Текст книги "Ангелы, демоны и человеческий фактор (СИ)"

Автор книги: Need_to_smile

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

========== Бенгальские огни ==========

Комментарий к Бенгальские огни

Индия, середина XIX-го века. Солдат Ост-Индской компании, дикая охота, самообман и имперские жернова.

__________

Написано в рамках челленджа #бросьмневызов в группе «Под крылом Феникса | Штаб автора V. Nikogosova». Тема – первобытный страх.

Нет, золотце, всё не так работает. Люди боятся не смерти, а забвения. Оттого и врата в ад открывает не грех сам по себе, а его осознание…

Ужас осознания бессмысленности прожитой жизни.

Бежать, бежать, бежать!

Прочь – по высокой, почти в человеческий рост, траве, днём – кислотно-зелёной, но сейчас, в ночи – пугающе ртутной. Прочь – спотыкаясь о переползающие по влажной земле змеями искорёженные стволы и жуткие, приподнятые над землёю корни. Прочь – поскальзываясь в грязи и болотной жиже, оставляя тёмные пятна на кроваво-алом кителе. Прочь от погони.

Он умён, умён… О как он умён! В дебри у Бенгальских болот верхом не сунешься – будьте добры преследовать пешком, господа!..

Будьте добры! Господа! Он рассмеялся бы, будь у него на то драгоценный воздух, пусть смех бы этот и вышел нехорошим, болезненным, безумным даже. Право слово, имей он шанс выбраться живым из этой заварушки – сам бы себя определил в Бедлам: ему в темноте показалось, будто у этих чертей-индийцев и впрямь выросли рога! Привидится же от страха, боже сохрани!

Бежать. Бежать! Он слышал, как под ногами врага трещали ветки, как по смуглым телам, облачённым в оскверняемую ими британскую форму, хлестали высокие травы и как вспугнутые до того ночные птицы вновь уносились в ночь с недовольными криками.

Бежать!..

Он не был трусом, любой из его бравого взвода подтвердил бы это не задумываясь. Но он был человеком, а всем людям свойственно бояться. Капитан говорил, голод и страх – первые чувства, что появились у древних, а значит, они и самые сильные. Капитану лучше знать. Капитан – учёный… Да и правда это. Уилл и сам знал, без всяких там.

Голод и страх. Хищники и жертвы. Вечный, первобытный бег…

Вот только хищником обычно был он, Уилл… То есть, конечно, не Уилл лично, но его Империя – а это, по сути ж, одно и то же!

Бежать, бежать, бежать!..

Корни-змеи подло бросались под ноги, заставляя то и дело оступаться. Но упасть нельзя, нельзя, нельзя! Была бы у него в руках винтовка, он бы этим дикарям!..

Уилл позволил себе остановиться, перевести дух, и тут же чуть не потерял половину головы: пуля прошла едва ли на пару дюймов правее, вонзившись в гнилой ствол. Близко, близко, как же близко! Как же не хочется умирать зря!..

«Не зря», «не зря» – с укором било по вискам. Не зря – во имя Империи!..

Дыхание безнадёжно сбилось, всё чаще заплетались ноги о проклятые корни, а звери – звуки их тяжёлых шагов, странного, въедающегося в голову наречия, запаха пота и специй, отчего-то не такого отвратного, как помнилось, – становились всё ближе.

Страшно, жутко.

Вот-вот, вот-вот! Он видел в лунном свете соцветия ярких тканей. Он слышал окрики и звериный вой.

Вот-вот!..

Очередная ветка отправила лицом в зыбкую болотистую почву. Фигуры преследователей неспеша окружали, сердце болезненно впечатывалось в рёбра…

Страшно, как же, чёрт возьми, страшно!

И всё же не зря.

– Во имя Империи… – прохрипел Уилл, тяжело перекатываясь на спину.

Звёздное южное небо заключил в резную серебристую раму застывший на скрюченных ветках лунный свет, очертил небрежно зловещие рогатые силуэты…

Вот же чудится! Черти, обожжённые тропическим солнцем черти! Склонились, глядят недовольно из-за застлавшей глаза пелены, головами качают… Страх отдавался горечью в горле, барабанным боем в грудной клетке, дрожью по телу. Но проходил потихоньку, уступая апатии. Зачем бояться? Он всё, что мог, сделал, винить себя не за что. А значит, он за себя покоен.

