иссохла, наверное, – сказала жена, согревая дыханием руки. – Пока нас ждала.

– Ну так чего, – Ракитский сделал пару шагов по маленькой дорожке. – Пойдем?

– А может, не надо? – жена сделала жалостливое лицо. – Я уже так замерзла, а если идти туда…

Ракитский постоял немного молча, смотря в сторону леса. Было обидно оказаться так близко, преодолеть такой путь, и не пойти туда. А с другой стороны – что он хотел там увидеть? Ну вот что? Ракитский и сам не знал ответа на этот вопрос. «Русская душа, что ли, зовет, – усмехнулся он. – Березки, все дела?»

Снегоходная дорожка уходила далеко в лес, поднималась, а затем сворачивала куда-то влево, в самую глубь, которую он уже не мог видеть. «Надо будет приехать сюда, – подумал Ракитский. – Да, обязательно нужно будет вернуться. Как только появится время».

Но времени больше не появилось – на следующий день они уехали. А лес остался. Остался в его мыслях. Лес звал к себе, манил, казался каким-то чудесным избавлением, пусть и тяжелым, и пугающим, вроде камня на шею. Лес был как будто живым. Это не сам Ракитский напряженно думал о лесе – это лес в голове Ракитского высился, рвался всеми своими ярусами: проломить ему череп, вырасти из его головы.

«Съезди уже, – словно говорил неизвестный голос в его голове. – Съезди и успокойся. Съезди и все будет хорошо».

Прошло больше года после тех дней, которые теперь казались такими счастливыми и солнечными. По мере приближения к лесу он избавлялся от лишних мыслей – а лишними были все. Ракитский сбавил скорость, медленно прокатился к домикам, над которыми поднимался уютный дым. Там жили счастливые люди, наслаждались друг другом, строили планы на день – а он проезжал мимо и только слегка улыбался: «Нет. Сегодня придется немного померзнуть».

Остановив машину, надел пуховик, шапку и вышел. Было морозно и солнечно, и совершенно безветрено. Все так же сияло снежное поле. Ракитский оставил машину и отправился по узкой дорожке вверх. Очень скоро ощутил, как тяжело идти.

Дошел до елок и громко выдохнул. Елки стояли вокруг, низенькие, неподвижные. Он смотрел на них и не понимал, испытывает ли что-то, и должен ли вообще что-то испытывать в этой ситуации. С женой, детьми, конечно, было бы проще. А тут стоит здоровый мужик, директор по продажам, один среди елок. Ракитский сплюнул и вышел на колею. Как и год назад, здесь словно только что проехал снегоход – дорога уходила резко вверх, в сам лес, и спускалась – в сторону туристического городка. Ракитский аж присвистнул – с того места, до которого ему удалось добраться, были видны и горка, с которой катались беззаботные отдыхающие, и дымящиеся домики за нею – там было счастье, кипела жизнь. А здесь, где он стоял, жизни не было – ни дуновения. Только мороз щипал щеки.

Лес начинался прямо здесь, рядом с Ракитским. Следовало лишь встать на «мышиный след» и сделать пару шагов. Но он не захотел заходить здесь, оттягивал встречу с лесом и решил углубиться в него, не сворачивая с дороги, проложенной неизвестным снегоходом. Справа и слева высились крепкие деревья – они перемежались с разросшимися кустами, а где-то еще дальше начиналась темень – такие были густые заросли. Стало неуютно.

«И че я приехал сюда? – думал он, не сбавляя шаг. – Что мне здесь надо? Не, вот сейчас возьму и уеду. Дома даже лучше, чем здесь. А че еще делать-то? Можно поехать бухать, можно завалиться в какое-нибудь кино, игровой центр, черт его знает. Ну, а чего еще? Больше-то ведь и нечего».

Почему-то ему захотелось разжечь костер. Увидеть пламя, присесть, погреться. Но он, городской житель, никогда не разводил костров. Только шашлык в специально отведенном месте, на раскладном мангале, с розжигом и прессованным углем. Все культурненько. Да и чем он разожжет-то? Надо же, дурак, пошел в лес и не взял с собой спичек. Ракитский поворошил, словно воображаемый костер, предыдущую мысль, и отмел ее. Но почему-то вдруг ощутил, что стало теплее, захотелось расстегнуть куртку, стало тяжело дышать. Он посмотрел на дорогу и увидел, что она лишь слегка посыпана снегом, а он уже не шагает, тяжело погружая ноги в снежную гущу, а привычно идет по черной земле. И справа, и слева от него уже нет сугробов, и лес, кажется, поредел.

