Текст книги "Зинка vs Covid-19"

Автор книги: Ник Шумрок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Ник Шумрок
Зинка vs Covid-19

Предисловие

Итак, уважаемый читатель, перед тобою роман. Правда, он еще не закончен, но в этом нет ничего удивительного. Классики русской литературы, такие, например, как Достоевский или Тургенев, размещали отдельные главы своих романов в «толстых» журналах, и сами, порой, не знали, куда повернется сюжет и что в итоге выйдет. Бедняга Достоевский не раз в своих письмах сетовал на то, что ему приходится писать «к сроку», а деньги, за еще ненаписанные главы, уже «прожиты».

А, поскольку это – роман, то он, естественно, о любви. О любви обычной и не совсем.

И манеру изложения автор выбрал необычную, не традиционную. Он специально разбил текст на мелкие части, чтобы читатель не уставал, а, кроме того, он перемешал их так, чтобы ты не сразу догадался, что к чему. У кого хватит терпения дочитать его до конца, у того из этих текстовых «пазлов», в итоге, составится общая картина любви двух людей. Один из влюбленных не обязательно автор, другой – может и вовсе несуществующий человек.

1.

Зинка убежала в ближайшую парикмахерскую делать маникюр и должна была вот-вот вернуться. Её желание хорошо выглядеть в филармонии, куда мы собирались вечером, было вполне объяснимо.

Услышав поворот ключа в замочной скважине, я машинально спросил:

– Зина, это ты?

Но, подняв голову, опешил. В дверях стояла почти Зина, но слишком уж помолодевшая. Одним маникюром это превращение объяснить было трудно.

О существовании Тамарки я знал, но ни разу вживую её не видел.

– Ты кто такой и что делаешь в чужой квартире? – слегка испуганным голосом спросила она.

– Начну отвечать с конца, – попытался отшутиться я, – как вы могли заметить, лежу на диване в квартире моей матери.

– Хватит дурака валять, – слегка успокоившись, перешла в атаку Тамарка, – это квартира мое́й матери. Последний раз спрашиваю, что ты здесь делаешь? Или, – она ловко извлекла из кармана телефон, я звоню в полицию.

– Не спешите, Тамара! Не лучше ли, сначала позвонить Зине? Она ушла делать маникюр и должна вот-вот вернуться.

Услышав мой спокойный ответ, и поняв, что я не вор и не грабитель, она немного успокоилась и стала звонить.

– Какая она тебе Зина? – пробурчала она, – Ты ей в сыновья годишься.

– Так я и есть её сын. Приемный, правда, и юридически, пока, не признанный! А вы, стало быть – моя потенциальная сестра.

– Ну, хватит болтать чушь! – она наконец отыскала номер матери в телефоне и включила громкую связь.

– Мама, что это за тип лежит на твоем диване?

– А, Тамарочка, – послышался голос Зинки, – здравствуй, дорогая. В кои годы ты заглянула ко мне? Последний раз была, кажется, год назад? Или полтора?

– В том же самом я бы могла упрекнуть и тебя.

– Ну, ты же знаешь, какие у меня отношения с твоим Витей.

– Вити давно уже нет. Я его прогнала. Так ты не ответила, что за кота ты у себя приютила?

– Ну, это совсем не кот, а Шурик, мой хороший друг.

– Мама, какой друг, он тебя вдвое младше.

– Тамара, я сейчас приду, и мы продолжим этот разговор втроем, я уже поднимаюсь по лестнице.

И, действительно, снова в замочной скважине провернулись ключи, и на пороге появилась Зина.

– Ну, привет дорогая! – она слегка приобняла дочь и поцеловала в щёчку.

– Мама, ты, правда, собираешься его усыновить?

– Да нет, это он так шутит. Мы просто друзья. Бегаем вместе по утрам, ходим в кино, по музеям. Сегодня вечером, кстати, идем в филармонию.

– Мама, а ты давно его знаешь? Может он брачный аферист, черный риэлтор. Отнимет у тебя квартиру, и ты останешься без жилья на улице. Предупреждаю, я тебя к себе не пущу, будешь жить на улице. Почему я должна расплачиваться за твою дурь.

