Текст книги "Золотая рыбка"

Автор книги: Непушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Непушкин
Золотая рыбка

Глава 1

Ничто не предвещало. Все было как всегда. Утром надежда на то, что вечером будет не как всегда, вечером – надежда на утро. Но утром машины также ехали в ту же самую сторону центра, чтобы вечером устремиться из него под влиянием центробежной силы соцсетей, пива и любовниц. Я же просто смотрел на это из окна, из последних сил отказываясь участвовать в карусели бесполезных телодвижений.

Имея 3 высших образования, не так легко найти себя в жизни. Иметь одно высшее образование необходимо для общего развития, второе – престижно, полезно, разумно, третье – идиотизм. Если ты за первые два раза так и не понял, что хочешь и не научился сам выбирать и читать нужные книжки, значит, ты психбольной и нестабилен, что крайне неудобно нормальному работодателю. А посему – путь тебе или в бизнесмены, где самое место нестабильным психам, или в госорганы, где дурдом по определению. Но пакость ситуации в том, что в обоих случаях ты вынужден руководить или подчиняться, ломать людей или ломаться сам, и самое противное – постоянно вступать в контакт с людьми, так и норовящими подпортить тебе карму. Карма – это удобно, если в нее верить.

В последние годы СССРа мы просто шли и учились, куда пошлют папа–мама. Так было проще и удобнее. А еще так было «правильно». Сохранялись семейные традиции и связи. Так я стал астрофизиком. Проблема была в том, что в начале 90-х звезд на небе внезапно стало меньше, чем астрофизиков. Пришлось искать нестандартные подходы к вопросу выживания. Именно ими, с мелко уголовным уклоном, я грешил с малолетства.

То зажигательное и искрометное время прошло в Питере. Для нас Питер оставался Питером, даже когда назывался Ленинградом. Васильевский остров всегда был особенным местом и чуть ближе к загранице, благодаря иностранцам, высаживающимся с красивых круизных лайнеров в морском порту. Запах гниющего запада доходил до нас первых. Нам доставались самые сливки.

Я бурно цвел под влиянием толсто-намазанного культурного слоя, доставляемого в морской порт иностранными кораблями. В набор любимых музыкальных групп интеллигентного мальчика из хорошей семьи обязательно должны были входить Pink Floyd, Led Zeppelin, Deep Purple и Modern Talking. Считалось, что слушать Modern Talking «полная сифа», но слушали его все и все под него колбасились на «дискачах».

Дискотеки казались единственным лучезарным смыслом существования. Под них подстраивалась вся жизнь. Их вожделели. Специально для них покупали или шили одежду. Дискотеки нельзя было пропускать, даже если на смертном одре агонизировала любимая бабушка.

Но в стране дефицита не могло было не быть дефицита с дискотеками. Пожалуй, мы могли бы отказаться от еды, но только не от скачек под музыку.

Поиски “дискача” в субботу вечером стали рутинной процедурой, часто безнадежной в результате. Но мы хотели! А хотелки с гормонами вперемешку в юном возрасте творят чудеса. Мозг подсказывал, что процесс необходимо инициировать и впоследствии возглавить.

Я был адептом классического «дискача»: подготовить аэродром для посадки «после» заранее, разогреться «шмурдяком» за углом на входе, помяться у стенки для загадочности, пока не «вштырит» и музыка не очень, дождаться выхода девчонок на танцпол, сфокусировать прицел на двух-трёх экземплярах, устроить показательные пляски с бубенцами, чтобы тебя заметили, дождаться «медляка», оттанцевать одну–другую–третью, оценить реакцию на «обжим» и касание ее бедер пониже спины, пригласить прошедшую отсев к продолжению банкета на заранее приготовленном аэродроме с обязательным провожанием к отчему дому с прощальным поцелуем на лестничной площадке около ее двери. Далее – как карта ляжет. Иногда ложилась.