Господь всё видит. Господь воздаст.

Жуткие силуэты темнели сквозь смеженные веки, давили тяжестью присутствия, оглушали близким сбитым дыханием, но страха больше не было. Не стало вдруг и преследователей – они исчезли в ночи, не тревожа её более даже звуком шагов.

Уилл привстал и с опаской приоткрыл глаза. Зыбкость увитой корнями земли, раздражающая песня цикад, птичьи крики… И мягкая, залитая молочным туманом тьма куда ни глянь, хотя ещё минуту назад лунный свет очерчивал всё резкими контурами. Ни души.

Уилл вздохнул и с благодарностью вскинул голову к абсолютно чёрному теперь небу.

– Господь всё видит, господь воздаст, – повторил он тихо и довольно.

Затем – дал глазам привыкнуть к темноте. Попытался набрать горсть густого туману. Встал, сетуя на местных чертей и налипшую из-за них на форму грязь. Совсем воспрял духом, заприметив за деревьями золотисто-алый мерцающий огонёк и устремившись к нему.

Шаг навстречу, ещё один. Шаг быстрый, но не слишком: споткнуться об очередной кривой корень или налететь на засаду после такого чудесного спасения не хотелось. С каждым мгновеньем чужой лес становился всё тише, густой туман, будто вата, неотвратимо скрадывал обычные ночные звуки. Даже под ногами уже почти не хлюпало.

Но огонь горел. Горел ярко, маня, горел так неправдоподобно уютно, что поневоле вспоминались матушкины рассказы о огнях иных: болотных, бесовских, что своим появлением предвещали смерть.

Уилл тряхнул грязной головой.

«Так это она про огни говорила, а где ж тут огни? Один огонь всего и есть, да и тот: не пляшет, не скачет, на месте стоит, меня дожидается. Да и будь на то воля Провидения, я бы уже… того. Ан нет: живу, иду. А там – это мои люди засели, солдаты. Дикарей спугнули и ждут. Своих. Таких как я. Имперских», – успокаивал он себя, но ступал всё так же тихо.

Вот костёр, высокий и буйный, замаячил уже совсем близко, но подходить Уилл не спешил, недоверчиво осматривая единственного человека, что сидел подле.

Высокий, стройный, с загорелым и обветренным, но явно европейским, красивым до отторжения лицом, в форме и при всех знаках отличия. Офицер, и по всему – аристократ.

«Наш», – заключил Уилл с облегчением. Но ноги будто отказывались нести его дальше, и он стоял, наблюдая, как незнакомец снимает с костра небольшой котелок и переливает часть содержимого в складную стопку.

– Чаю? – окликнул офицер, вдруг поднимая взгляд.

Глаза у него были серые. Глаза у него были до того глубокие и чистые, понимающие, что по спине пробежался холодок.

Но Уилл всё же кивнул несмело и подошёл, сел совсем рядом на поваленный ствол и принял из чужих рук другую складную стопку с горячим напитком.

– Как тебе? – полюбопытствовал офицер. И взгляд у него снова – цепкий, пристальный, гипнотический. И не захочешь – ответишь.

– Хороший, – послушно отозвался Уилл. Прочистил горло. – Кажется, я такой уже пивал.

Офицер улыбнулся, не размыкая губ, приподнял чёрные с изломом брови:

– Скорее всего, только его ты и пил. Это ассам, его в этом штате и выращивают.

Всё ещё с улыбкой он уставился на костёр, и Уилл осознал, что до того почти не дышал, пригвождённый к месту до странного светлым взором. Но оцепенение прошло. Чай оставлял приятный осадок на языке, костёр уютно потрескивал и отражался в глазах незнакомого офицера жёлтым теплом, и стало намного лучше и спокойней. Уилл пару раз осмотрелся и, не найдя поблизости чего-либо подозрительного кроме тумана и прислонённой к стволу винтовки, окончательно расслабился. И принялся повторно рассматривать уже земляка с его ровной осанкой, чернильно-чёрным волосом и множеством тяжёлых перстней на длинных пальцах.

«Стрелять, ясно дело, не сподручно, а всё туда же – аристократия», – усмехнулся про себя Уилл, а вслух спросил:

– Как же вы так ловко чертей этих спугнули, сэр?

