Текст книги "Have a nice death! (СИ)"
Автор книги: Николаос
Жанр:
Мистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Have a nice death!
Журнал “Самиздат”
© Copyright Николаос ([email protected])
Рассказ: Мистика
Серия: Ангелы молчат (6)
Аннотация:
Это четыре маленькие сайд-стори, условно брошенные сюда – потому что все относятся к разным циклам, и к “Ангелам”, и к “Ночам”, и к “Солнцепоклоннику”, и к “Оттенкам”. 2011
СМЕРТЬ И ПРЕСТОН
В комнате Полины у порога нерешительно
мнется рассвет.
Утро Полины продолжается сто
миллиардов лет.
*
Я никогда не думал, что в свадьбах есть что-то интересное. Да, в общем, я никогда на них и не бывал раньше. А сегодня моя сестра Лиззи наконец выходит за Джереми – честно говоря, мне уже надоело, что все только об этом и говорят. Столько лет. Они же встречаются чуть ли не с моего рождения – так зачем было тянуть так долго?
На самом деле все не так уж и плохо, хотя и довольно скучно. Надеюсь, Фрэнс не скоро выйдет замуж – если вообще выйдет. Она все мечтает о своем воображаемом дружке, и как я ни пытался что-нибудь разузнать, молчит, как воды в рот набрала. Ну и ладно. Не очень-то хотелось. Все равно она все придумывает, хотя к ней постоянно липнут самые настоящие парни. Фрэнс всех отшивает. Такая она.
Лиззи совсем другая, она могла бы быть старшим братом. Она крутая, по-настоящему. Построит кого угодно. Она точно будет прокурором, как мечтает. Хотя Фрэнси тоже палец в рот не клади – короче, если б я был ботаном, она отпинала бы любого старшеклассника за кривой взгляд. А раз я не ботан, то сам отпинаю кого угодно. Папа говорит, что сестер надо защищать, даже если они такие взрослые.
Короче, свадьба. “В болезни и здравии и бла-бла-бла”. Но есть у меня один интерес – я слышал, что приедет Крис, сын крестной. О нем никогда не говорят – не потому, что скрывают, просто не говорят. Все знают все равно – какой смысл скрывать. Я раньше его ни разу не видел, хотя когда мне стукнуло десять, он приезжал и даже подарил мне скейт. Да такой, что я положил его рядом с кроватью и ночью пять раз просыпался, чтобы потрогать – есть он или мне приснилось. Крис вообще если приезжает – всегда такие классные вещи привозит, и девчонкам, и брату, и своим родителям, и моим иногда. Джереми всегда говорит – откуда ему знать, что нам понравится? Что вообще людям нравится? Как он понимает, они же из другого мира и вряд ли разбираются в скейтах или в платьях или в приставках. Это не просто дорогие вещи – это нужные вещи. И клевые. Помню, как Джереми сказал в Рождество – надо быть человеком, чтобы разбираться, так что вряд ли Крис сам выбирает эти подарки. Крестная тогда вышла на кухню и очень долго там была.
В общем, с тех пор как они приехали, я глаз с них не спускаю. Крис и его друг, они когда входят, как будто еще несколько ламп загорается – хотя ничего не включали. Их встречают крестная и дядя Перри, и мне кажется, что они не знают, как себя вести… что делать, потом наконец крестная обнимает Криса, а потом и другие подтягиваются. Какая все-таки Лиз красивая, они с Крисом были бы классной парой. Хотя ему и так неплохо. В том смысле, что друг его даже красивее чем Лиззи. Интересно, он замечает, что я его разглядываю? Мама всегда говорит, что таращиться некрасиво, но иногда просто нет выбора.
Короче, обстановка разряжается, и все продолжают, что они там делали – болтали, пили и все такое. Я так понял, что Крис и его друг заехали на минутку, потому что спешат на самолет – они вроде подарили Лиз и Джереми пентхаус (обе пары родителей все галдят, что это слишком дорого, зато новая семейка просто в восторге). И еще картину – такую же странную, как и они сами. Я ищу глазами Фрэнс, чтобы поделиться впечатлениями – картина точно ее заинтересует, но ее не видно. Может, на улицу вышла? Она не большой любитель шума, гама и суеты.