Мне надоело слушать её стенания, я вышел в прихожую:

– Уважаемая Тамара! Я не брачный аферист и не, как вы выразились, черный риэлтор. У меня, в доме напротив, собственная квартира, а с вашей мамой мы, действительно, хорошие друзья. Она нравится мне и как женщина и как человек.

– Да, Шурик живет в соседнем доме.

– Мама, не будь такой дурой. Ты точно уверена, что это его квартира? Может он давно вычислил тебя, снял квартиру рядом, и решил тебя облапошить. Ты документы на квартиру видела?

– Не видела, и они меня даже не интересуют.

– Мама, ты совсем спятила? Ну, не верю я в дружбу людей с такой разницей в возрасте. Я понимаю, седина в, – тут она запнулась, придумывая какое слово употребить вместо «бороду», – голову, бес в ребро. Хочется на старости лет снова испытать романтические чувства?

– Зачем вы обижаете свою маму, Тамара, – вступился я за Зинку, – во-первых, она совсем не старая, во-вторых, она красивая женщина, и, в-третьих, она прекрасный душевный человек, и имеет право на личное счастье в любом возрасте.

– Это ты, что ли, собираешься её осчастливить? – презрительно посмотрела на меня Тамаркаа, – кстати, квартира наша общая и без моего согласия у тебя не получится её умыкнуть.

– Конечно, мне вовсе не хочется доказывать вам, что я не «верблюд», но, я сейчас же схожу к себе и принесу документы на квартиру и свой паспорт. Можете даже все документы скопировать и пробить по всем базам. А делаю я это только для того, чтобы у Зины не проросли «семена» сомнений, которые вы хотели бы посеять в её душе.

– Давай, давай, всё неси. Кстати, у меня хороший знакомый в городской прокуратуре работает, сразу предупреждаю.

– У меня нет никаких дурных намерений в отношении вашей мамы, и вашей квартиры.

– Ну, хватит уже, Тамара. Заладила одно и то же. Неужели я совсем уже выжила из ума и не могу отличить хорошего человека от актера, желающего обдурить женщину. У нас с Шуриком столько общих интересов. Книги, поэзия. Кстати – он альпинист. Мы, на прошлой неделе ездили вместе на скалы.

– На Ястребиное? И спали в одной палатке?

– Мало того, даже в одном спальном мешке.

– Ну, ты, мать, точно, на старости лет «с дуба рухнула!»

2.

Собирались выехать пораньше, но Зинка оказалась такой копушей, долго искала на забитой всякой всячиной антресоли свой рюкзак, потом долго не могла вспомнить, где у неё хранятся скальники. Мешочек с магнезией отыскался в куче клубков шерсти, а обвязка затерялась в ящике тахты. Но, дольше всего она искала спальник.

– Зина, зачем он тебе, – подшучивал над ней я, – у меня же двуспальный, хватит места для двоих.

– Раскатал губу! Прямо я лягу спать с мужчиной через месяц после знакомства.

– Месяц? А у меня такое чувство, что мы знакомы с тобой тысячу лет.

– Смотри, как ты меня ловко состарил на тыШу лет.

– Когда мы доживем до этого возраста, то разница в каких-нибудь тридцать пять уже будет не важна.

– Нет, нужно найти спальник. Ты тоже стал для меня за неделю близким и родным, но спать с тобой в одном спальном мешке я пока не готова. Тем более, что сплю всегда совершенно голой, без всяких тряпочек и резиночек. Занималась, когда-то в юности йогой, а они советуют лучше накинуть на себя лишнее одеяло, но спать без одежды. Ну, вот он и отыскался, и, кажется, даже моль его не поточила.

– Лучше бы поточила, – взяв шутливый тон, как бы разочарованно прошептал я на ушко и поцеловал её в щёчку.

– Ну, всё, можно ехать?

– Куда ехать, а продукты, жорнабор?

– Что-что?

– Ну, разные кружки, ложки. Они у меня где-то в отдельном мешочке хранятся.