– Чертей? – офицер поднял было на него взгляд, но Уилл свой торопливо отвёл.

– Сипаев, сэр, – пояснил он.

– Чертей – видел. Чертей-сипаев – нет, – откликнулся офицер с явной насмешкой.

Уилл, не будь дурак, принял это за неверие и поспешил оправдаться:

– Были они тут, богом клянусь, за мной шли. Страху нагнали… – Офицер не перебивал, ничего не уточнял и голоса не повышал – видать, всё же верил. Уилл, ободрённый молчаливой поддержкой, продолжил твёрдо и искренне: – Да и что с того? Меня убьют – так и что ж? Другие есть! Слышал, наши высадились да этих уже отовсюду пошвыривали. Ибо нечего тут! Разошлись! Будто они тут хозяева!

– А кто тогда хозяева? – остановил очередной широкий жест Уилла странный вопрос.

Он вновь опешил и хотел было поднять на собеседника взгляд, но, вовремя спохватившись, задрал голову к небу.

– Мы! – выдал гордо.

– Кто «мы»?

– Империя, само собой!

Офицер засмеялся – беззаботно и мелодично, пусть не без лёгкой хрипотцы. Приятно… Но приятно вновь до отторжения и холодных мурашек.

– Мы. Я и империя, – произнёс он с выражением. – Самонадеянно и глупо. Такие и через столетия не переведутся.

– Не понимаю, сэр.

Уилл не смог удержатся от того, чтобы посмотреть на него, и тут же попал в плен всепонимающего взгляда. Взгляда глубокого, колкого. Теперь окончательно отрезающего от внешнего мира, что потеряв до того звуки теперь терял и чёткость.

Туман подкрался ближе.

– Кто ты есть, Уильям? Там, где ты родился, кем ты был? Много ли власти было у тебя там, среди родичей? – офицер склонил голову к плечу и прищурился, будто силясь залезть ещё дальше под кожу. Затем сам и ответил: – Нет. Точно нет. Но ты приплыл сюда, зелёный по неопытности и от морской болезни, на ногах едва твёрдо стоял, а уже пальцем водил по берегу и говорил: это всё – наша собственность, собственность Британской империи! Ты смотрел в глаза бедных и голодных и не жалел, а радовался, если мог договориться со вторым патрульным и умыкнуть у них немного товара, приговаривая важно так: «Это – приказ Британской империи!». И каждый день ловил себя на мысли, что всему этому – и ты, чуть-чуть, но господин. Что всё это – и в твоей власти, хоть и отчасти, раз ты говоришь от имени империи.

Уилл хотел вскочить. И оправдаться за выдачу местным ложных приказов. И молить о прощении, если оправдаться не получится. Но на чужих губах вновь играла улыбка, потому он успокоил себя, будто всё сказанное – просто фигура речи, будто всё сказанное – и не про него вовсе. Капитан, помнится, тоже так рассуждал частенько – вроде конкретно, а на деле – безбожно выдумывая.

Уилла не обвиняли, не обличали. С ним разговаривали. Ему объясняли устройство мира на странных, заумных примерах… Так ведь?

Не так.

Офицер продолжал говорить спокойно и дружелюбно, но с каждым словом всё сильнее пугал, тем паче, что на далеком дне его глаз разгорались нехорошие огоньки.

– Ты не империя, Уильям. Ты ничего не решаешь, ничего собой не представляешь. Ты не парламентарий, ты даже не из буржуа, твой дед – сторожил фермерские поля, и отец – сторожил поля, и ты сам бы стал просто сторожить поля, если бы остался в Девоншире. Ты мог бы, конечно, попробовать учиться, но зачем тебе учиться, если ты – человек-империя? Ты волен вступить в войска Ост-Индской компании, отправиться далеко на юго-восток, дослужиться до чего-нибудь путного и получать хорошее жалование даже с головой, полной только сказками об исключительном на всё праве Империи, обманываться причастностью к великим делам… Да ещё и испытать на местных, каково это – быть сильнее.

– Я не говорил своего имени. И откуда – не говорил, – заметил Уилл совсем тихо, не в силах оторвать взгляда от серых омутов.