Снаружи очень светло – луна такая, что хоть граффити рисуй. Неподалеку стоит машина, скорей всего – это их машина, потому что большая и дорогая. Мне далеко не бедные и у нас тоже хорошие машины, но уж конечно не такая.
Мне интересно, и я подхожу ближе.
Даже не знаю, зачем это делаю. Но становится так тихо, только луна и эта машина, и свет отражается на капоте, будто краску пролили.
Через пару шагов мне вдруг кажется, что за стеклом кто-то есть. Не знаю, с чего я взял – просто внутри вроде как блеснуло или двинулось – не знаю. Я украдкой отпил из маминого бокала, но только сейчас начинаю чувствовать что-то странное.
А потом в машине загорается тусклый свет, и я вижу ее.
Она сидит в салоне, неподвижно – хотя, раз включила свет, значит не спит. Почему они ее оставили? Маленькую девочку в машине одну?
– Привет, – говорю я нерешительно. Потом вспоминаю, что меня не слышно, и машу рукой.
Она не отвечает.
Я делаю шаг вперед.
В школе есть девчонка, которая мне очень нравится. Ее зовут Максин Харт, она новенькая и у нее самые красивые волосы, что я в жизни видел. Только в комиксах у девчонок такие волосы, а у нее – по-настоящему, хотя она и носит немодные прически. Она из Уэльса, у нее акцент и очки, а еще говорят, что ее приемный отец – не-мертвый. Или ландшафтный дизайнер. Или и то и другое. Но она не болтает, и слухи остаются слухами. Мне все равно – она не похожа ни на кого, и порой ей приходится нелегко, но думаю, я умру на месте, если Максин Харт заговорит со мной. Фрэнси считает, что неплохо бы мне заговорить первым. Хорошо ей так считать. Наверное, я умру в любом случае.
Фрэнси говорит, что я симпатичный, и скорее всего это правда – потому что сестры, как правило, терпеть не могут братьев. Если уж она говорит, что я ничего – значит, так оно есть. Но это ничего не меняет. Подойду я к Максин Харт, или она ко мне – я просто умру и все тут. И не откачают.
У этой девочки волосы длинные и волнистые, даже кажется, что они шевелятся. Она старше, чем мне показалось сразу, по крайней мере – та часть лица, которую я могу видеть. Не похожа на маленькую. Но и на взрослую тоже. Бледная, прямо светится, тело прикрыто странным платьем, словно просто намотанная ткань, не видно ни рук, ни ног, ничего.
Я сглатываю. Я забываю, что мне нравится Максин… как ее фамилия? Я забываю, что мне нравится та девчонка из школы. Она качает головой, и волосы колеблются, как под водой.
– Привет, – снова говорю я хрипло. Она кивает, будто что-то сказала – а может, и нет.
– Я Престон. Как тебя зовут?..
Ее имя оседает в мозгу, будто кто-то просыпает его красной пылью на черном. Слова не поспевают за мыслями, не понимаю, как она ответила, не смогу его повторить. Да и зачем?.. оно там и осталось, просыпанное красным, въевшееся так, что не свести.
Она приподнимает острый подбородок, ткань одежды идет волнами.
С моей стороны со щелчком открывается дверца, хотя я не видел, чтобы она что-то сделала.
Чувствую себя нормально, но по лбу и по спине почему-то течет пот.
Немного поколебавшись, сажусь в машину. Вблизи рассмотреть ее оказывается еще сложнее.
– Почему они не взяли тебя с собой? – говорю шепотом. – У нас там столько еды, и можно есть сладкое сколько влезет. – Из складок появляется ее рука и касается меня, холодная, как перила в погребе. Тонкие и длинные пальцы. Очень длинные.
Я оглядываюсь и вижу маму и папу.
Они вышли на улицу и просто стоят неподалеку, молча, неподвижно, свет из окон падает прямо на них. Крис и его друг тоже. И крестная с дядей Перри.
Не знаю, почему мама такая белая. Помню, когда мне было лет пять, я выбрался на балкон и ходил по краю, как соседский кот, туда-сюда. И тут вошла мама, и лицо у нее было такое же – белое и ласковое. “Престон, милый, – сказала она тогда, – я достала мороженое! Твое любимое… Ты же не хочешь, чтобы оно растаяло?..” Конечно, я не хотел. Я слез с балкона, а она обняла меня и не отпускала так долго, что я точно заволновался за мороженое.