С такой концепцией прохождения пубертатного периода были согласны все участники процесса, кроме держателей контрольной акции. Организациям, связанным с молодежными делами, не очень нравилось то, что творилось в темных уголках дискотек, и участившиеся случаи беременности среди школьниц. Они думали, что виной всему буржуазная музыка, вызывающая мощный выброс половых гормонов в неокрепших советских организмах, и старались всеми силами минимизировать пагубное влияние и распространение дискотек среди нас. Но мы не собирались сдаваться без боя. На кону стоял главный вопрос человечества – вопрос основного инстинкта.

Единственной значимой силой, способной противостоять дуэньям из ГОРОНО, мог быть только комсомол. Я подумал, если мутить это предприятие под сенью комсомольской организации школы, все могло очень даже элегантно оформиться. Запишем «дискач» в актив комсомольских дел под видом культурного проведения досуга. Первое время, конечно, придется потерпеть завуча Олимпиаду Степановну, фанатки товарища Сталина и поборницы чистоты помыслов. Зато потом… Дело было за малым: самоделегироваться в комсомол и стать главарем школьной ячейки. Дальше вопрос техники.

В тот момент как раз выпускались из школы комсомольские вожаки. Шансов никаких. Не комсомолец, только заканчиваю 8–й класс, зато спортсмен, почти отличник и любимчик половины преподавательского состава школы. За исключением Олимпиады. Спинным мозгом она чувствовала во мне диссидента и при любой приватной встрече ласково именовала меня не иначе как засранец. С таким раскладом стоило попытать счастья. Впереди два лучших года жизни! Я решил стать большим другом Василия Петрова, уходящего секретаря комсомольской организации школы.

Когда тебе пятнадцать, два года разницы с другим человеком кажутся пропастью в миллион лет. Кроме того, Василий слыл идейным комсомольцем и видел свое будущее в самом центре идеологической войны за советский образ жизни. Задача усложнялась еще и тем, что я не был даже пионером. Вернее, был, но давно. В общем, когда–то под дробь барабанных палочек меня «расстригли» из пионеров в связи с осквернением символа пионерии – красного галстука. Не то, чтобы я его осквернял злонамеренно, рвал на кусочки или сжигал под ритуальные песнопения. Просто однажды я в него высморкался. Ну достал насморк, а бумажных носовых платков в «совке» не было. Не таскать же с собой по десять обычных! Вот и пришлось проявить смекалку. Только Олимпиада Степановна наблюдала этот акт очищения от носовой скверны в прямом эфире. Далее – общее пионерское собрание, большая школьная линейка, барабанная дробь и куча времени, свободного от пионерских обязанностей. Было не грустно, девчонки во все времена любили засранцев. Кроме того, учился я всегда только на 5, и отсутствие красной повязки на шее очень выгодно отличало меня от остальных школяров советской эпохи. Однако теперь это становилось проблемой. Чтобы стать комсомольцем необходимо носить–таки красную повязку на шее, класса эдак с третьего постоянно, не снимая.

Но цель определена, отступать некуда, на карту поставлено мое реноме главного раздолбая–отличника.

Мы все смотрели Штирлица и знали, информация решает все. Подключив все возможные источники, я выяснил, что Василию для продолжения успешной карьеры функционера за пределами школы необходимо иметь в своем активе какой–нибудь комсомольский кипеж. Мол, он прекрасный организатор, прирожденный лидер и альфа–комсомолец. Между нами и положа руку на сердце, лидер он был никакой, скорее теоретик, что доказывала полудохлая комсомольская активность в форме регулярных скучных отчетных собраний с монотонным зачитывание каких–то общих фраз, сродни молитве и стенгазета давностью в пару лет. Товарища нужно было выручать.

Неуемное желание выпендриться, которое, как я узнал позже, правильно называть «креативным мышлением» подсказало мне план, за который я самозабвенно вцепился на потеху моего юношеского либидо.

