Текст книги "Миндаль"

Автор книги: Неджма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

Потом очевидность делалась все более очевидной: убегать и томиться меня заставляло одно желание. Желание играть, убивать, умирать, предавать, плевать и проклинать. И трахаться. Трахаться – как выпивать стакан воды или хохотать при виде землетрясения или цунами. Трахаться, царственно насмехаясь над всем миром. Мира нет. Тела не существует. Это всего лишь болезненная метафора. Обман. Непревзойденно скучная, смертельно повторяющаяся игра.

Те тела, которые я преодолевала, как крепостные стены, по два, по три, по нескольку раз, в пустоте и бесконечности, ничего не могли сделать для меня, ведь я не могла выбрать одно из них. Я поняла, что любовь – это субстанция не из этого мира и что мужчины навсегда оставят мою душу зияюще пустой, так и не поняв, что мое влагалище служит ее преамбулой и что в нее нельзя войти, как в бордель.

Я развлекалась, как хотела, свободная и принадлежащая только себе. Те, кто считали себя господами моего тела, были лишь его инструментами, игрушками на один вечер, относительно крепкими спиртными напитками, лишь помогавшими скоротать ночь и обмануть докучную мигрень.

Четырнадцать лет я была дыркой. Дыркой, которая откликается, когда ее трогают. Не важно, продиктованы эти прикосновения любовью, желанием, кокаином или болезнью Паркинсона. Главное, что моя голова оставалась ни при чем, в другом мире, что она прокручивала давно умершие стихотворения, развлекала себя пошлыми анекдотами или подсчитывала бюджет на месяц. Бедная моя голова непременно должна была оставаться твердой, закрытой и целомудренной, пока тело-партнер, тело-наемник, тело-чужак вернется, переступит порог и снова погрузится в холодный пепел ночи.

Я кочевала из роскошных квартир в комнатушки при лавках разбогатевших торговцев, из глубоких уютных альковов в сомнительные закутки. Всякий раз, когда я входила к одному из любовников, на меня нападало удушье от закрытых дверей и заклеенных окон. Но я не могла распахнуть их настежь – ведь я боялась соседей, случайных прохожих, блюстителей нравственности, а еще больше – неожиданного прибытия уроженца моей деревни. У меня развилось необычайное чутье на потайные выходы, позволявшие быстро нырнуть в хитросплетение переулков, которые вели меня через медину маршрутом, столь же запутанным, как и мои приключения…

А еще я путешествовала. Я много путешествовала. Я повидала разные страны и узнала о разных нравах – за счет своих любовников.

* * *

Неизменная усталость. Неизменная скука. Я выгоняю мужчин одного за другим. Член, даже самый лучший, интересен мне, только если помогает достичь оргазма. Мне плевать, говорят мне о Насере[51]51
  Гамаль Абдель Насер (1918–1970) – лидер арабского национально-освободительного движения на Ближнем Востоке, президент Египта в 1956–1970. (Примеч. ред.)


[Закрыть] или о кровожадном ибн Юсефе.[52]52
  Салах ад-Дин ибн Юсеф (1138–1193) – легендарный султан, полководец, возглавивший войну за выдворение из арабских земель рыцарей-крестоносцев. (Примеч. ред.)


[Закрыть]

Мне плевать на политику, на генетику, на каноническое право и рыночную экономику. Мужчины болтают, а я прижимаю кончики пальцев к висками. Я жду, когда они истощат свой запас слов и станут трахать меня – долго, медленно, молча. Как только моя вагина перестает содрогаться от удовольствия, я поворачиваюсь спиной к тому, кто только что вызвал у меня оргазм. Мне плевать на маточную благодарность. Мне плевать как на посткоитальную нежность, так и на посткоитальную грусть. Я разрешаю своим любовникам только молчать, засыпать или уходить. Когда захлопывается дверь, я ликую. Я слушаю джаз или андалузскую гитару. После полуночи я не могу слушать арабские голоса – они режут меня, как нож. Арабы ранят меня, даже когда молчат. Они слишком близки мне, слишком прозрачны.

Я больше не считаю зацелованные рты, искусанные шеи, члены, которые я сосу, ягодицы, исцарапанные моими ногтями, – все это загромождает ящики моей памяти.