– Зина, всё купим в «Ленте», перед выездом на КАД. И продукты и одноразовую посуду.

– Вам, молодым легко, вы не помните времена, когда в магазинах полки были заставлены трехлитровыми банками с березовым соком и маринованными зелеными помидорами. «Страна вечнозеленых помидоров», горько шутил народ. Наше поколение уже не переделать, мы привыкли всем запасаться впрок, все носить с собой. Набьешь, бывало, рюкзак, обвешаешься веревками, котелками и по тропе Хо-Ши Мина. У нас в секции был инструктор, Исаков, так он пер вперед как лось, да еще и подгонял группу, чтобы не отставали. Из Кузнечного до Шторма за полтора часа по пересеченной местности добирались.

– Мы тоже с отцом ходили несколько раз из Кузнечного. Однажды попали под взрывные работы на карьере. Успели в железной будке укрыться. Правда, камнями нас не засыпало, но перепугались здорово.

– А я в первый раз вообще через Севастьяново добиралась.

– Извини, Зиночка, давай ты расскажешь об этом по дороге. Не обижайся, я сам тебе напомню об этом. Не обижаешься?

– Нет, конечно. Давай, тащи рюкзак в машину, а я быстренько приму душ и переоденусь. Через пять минут спущусь.

– Ага, а через каждые пятнадцать минут я должен буду помешивать варенье, чтобы не пригорело.

– Иди уже, остряк, не то я, действительно, обижусь и никуда не поеду.

– Прости, Зиночка, вырви мой поганый язык с корнем.

– Ещё чего! Забрызгаешь мне всю квартиру кровью. Так и быть, прощаю, я сегодня добрая.

– Ты всегда у меня добрая.

– Больно много ты обо мне знаешь? Недели еще нет, как мы с тобою познакомились.

– И на круги свои возвращается ветер. Я тебе только что сказал, что знаю тебя тысячу лет.

Спустившись вниз, я засек время и стал ждать Зину. Чтобы не тратить время выслал ей файл с началом своей повести. Она, конечно, вышла не через пять минут, как обещала, а через двенадцать с половиной, но я простил ей эту непунктуальность, как только увидел эту её мило улыбающуюся рожицу.

– Загляни в свой гаджет, когда выедем за город.

– А что там такое, – она быстренько достала планшет.

– Да я тебе один файл прислал. У тебя есть программа для чтения вордовских файлов?

– Не знаю, я с современной техникой не шибко дружу. Помню у нас в институте ЭВМ стояла. Целых пол-этажа занимала, – ты про этот файл, «Первая любовь Иудифь?»

– Да, про неё, только не спеши сейчас. Вот выедем хотя бы на КАД, чтобы ничего не отвлекало.

– Хорошо, Шурка, я только открою и самую малость прочту, сильно я любопытная, однако. Ой, про какую-то старуху, наверное, прототип – это я?

– Ну что ты, во-первых я написал это еще до того, как встретил тебя, а, во-вторых, там не о старухе речь идет, а о любви. Всё, закрывай планшет, идем затавариваться в «Ленту».

Уже выехав на хайвей, Зина оживила свой планшет, и увлеклась чтением.

– Ой, Шурка, а давай я буду вслух читать, я хочу смотреть на твою реакцию

– Давай, только, если тебе начало не понравится, то ты не читай дальше.

Первая любовь Иудифь

«В окрестностях горы Кармель умирала старая Иудифь. Всю жизнь она прожила одна на берегу моря, ходила босиком по прибрежному песку и все время разговаривала сама с собой. Детей у нее не было, мужа тоже, ибо, кто же возьмет себе в жены сумасшедшую. Никто не знал, сколько ей было лет отроду, но самый старый житель этих мест помнил её с детства. А ему самому стукнуло в этом году восемьдесят пять.

Уже отходя в иной мир, Иудифь призвала к себе местного раввина и, с трудом шевеля губами, начала свою тихую исповедальную речь.

«Рабе! Вы знаете меня давно. Я прожила всю жизнь здесь на берегу. Но были в моей жизни три года, когда я покидала Иудею и бродила по всей Палестине, в те времена, когда еще стоял в божественном Ерушалайме второй Храм. Его еще не разрушил римский император Тит».