…Мне даже кажется, что папа держится за маму – наверное, много выпил. Девочка крепко сжимает мне руку. Друг Криса, Лассе, медленно обходит машину, а мама очень тихо говорит – и как только слышно:
– Престон, милый, иди сюда. Не торопись.
Лассе улыбается мне, и я не уверен, что понимаю эту улыбку – ведь в самом деле, он же не может бояться, они же ничего не боятся… Хочу спросить его о девочке, но слова куда-то деваются. Между тем он нажимает ручку двери – она подается не сразу, но потом все же открывается. Лассе наклоняется к девочке, проходит пара длинных минут, прежде чем та наконец отпускает меня, и я могу выйти.
Он сдвигает ее на мое место – тонкие руки оплетают его шею, и свет в машине гаснет.
– Простите, – говорит Крис, – простите нас…
За что, интересно? Когда я подхожу к маме, она действительно неважно выглядит. Наверное, свадьба – это все-таки очень утомительно. Папа закуривает – никогда не видел, чтобы он курил. Он два раза роняет сигарету, а дядя Перри – зажигалку. Крестная держит руку на моем плече, и она сильно дрожит.
– Холодно? – спрашиваю я. – Пойдемте внутрь, а то Лиз будет ругаться.
Уже внутри мама с папой вдруг не выдерживают и обнимают меня так, что даже что-то хрустнуло. Я смущаюсь – ну не в моем же возрасте, в самом деле? Фрэнси спрашивает, где мы были, и я почему-то не знаю, что сказать. На запястье непонятно откуда почти черный синяк – где это можно так приложиться и не заметить?
А перед сном мне становится очень страшно, и я впервые в жизни понимаю, что умру. Не то чтобы я этого не знал – просто раньше не думал. Что могу умереть. Или мог – хотя бы тогда, на балконе. Может, не сейчас, когда-нибудь, а может – завтра. Что-то произошло сегодня, но я не могу вспомнить, как ни стараюсь. Последнее, что осталось в памяти – луна, словно присыпанная красным.
Перед тем, как заснуть, я вспоминаю Максин Харт и решаю обязательно заговорить с ней завтра же.
*
Before you get in too deep
And you get burned by the heat -
Oh yeah
She’ll take you there
You know it happened to me…
СМЕРТЬ И ДЕМОН
Ты любишь конфеты и секс до утра,
Но дело не в этом,
Но дело не в этом.
*
Где-то в середине 13 века н.э. меня ударила молния. Шарахнула со всей серьезностью божьего гнева, когда я любовался грозой на оборонительной стене. Я не чувствовал тела около трех часов, опасно близко к рассвету, но у меня и не было и мысли о смерти. Ни когда истекал кровью в чистом поле, а солнце наступало на пятки, ни когда дрался однажды с соперником, многократно превосходящим по силе… после мы прожили вместе двенадцать лет, он спроектировал мне сногсшибательный сад и слепил с меня полторы сотни скульптур. Одна из них, приписанная мегаизвестному имени, до сих пор торчит в солидном музее – приятно, хотя я себе там и не нравлюсь. Однако я отклонился от темы – ни разу в жизни я не задумывался о смерти как конце всего, об этом пугающем, манящем и разрушительном ожидании живых, которое мне не довелось прочувствовать – или вспомнить. Наверное, просто было еще не время, а вот теперь оно настало.
Я приканчиваю уже третью бутылку, когда вижу Смерть. Он просто садится рядом за стойку и заказывает виски, но я узнаю его сразу – это ощущение, которого никогда не знал прежде.
– За мой счет, – говорю я бармену. Смерть лишь бросает на меня короткий взгляд темно-серых глаз. На нем кожаный пиджак, давно не модный, но составляющий с ним одно целое. Ему не нужно оружие, но, уверен, оно у него есть.
– Не хотите взять? – спрашивает он вдруг, совсем таким же голосом, как я ожидал. Сразу и не понимаю, о чем речь. Телефон вибрирует уже минут двадцать с короткими передышками, и это просто стало частью фона.
– Нет, – я сбрасываю очередной звонок.
– Кто-то заботится о вас.
– Кто-то слишком много на себя берет.