Члены, члены и члены… Толстые и ленивые. Маленькие и энергичные. Агрессивные и сладострастные. Неловкие и беспечные. Безумные, безвольные и мудрые. Нежные и циничные. Одержимые и лживые. Смуглые и белокожие. Даже одни желтый и два черных – просто от обжорства.

Некоторые заставляли меня плакать от удовольствия. Другие смешили. Один лишил меня дара речи – так смехотворно мал он был. Еще один походил на хобот, так он был велик. Моя вагина помнит обо всех, некоторых вспоминает с нежностью, но никогда – с благодарностью. Они только заплатили мне дань. К счастью, я уже давно оставила всякую мысль о мести. Иначе я бы отрезала все.

Сегодня, в ночи боли и морфина, Дрисс шепчет мне, не понимая непристойности признании: «Я люблю тебя. Я никогда не переставал тебя любить». Я это знаю, вот почему я старательно обрезаю розовые кусты в своем саду и кормлю кроликов в клетках.

Он сказал, что чуть глаза себе не выцарапал от угрызений совести. Он сказал, что порезал свой язык. Мой язык никому больше не мог сказать «я люблю тебя», кроме деревьев, черепах и бледных рассветов, которые поднимаются, когда я уже отчаиваюсь вновь увидеть свет и вновь услышать пение петуха. Он сказал, что пытался перерезать себе горло, но шрам остался на моей шее.

Когда я ушла от Дрисса, мое склеенное сердце вскоре распалось на куски. Отрекшись от его лица, я стала прозаичной – просто вагиной, доступной первому попавшемуся или почти первому, я отказывала любовникам в праве разделить мой сон, мою последнюю крепость, когда с пустяками будет покончено.

* * *

Тело других людей – это пустыня. Прошло несколько лет, и вот я всех путаю. Того, которого ублажала на берегах озера Констанс, и другого, который не смог меня взять во время круиза по Нилу. Того, которому я чуть не разорвала анус громадным искусственным членом, и другого, от которого я дважды беременела по неосторожности. Было время, когда я меняла любовников по сезонам. По одному на каждые три месяца. Мне так хотелось, чтобы кто-нибудь из них застрял в турникете, замедлил мотор, слишком мощный для моего тела. Мне хотелось встретить терпеливого мужчину. Такую терпеливую женщину, как я, впечатлить могут только люди, умеющие ждать. Но никто и не думал ждать, чтобы я успокоилась, взмыла на самую высокую ветку и начала щебетать. Мужчины слишком торопятся, они живут на запредельной скорости: жрут, суетятся, эякулируют, забывают. В этом они похожи на меня, и я не держу на них обиды.

Любопытно, что расколоть мою скорлупу попыталась лишь одна женщина: я и не знала, что она влюбилась в меня, еще не успев со мной переспать. Вафа в то время была моей соседкой по лестничной площадке в доме напротив кладбища. Часто по вечерам она курила, пила чай и слушала записи Бреля, подаренные мне Дриссом как раз перед разрывом. Моим горючим был неразбавленный виски, говорила я невнятно – меня слишком мучила рана, чтобы говорить, и я была слишком растерзана, чтобы попытаться составить фразу. Вафа ничего не просила – она не спускала с меня глаз, влюбленная дева, уже обольщенная, уже покинутая. Я забывала угостить ее ужином. Я забывала, что мне и самой нужно поужинать. Шли вечера, немые как могилы, она научилась готовить простые закуски, потом ходить по магазинам, потом заботиться об ужине, никогда не прося у меня ни гроша, ни совета. Она мыла посуду и вновь возвращалась к себе – в квартиру молодой вдовы, измученной одиночеством.

Потом она стала стирать мне белье, гладить платья и простыни, она превратилась в мою собачку, мой веник, мою служанку – за одно только право быть рядом. Воль лишила меня чувств, и я оказалась слепа к ее горю и ее безумию. Я не хотела принимать любовников у себя, часто выходила вечерами и, возвращаясь, видела, что у нее горит свет. Назавтра она встречала меня с землисто-бледным лицом, с кругами под глазами и горькой складкой у рта. Она знала Дрисса, догадывалась о цели моих ночных похождений, и не позволяла себе ни единого замечания о моем поведении. Она ждала, она подстерегала меня, она едва ли не подпрыгивала, когда я задевала се плечом или рассеянно касалась при ней своей груди. Это длилось два года. Ни разу она не откровенничала со мной по-женски. Но желание ее было таким шумным, что я будто слышала громыхание кастрюль, которые она тащила за собой из комнаты в комнату, ударяя о стены. Я решила молчать, наверное, от усталости. А может, из равнодушия. Того равнодушия, которое одолевает после тяжелых ожогов.