Восьмой «бэ» был интеллигентным классом. Среди нас учились дети из приличных и образованных семей. В родителях одноклассников числились директор магазина «Океан», какой–то функционер из администрации города, несколько инженеров, один даже главный, но самое важное – отец моего лучшего друга Борьки – директор целого спортивного комплекса.

План был такой: силами комсомольской организации школы при поддержке спорткомплекса папы моего друга организовать фестиваль советской молодежной песни где–то на просторах Ленинградской области с видом на Финский залив, палатками, гитарами, кострами, ночными посиделками и всеми вытекающими последствиями. Папа в козырях, он записывает на свой счет шефскую помощь школе сына и получает бонусы от партийной организации района, Вася в козырях, он молодец, а я просто в дамках и на два года становлюсь королем диско всей округи.

С папой друга Борьки Георгием Рониковичем проблем не возникло.

– Па, можно с тобой Жорик поговорит, у него к тебе есть какой–то вопрос, – Борька любил папу, но боялся. Поэтому сразу бросил меня под танк. А вообще Борька был верным другом, просто он знал, что с танками лучше умею договариваться я.

– А, тезка, давай, тащи сюда свою задницу. Что там у тебя? – дядя Жора распылял интеллигентность. Его лысина с прожилками вен выдавала в нем мощную мозговую активность, квадратная челюсть – боксерское прошлое, а брюхо над поясом – сытое настоящее. Дорогой финский костюм и итальянские мокасины указывали на свободный доступ к заграничным товарам.

– Дядя Жора, имею к Вам интерес, – начал было я, начитавшись книжек про то, как говорят в Одессе, откуда, по словам Борьки, происходил его отец.

– Слышь, сопля ушастая, давай без этого, не дорос еще до интересов. Что хочешь? – дядя Жора был конкретно интеллигентным мужчиной, без сомнений. Его деловой тон и моя врожденная тяга к конкретике не оставили мне выбора:

– Хочу стать секретарем школьной комсомольской организации. Для этого мне нужно стать другом Васьки Петрова, чтобы он порекомендовал меня, для этого я должен помочь ему провести что–то массово–полезно–комсомольское, например загородный слет–фестиваль молодежной песни, – выпалил я на одном дыхании и сам поразился, как все складно получилось сказать.

Это был понятный для дяди Жоры язык. Он быстро прикинул плюсы для себя, сына и своей организации и просто сказал:

– Что с меня? – Слегка не готовый к такому развороту в свою сторону, я судорожно и заикаясь стал говорить что–то про палатки, снаряжение и автобусы.

– Харе мять кал, – снова интеллигентно заметил дядя Жора. – Завтра список, что нужно. Передашь с Борькой. А сейчас оба за стол! Пожрем чего–нибудь кошерного.

«Time, it needs time» в двадцать пятый раз за тот вечер пели Скорпы. Тогда я поцеловался в первый раз: двадцать минут, не разжимая губ. Не забуду этого никогда, сначала я не понял, почему столько суеты вокруг этого, если просто сохнут губы и ничего не чувствуешь. Но она была опытнее меня – через двадцать минут протиснула свой язык сквозь два ряда обороны моих зубов и ее язык стал выписывать танго в полости моего рта. Понемногу я поймал ритм и вскоре повел в танце.

«Still loving you» лучше всего подходит для первого поцелуя. Волны вселенской тоски накатывают на вас и вы, не в силах сдерживать порывы, думаете, что это навсегда.

– Тебе хорошо? – внезапно спросила она.

Я не знал с чем сравнивать. И как говорить. Но на всякий случай с небольшим вызовом изрек: «А как сама думаешь?»

Все–таки девчонки определенно любят засранцев. Загадка природы, но я знал уже тогда, что веду себя правильно. Немного грубый, но безмерно нежный, из меня фонтаном вырывались эмоции, которые я передавал движениями пальцев, губ, языка. Это было во мне всегда. Оказалось, что мне не нужно этому учиться. Что–то животное открылось во мне. Но я мог обуздать зверя. Позже это сыграет со мной злую шутку. Я умел контролировать эмоции. Даже когда их нужно отпускать на волю.