Но офицер лишь улыбался по-дружески и продолжал говорить то, о чём знать не мог:

– Ты – зёрнышко. Маленькое, верящее по наивности своей, что Провидение назначило ему вырасти в нечто прекрасное и сильное… Сильно ли ты вырос, обкрадывая бедняков и исходя слюной на едва вошедших в девичество бенгальских принцесс? Сильно ли вырос, передразнивая индийскую речь и обзывая сипаев, ещё до восстания, зверьми и чертями?

– Кто бы вам не донёс, сэр, это неправда… – прошептал Уилл почти беззвучно.

Офицер улыбнулся шире. На загорелом, отвратительно красивом лице обозначились ямочки.

– Не важно. Господь всё видит, господь и воздаст… Так? – вернул он Уиллу его же слова.

О, Бог видел, не мог не видеть, не мог не знать… Так неужели этот человек со всезнающим взором и безобразным в своей красоте лицом – не человек вовсе, а ангел? Тогда всё, о чём говорит он с улыбкой – грешно? Уилл грешен своей верной службой стране и праведной ненавистью к чужакам? Разве могло такое случиться?

– Ты зёрнышко, как и они. Просто зёрнышко, обречённое сгинуть в неумолимо движущихся жерновах. Мельница обращает зерно в муку, а империя перемолотит в муку твои кости, чтобы подкрепить ими своё величие в ожидании достойных плодов. А прежде польёт его твоей же кровью… – «Офицер» положил ему на плечо утяжелённую перстнями ладонь, глянул особенно пристально, голос понизил многозначительно: – Уже это сделало, Уилл. Ты ведь мёртв.

Всё это шутка, глупая шутка, не иначе! Или, быть может, споткнувшись о корень, Уилл слишком крепко приложился обо что-то головой… Но всё враки. В любом случае, всё – враки.

Уилл сбросил с себя чужую руку, вскочил, рывком притянул винтовку и наставил на незнакомца. Взвёл курок:

– Нет! Это ты сейчас умрёшь! Да, все мы служим империи! У всех своя цель, волей Провидения! Я счастлив сгинуть в этих самых… жерновах. И эти… должны бы быть счастливы. Просто глупые они, не понимают, какой цели служат!.. Но я-то понимаю… Я – британский солдат!..

Винтовка в руках ощутимо подрагивала, но незнакомец оставался спокоен. Более того – приподнял иронично чёрную свою бровь с изломом и, поднявшись с места, шагнул ближе.

Уилл сделал шаг назад. «Офицер» усмехнулся, поиграл перстнями и сложил руки у груди. Разноцветные камни разгорелись на мгновение болезненным потусторонним светом.

– Ой ли? А ты уверен? Проверь! Ты не британец и не солдат, Бала. Ты бедный индиец, что выращивает пшеницу на Бенгальской равнине, – сказал он с щемящей заботой, будто в сотый раз за день напоминал нечто душевнобольному. – Ну же, посмотри на себя, – он небрежно указал на давно отставленный от костра котелок.

Уилл недоверчиво, не опуская оружия, дёргано, через плечо, заглянул внутрь. Водная гладь в свете внезапно вышедшей из-за туч луны отразила чужое смуглое и заросшее лицо с его, Уилла, голубыми глазами. Освободил руку, чтобы ощупать подбородок, потом высунул язык. Незнакомый человек в отражении, укравший его светлый взгляд, повторил всё в точности. Сомнений быть не могло – то действительно был он.

Но как?..

– Британский солдат… скажешь тоже! Наверное, тебе это приснилось… – заметил «офицер» участливо. – Но на жернова ты всё равно кидайся. Ты должен быть рад угодить чужакам на своей земле. Это же ради империи, Бала! Ты же понимаешь? – Тот остервенело замотал головой, всё ещё с ужасом взирая на собственное отражение и отчаянно цепляясь за винтовку. – Что, не понимаешь? Это ты просто глупый, наверное. Потому что не британец. Британцы-то понимают… Верно говорю?

– Он? Он – солдат Ост-Индской торговой компании? – пробасили прямо над ухом, заставляя вздрогнуть.

– Что ты тут вынюхиваешь? А? А?! Молчишь, зараза?! – заорали с другой стороны.

Уилл… Бала развернулся и встретился с тяжёлым взглядом третьего:

– Странный он какой-то. Может, это индеец, а не индиец? Или вообще этот… маори?