Когда восьмая бутылка подходит к концу, Смерть уже смотрит, не отрываясь. Ее запах окутывает меня, и это не тлен, а “Эйфория” от Кельвина Кляйна. Я ощущаю невероятную тяжесть, интоксикации или жизни в целом, но сбросить ее становится все более привлекательной идеей. Не то чтобы я раньше не напивался, но у каждого есть свой убийца, и мой – виски. Скорее всего, при жизни у меня была аллергия на какую-то его составляющую… впрочем, это уже не важно. Я выхожу, ощущая, как Земля несется в темном холодном вакууме, ускользая из-под ног. Мне только и нужно, что дойти до ближайшего переулка.
И Смерть толкает меня туда. Физически.
Его приостанавливает согласие в моих глазах. Он хорош собой, и это приятный бонус.
– Давай, – шепчу я, привалившись к стене. – Ты же хочешь.
Он молча разрывает ворот моей рубашки и кусает – глубоко, грубо, но я сам уже так глубоко, что боли нет.
Следующее – Смерть отстраняется, чуть глотнув моей крови. В глазах еще больше непонимания, чем раньше.
– Что вы делаете?.. – говорит он шепотом. – Я никогда… такого не… сколько вам лет?..
Я усмехаюсь. Неужто превратилось в уксус?.. Он смотрит без страха, но с опаской – не совсем то, что ожидаешь увидеть в глазах Смерти. Наверное, размышляет, почему я не сверну ему шею только потому, что могу.
– Это проблема? Нет? Тогда продолжай, перед Смертью все равны. – Он снова склоняется, но мне в голову приходит бредовая идейка. – Постой… дай мне секунду.
Последнее желание. Не убирая руки с его шеи, я достаю мобильник, неловко, едва не роняю. Набираю смс – “Прости за все, если получится”. Смерть хмыкает, и недаром – смс уходит практически по всем номерам в телефонной книге. Кроме одного – он опять звонит, я опять сбрасываю.
– Как знаете, – шепчет Смерть, прижимая меня к стене.
И я начинаю умирать.
Это глубже колодца и выше смотровых башен… это потеря всего. Я ничего не приобретаю, но не могу это прекратить. Такой страх, такая тьма, тянущая и сладкая – и растворение, за которым пустота. Ничего не решать. Ничего не контролировать… Как это прошло мимо меня?.. Забыть – такое? Я ощущаю палящее солнце затылком и камни под ногами, а еще запах, такой манящий – и неожиданно я наступаю на собственную косу, спотыкаюсь, падаю вниз, не чувствуя боли – и кругом только вода, холодная и желанная, а потом другая, новая тьма.
Это длится. И вдруг заканчивается, через минуту или через сотню лет, не уверен.
Я приоткрываю глаза чудовищным усилием – Смерть склонился надо мной, лицо в сужающемся радужном ореоле.
– Эй! Где вы живете?
*
В холле Смерть небрежно бросает меня на пол. Поскольку я все еще окутан им, то ничего не чувствую – по-прежнему проваливаюсь и взлетаю одновременно. Знакомый голос заставляет меня повернуть голову, приложив все усилия – почему-то я могу видеть только строго впереди себя, а слух мешает реальный мир со звуками подземных царств.
– О боже всемогущий.
– Не совсем… Смерть – это Майк. Майк – Смерть… – ворочаю языком еле-еле. Лицо Майка слегка перекошено – хорошо, что он не настолько смел, чтобы наделать глупостей. Однако он пожимает гостю руку, и я начинаю понимать, что эта злость направлена совсем не на него.
– Ноа, – представляется Смерть.
– Не могу сказать, что рад знакомству.
Тот лишь едва пожимает плечами.
– Да нормально. Никто не рад.
– Выпьете что-нибудь? – спрашивает Майк звонко и яростно, но очень вежливо.
– Спасибо. Уже напился более чем.
Я пытаюсь засмеяться. Всегда знал, что у Смерти есть чувство юмора.
Майку между тем совсем не смешно. Он сопровождает Смерть до двери, и тот уходит, лишь снова бросив на меня короткий странный взгляд.
Слух подводит, картинка скачет – только через пару минут, я понимаю, что Майк едва не срывается на ультразвук. Давно на меня так не орали. Мозг словно сквозь сырорезку пропускают.