Но тогда было еще очень далеко до понимания таких фундаментальных основ. В тот вечер я имел все шансы стать мужчиной.

Уже почти 2 часа мы облизывали друг другу лица.

– Если люди любят друг друга, я не считаю это… безобразным, – выпалила она внезапно.

У меня внезапно свело язык и мысли застыли в голове как каменные изваяния.

– Что ты имеешь ввиду? – только и смог выдавить я, очевидно пытаясь выиграть время, чтобы взять ситуацию под контроль.

– Так и знала, что ты так ответишь, забудь, – она отстранилась. – Проводи меня, – в ее голосе не было и следа от страсти, пылающей еще минуту назад.

В тот вечер я не стал мужчиной. Но многое понял про себя. Понял, что не люблю ее, понял, что начался отсчет чего–то нового и главного.

А еще в тот вечер дико болело между ног. Было трудно ходить и невозможно вместе свести ноги.

Василий Петров сидел в своей каморке недалеко от туалета и с тоской думал о конце своей комсомольской карьеры.

Единственная стенгазета свидетельствовала об угасании комсомольского порыва в нашей школе. Но в мои планы не входило безучастно смотреть на то, как чахнет мой старший товарищ. Я решительно толкнул дверь Васькиной обители.

– Привет, Василий, – начал я как можно увереннее, пытаясь в будущем разговоре встать с ним на один уровень. Он вскользь знал о моем существовании. Вообще–то, я был школьным антигероем. Мной стращали младшеклашек, которые много шалили. Красный галстук должны были носить все.

– А, ты, что тебе нужно? Имей ввиду, инструменты не получишь, Олимпиада Степановна четко сказала на счет тебя, – безучастно сказал Василий и тут же попытался потерять ко мне интерес.

Инструменты, о которых говорил Петров, были набором музыкальных инструментов для школьного ВИА. Я несколько раз покушался на них, но попытки не увенчались. Однако моя деятельная натура не оставляла надежд.

– Да нет, Василий, я не за этим, – Василий все еще не смотрел в мою сторону.

– Слушай, ты же выпускаешься в этом году? – сразу в карьер начал я. Вечером накануне, обдумывая этот разговор, было решено атаковать в лоб.

– Ну да, – стало видно как заболела его мозоль.

– Василий, я знаю, как тебе дорог комсомол.

Наконец он посмотрел на меня! Но как–то странно. Наверное, болела не только мозоль. В глазах Васи поселилась боль всей вселенной. Комсомольская карьера – единственный шанс в его жизни. Вася был не то, чтобы глуп. Скорее не очень умен.

– Василий, ведь до выпуска пара месяцев осталась?

– Ну да, а что?

– Понимаешь, мне твоя помощь нужна.

– Какого хрена?

– Чувствую себя оторванным от жизни школы, товарищей. Ты же знаешь, как мне в детстве не повезло с пионерией?

В этом месте нужно вспомнить историю нашей с Олимпиадой любви.

Классе в первом школы мы с еще одним моим другом Гришкой Ручкиным любили ставить эксперименты с разными предметами и продуктами питания. Одной из первичных форм опытов был запуск с балкона пятого этажа наполненных водой полиэтиленовых пакетов и швыряние куриных яиц в проходящие под домом автомобили. На людей мы не решались.

В один из прекрасных зимних дней, купив предварительно десяток яиц, мы, возомнив себя профессионалами–баллистиками, изготовились к метанию. Техника простая: один из нас, стоя на балконе, мечет яйцо в цель и мгновенно прячется от последствий за стенкой. Второй, находясь в соседней комнате, глядя в окно из–за тюля наблюдает за исполнением и определяет, поражена ли цель. Потом происходит ротация. Мечем по 5–10 яиц и определяем победителя. Смысла ноль, зато не скучно.