То были британские солдаты, никаких сомнений: в чистой форме, чисто выбритые и при оружии. Его солдаты. Уилл ненароком улыбнулся и поприветствовал их, но изо рта Балы вместо того вышло лишь с десяток лающих, носовых, неприятных по незнанию, звуков местного наречия.

Солдаты насторожились и взяли оружие на изготовку. Бала бросил своё и поднял руки, изображая самое дружелюбное выражение, какое только возможно.

Солдаты переглянулись. На смутно знакомых лицах заходили желваки.

Не пожалеют. Перед Балой стояли такие же, каким был ещё недавно и он – люди-империя, не разглядевшие ещё жернова и не осознавшие себя зёрнами.

Внутри всё замерло и ухнуло вниз от дикого, необъяснимого ужаса.

«Офицер» улыбался теперь широко и сыто, обнажая белоснежные зубы и высекая под невыносимо чистыми глазами тонкую сеточку морщин. Ангел бы так не улыбался, точно не улыбался бы. Но времени осмыслить это не дали.

– Да кто разберет? Какая разница? Он из дикарей! Он пялится! У него в руках была винтовка! – вновь заорал второй солдат. – Ату его! – так, что в ушах зазвенело.

– И-и-и… очередную спорную душу по праву удачной охоты получает мессир Асмодей!.. – высоким голосом возвестил сзади некто. Тут же с десяток других заголосили, споря, но человек, бывший когда-то Уильямом, уже не слушал.

Раздался выстрел, и он побежал, сбивая в кровь ноги в обмотках, падая и вновь поднимаясь.

Прочь – по высокой, почти в человеческий рост, траве, днём – кислотно-зелёной, но сейчас, в ночи – пугающе ртутной. Прочь – спотыкаясь о переползающие по влажной земле змеями искорёженные стволы и жуткие, приподнятые над землёю корни…

Он летел прочь по чужому лесу, что уже щедро удобрили костной мукой и полили кровью в ожидании плодов имперского величия. А следом, щурясь в предвкушении, подгоняя призрачным лаем и смазанным грохотом холостых выстрелов, летели и полыхали холодным светом дьявольские болотные огни.

Страх сменился ужасом, желание жить – запоздалым осознанием смерти.

И Врата распахнулись.

========== Дьявол в деталях ==========

Комментарий к Дьявол в деталях

Италия, конец XVI-го века. Знатная синьорина, травница, святая кровь и лицемерие.

__________

Написано в рамках челленджа #бросьмневызов в группе «Под крылом Феникса | Штаб автора V. Nikogosova». Тема – проклятье на крови.

__________

Ни тебе крестного знамения, ни святой воды, ни соли* – всё это по преданиям губительно для нечисти.

Калган-трава* – лапчатка.

Елей* – масло, используемое в христианской церкви при богослужениях.

Аггел* – падший ангел.

Многие люди добрые дела творят лишь от жалости к себе. Оттого лишь, что Ада страшатся, оттого, что в Рай хотят… Хотят, да не попадают.

Дождь, грязь, сумрак.

В деревню и до того мало кто из большого города хаживал, теперь же, поздней осенью, в самый разгул стихии, чужаков и вовсе не бывало, особо – в доме на отшибе.

Скука и благодать.

О доме том на отшибе чужаки глупости говорили, мол, ведьма в нём жила – тётка Беатрис. Но деревенские Беатрис почитали святой, а дом её – благословлённым. Прямо так и говорили – «Дом от святой крови» – да добавляли с придыханием о чудесах, что здесь творили испокон века.

Было время, саму Беатрис эти разговоры только пугали: тонкая светлоокая красавица мечтала выйти удачно замуж, нарожать детишек да и оставить эту глушь с излишне набожными родичами. Вышла. Нарожала. Но счастья так и не увидала. Мужа сгубило честолюбие, детей – оспа. Так и вернули её деверя отцу.

Долго Беатрис кляла судьбу. Ещё и тётка, старая дева, всё надоедала: жизнь свою велела посвятить служению. «Знать, не суждено тебе женское счастье, – говорила, – знать, для другого создана. Ну-ну. Ну-ка! Слёзы утри и в ноги не падай! Не надобно те в монастырь! Отреченье от мирского – дело не богоугодное, чтобы там ни врали. Людям, людям служить надо! Людям добро нести, чтоб душу спасти. Род наш старый, да силой одарённый, от святой крови ибо. Святых в нём много, людьми чтимых. Ты ту силу в себе найди и направь – вот те и смысл жизненный будет». Говорила, твердила яростно – и права оказалась.