– …псих ненормальный!! Тебя что, все так достало, что сдохнуть захотел?!! В чем дело, во мне?!!!
Я хочу открыть ему великую тайну, что мир вокруг него не вертится, но экономлю силы для чего-то менее очевидного.
– Майки, не кричи, – шепчу наконец. – Голова…
– Нет у тебя головы, Демон!!! Нет! Иначе не пришлось бы разгребать твой кризис среднего возраста!! – Из его глаз брызгают слезы, сверкая, как радуга. – Почему просто не завести молодую любовницу, как все?!! Или полезть в долбаные горы с долбаным альпенштоком, или прыгнуть в долбаную Ниагару?! Знаешь, я никогда не мечтал однажды получить твой труп с посыльным!!! И какого хрена ты не берешь трубку?!!!
Это сбивает меня с волны, как скрипичная фальшь, единственное мое желание – прервать:
– Я… говорил неоднократно… если что-то не по душе… можешь уходить, я тебя не держу. И обеспечу всем, чем нужно…
Майк замолкает, резко, будто получил по лицу. Тишина звенит в ушах, когда он поднимается с колен.
– Что ж, наслаждайся смертью, – его голос негромкий, усталый и злой. – Зови, если буду нужен.
Падение все еще длится, минуту или сотню лет, но его вкус почему-то меняется. Майк исчезает из моего поля зрения, я не могу повернуться, чтобы увидеть его. Это страшновато. Настолько, что все другие ощущения уходят и теряются, я дышу, будто это поможет. Слишком мало крови, чтобы запустить сердце. Не помогает.
– Эй… – выдыхаю я наконец – вдруг услышит. – Я… уже закончил. Правда.
Через несколько необычно тревожных секунд он возвращается. Аккуратно поворачивает мою голову, чтобы я мог его видеть. Звуки еще колеблются, но ощущается теплая вода, холодный металл и кровь. Его кровь.
С таким лицом, как у Майка сейчас, зеркало не нужно, и я фыркаю:
– Красавчик, да?..
– Фильм ужасов. – Голос невозмутим, но чуть подрагивает. – Серьезно, капец просто. У тебя кожа будто изнутри растрескалась… а на ощупь как полиэтилен. И глаза…
Я шевелю кончиками пальцев, чтобы он замолк. На его ладони рана – Майк макает губку в воде, смешанной с кровью, и проводит по моему лбу. Божественное ощущение. Интересно, моя монстера чувствует то же?
– Что ты всем наговорил? Калеб звонил на грани слез, Джиа напугана, Монти вообще чуть в первый самолет из Сан-Франциско не прыгнул. Пришлось авансом соврать, что с тобой все в порядке.
– Кто еще звонил?.. – шепчу я сквозь волны наслаждения, смывающие знаки смерти. Майк достает телефон из моего кармана.
– Я. Восемнадцать раз.
– Кто еще?..
– Да тут полно неотвеченных.
– Полно?..
– Несколько. Огласить?
– Только самые странные…
– Данте. Кто-то записанный как Стеклянный Цветок. И 75D – что это?
– Размер груди, – говорю я, но он даже не реагирует на шутку. Хотя это и не шутка, в общем-то…
– А кто такая Линдси?
– Кто такой, – поправляю я. – Четверка по пятибалльной… боже, Линдси Харт из Бристоля, радость моя, как давно не вспоминал…
– А вот он тебя помнит. Прислал смс “Гори в аду”.
Я снова пытаюсь смеяться, получается чуть лучше, и Майк наконец улыбается. Губка скользит по плечам, по шее, огибает лицо, чуть касается рта, оставляя за собой полосы восстановленной кожи. Будь у меня больше сил, я впился бы в нее зубами. Будь у меня меньше воли… я искупался бы в крови.
– Что? Похорошел?..
Майк качает головой.
– Ненамного. Хорошо, что я не такой поверхностный, как ты, и люблю не за красоту.
– Что с того? Я вот да, поверхностный… но тоже – не за красоту.
Губка приостанавливается.
– Не за красоту что?
Я молчу, и через пару секунд Майк возобновляет движение – что не означает, что он отстал.
– Тогда за что?
– Хочешь знать?..
– Конечно.