Первым метать выпало мне. Дождавшись подходящую мишень в виде снегоуборочного шнеко–ротора, я уверенным движением послал снаряд в цель. По счастливому стечению обстоятельств, рядом с техникой гордо шествовала с работы Олимпиада. Жила по–соседству. Женщина сильно выдающихся вперед достоинств, она по размеру мало отличалась от первичной цели. Видимо, ее тело обладало большей массой и как следствие – большим притяжением. Яйцо вдребезги разбилось о ее массивную грудь. Молчание Гришки раздражало, я хотел знать результат и высунулся из–за укрытия. Наши с Олимпиадой глаза встретились. Это была любовь на всю жизнь.

– Вася, это случай, я ж без задней мысли, – и выложил Василию мою версию правды про яйца с галстуком.

– По–моему, ты просто круто облажался, сынок, – по–отечески и с какой–то внезапной теплотой в голосе сказал Вася.

– Вот и я говорю, ошибка молодости. Понимаю, что жизнь мимо меня проходит, народ на собрания ходит, в кино, песни вместе поют, – я, конечно, лукавил. Песнопения про прекрасное далеко были мне до лампы. Меня интересовали только прекрасные юные школьницы и возможность почаще их лапать.

– Что ты от меня–то хочешь?

– Если честно, я хочу занять твое место, – Вася чуть не подавился собственным языком, было видно, как вибрации его мозга входят в резонанс со вселенной и голова вот–вот отвалится от шеи.

– Ты с какого дуба рухнул? – еще немного и голова Васи выдала бы полный круг на 360 градусов. Тогда я еще подумал, что доктора явно недоглядели.

– Да ты послушай. Все же знают, что ты хочешь продолжить с комсомолом после школы, – надавил я на святое. – Вот я и хочу помочь тебе, а ты поможешь мне, – и выложил Василию свой план.

Живописуя все прелести грядущего мероприятия, я так увлекся, что чуть не дошел до Нью–Васюков из «12 стульев», ставших моей настольной книгой, прочитанной к тому времени вместе с «Золотым теленком» не менее четырнадцати–пятнадцати раз. Скорее всего, именно эти произведения вдохновили меня на план «Фестиваль». В дальнейшем зависимость от Ильфа и Петрова только усилилась.

Василия долго уговаривать не пришлось. Он не терял ничего. Вообще. Просто терять было нечего. Я же рисковал только потраченными усилиями и возможным унижением в случае провала. Но провала не должно было случиться. У меня был План Б. План в Плане.

Не знаю, откуда, но я всегда знал, что нужно иметь План Б. А лучше еще и В. Так было всегда и во всем. Если возникали сложные ситуации, разрабатывалось два плана выхода из них. Девушки исключением не были. Более того, на них я тренировал навыки. Запасной аэродром был всегда наготове и пути отхода прирабатывались досконально. Права была Олимпиада. Я был засранцем. В то время я не разделял такой взгляд на свою персону. Позже, признал ее правоту и усилил эпитет.

План Б подразумевал организацию подпольно–альтернативного шабаша в стиле брейк данса. Я был отчаянным брейкером с элементами нижнего брейка, полным отсутствием техники нижнего брейка и полным отсутствием комплексов по поводу отсутствия техники нижнего брейка.

Брейк широкими самшитовскими штанами шагал по Питеру и Москве. Я стал его верным адептом, при первой возможности меняя школьную форму на брейкерские шаровары и фуфайку. Не чужд мне был и heavy metal, но классовые разногласия не позволяли играть на два фронта. Приходилось выбирать, и с брейкерами было задорнее. В отличие от угрюмых металлистов мы зверски танцевали, и за это нас любили девчонки.

Все брейкеры Питера знали друг друга. Это была наша тайная ложа. Имелся специальный знак – волновое движение правой руки – как запрос «свой-чужой».

С Василием мы договорились совместными стараниями сотворить что-то вроде доклада по теме фестиваля. На себя я взял «пробитие» фестиваля на административном уровне с помощью еще одного одноклассника, того, у которого родитель работал в ГОРОНО. От Васи требовалось только представить доклад на смешанной городской комиссии по молодежным мероприятиям. Петрова любили за смирение в глазах и жалели за скудость ума. Все должно было получиться.