– Ой, Шурка, откуда ты всё это знаешь, Тит, Ерушалайм. Что-то на Булгакова смахивает.

– Ну вот, и ты туда-же. Как будто один Булгаков был специалистом по истории христианства. А, почему ты не вспомнила ещё Дэна Брауна или Юлию Латынину. Там будет и про девочку-изгойку, и про любовь. Читай дальше.

«Родилась я в бедной семье и с детства видела неравенство и нищету. Отец мой, горбун от рождения, не мог заработать и динария, мать – плебейка, без рода и племени. Семья жила в жалкой лачуге на берегу моря. Голод! Я всегда была голодна и плохо одета. Нет, то, что я носила, нельзя было назвать одеждой – это были лохмотья, едва прикрывавшие тело. Мои сверстники по наущению родителей со мною не водились. Они тотчас разбегались, как только я подходила к ним, – никто не хотел играть с голодной и плохо одетой девочкой. Уже издали они показывали на меня пальцами и кричали вслед: «Оборвашка, оборвашка»! Почему все дети так жестоки? Хотя и взрослые им подстать. Мне так хотелось быть с ними рядом, играть в их игры. Я тайно наблюдала, как они играют в догонялки, бегают наперегонки, прыгают, бросают друг другу и ловят мяч. О, как я хотела быть как все они!

Но они не принимали меня, и я привыкла одна скитаться по морскому побережью, собирать раковины и отполированные прибоем разноцветные камешки, карабкаться по отвесным скалам, валяться в траве и наблюдать за деловитой возней муравьев, за полетами шмелей, пятнокрылых бабочек и блескокрылых стрекоз, за греющимися на солнце ящерками. Словно сделанная из камня замрет она и смотрит на тебя, не мигая, но стоит только пошевелить рукой, как она, ловко извернувшись, исчезает в траве, будто ее и не было. Глаза стрекоз, садящихся на качающуюся от ветра травинку, похожи на две капли утренней росы. Заметив выброшенную на берег медузу, я относила ее в море, на глубину, и ни одна из них не обжигала меня своей бахромой.

Природа не смотрела на то, как я одета, а принимала меня в свои объятия, оберегала и заботилась. Я понимала, что это меня защищает тот грозный Бог, про которого все время поминает раввин в синагоге.

Когда я заходила туда, уже на входе за мной следило «око» того, которого имя нельзя произносить, и я не могла понять, как такой суровый Бог мог сотворить всю красоту такого прекрасного, совершенного мира.

Только в жесточайший шторм, забравшись на вершину скалы, я видела и понимала силу этого грозного Бога. Стоя на самом краю обрыва я любовалась бушующим морем, разбивающим о скалы громадные волны, обдающие меня с ног до головы брызгами и пеной, я понимала, что Он давно бы убрал и меня и избранный им народ, если бы захотел, Но еще я понимала, что Он этого делать не желает, а хочет только лишь научить его. Здесь, на берегу моря, я поняла свою избранность, поняла то, что это я защищаю свой народ. Я видела силу творца и только я одна, а не все эти раввины, понимала его.

Летом мои каштановые волосы выгорали на солнце и становились огненно-рыжими, а в зимнюю стужу снова становились почти черными, как смоль. Зиму я тоже проводила на побережье, но больше для того, чтобы собрать все то, что вынесло на берег море, все, что горело, и чем можно было обогреть наше ветхое и продуваемое ветром жилище. Но ведь холода длятся у нас недолго. Весной, в марте, уже тепло, и можно греться на солнце среди скал. У меня было свое укромное местечко в камнях, куда никто не мог добраться. Как по лестнице я забиралась по раскидистой сосне на самую вершину скалы, где была закрытая от посторонних глаз площадка, и, раздевшись, загорала на щедром весеннем солнце».

– Слушай, Шурка, ты меня извини, но я, почему-то, сразу вспомнила своё детство. Нет, я не была изгоем, меня не травили сверстники, но я тоже любила быть одна. Я же родилась и жила до окончания школы в 1970 году в степи, на целине. Голодной я не была, а вот с одеждой тогда было туго. Мама перелицовывала свои платья и шила из них одежду мне.