Прямо по курсу, на расстоянии нескольких метров от Ракитского, стоял дом. Дорога вела к единственному входу и заканчивалась возле него. Дальше было нагромождение веток, камней, засыпанных снегов бревен, а за ними начинался Лес во всей красе. Откладывать поход было больше некуда: либо отправляться дальше, либо ретироваться по той же самой дорожке, попутно ругая себя на чем свет стоит: мол, взрослый, семейный мужик занимается черт знает чем.

Он даже не сразу подумал, каким образом следы от снегохода могут вот так просто обрываться, без всякого разворота? А если снегоход приехал только сюда, то где он? Ведь глубина снега здесь была совсем небольшой. И что за дом такой? Может быть, здесь живет лесник?

Ракитский плохо представлял быт лесников, но дом среди деревьев не вызывал в его городском сознании других ассоциаций. Вот только странноват был дом для лесника – точнее, Ракитский сказал бы: великоват. Дом был кирпичным, выглядел новым и построенным очень добротно. А главное – он был двухэтажным. На втором этаже, как показалось Ракитскому, горел слабый огонек. Может, дом многоквартирный, подумал было Ракитский, но кому придет в голову приобретать здесь жилье?

«Да мало ли на свете долбанутых, – ответил он сам себе. – Взгляни на себя, хотя бы…»

– Эй, уважаемый, – услышал он спокойный, но довольно громкий голос. – Не откажи в любезности… Зайди, погляди…

От неожиданности, почувствовав странную покорность этому голосу, Ракитский машинально сделал несколько шагов вперед. Возле хиленькой деревянной двери, так контрастировавшей с остальным домом, стоял мужчина с бородой, в зимней шапке—ушанке и темных очках. Для дополнения образа не хватало только тулупа и валенок, да торчащей из кармана бутылки с водкой – так изображали «дремучих русских» на карикатурах, и такими – что уж с этим поделаешь – представлялись городским все без разбору лесники. Но на бороде и ушанке сходство заканчивалось – «лесник» был одет в обычные джинсы и вполне современную, даже недешевую – сразу определил Ракитский – куртку светло-синего цвета. На ногах – зимние кроссовки. Да и стариком он вовсе не выглядел: на вид лет сорок, не больше, хотя черт его знает – так оценил незнакомца Ракитский. Никаких следов алкоголизма в облике лесника он также не обнаружил.

– А что вы хотели? Чтобы я зашел в дом? Зачем? – крикнул Ракитский, приближаясь. – Да, я забыл поздороваться. Меня зовут…

– Да, – махнул рукой человек в ушанке и рассмеялся. – Кому в лесу важно, как тебя зовут…

– А вы не похожи на обычного лесника, – продолжил Ракитский. Подошел вплотную к человеку, поглядывая на покосившуюся дверь.

– Так и ты не похож на обычного лесника!

«Странный тип», – решил Ракитский, как решал всегда, встречая людей, не похожих на его деловых партнеров.

– А с чего это я – и вдруг должен быть похож на лесника? – спросил он.

– А я? С чего это я должен быть похож на лесника? – удивился человек в ушанке.

– Ладно, – раздраженно ответил Ракитский. – Вы что-то хотели? Да, кстати, это ваш снегоход?

– Снегоход? – опять рассмеялся «лесник». «По всей видимости, это какой-то уставший человек, – подумал про него Ракитский. – Как будто бы он только что проснулся и не знает, чем заняться». – Да я сам как снегоход, – ответил незнакомец. – И ты снегоход. Человек и снегоход, – подытожил он.

Ракитскому начал надоедать странный разговор.

– Послушайте! – резко, но сдерживая себя, начал он. – Вот и скажите мне, как… снегоход снегоходу – вы здесь живете?