Но план как-то быстро вышел из-под контроля. В ГОРОНО решили, что фестиваль молодежной советской песни должен быть общегородским.

Почему-то, когда тебе двенадцать, учиться в музыкальной школе считается не круто. Это занимает много времени и отвлекает от шатаний по улицам. Кроме того, в музыкалке не учили ничему, кроме Майкапара, Гедике и Баха. Какой, на фиг Бах, когда ты уже вкусил Pink Floyd и Modern Talking?

К тому времени я уже учился в шестом классе районной музыкальной школы. Мама сказала, что у нас в семье играть на фортепиано – наследственная традиция, папа не возражал, хоть в его семье о фортепиано знали как о большой деревянной штуке, которую хрен затащишь на 9 этаж без бригады алкашей.

Наличие в жизни музыкалки раздражало. Вспоминалось предыдущее лето, убитое на репетиции. Мама почему-то решила, что именно летом мне необходимо набирать форму на поприще музицирования и дрессировала меня каждый день по два-три часа. Она угробила свой отпуск, я – каникулы. Результаты огорчали.

Я всячески боролся с фортепиано. Мало того, что оно портило мое реноме среди шантрапы района, так оно еще стояло в моей комнате и занимало собой почти все жизненное пространство.

Наверное, всему виной была Ольга Владимировна. Эта училка по классу фортепиано. На людях и тем паче при родителях это был великолепный педагог и чудесный человек с великосветскими манерами. Но оставаться с ней в классе наедине было экстремальным приключением в стиле древнегреческого эпоса: Ольга Владимировна превращалась как минимум в Медузу Горгону. Каждое занятие с ней становилось битвой на выживание. Подзатыльник был самой нежной формой выражения ее восторга за неудачно сыгранную гамму. Она практиковала поощрительное лупцевание рук дирижерской палочкой и не брезговала хвалебным брызганьем слюной со словами, которые в приличной питерской семье можно говорить только по большим семейным праздникам, когда папа с мамой швыряют друг в друга мелкие предметы домашнего обихода. Я не любил Ольгу Владимировну. Она не любила меня. Я не любил пианино. Она не любила тех, кто не любил пианино. Напряжение росло и не могло не вылиться в физическое насилие. Кто-то должен был кого-то покалечить. Она сорвалась первой. С криком «Фальшивишь, паршивец!» на мои пальцы с эффектным щелчком опустилась крышка, закрывающая клавиши. Позже, в тот же день, мне выпало счастье сыграть гамму собственным лицом, ибо руками у меня больше не получалось – они дрожали от боли и вибраций, передаваемых эмоциональными страданиями. Ольга Владимировна тыкала меня лицом в клавиши и приговаривала: «Ты будешь у меня гаммы играть нормально!»

Такое простить невозможно. Ответить ей физически я был не в состоянии, но знал её слабое место. Фортепиано. С того дня во всей музыкальной школе началась эпидемия поломанных инструментов. Один за другим они отказывались играть и выдавали странные неправильные звуки.