Ничего, что я утянула одеяло на себя?

– Конечно, Зиночка, ничего, я же ничего о тебе пока не знаю. Рассказывай, милая.

– Ну, так вот, как и твоя Иудифь, я проводила лето в степи.

«Представляешь, жара под сорок градусов, прямо как в твоей Палестине, я бреду по степи, а идти еще долго! Воду, что с собой берешь, выпиваешь сразу, съедаешь бабушкин пирожок, а возвращаться далеко.

Устанешь, ляжешь на спину и смотришь в синеву неба. Облака, как неведомые чудища. Вот огромный кит в окружении дельфинов, и тут же кит превратился в бегемота, а потом бегемот – в стаю сельдей. А там, в сторонке, глядишь – черепаха, панцирь просвечивает перламутром. И у тебя на глазах «чурупаха» превращается в бизона, а потом в огромную свинью.

Высоко в небе, забравшийся к самым облакам жаворонок неистово машет крыльями. Такое ощущение, что это – какой-то круглый шар с трепещущими краями. Кажется, что стоит ему сложить крылья, и камнем упадет вниз. Но не падает, и, знаю, не упадет! Не то – коршун! Расправив крылья, высматривает добычу, парит, как орел, «с отдаленной поднявшись вершины». Какие здесь, в казахских степях, вершины? Здесь, вдали от человеческого жилья, ему не достать малого цыпленка или утенка. Он высматривает мелких грызунов, полевых мышей или сусликов. Чуть замешкается зверушка, и враз окажется в когтях хищной птицы».

– Зина, ты так «смачно» про всё это рассказываешь, я боюсь, что заслушаюсь и мы угодим в кювет.

– Всё, замолкаю, гляди внимательно на дорогу.

– Продолжай, умоляю, я пошутил. Слушай, нам стоит писать вдвоем, как Ильф с Петровым или Стругацкие.

– Издеваешься?

– Нет, вполне серьезно. Я только думаю, какой псевдоним нам с тобою выбрать? Может Шурзинка, или Зинашка? Это я вспомнил, что мне отец рассказывал. У него дядька был, которого родители назвали Яшкой, в честь отца. А, когда он стал совершеннолетним, то сменил его на Илью. Так его старшая сестра звала Ильяшкой! Забавно, правда?

– Да, смешно, конечно – Ильяшка. А, вообще, это несправедливо, когда тебе дают имя в таком возрасте, когда ты не понимаешь, нравится оно тебе или нет. У меня в школе была одноклассница, которую родители, следуя тогдашней моде, назвали Жанной. А фамилия у неё была – Курочкина. Мы все ржали, когда училка вызывала её к доске – Курочкина Жанна. Правда, когда она вышла замуж, то взяла фамилию мужа – Могильная. Тоже ведь смешно звучит – Жанна Могильная.

– Хорошо, Зина, подумаем на счет псевдонима, а ты продолжай свои воспоминания.

«До горизонта – степь кругом! Ни подъема, ни впадинки. Одна горушка в окрестностях есть, бикилекская Шишка! Курган! Говорят, что когда Мамай шел (или возвращался), то насыпали ее на могиле не то умершего от ран военачальника, не то любимой наложницы! Курган овальной формы, и мне, не видевшей гор, казался в детстве огромным! Когда приезжала в гости к бабушке, часто поднималась на Шишку.

А ковыль в степи! Кого ни спросишь здесь, на северо-западе, никто не знает: «Ну, говорят, трава такая!», а это не просто трава. Колышется степь ковыльная, словно волны морские. Стебель у ковыля цвета оливкового! Оливковый? Откуда мне было знать тогда, какого цвета оливки? Он цвета выцветшей на солнце солдатской гимнастерки. Помню, от отца сохранилась такая гимнастерка, мама мне ещё из неё юбку пошила. Хорошая была юбка, крепкая и не маркая. Стебель у ковыли с прожилками посветлее, переходит в молочно-восковый, а сам распущенный колосок отдает светло-сиреневым!