– Нет, – как будто сокрушенно ответил человек и сел на лавочку, прислоненную спинкой к стене дома. Растянувшись на ней, он выдохнул от удовольствия. – Я здесь временно. Мы все здесь временно.

– Это вы о людях? – растерянно спросил Ракитский. Он не умел поддерживать подобные разговоры и не понимал, зачем их вообще поддерживать.

– Это я о нас, – сказал неопределенно «лесник». – Мы приходим, и мы уходим… Живешь здесь ты.

Последняя фраза поразила Ракитского как сильный удар в грудь. Такая фраза не могла предвещать ничего хорошего, она означала только одно: Ракитский встретился с ненормальным. И дай бог, чтобы просто с ненормальным человеком, а не с ненормальным – вообще.

– А-а, понятно, – как можно спокойнее сказал он. – Тогда все ясно, командир, вопросов нет.

– Ну, коли нет вопросов – заходи, – невозмутимо сказал человек в ушанке.

– Да ладно, – воскликнул Ракитский. – Вот так и заходи? А куда заходи-то? Зачем, главное?

– Ну а зачем ты в лес приехал?

– Так я приехал в лес, а не в дом к сумасшедшему! Что мне там делать?

– В дом к сумасшедшему… Ты, уважаемый, критичен к себе… – Ракитский смолчал. – Я свое дело сделал, встретил тебя, объяснил. Теперь – дело твое, делай его сам.

– Объяснил? Ни хрена себе объяснил! – почти крикнул Ракитский. – Мужик, я не знаю, кто ты там! Но ты… ты, конечно, очень странный! А если я уйду, вот развернусь и пойду обратно? На хрен мне ты и твой дом!

– Это твой дом, – произнес незнакомец. Ракитский понял, что спорить – только терять время.

– Ну, мой дом, – покорно повторил он. – Захочу и не пойду в свой дом. – Он произнес последние два слова, скорчив издевательскую рожу.

– Мне все равно, – все тем же ровным голосом произнес «лесник». Говорю же, это ты здесь живешь. Делай, что хочешь.

– Да уж… – тихо сказал Ракитский. Он достал телефон и машинально снял с блокировки. И только потом задумался. А кому и зачем сейчас звонить? Начальству – уточнить, не разыгрывает ли кто его? Жене – спросить, не покупала ли она случайно на хрен им не нужный дом в лесу за этот год, что их здесь не было? Да нет, что за ерунда! Конечно, нет. Да и сети в этом месте не было – «ни одной палки», определил Ракитский. Он убрал телефон. Как и всегда в этой жизни, решение приходилось принимать самому.

Он взглянул на мужика с жалостью, брезгливостью и одновременно с тревогой. В его голове никак не увязывались образ сумасшедшего, вполне себе опрятный вид и неплохой, современный «прикид» этого человека. Вот если бы не дурацкая ушанка!

– Мужик, – осторожно начал Ракитский, – ну, ты кончай, это, ваньку валять. Объясни мне нормально, что тут к чему. Я, знаешь, не в этой вот теме: «мы все здесь временно», – передразнил он.

Но «лесник» не отвечал. Сидел, уставившись куда-то перед собой и не замечал, казалось, не только Ракитского, а и вообще ничего. Ракитский вспомнил компьютерные квесты, в которые играл еще в студенчестве – там персонаж двигался только пока говорил с тобой, а после, исполнив свою роль, замирал или вот так же сидел, покачиваясь.

– Черт с тобой! – воскликнул Ракитский и рванул дверь на себя. Та поддалась и внезапно, со скрипом, начала валиться на Ракитского. Он испугался и отскочил, и дверь тут же рухнула возле его ног, развалившись на гнилые доски и подняв пыльную труху.

– Твою мать, – поморщился Ракитский и украдкой взглянул на незнакомца. Тот сидел с таким видом, словно вообще не обратил внимания. После падения двери внутри дома стало светлее, и Ракитскому открылись внутренности странного жилища. Слева и справа располагались двери – цельнодеревянные, крепкие, в отличие от входной, с удивлением отметил Ракитский – и очень похожие одна на другую: даже ручки были одинаковыми. Отличало двери лишь то, что левая была заперта, а правая открывала взору помещение, служившее, по всей видимости, кухней. Прямо перед носом вошедшего – а иначе сказать нельзя, какой-то прихожей, коридора, или, как говорят «предбанника» совсем не наблюдалось – начиналась крутая лестница.