Как любая женщина, Горгона Владимировна ничего не понимала в техническом устройстве механизмов. А так как фортепиано все-таки механизм, у меня было эволюционное преимущество в этом вопросе. Сначала я просто подкладывал газетные полосы между молоточками и струнами пианино. Эффект невысокий, но направление правильное. Такой ход быстро нейтрализовали, и мои мучения продолжились. Но теперь я жил местью, и поход в музыкалку становился сродни набегу викингов на Британию. Я чувствовал себя берсерком, жаждущим мщения. Последствия не страшили, наоборот. В худшем случае меня бы выгнали из школы. Я вожделел худшего случая. Поэтому я стал надламывать молоточки, ударяющие по струнам. За несколько минут до начала занятий с Горгоной воровал в «мучительской» ключ от класса, невидимо проникал в него, с блеском в глазах совершал злодеяние и полный предвкушения так же анонимно возвращал ключ на место. В результате при первых аккордах молотки отламывались, и музицирование становилось невозможным. Ольга Горгоновна не терпела фальши, и мы мытарствовали с ней по школе в поисках свободного исправного инструмента. Время летело незаметно. Странно, но спонтанные поломки почему–то упорно списывались на старость инструментов, что послужило поводом для закупки новых. Виновных не искали, и это удручало. Пришлось пойти на крайние меры. Удар был нанесен в самое сердце – в деку инструмента. Небольшое шило, долото и молоток – вот оружие настоящего борца с унылыми, тухлыми гаммами. Пианино трещали по швам, Горгоновна гневалась и метала молнии, работа всей школы по классу фортепиано была саботирована. В этой неравной борьбе незаметно подкралась весна и на носу оказался экзамен–концерт, традиционно устраиваемый в школе, на который приглашались родители учеников и руководители шефских организаций. Поняв бесперспективность анонимных акций, я решил выйти из тени. Но ломать инструменты уже стало не смешно, сколько можно повторяться? Свежие идеи не посещали голову.

Перед экзаменом каждому ученику предписывалось выучить несколько произведений скучных классиков наизусть, вытянуть билет с одним из них и с блеском исполнить на радость папам-мамам во время концерта. По его результатам выставлялись оценки за год и ученик переводился в следующий класс. Естественно, я ничего не выучил. Это и был мой план. Торжественно и без музыки. Великое произведение «Пять минут тишины».

Накануне по телеку показывали последнюю серию шикарного «Место встречи изменить нельзя». Что-то перемкнуло в подсознании, и случился План «Б». Только я этого еще не знал.

В белом бадлоне, форменных синих брюках и черных лакированных ботинках я стоял на главной сцене музыкальной школы рядом с чёрным роялем. В нескольких метрах от сцены разместили стол с раскинутыми веером экзаменационными билетами. Той ночью не было сна. Я продумывал, как поведу себя, как буду идти за билетом, объявлять какой билет мне достался, все, вплоть до походки. Но получалось не как планировалось. Нервная походка, прерывистое дыхание, потные ладони. Я знал, что мой план дерьмо, но не знал, что у меня есть запасной.

Это был кусок какой-то пьесы Листа, о которой я знал только то, что Лист это мужик, которого звали Ференц и он венгр. Ватные ноги с трудом вознесли мою тушку на сцену. Готовый к позорному провалу, заикаясь, я зачитал из билета автора и название произведения.

В тот день я узнал, что такое присоединиться к вселенскому информационному потоку. В голове взорвалась сверхновая, и я, под раскрытые рты и обалдевшие глаза 100 человек, с упоением сыграл «Мурку»! Мужская часть зрителей улыбалась и мысленно аплодировала стоя.

Через 2 месяца подпольно-официальной активности комсомольский шабаш с двойным дном состоялся.

С завидной настойчивостью пиная Василия в пятую точку, я добился того, что формальная часть фестиваля должна была выглядеть минимум на «четыре балла». Я не любил работать на «три». «Три» – оценка для бездарей, с которых нечего взять, «четыре» – когда лень тратить время, но голова работает отлично, мозг не перегревается, а «пять» – значит работа сделана отлично и не важно, как ты ее сделал. Прочитал, проанализировал, выдал ответ. Но в советской школе отличники говорили то, что от них хотели слышать. «Пять» они получали за хорошую память. Хорошисты говорили то, что хотели говорить они. Одному Бог дал, другому – извини, подвинься. Я был круглым хорошистом, включая автодело, но исключая физкультуру, русский язык и литературу. Писать и говорить из принципа всегда нужно только на «пять». А физкультура – святое. Руки-ноги есть и работают? Они и без головы на 5 справляются.

Мы нашли шикарное место неподалеку от Репино, на берегу Финского залива. Май давил на мозг, заставляя гипофиз работать в стахановском режиме и выдавать на гора двойную норму половых гормонов. Белые ночи обеспечили восхитительные полузакаты на фоне Балтийского залива. Все получилось.