– Ты идеальнейший… садовник. Ты до сих пор рыдаешь по мелочам. – Голос постепенно садится, последние слова – почти шелест. – И… всего после шести месяцев тренировок ты можешь фехтовать не хуже меня, но старательно это скрываешь. Еще?
– Потом. Отдыхай.
Он смотрит на меня очень долго – или мне так кажется. А потом наклоняется, очень медленно – или это кажется тоже.
– Майки, не надо… у меня язык как зимняя резина…
Плавным движением иллюзиониста Майк подносит к своим губам острие ножа.
– Я это исправлю, – шепчет он.
И исправляет.
В поцелуях на смертном одре самое главное – не убить партнера. Я по праву могу собой гордиться. И им тоже, ведь доверять мне в такой ситуации – самоубийство, смелость или полный идиотизм. Надеюсь, это все-таки второе, и я его недооценивал.
– Это было мило, – говорю, когда он отстраняется. От чистой крови связки заработали, и голос уже не похож на шипение умирающего гада. – Наверняка захочешь благодарности за доброту?
– За кого ты меня держишь?! – притворно обижается он.
– За юриста.
– Ну вообще-то… ты кое-что обещал мне.
Мда, как же не вспомнить единственное данное обещание.
– О, Майки. Ты же не специально выбрал время, когда я не могу сопротивляться?..
– Специально? Что ты. Такое время могло и не настать.
Майк резко обливает меня остатками воды, а потом помогает встать – если это так называется. Хотя он сильный и я вешу фунтов на семь меньше обычного, все равно тяжеловато. Но раз хочет – ладно.
Обнимаю его за шею – по крайней мере, пытаюсь. Руки все еще как без костей.
– Только будь поласковее. У меня тыщу лет этого не было…
– Я иначе и не умею.
Обессилев от болтовни, роняю голову ему на плечо и практически висну. Уже у двери он не выдерживает:
– Тысяча лет – это же в переносном смысле?..
Я молчу. Берегу энергию.
Жизнь возвращается очень медленно. Смерть остается… но, похоже, это не так интересно, как мне казалось. Или время еще не пришло. Что ж, если это кризис среднего возраста, то Майк вряд ли застанет следующий, что хорошо.
Или не хорошо…
В любом случае, пока что остановимся на жизни.
*
I had a vision I could turn you right -
A stupid mission and a lethal fight…
*
СМЕРТЬ И АЛЕКС
Твое имя давно стало другим,
Глаза навсегда потеряли свой цвет.
Пьяный врач мне сказал – тебя больше нет.
Мы так устроены – не думать о смерти, зная, что ее не миновать. Мы не думаем о ней, даже когда она стучится в дверь. И только когда она уже стоит у кровати, некоторые из нас соглашаются ее заметить. В самом деле, это особенность нашей короткой жизни – жить так, будто смерти просто нет.
И конечно, мы ее не зовем. Только в самом крайнем случае.
Сегодня я чувствую себя неплохо и попросил, чтобы мою кровать придвинули к окну – раз уж хождение ограничено, остается смотреть на тех, кому повезло больше.
Окна палаты выходят на больничный парк, из освещения там только пара фонарей, но я ее вижу. Конечно, я ее вижу, и она видит меня. Волосы охватывают голову, как огонь спички, сияние отражается в глазах, превращая их в две крошечные луны. Лишь на мгновенье меня охватывает острый страх из далекого прошлого – что это снова Рори пришла навестить меня, но в этот раз он беспочвенен.
Проходит всего пара минут, прежде чем она поднимается на мой этаж и замирает в дверном проеме.
– Я тебя услышала.
От неожиданности я не знаю, что сказать – хотя и прекрасно понимаю, о чем речь. Когда Пенни прошла свой последний курс химиотерапии, то взяла с меня – буквально вытрясла – клятву убить ее, если такое случится еще раз. И поклялась сделать то же самое для меня. Я дал обещание, даже не представляя, как исполню его, отказываясь от самой мысли, что она может покинуть меня однажды. Мы были детьми, да.
И если в один из моментов слабости я и позвал смерть, то обращался не к ней. Просто так получилось.
Пенни все еще стоит в дверях, будто не решается войти, будто старые глупые легенды – правда, и я отвечаю:
– Не подойдешь?