А стрекозы, кузнечики, муравьи в степи? Уляжешься на траву и наблюдаешь за ними, как Жан Анри Фабр: домой возвращаться не хочется. А надо подниматься и идти: солнце, хоть и жжет, но уже к вечеру время клонится. А ночью в степи и замерзнуть можно. Брр…! Холодно и жутко. Нет, волков, которыми взрослые пугают, нет, но каждый шорох вызывает страх.

А «перекати-поле» видел кто из жителей северо-запада? Даже не представляет, наверное, что это такое! А это – большущий шар, порой тебе по пояс, а то и больше, катит по полю в надежде за что-нибудь зацепиться.

Всякое растение стремится размножиться! Так и эти шары катятся по степи, чтобы бросить свои семена в эту убогую, прожаренную солнцем почву и прорасти на следующий год».

– Ну что, утомила тебя своими россказнями, Шурка?

– Нисколько, я даже подумываю, где бы припарковаться и записать это всё.

– Тю, не стоит, я тебе и во второй раз всё это повторю.

– Видишь, Зина, я ничего про тебя не знал, а, выходит, что ты точно похожа на мою Иудифь.

– Это потому, что ты хорошо прочувствовал психологию девочки-подростка. Всё, продолжу читать про твою Иудифь.

«Мне было тринадцать лет, когда я почувствовала, что во мне что-то происходит. Какое-то волнение в душе, какие-то токи внизу живота. И груди мои стали постепенно превращаться в бугорки, а прикосновения к соскам вызывали волнение и приятную теплоту внутри. На моем лобке стали появляться мягкие вьющиеся каштановые волосики. Часто я любовалась своим отражением в теплой заводи, вдали от селения. Ведь купалась я всегда голой, не носила никакого нижнего белья. У меня вообще не было никакого белья. Когда легкие волны накатывали на меня, и вода стекала с моего живота, я ощущала приятные чувства. А еще мне нравилось трогать себя за бугорок, который как-то незаметно появился у меня там, где сходились губки моей писи. Однажды, заигравшись, я почувствовала великое блаженство, тело мое сотрясалось в судорогах, я не видела и не слышала ничего вокруг. Только блаженство и счастье, радость бытия. Даже вкус меда несравним с тем, что я испытала. Я любила себя и свое тело».

– Ну, ты даешь, Шурка. Откуда ты всё это знаешь в свои тридцать с небольшим? Опять, как будто про меня всё.

– Нравится?

– Очень! Буду дальше читать.

– Нет, ты лучше расскажи про то, когда в тебе проснулось это чувство.

– Ну, в том, что ты хорошо в этих делах разбираешься, я поняла на второй день нашего знакомства. Я же тебе уже рассказывала, какие «сексуальные университеты» прошла. Точнее, не университеты, а ликбез, освоив книжку «Что должна знать каждая женщина». Других тогда просто не было. Из нее и узнала, что такое половой акт. А про месячные узнала только тогда, когда они впервые пришли. Я, конечно, перепугалась, сразу побежала к маме, и, только тогда она мне кое-что объяснила. Всё, продолжаю читать.

«Как раз в этом же году, зимой, я долго болела, горло мое хрипело и сипело так, что я надорвала связки, и мой голос, высокий и звонкий, стал похож на мужской. И это впоследствии очень помогло мне в жизни.