Фестиваль вознес тупоголового Василия на вершину комсомольской жизни района. Он пообтерся и стал проявлять личную инициативу. Через несколько лет Петров станет одним из первых питерских миллионеров.

Я же, почти не умея танцевать брейк, стал признанным вожаком брейк-движения во всем городе и одновременно секретарем комсомольской организации школы. Василий сдержал слово. Олимпиада сопротивлялась, но доводы комсомольской верхушки города были весомее. История с галстуком была признана ошибкой и чуть ли не вымыслом, меня экспрессом сделали комсомольцем и за активную комсомольскую позицию возвели сначала в ранг Васькиного зама с правами преемника, а когда он выпустился – Нью Васькой. Фестиваль принес и еще один бонус, на который я надеялся с дрожащими коленями. Там, в палатке на берегу Финского залива, в ритме брейк-бита отбиваясь от комаров, я стал мужчиной.

Странное ощущение. Тогда я еще подумал, какого черта об этом столько говорят и все этого хотят? Ничего особенного и проблема как дальше общаться с девушкой, только что сделавшей тебя мужчиной, а ты ее женщиной. Нужно было говорить какие-то слова. На ум пришло гениальное: «Тебе было хорошо?» Она бедняжка пыталась что-то сказать, но, видимо, обманывать не хотела, а честный ответ был не кстати. Что-то сказала про «хорошо, но немного больно». Потерпев тотальное взаимное фиаско, мы робко отвернулись друг от друга и всю ночь пытались уснуть. Через пару часов она выскользнула из палатки и на фестивале мы больше не встречались.

Прошло лето, с началом учебного года я рьяно взялся за правое дело организации в нашей школе нелегального дискоклуба. На одной из первых дискотек мы с ней снова увиделись. Пара дежурных улыбок, «сколько лет, сколько зим»… Глядя в пол, она тихо спросила:

– Почему ты не спрашиваешь, как у меня дела… После Этого?– меня окатило холодным душем, как-то сразу дошло, что она имеет в виду. – Мне кажется, тебя должно это интересовать.

С улыбкой идиота, которая должна была выражать радость встречи, но на самом деле означала окаменевшие мышцы лица и шок от возможной новости, я, глотая воздух, с глухим хрипом выдавил из себя:

– Как твои дела?

Ответом мне был ее дикий смех:

– Да все в порядке, я не залетела, просто хотела посмотреть на твою реакцию!

Вот скажите, где их этому учат?

– Ты не хочешь продолжить наши отношения? – весело и с чертиками в глазах спросила она.

После этого я долго-долго не хотел никаких отношений с обязательствами и без нежевательной резинки. Тем более подошёл момент становиться астрофизиком.

Идея личного обогащения никогда особенно меня не привлекала. И не оттого, что денег было много или я был ленив. Просто не привлекала и все. Я не думал об этом. Мне было интересно реализовывать свои безнадежные планы из любви к завистливым взглядам друзей и знакомых. Дитя энтропии. Состояние упорядоченности угнетало. Нестабильность и шаткость положения были моей стихией. Спокойствие деморализовало и повергало в уныние.

Но кушать надо всем. Институтская стипендия в тридцать девять рублей обеспечивала неделю сытого существования, дальше крутись как хочешь. Приходилось работать ночным грузчиком на складах или помогать обмывать и одевать трупы в морге. Прибыльное дело, между прочим. В то время как раз в моду вошли интеллигентные встречи джентльменов с наколками и без, которые часто заканчивались появлением некоторых из этих джентльменов в свежих могилах на кладбищах города. Перед тем как навсегда попасть в могилу, покойный джентльмен ненадолго поступал в морг, где его следовало прилично одеть и напудрить носик, дабы тот предстал перед Создателем в лучшем виде, «по-пацански». Друзья свежеукокошенных обычно денег не жалели и платили за старания изрядно.