Ее походка как всегда легка, чем я уже давно не могу похвастаться. Я вспоминаю, как много десятилетий назад она вот так же вошла в мою убогонькую комнату в общежитии Лэнга и прошлась по ней, небрежно запустив пальцы за пояс джинсов – моя умнющая сестра, нацеленная на Гарвард, тогда она сказала – это круто, Алекс. Это комната настоящего крутого парня, и тебя заметят даже выпускницы, не сомневайся, брат, ты будешь одним из немногих первокурсников, кого позовут на вечеринку. И я, с мозгами, рассчитанными не более чем на средненький колледж, обожал ее тогда больше всего на свете, потому что она всегда знала, как подбодрить меня. С того самого дня, как нам сообщили чудовищную весть, навсегда изменившую наши жизни. Да, тогда я думал, что страшнее ничего и быть не может. Конечно, я был не прав.
Сейчас она скользит перистым облаком, так же огибая мою палату, но ничего не говорит. Каждая черта ее лица опечатана вечностью десятилетия назад, и к этому трудно, очень трудно привыкнуть. Но глаза… в них было больше радости, даже когда я видел их последний раз залитыми слезами. Хотя я и старался не запоминать тот раз как последний.
Она все медлит, будто оттягивая тот момент, когда нужно будет подойти ко мне – и наконец я просто хлопаю по кровати рядом, как в старые добрые времена.
– Выглядишь не очень, – говорю наконец, и она улыбается.
– Да и ты, братец, прямо скажем, не Руди Валентино.
Я начинаю смеяться, и она со мной, негромко и рвано. Пенни берет мою руку, морщинистую, узловатую руку старика, и мне страшно даже взглянуть на такой контраст.
– Как ты вообще?
Она пожимает плечами, неестественным угловатым жестом.
– О, прекрасно. У нас все просто замечательно, я много работаю, столько проектов… Все замечательно, правда. Если можно так сказать, жизнь просто кипит…
Я прерываю ее, сжимая обманчиво хрупкую кисть, и тут вижу то, во что не хочу верить – то, что предвидел, только она вошла – ее губы вдруг сжимаются, а по щеке ползет аметистовая слезинка, медленно, будто капля воска. Она падает на простыню, оставляя бледно-розовое пятнышко… а потом Пенни склоняется к моей груди и начинает рыдать. Тихо, сдавленно, почти не прерываясь на вдохи.
Обнимаю ее – так крепко как могу. Волосы касаются моей щеки – они снова кудрявые, и ощущать их знакомо и чуждо одновременно.
– О боже мой, – говорит она, тихо и горько. – Как хорошо было бы вот так умереть с тобой рядом, просто закрыть глаза и никогда не проснуться. Мне нужно было так и сделать, много лет назад…
– Так ты хочешь, чтобы я исполнил клятву?
От такой неожиданности Пенни замолкает – ей нужно время, чтобы понять, что я не серьезно. Мы понимали друг друга с полувзгляда, но это было очень, очень давно.
– Значит, не говори ерунды. Мой век короток, но ты боец и всегда была. Ты не можешь все бросить, что бы ни случилось. Данте твой ничего не смыслит в управлении, ему бы только развлекаться, а Улисс, как я понимаю, довольно жесток. Кто будет его сдерживать, если не ты?
Всхлипнув, она приподнимается, чтобы взглянуть мне в глаза.
– Ты много знаешь…
– Если ты наблюдала за мной, то и я за тобой тоже. Как же иначе?
– Я думала, ты меня забыл.
На это даже не знаю, что сказать, и стоит ли. Рука Пенни на моей груди подрагивает, ее тело остывшее, по-настоящему. И когда я сказал, что она плохо выглядит, то не преувеличивал. Она кажется потерянной и голодной, в их смысле этого слова, который так сильно отличается от нашего.
– Пенни, что с тобой происходит?
– Ничего нового… Только что я чуть не убила человека, Алекс… а ведь он просто показал мне дорогу. – Она издает короткий диковатый смешок. – А дома… когда услышала, как ты меня зовешь – обрадовалась. Обрадовалась! Алекс, как ты думаешь, зачем я здесь?
– Убить меня?
Странно, но страха совсем не чувствую. С тех пор, как болезнь зашла достаточно далеко, я боюсь не смерти, а лишь невозможности попрощаться – и не верю, что Пенни лишит меня этого. Возможно, это опрометчиво, но вариантов сейчас немного.