Ракитский вдруг ощутил, что ему стало жарко – температура в доме была значительно выше, чем на улице, но не только: она была выше, чем бывает в домах вообще. Он стащил с себя пуховик и повесил на крючок. Машинально, не задумываясь, дернул ручку закрытой двери слева, и убедился, что она заперта. «Чего заходи-то, если двери закрыты?» – проворчал он и взглянул на лестницу. Похоже, внутри дома все было сделано из дерева. Дом изначально деревянный, догадался Ракитский, его лишь снаружи обнесли кирпичом. Потому-то он и выглядит как новый, а так бы давно развалился.

Тяжелой поступью прошагал на кухню: полы нещадно скрипели, словно дому было больно, и он отзывался мученическим стоном на каждое движение посетителя. Очутившись на кухне, Ракитский неожиданно для себя вспомнил старое выражение «слон в посудной лавке» – и ощутил себя этим слоном. В доме все было каким-то маленьким, тесным; снаружи он казался куда просторнее. Крохотная кухонька, хотя здесь и не торговали посудой, была завалена ею от пола до потолка. Несколько старых столов с распухшими от сырости дверцами, которые еле сдерживались прибитой на хлипкий гвоздь бесформенной палкой, гнулись под тяжестью наставленной на них посуды. Тарелки, кастрюльки, тазики были покрыты не одним слоем пыли и подернуты столетней паутиной. Если этот мужик живет здесь в таких условиях, при этом покупая себе шмотки по последней моде, он, должно быть, очень странный тип, решил Ракитский.

Себя он ощущал «свидетелем посуды» – прежде не доводилось бывать среди такого ее скопления. Разве что в детстве, у родителей, которые собирали и бережно хранили посуду всех предыдущих поколений, считая ее наличие в доме показателем благосостояния, и сами не скупились на разные наборы, сервизы и комплекты. Ракитский плохо помнил ту посуду из детства, отложилось в памяти только ее количество, которое все ж таки было гораздо скромнее в сравнении с тем, что он увидел здесь.

Но кое-что из увиденного его сильно удивило. Среди прочего барахла на глаза попался набор «Таежный», что стоял на самом видном месте, возле окна, не заваленный другой посудой и даже не слишком пыльный. Несколько тарелок, чашек с изображением еловых веточек и шишек не представляли никакого интереса и уж точно никакой ценности для кого угодно на свете, кроме двоих людей – родителей Ракитского. Они получили такой набор, в свою очередь, от бабушки с дедушкой, которых Ракитский видел всего-то пару раз, – и берегли «пуще жизни своей», как сами говорили. Однажды не уберегли: гоняясь по квартире, маленький Ракитский опрокинул «таежную» чашку, и та дала трещину. Родители не давали спуску бедному ребенку несколько недель, и он на всю оставшуюся жизнь усвоил, что если и есть в жизни что-то вечное и великое, на чем держится мир и семья как маленькая модель мира, то это набор из двенадцати предметов за стеклянной дверцей серванта. Покусившись, пусть и невольно, на его целостность, Ракитский пошатнул мир. Мир трясся, раздвигая континенты и погружая города в толщу океана, но выстоял. Затем набор «Таежный» вместе с той самой склеенной чашечкой перекочевал в семью Ракитских. Он сам, да и жена долго отнекивались, но вскоре поняли, что родителям важно успеть передать реликвию по наследству – и сдались. Родителей вскоре не стало.

Ракитский не любил набор «Таежный», но для той самой треснутой чашки делал странное исключение – пил из нее чай. До тех пор, пока не грохнул, неосторожно моя в раковине. Когда это было? Вспомнить бы… Но вот здесь, перед ним – такая же точно, с трещиной, чашка. Он ясно видел ее, и остальные стояли здесь же, и шесть тарелок рядом с ними. Набор из двенадцати предметов.