Беатрис отпиралась по глупости, красоту свою жалея, просила новый брак устроить – но умер её наречённый, так и не доведя до венца. Видно, и впрямь кому-то неугодно было. Тогда уж она смирилась, стала перенимать семейное ремесло, да так это у неё ладилось, что, вскоре местные, чтившие тётку, стали обращаться больше к ней.

Вскоре, пережив и тётку-мученицу и отца, в «доме от святой крови» осталась лишь Беатрис. Годы и годы жила она одна в молитвах и службе людям: облегчала боль, помогала появиться новой жизни, дарила надежду и успокоение, привлекала удачу… угасала. Бродила вечерами по гниющему саду среди магнолий и олеандров и думала, что сталось бы, умей она так врачевать во времена юности, сумей оградить сыновей от болезни и смерти. Но жалела теперь не детей и даже не былую красоту, что совсем увяла, а свою одинокую старость.

Но Всевышний ей благоволил.

Слегла отчего-то одна из местных крестьянок. Муж её болезнь ведьмовским кознями объявил, обещал к инквизитору поехать, что у герцога гостил, да так и сгинул по дороге. Осталась от супругов лишь дочка-шестилетка по имени Карла, а Беатрис её и взяла к себе на воспитание от доброго нрава.

Забавная оказалась девчушка, даром что мелкая: светленькая, со вздёрнутым веснушчатым носиком, хозяйственная, смекалистая да любопытная. То и дело у приходящих синьор о испанских туалетах выспрашивала, хотела ведовству научиться.

– Буду ведьмой когда, буду дожжь прекращать, – обещала она вечно и носик морщила.

– Так разве ж я ведьма, маленькая? – лишь улыбалась Беатрис. – Ведьмы, они ж с нечистым якшаются, душа их у дьявола в залоге. А я дьяволов не видала. И сила моя – от святых. Предки святые мои, слыхала? Святая кровь. Это всем известно. Потому за помощью и идут ко мне.

Но Карла, даром что мелкая, была упряма как старая ослица.

– Ведьма-ведьма, – твердила беззаботно. – Мама говорила, Бог людям чудеса если даёт – так даром, за так. Кто за чудо денег просит – у того от дьявола сила, тот ведьма.

Речи наивного младенца, не иначе. Но Беатрис они больше смешили.

– Не буду платы брать – с голоду умру, да и ты со мной. Кому лучше станет? – спрашивала она.

Девчонка на это хмурилась, думала долго, а утром начинала сызнова: про дождь, ведьм, Бога и покойную мать. Дурочка. Ужасная дурочка. И в непогоду, что заставила их почти запереться дома, это даже успело поднадоесть.

***

Дождь, грязь, сумрак.

На тринадцатый день погода стояла всё такая же пакостная как и на первый: с улицы несло холодом, влагой и гнилью. Солнце клонилось к закату, а тело, несмотря на праздное безделье, стало особенно тяжёлым и непослушным.

Кузнечиха приходила вчера, любовница герцога – утром, Карла уже покормила животину и шила из отреза ткани платье для соломенной куколки. Гостей можно было не ждать, девчонка была при деле и дом на ночь подготавливать научена, потому Беатрис решила лечь спать пораньше.

Всё было уже заученно-привычно и спокойно: уютный шум дождя, тепло от натопленной печи… Скука и благодать, что развеялись уже через мгновение.

Стоило приблизиться к койке, рыжая кошка, толстая, обычно ленивая и неповоротливая, рванула прочь, раскрыла изумлённо зелёные глаза, заскреблась в дверь. Испугалась со звериной силою. Не к добру испугалась.

Беатрис в недоумении проследовала за ней в первую комнату, но приближаться не спешила, застыв в проёме и слушая жалобное мяуканье.

Зверь всегда первым беду чует. И беда нынче у порога топталась: вона как рыжая беснуется!

Карла же по малолетству совсем не беспокоилась. Оставила куклу, с тяжёлым взрослым вздохом двинулась к кошке. Подняла её на руки, как ребёночка, надула строго губы. Рыжая бестия вырваться не пыталась, наоборот – замерла с распахнутыми глазищами. Только пушистое тельце вздымалось и опадало в детских объятьях.