Она улыбается, знакомой, родной, хоть и горьковатой улыбкой, и я не могу не улыбнуться в ответ.
– Тогда, в детстве, это звучало проще.
– Но я думал, ты не… Джимми говорил, что ты… не убиваешь.
– Да, я такая, – легкая горечь в улыбке и голосе становится полынной. – Филадельфийская девственница на сухом пайке… Данте говорит, что это сохранит мою душу, и действительно в это верит.
– Что-то не так, Пенни?
– Нет… То есть – я не знаю, Алекс. – Она садится, прижимая мою руку к груди, лицо полупрозрачное, еще чуть-чуть – и будут видны вены. – В общем-то все в порядке, только бывают моменты… Данте, он… любит Улисса, так сильно, а ведь он убийца. А меня, выходит, любить не может, такую, как есть… как я стала. Какой он меня сделал. Я все это нормально переношу, но порой барабаны в ушах стучат и стучат… и не умолкают… В полдень проснусь – и каждое сердце слышу… каждое сердце городе, а они рядом спят и ничего не слышат, ничего… Такие спокойные. Перед ними хоть глотку кому перережь – даже бровью не поведут. А мне даже здесь нелегко, Алекс… знаешь, когда опомнилась, я выпила четыре пинты перед приходом сюда, чтобы не слететь с катушек – а твое сердце все равно так бьется, и за три этажа слышно, как кровь переливают, и она – кап…. кап…
Пенни зажмуривается, прижимает пальцы к глазам, и лицо постепенно, очень медленно теряет остроту.
– Ну почему он не может любить меня такой, как есть? – спрашивает она еле слышно. Я сжимаю ее руку, тяну к себе, но она отстраняется. – А Лис… иногда я даже не уверена, любит ли он меня, или только потому, что Данте меня любит, только ради него…
– Значит, любит все-таки?
– Я не знаю… Я не знаю, что делать.
– Ты с ними говорила?
Она молчит. Это что, не приходило ей в голову?
– Пенни, о боже, о чем ты думаешь? Поговори с ними. С ним! Не знаю насчет Улисса, но он точно любит тебя, это одна из немногих вещей, в которых я не сомневаюсь.
Не думал, что по-прежнему будет так тяжело говорить об этом. Говорить о нем, даже не произнося имени. Сукин сын, ублюдок, он обещал сделать ее счастливой!
– Тогда почему Данте не сделал меня своим сателлитом?! – говорит она резко. – Раз так хотел, чтобы я осталась человеком? Боялся, что я могу вернуться к тебе в любое время, наплевав на правила и последствия?! Я ведь могла бы, Алекс, ты знаешь, что могла бы!
Будь я проклят, если не знаю. Будь он проклят, если не знал. Я запускаю непослушные пальцы в ее кудри, глажу, ласково отвожу от лица – это всегда работало. Может, сработает и сейчас.
– Да не поэтому, глупая ты девчонка. Я его видел, я с ним беседовал, забыла? – Он же вырвал мне сердце, подумал я, оставив мысль несказанной. – Поверь, он просто боялся потерять тебя даже через несколько сотен лет. Ты – его главное сокровище, Пенни, и он всегда знал, что не разлюбит, никогда. Верь ему, как я верю.
По ее щекам все еще текут слезы, но глаза чуть светлеют, уже не напоминая замочные скважины на адовых дверях.
– И Улисс – если бы он не любил тебя, то давно бы избавился. Если он согласен делить с тобой самое дорогое – другого подтверждения и не надо.
– Лис всегда целует меня первой, – говорит Пенни неуверенно. – Они оба всегда целуют меня первой, а потом друг друга…
– Так что поговори с Данте, прежде чем доведешь себя до нервного срыва и наделаешь непоправимого. Он разберется. Они разберутся, если дорожат тобой – найдут выход, и все будет хорошо. А если ты права – то бросай их к чертовой матери, мерзавцы просто тебя недостойны.
Тут Пенни коротко смеется, и хотя это мало похоже на ее прежний смех, я чувствую облегчение.
– Ты всегда умел это делать, Алекс.
– Ты всегда умела лучше. Если бы не ты, не знаю, как бы я пережил наше сиротство.
Она смахивает последние розовые слезинки.