Возле треснутой чашки, словно специально – вот только зачем: удивить? напугать? он называл такое «взять на понт» – стояла коробка с чайными пакетиками. Ракитский медленно, словно сжалившись над стонущим домом, подошел к чашке и увидел на дне кусок сахара. Плита была тут же – на две конфорки, рядом газовый баллон, и даже металлический чайник со свистком стоял на плите, будто бывалый специалист, скучающий без работы. Дом словно призывал к действию, совсем безобидному – просто выпить с ним чаю. Ракитский схватил пачку и поднес к лицу. На чайной коробке были нарисованы зеленые ветви и выглядывавшее из-за них солнце. Оно улыбалось и потягивалось своими маленькими, но крепкими лучами-ручками, и было очевидно довольным, чего желало и каждому, кому могла попасть в руки пачка. Поверх веток тянулась надпись: «Весна». Другой информации на коробке не было.

– Чай «Весна», – пробормотал Ракитский, откладывая упаковку. – Чай «Весна».

Не покидало странное ощущение, что он уже бывал здесь, но, сохраняя трезвый ум, Ракитский понимал: это невозможно. Он не понимал и не помнил, с какими событиями связаны такие ощущения, но знал, откуда они приходят, из каких областей прожитого выплывают: из детства, из первых лет жизни с женой, из полуголодной юности. Ощущения сменялись как цветные лампочки в гирлянде: гасло одно и включалось другое, параллельно мигало, не переставая, третье, четвертое включалось сначала в комбинации с пятым, а затем – вместе с шестым и седьмым. Чувствовать себя такой гирляндой взрослому солидному человеку было неуютно: он твердо усвоил и никогда не ставил под сомнения тот факт, что эмоции никогда не могут возникать сами по себе, они являются следствием какого-то действия, события. Но здесь, на этой странной кухне, все было не так.

Стоя на месте и уставившись взглядом в посуду, он словно путешествовал во времени: вот он мальчик, впервые возвращающийся из школы после первого учебного дня, вот он – после первого успеха на работе, а вот – после недавней ссоры с женой. Словно один человек исчезает, и на его месте появляется другой, а на месте другого – третий, но это все же – Ракитский, а кухня лишь наблюдает за всем, неподвижная, только играет им.

– К черту, – сказал Ракитский, отгоняя наваждение. – Чай так чай.

Он зажег газ и нагрел воду, постепенно приходя в себя. Чай оказался не таким уж вкусным. Ракитский держал в руках треснувшую чашку и ощущал себя дачником – в его представлении эти люди только и должны заниматься тем, что пить чай из треснувших чашек в заваленном всяким старьем доме и смотреть через грязное окошко в лес.

Отставив пустую чашку, Ракитский буквально приклеился взглядом к стеклу – казалось, он еще не видел лес таким: словно раскрашенный ярчайшими, сочными красками, он выделялся на фоне тусклой кухни, как выделяется картина художника-импрессиониста на однотонных обоях. А самым странным и удивительным казалось то, что лес был в движении. Ракитский не знал, как это понять и тем более объяснить – просто смотрел. Ему казалось, что он видит лес из окна поезда, но ехал в данном случае не он. Сам лес перемещался, перекатывался, словно морская волна или заставка на экране монитора. Лес не просто стоял, присутствовал – он жил. Но в то же время он и не был бесконечен, да и вообще в этой жизни, в этих приливах и отливах древесных, лиственных волн было что-то противоестественное, запрограммированное: как будто лес существовал только в рамках окна, исчезая с одной его стороны и вновь возникая с другой. И еще – там, в этой странной картине совсем не было снега.

Ракитский почувствовал прилив сил и отправился на верхний этаж. Вот где был простор, которого так не хватало на тесной кухне первого! Вся площадь была пуста, только возле окна стоял старый стул.

Дверь в комнату, располагавшуюся точно над запертой комнатой первого этажа, была приоткрыта, и на стекле ближайшего к ней окна Ракитский увидел всполохи. Мгновенную догадку подтвердил и нарастающий жар во всем теле.

– Горит! – крикнул Ракитский. – Горит!