– Плохая киса. Там грязно. Погуляешь – тут тоже будет грязно. Баба Беа старая, я буду мыть. А хочу с куколкой играть. Не ходи! – пролепетала девочка серьёзно.

Кошка, ясное дело, не ответила, зато ушки навострила да повернула голову в сторону двери. В тот же миг громко, отрывисто постучали.

Кто бы?

Беатрис сжала сквозь ткань нательный крест. Карла вздрогнула и разжала хватку. Испуганно огляделась, а наткнувшись взглядом на сутулую фигуру, недоумённо свела брови.

– Стучат, – сказала. – Кому к нам надо в дождь, ба Беа?

Но Беатрис отвечать не спешила. Проковыляла до сундука, сдёрнула с него драный шерстяной платок, накинула на голову и плечи поверх домашнего платья. Возвратилась нехотя.

Опять стучали. Ветер задувал в щели под дверью и ставнями и колыхал огонь в очаге. Кошка скреблась. Карла переминалась с ноги на ногу и хлопала светлыми глазёнками. Не боялась – любопытничала только.

– Поди в ту комнату, маленькая, – велела Беатрис. – И дверь прикрой. Не лезь, коль не звали.

Девочка торопливо кивнула, собрала в охапку своё рукоделие и поспешила вон, неуклюже подтаскивая деревянные башмаки. Но в то, что сидеть она станет смирно, Беатрис не поверила ни на йоту.

Постучали в третий раз, уже тише, будто раздумывая. Раздумывала и Беатрис, косясь на всё ещё дурную кошку. Но всё же поправила платок и отворила засов: дом от святой крови всяко беду на порог не пустит.

Улица сразу встретила скверно, с улицы пахнуло влагой и душным смрадом пахучей воды, что была в почёте у богатых. Кошка метнулась прочь ярким пятном прямо нежданному гостю под ноги, и тот чуть не поскользнулся в густой сероватой грязи.

– Ты – тётка Беатрис? – спросил тот, перекрикивая дождь высоким юношеским голосом.

За порогом в закатных сумерках почти ничего уже не было видно, кроме вечного дождя, а сальные свечи, коптящие в комнате, едва мерцали – Беатрис подслеповато сощурилась. Из-под длинного плотного плаща гостя торчали тонкие ножки в уже изрядно загаженных башмачках из мягкой кожи и светлых колготах, лицо под сводом капюшона виднелось ровное, чистое, с едва-едва проявившимися усиками и глазами усталыми, тёмно-синими.

Будь то даже нечисть, слишком уж она походила на заезжего дворянина, а потому Беатрис, склонившись в поклоне, шире распахнула дверь.

– К вашим услугам, милорд, – произнесла с почтением, но в дом, справедливо опасаясь после дурного поведения кошки, пригласила только лишь размашистым жестом, без слов.

Гость поначалу немного насторожился, но уверенно ступил внутрь. Осмотрел рассохшиеся скамьи, посеревший стол с остатками скудного ужина, развешенные под низким потолком травы. Дверь, захлопнувшись, приглушила дождевой шум.

– В доме есть мужчины? – спросил он.

– В доме только я и девочка-сиротка, милорд. Так чего вам надобно? Мы к вашим услугам.

Гость ещё раз с презрением и крайним недовольством осмотрелся. Поморщился от запаха свечного сала.

Экий нежный. Будто его сюда насильно привели.

– Твои услуги, – выдал он пренебрежительно, – требуются не мне, а моей сестре. Жди, – объявил и тут же вышел. Комнату вновь ненадолго наполнил шум опостылевшей за прошедшие недели воды.

Беатрис подошла ближе ко входу и тихонько приоткрыла створку.

За пеленой дождя, чуть в отдалении стояла крытая телега, рядом прохаживался всадник. Лошади недовольно фыркали, кучер зябко кутался в плащ, сам же дворянин галантно предлагал руку выходящим из экипажа дамам. Сначала показалась девушка полная, небольшого роста, затем – высокая и тоненькая. Обе – облачённые в плотные тёмные платья и в длинных вуалях, скрывающих лица. К дому шли они под руку, медленно и с болезненно прямыми спинами.