***

Как-то в жаркий солнечный день, проходя через центральную площадь селения, я увидела юношу, который в тени раскидистого кедра что-то строгал. Легкий ветерок подхватывал длинную стружку и закручивал у его ног. Она, словно морская пена, покрывала его стопы. Длинные волосы на его голове перетягивал плетеный шнурок, голубые глаза отражали спокойствие и увлеченность трудом. Одно золотистое колечко стружки запуталось в его волосах, и как живое существо, покачивалось на ветру. От физической работы его острый с небольшой горбинкой нос покрылся капельками пота. Я стояла в тени и зачарованно смотрела на то, как красиво и размеренно двигались его руки, как напрягались и расслаблялись мышцы под тонкой золотистой кожей, как кузнечные меха раздувалась и опадала грудь. Закончив работу, он ловко приладил доску к какой-то раме, вручил готовое изделие хозяину, получил плату за работу, собрал в сумку свой инструмент и, заметив, что я смотрю на него, по-доброму улыбнулся мне. Уже уходя вверх по дороге, ведущей в Кфар-Наум, он оглянулся, встретился со мною взглядом и опять улыбнулся, а я стояла в тени под кедром и смотрела ему вослед. До сих пор я жалею, что не побежала за ним, не попросила его взять меня с собой. Как обласканный щенок, я была готова бежать за ним хоть на край света. Когда он уже спустился в долину, закатное солнце, словно нимбом, осветило его голову, и он скрылся из вида. А я стояла как зачарованная и слезы медленно стекали по моим щекам и губам, соленый вкус их волновал меня не меньше прикосновений к своей груди. Девственной груди! Эта стружка в его волосах долго не забывалась, и, как заноза, застряла в моей голове. Милый и любимый, ласковый и нежный, единственный и неповторимый! Каждое утро приходила я к тому кедру и ждала, что ОН вновь поднимется из долины по дороге из Кфар-Наума! Я ждала его год, но так и не дождалась.

Несмотря на запрет, читала песнь песней Шлома и как Шуламит ждала часа, когда встречу своего любимого.

На постели ночами искала того,

Кого я люблю всей душою,

Искала и не нашла.

Поднимусь, обойду-ка город,

По улицам, по площадям

Буду искать того,

Кого я люблю всей душою,

Искала и не нашла».

– Скажи, Шурка, она встретила его?

3.

Заметив, что вся дежурная смена потянулась  в сторону курилку, я незаметно занял своё излюбленное место за шкафом со швабрами и прочей хренью.

Вот, ввинчивая в пространство своё большое тело, заполнив треть помещения, плюхается сразу на два хилых продавленных стула Людмила. За ней следом, как на «автопилоте», не отрывая глаз от бумаг,  подтягивается Виктор. Элегантно, как мышка, проскакивает в приоткрытую дверь Светка.

Светка классно «ставит уколы», под лопатку, в  трицепс ли, да хоть в попу. Просто виртуоз!  Наблюдаю за её руками через стекло процедурного,  и  любуюсь, как это здорово у неё получается. Как не успеваешь проследить за руками фокусника, так и за её движениями не уследить. Она зажимает шприц между указательным и средним пальцами ладонью вверх, потом делает молниеносное движение кистью, переворачивает ладонь,  и игла уже в мягких тканях. Пациент ещё только собирается напрячь мышцу, не успевает открыть рот, чтобы ойкнуть, а всё уже позади.  Она родилась процедурной сестрой.

Внешне, она полная противоположность  Людки. Высокая и стройная, всё при всем, грудь второго размера, и бедра округлые, и талия, стянутая резинкой её костюма,  на своем месте. Если Юдашкин соберется «кроить» одежду для медиков, советую ему снимть мерки со Светки. Внутривенные инъекции тоже у Светки идут на ура.

И курит она так элегантно, как и инъекции ставит. Сигареты предпочитает длинные и тонкие, пепел сбивает указательным пальцем в ладошку ухоженной руки, затягивается медленно и так же медленно выпускает аккуратную и ровную струйку дыма.

Не то, что Людка, которая  курит смачно и, когда затягивается, создается впечатление, что дым сигареты доходит до самых дальних уголков её шикарного тела. И выдавливает она дым тоже шикарно  – закинув голову назад. Через ею ноздри до самого потолка вырываются вверх две расширяющиеся конусно струи табачного дыма.  Голова у Людки при выдохе закинута назад, рука с сигаретой откинута под прямым углом к телу, веки прикрыты, но не до конца.

Именно в «смолилке», как её прозывает Людка, можно узнать все новости отделения.  Кого куда перевели, кого подключили или отключили от «аппарата», сколько кубиков кому влили или собираются влить. Только ради того, чтобы хоть что-то узнать  про Зину я глотал вместе с ними сигаретный дым.