Рванув на себя дверь, он вбежал в незнакомое помещение. Очаг возгорания искать не пришлось: это были бумаги – очень много бумаг и большие толстые папки, разбросанные по столу. Все они горели, но, казалось, медленней, чем обычно горит бумага. А ему приходилось сжигать бумагу – начиная от листов из школьного дневника и заканчивая деловыми расписками на работе.

– Эй, мужик! – крикнул Ракитский и хотел броситься к окнам, но все они были наглухо закрыты. – Мужик, твои бумаги горят! А, черт с тобой!

Он приблизился к бумагам в надежде сбросить на пол еще неохваченные огнем или вытащить – в общем, спасти. И тут же увидел нечто невероятное – чего в этом незнакомом доме просто не могло быть: его собственная подпись!

Ракитский попытался выхватить лист из огня, но тот, словно живое существо, зашипел – и Ракитский с криком одернул руку, на которой стремительно образовывался большой волдырь.

Ракитский не мог ошибаться, если только окончательно не сошел с ума: эту подпись он поставил на последнем договоре, подписанном перед самым отпуском. Он знал, хотя это и не обсуждалось с высшим начальством, что именно этим договором был обеспечен его отпуск. Предъявив подпись на сверхвыгодном договоре, он смог заполучить другую – на своем заявлении. Чтобы заключить этот чертов договор, Ракитский убил месяц непрерывных встреч, уговоров, официальных и совсем не официальных мероприятий, провернул несколько интриг – и теперь не мог вспоминать об этом договоре без дрожи и ненависти. Теперь же он видел договор горящим – и плевать, что это происходило в лесу, в странном доме, на чужом столе. Ракитский обезумел – он выхватил договор из огня голыми руками и, заорав от боли, бросил на пол, а затем начал топтать ногами, сбивая огонь.

– Твою мать! – кричал он в пустоту. – Суки, что ж вы делаете?! Я вам покажу, как играть со мной в дурацкие игры!

Немного успокоившись, Ракитский увидел, что договор рассыпался на несколько мелких клочков, каждый из которых либо был уже совершенно нечитаем, либо истлел с нескольких сторон. В любом случае, договор уже был бесполезен, и, как внезапно подумал Ракитский, юридической силы не имел. Он бросился к столу и принялся всматриваться в горящие бумаги. Островки текста стремительно погружались в черную бездну, в океан тления, но те крохи, которые Ракитский сумел рассмотреть, приводили его в ужас. Вот договор, заключенный им во Франции – во время последней поездки. Вот соглашение о крупнейших поставках, достигнутое в конце прошлого года в Шанхае. А вот и… но этого просто не может быть… Из догорающей массивной папки торчал угол старой, пожелтевшей не от огня – от времени – бумаги, распечатанной еще на допотопном принтере. Самый первый его договор, после которого Ракитский услышал самые сладкие слова в своей жизни: «Ты принят!» Этот договор он хранил дома как талисман, заряженный на удачу, как свидетельство первого шага его большого пути… хранил точно в такой же папке. Да именно в этой папке хранил! В закрывающемся ящике рабочего стола, как главную ценность, в секрете даже от жены и уж тем более – детей, способных испортить дорогой сердцу артефакт. Но как же так?

Он бросился вниз, на кухню. Стонал от боли, как стонал скрипучими полами, по которым бежал, странный дом. Договоры были не просто бумагой – они были всей жизнью Ракитского. В этих подписях, в этих датах – все, что он успел в своей жизни сделать, все, чем мог свою жизнь вообще объяснить, и главное – обеспечить. Основа его благосостояния – именно она сгорала. Как слабоумный, трясущимися руками он схватил графин с водой и побежал с кухни наверх.

Но было уже поздно. Ворвавшись в комнату, Ракитский обнаружил, что договоры окончательно сгорели. Но сам пожар не кончился. Он просто перекинулся в другой угол комнаты – туда, где стоял шкаф со стеклянными дверцами. Обычный советский шкаф. Но теперь за стеклом полыхало пламя. Ракитский окончательно понял, что наступило время действий, а не размышлений. Не долго думая, швырнул тяжелым графином прямо в стеклянные дверцы в надежде расхреначить к чертовой матери стекло, чтобы оно, раскалившись, не ранило его осколками, и залить водой огонь.