Вот они – любимые дурочкой-Карлой испанские туалеты. Разом и траурный наряд, и гроб.

Беатрис со стуком прикрыла створку и прошаркала к порогу. Отворила дверь. Снова отвесила глубокий поклон, а в дом пригласила лишь жестом.

– Доброй ночи, миледи, – сказала.

Девушки ответом старуху не удостоили. Та, что пониже, брезгливо скривила губы, высокая лишь оправила влажную вуаль. По всему – одна компаньонка, вторая госпожа. Ручки у них были изящные, личики, просвечивающие сквозь полупрозрачную ткань – белёсые, но с правильными чертами. И несло от них также, как от синьора, – приторно и душно. Проклятые духи раздражали нюх Беатрис намного больше привычных свечей.

Компаньонка убрала назад вуаль, открывая бледное лицо с рыхлой дряблой кожей и глазами-углями. Первой миновав порог, она помогла войти и госпоже, аккуратно её поддерживая под локоток. Плотные платья, издали видевшиеся простыми, вблизи оказались пусть не нелепо громоздкими, как у знати было теперь принято, но неудобными, с донельзя тонкой талией, высокими жёсткими воротниками и мелкой, еле заметной золотой вышивкой по всей ткани.

Беатрис, поглядев на заляпанные бурой жижей подолы, усмехнулась и принялась высматривать за стеной дождя сбежавшую кошку. Но той будто и не бывало.

Зато стоило знатной синьорине оказаться в доме, как сзади упала подвешенная над входом подкова. Госпожа, взвизгнув, отпрыгнула и сложила ладони у сердца. Компаньонка сделала то же.

Беатрис вновь нащупала под тканью платья крест.

– Что случилось? – забеспокоился подоспевший брат. Компаньонка в ответ с немым ужасом указала на расколотую надвое подкову. – И что?

Беатрис же не медля захватила осколки краем платка и выбросила за порог, надеясь отогнать дурное. Вжалась в стену небольших сеней, пропуская огромного мокрого кучера и щуплого мальчишку с массивным сундуком.

На пол уже порядком натекло, влажная древесина противно скрипела.

Экие черти. Устраиваются, будто хозяева. Привыкли, что право имеют, да коль от них и впрямь беда будет – уж у Беатрис смелости хватит хоть герцога выставить вон – не будь она рождена от святой крови, если станет в чём нечистом помогать!

Госпожа, как бы в подтверждение мысли, опустила голову с повинной, а руки – сместила от груди к животу. «Падшая сестра твоя, синьор», – скривилась про себя Беатрис, но вслух сказала иное:

– Зло за госпожой в дом прошло. Господь нас всех храни.

Синьор лишь губы скривил да развернул личико сестры к себе. Но, так и не найдя найдя ответа на незаданный вопрос, поцеловал в лоб прямо через вуаль и прошептал нечто, напоминающее благословение. Беатрис, даже вслушиваясь, сумела распознать только имя – «Анна».

– Вот плата, – обратился он наконец к старухе и прежде, чем та успела что-либо сказать, не глядя бросил в её сторону увесистый кошель. Монеты внутри глухо звякнули об пол. – Утром я вернусь и, если будет нужно, принесу ещё. Делай своё дело.

Какое именно дело, Беатрис, покосившись на госпожу, что всё ещё держала ладонь у живота, даже спрашивать не стала – лишь склонилась перед спешащим прочь гостем, якобы в поклоне.

Вновь хлопнула, закрываясь, дверь. Беатрис с кряхтением согнулась ещё сильнее и подцепила с пола кошель. Затем высыпала содержимое на один из своих сундуков и принялась пересчитывать, раздумывая, как выдворить оставленных синьором грязных женщин.

Компаньонка тем временем устроила госпожу на расшитых подушках и сама примостилась рядом, постелив прежде отрез ткани. Заговаривать ни одна из них не спешила – лишь острые недобрые взгляды вонзались в сгорбленную спину. Потому Беатрис считала выданные монеты ещё медленнее и даже на зуб проверяла, скрывая ухмылку. Не от дурного нрава, а сугубо для смирения чужой гордыни.

На улице оглушительно громыхнуло. Беатрис замерла, вслушиваясь. Почти тут же громыхнуло снова.

– Осенняя гроза тоже не к добру, – пробурчала себе под нос.