Людка на отделении самая главная. От её воли и желания зависит, кого из больных  куда переведут, как лечить и куда отвезти. Заведующий не может принять никакого решения без нее.

– Люда, – робко спрашивает он, просунув голову в кабинет старшей сестры,  – куда мы переводим Семенова из реабилитации.

– В морг!

– Как в морг, – не поняв шутки, переспрашивает тот, – он же ещё не умер!

– Ну, тогда в третью, там как раз Диденко, что вчера умер, место ему освободил.

– А флаконы с физраствором у нас еще не закончились?

– Я вчера сама весь склад перешерстила,  нашла, еще и пистон кладовщице вставила. Никакого учета. Бардак.

Прикурив от зажигалки Виктора, Людка смачно затянулась и, как паровоз выпустила в потолок густую струю табачного дыма. Я, было, подумал, что «спустив пары» она тут же даст гудок к отправлению, но, вместо этого Людмила обратилась с вопросом к Виктору:

– Когда уже это все кончится. На нашем отделении трое за неделю умерло, все пожилые. Молодежь как то легко отделывается. Люди мрут, как мухи, лекарств нет, средств защиты нет, за надбавки, что Путин обещал, постоянные  бои с  главрачом. Он говорит, что:"Вы же лечили пациента от пневмонии, значит, доплат не положено".

– Как не положено, – включился в разговор только что вошедший Баранов, – по четыреста пятнадцатому постановлению правительства они обязаны выделить…

– Всё сказал? – презрительно смерив взглядом, перебила  его Людка, – ещё четыреста пятнадцать постановлений выпустят, а как работали за гроши, так и будем продолжать. Единственный плюс от этой пандеми, что я почти дома не бываю. Отдыхаю от семьи. Мой сидит на самоизоляции и доволен, дочь на удаленке, тоже рада. Для нее ничего не изменилось, как сидела целый день в сети, так и сейчас сидит, еще и в школу не нужно каждый день таскаться.

– Говорят немцы уже взялись за разработку вакцины, – разгоняя выпущенный Людкой дым, сказал Виктор.

– А что им, у них денег куры не клюют, – опять встрял в разговор Баранов, – да и вообще, у них фармацевтические компании мощные. Берлин-хеми одна чего стоит.

Людка скривила физиономию, услышав реплику Баранова, и снова зло наехала на доктора:

– Небось одну эту компанию и знаешь, потому, что рекламу каждый день слышишь.

– Почему только эту, вот еще крупная фирма, как её, – он сморщил лоб, пытаясь что-то вспомнить, – Дермафарм.

– Ты не путай короновирус с дерматитом,  – записав что-то в очередную историю болезни, вставил Виктор.

– Вспомнил, Файзер, Файзер.

– Это другое дело, только это не немцы а америкосы.

Заметив меня Людмила кивнула, сделала затяжку и сказала:

– Твоя скоро выйдет из комы, уж поверь моему опыту. Я утром заметила, как у неё мочки уха стали подергиваться. Уж не знаю, как это объяснить, но это верный признак.

– А я вам сейчас объясню всё без всякой мистики, с научной точки зрения. Просто тройничный нерв проходит рядом со слуховым. Ставим капельницу, возбуждаем тройничный, и на слуховой импульс иррадиирует.

– Ну-ну, – ехидно замечает Людка, – а дальше он еще огибает матку. Потому, наверное, и говорят, что бабы ушами любят.

Давно уже на отделении ходит эта байка. Когда еще только окончив интернатуру Баранов вышел на первое самостоятельное дежурство, в приемный покой привезли женщину-синячку, которую сожитель отмутузил ногами. Когда её привезли в приемное, она всё за пах держалась. Баранов стал осматривать, увидел окровавленную тряпку, торчащую из вагины и поставил диагноз: «выпадение матки».

Теперь вот ему эту матку Людмила и припомнила.

– А можно мне на неё посмотреть, Людмила, – я слегка замялся, вспоминая её отчество.

– Ты же у нас в «красной зоне» работаешь, так что можно. Только не советую тебе просто так у кровати торчать, делай вид, что по делам в реанимацию зашел.