Но эффект превзошел все ожидания: раздался оглушительный взрыв, и Ракитский упал, всем телом ощущая, как задрожали стены и полы дома, как ему – дому – больно. Чудом не задев Ракитского, по всей комнате разлетелись осколки стекла и куски подгоревшего дерева. Не решаясь встать, он протянул дрожащую руку к ближайшему осколку графина и увидел черные буквы, проступившие на поверхности фарфора:

«Ценность 40 градусов».

Только теперь, лежа на полу, Ракитский начал осматривать комнату. До того внимание концентрировалось только на очагах возгорания – столе, серванте. Теперь он увидел, что в комнате есть абажур и тревожно качающаяся после взрыва люстра, книжные стеллажи, есть цветы и картины – точнее, непонятные изображения. На одном из них Ракитский увидел лес – в точности такой же, движущийся и яркий, как видел в окне на кухне, только в совсем маленькой рамке. Всматриваясь в картинку, он не сразу понял, что она висит на двери.

Пожар в комнате продолжался – только разделился на несколько локальных очагов, которые теперь были повсюду – и, привстав, Ракитский смог увидеть, что именно горит. Ползая по полу и не решаясь подняться, он не верил своим глазам: горели монеты. Самые настоящие металлические монеты.

Конечно, он знал все – их было немного, но каждая стоила очень дорого. Монеты были действительно редкими, и большинство было ему подарено – за какие-то очень важные и серьезные услуги, а иногда – и за те самые заключенные договора. И вот – договора сгорели, настала очередь монет. Они стремительно чернели, а затем плавились, а ведь такое было физически невозможно. Поэтому когда на его глазах самая большая монета растеклась на черные кипящие капли, и они укатились, словно по невидимым желобам, в разные стороны, у Ракитского полезли глаза на лоб.

– Это не со мной! – завыл, застонал Ракитский. – Это не со мной!

Он вскочил и, перепрыгивая горящие монеты, помчался к двери. Но не к той, которая вела к выходу, а к спрятанной в темном углу, с картинкой движущегося леса. Ракитский не хотел оставлять все это просто так:

– Я с вами сейчас разберусь, кто бы вы ни были! Слышите?! Эй, мудачье!

Никто не ответил Ракитскому, и он решил: это оттого, что враг испугался и притих. Деревья на маленьком изображении проносились с бешеной скоростью, и мельтешащие ветки сливались в однородный бурлящий фон, в котором уже сложно было что-либо разобрать. Ракитский заметил, что картинка висит на тонком гвоздике, вбитом в дверь, и, почувствовав внезапную силу и желание крушить, сорвал ее, со всей силы ударил о пол. Нагнувшись, поднял старую матовую фотографию, выпавшую из разбитой рамки. И то, что он увидел, вмиг смыло вспыхнувшую ярость, как струя холодной воды из душа: это было свадебное фото – его и жены. Молодожены с фотографии улыбались, а за их спинами, словно на непрофессиональном коллаже, зеленел неподвижный Лес. Ракитский зачем-то сунул фотографию в карман и толкнул плечом дверь. За ней был кабинет – самый обычный. Его собственный.

Поначалу он даже не понял, как такое может быть. Ведь его кабинет был слишком просторным, чтобы вместиться в этот странный дом. Но самым удивительным казалось то, что его настоящий кабинет был угловым, представляя собой что-то вроде буквы «Г», и сейчас Ракитский находился в короткой части. Оказавшись возле стола, Ракитский не поверил своим глазам. Кабинет был воспроизведен с потрясающей точностью, даже зарядка для телефона торчала из розетки под столом. Каким образом его кабинет смог стать такой органичной частью лесного дома? Словно весь дом и строился исходя из расположения и пропорций его городской квартиры. Но ведь быть того не могло! «А что, – затаив дыхание, думал Ракитский, – что из того, что случилось здесь, в принципе может быть?»

Повернув в зону отдыха, Ракитский снова встретился с огнем.

– Что за черт?! – выругался он, но как-то вяло: осознание полной невозможности происходящего придало равнодушия. Он посмотрел, как горит диван, трескается и плавится в огне дорогущая «плазма» на стенке напротив, как рвутся языки пламени из колонок стереосистемы последней модели. И плюнул.