Однажды вечером, когда Танжер был придавлен к земле жарким ветром, тяжелым, как свинец, она подала мне крепкий виски, бесцельно прошлась по гостиной и вдруг положила ледяные руки на мои голые плечи. Я не пошевелилась.

– Ты знаешь…

– Нет, не знаю. Я не хочу знать.

– Бадра…

Она коснулась моей шеи легким поцелуем.

– Ты не знаешь, что ты делаешь.

– Как раз то, что я хочу сделать, с тех пор как тебя знаю.

– Ты меня не знаешь.

– Я тебя знаю больше, чем ты думаешь.

– Это ветер кружит тебе голову, и еще это, оттого что у тебя нет мужчины.

– Моя голова сейчас ясна как никогда.

– Уже поздно… Тебе пора спать, возвращайся домой. Она исчезла, а я осталась одна, вдыхая запах только что политых деревьев и запах жасмина, растущего на виду, как угрызения совести. Мне было грустно. Моего боевого духа больше не хватало на то, чтобы защищать Вафу от ее демонов, да и ОТ моих тоже. Как сказать ей, что я всего лишь мираж? Что меня не существует? Я знала, она требует любви, Которую я не могла ей дать. Для того и нужны прожитые годы: они оттачивают шестое чувство, которое сразу подсказывает вам, хочет ли вас тело, желает ли душа испить вас до самого дна. Я увидела в себе огромную жалость к Вафе, но в пустынном пейзаже моей души не было оазиса, где можно было укрыться, не было руки, которая поставила бы корзинку с финиками и кувшин с молоком к ее ногам.

Я не смогла сказать ей об этом, а она не сумела отказаться от своей мечты. Я не выставила ее из дому. Наши вечера, раньше казавшиеся мертвыми, налились тяжестью ее бесконечного обожания, не находившего выхода. Я научилась ее щадить, скрывая от ищущего взгляда самые невинные детали своего тела, надевая широкие платья, защищающие, как латы, избегая любой позы, которая могла быть истолкована как призыв. Она молчаливо держала меня в осаде. Я без единого слова противостояла ей. От этой тихой битвы воздух делался спертым, в нем повисала тоска о любви, леденящая камень, в который превратилось мое сердце.

Вафа заболела странной лихорадкой, которая озарила ее болезненной красотой – красотой мадонн у подножия креста. Я варила ей супы, прикладывала компрессы ко лбу и вискам, трижды в день меняла пропитанные потом простыни. Сумасшедшее солнце било в закрытые ставни, тяжелая влажность пачкала мне пальцы и сердце. Мне хотелось пляжа, соленого воздуха и свежести вечеров, но я не могла покинуть ее в пустынный и жестокий август месяц. Она взяла меня в заложницы, и я едва отбивалась, увязнув в ее смертной неподвижности. Думаю, это злость толкнула меня на то, чтобы через пять дней мрачного заточения силой посадить ее в кровати и раздеть рукой, не терпящей возражений. У нее были тяжелые молочно-белые груди с бледно-розовыми ореолами, с едва определившимися сосками. Я взяла в руку ее левую грудь, всадив взгляд в ее глаза, как булавку. Глаза ее сразу же наполнились слезами. Она хотела что-то сказать. Я покачала головой:

– Ни слова. Ни движения. Ты накинула на себя петлю, и я – лучший узел на свете. Посмотри на меня. Это не изнасилование. Я тебя не хочу. Я тебя не люблю. Я не твой мужчина, не твоя женщина, не твой искусственный член. Я не твоя ровня. Я дам тебе своего яда только в этот раз. В последний. Если будешь отбиваться, я отрежу тебе голову и зарою тебя в твоей же спальне, под кроватью. Я хочу, чтобы ты переехала, чтобы ты исчезла. Мне не нужно больше твое вдовство. Открой рот, разожми зубы. Ты дрожишь. Не сжимай бедра. Не заставляй меня бить тебя. Ты потекла от страха. Сколько лет прошло с последнего раза? Как делал твой муж? Прямо к цели, два движения задницей и ранняя эякуляция? Он запускал язык в твой пупок? Кусал внутреннюю сторону твоих бедер, как я сейчас? Не трогай меня, я не член. Не умоляй меня взглядом. Ты достаточно открыта, чтобы стерпеть мои пальцы? Нет. Ты сжимаешься, и твои груди вздрагивают под моими укусами. Из них сочится горькая жидкость. Та же, что у твоей грустной кошки. Посмотри на меня. Я не дам тебе ничего, кроме оргазма. Я возьму тебя, и ты больше не будешь хлопать глазами, когда тебе станут рассказывать о безумных ночах, вырванных у судьбы. Прекрати играть в самку богомола. Зачем тебе надо было влюбляться в соседку, которая меняет любовников каждый вечер и которой не нужны твои похоронные вздохи. Вот видишь. Ты теперь просто лужа женской спермы. Ты – хлюпающая вагина, которую я держу В своей власти. Разве не этого ты хотела? Ты хочешь поймать меня своей тайной, которая дрожит и паникует, я вижу это под овладевающей рукой. Ты просишь пощады, требуешь освобождении. Я не освобождение. Я твой палач на час, и сейчас я заставлю тебя испустить дух – одновременно, через три разные дырки.

Самое ужасное – это то, что она и правда кончила.

Ни на секунду моя кожа не прикоснулась к ее коже, мой язык так и не пощекотал центр ее тяжести. Я взяла ее без тени желания, без капли нежности, раздраженная тем, что она навязала мне свое тело, воспользовалась им как алиби, жалким шантажом, угрозой смерти. Я оставила ее – с растрепанными волосами, полуголую, морщинистую и увядшую. Я никогда не любила пауков. И тем более не любила людей, которые поглощают свет и, раньше времени превратившись в мертвые планеты, отказываются его возвращать. Уж если и предаваться любви, я предпочитаю смеяться и плясать, искриться и выдаивать члены до донышка, не моргнув. Я бы помогла Вафе, если бы она была солнечной. Но солнца ходят по небу, а не по улицам. Перед уходом я шепнула ей на ухо: «Ко мне больше ни ногой». Она переехала через две недели после этого происшествия. Надеюсь, она нашла женщину, которая ее полюбила.

* * *

Когда Дрисс пришел сообщить мне, что у него рак, я уже объехала весь земной шар, собрала небольшое состояние и дважды сменила адрес. Я продвинулась по служебной лестнице и готовилась пораньше уйти на пенсию.

Он сказал, что не терял меня из виду. Я в этом не сомневалась: Танжер – большая деревня, пронизанная сплетнями. Он сказал, что живет теперь на вилле на морском берегу, на высоком утесе, но я это уже знала. «Давай поужинаем вместе», – предложил он, и глаза его затуманились.

С 1976 года город изменился, и наши прежние рестораны по большей части превратились в игорные дома. Остался только ресторан «Розарий», терраса которого, с видом на море, обсаженная двумя аллеями олеандров, зажигала каждый вечер огни испанского заката.

Дрисс приехал на «мерседесе». Он попросил меня сесть за руль и только смотрел на игру волн под первым ночным ветерком.

Через четырнадцать лет после разрыва нам, кажется, почти нечего было сказать друг другу. И мы заказали ту же рыбу-гриль, что и раньше, с картофелем-фри на гарнир. Из динамиков струилась оглушительная египетская поп-музыка. Дрисс подозвал метрдотеля и попросил «выключить этот дерьмовый музон, который навязывает нам старая фараонская шлюха». Я рассмеялась.

Обычно старой шлюхой считалась Франция, а не Египет.

– Ну так теперь обе эти шлюхи заодно, – отрезал он.

Он хотел, чтобы я рассказала обо всем. И я стала рассказывать о Дублине, о Тунисе и Барселоне, о Вермеере и Ван Го-ге, об эротических эстампах Кацусики Хокусая. Он вздыхал: «Ах, ты мне нравишься! Как ты мне нравишься! Твой лак для ногтей – просто прелесть. А твои духи… Диор, если не ошибаюсь?» А потом я упомянула о своем скором уходе на покой.

– Я уезжаю из Танжера.

– Ах… Ты выходишь замуж?

– Нет, просто возвращаюсь на родину.

– Мне сказали насчет твоей матери… Тебе достанется родительский дом?

– Я перекуплю у Али и Наймы их части наследства.

– Тебе никогда не нравился Танжер.

– Неправда. Ни один город не дал мне столько, сколько дал Танжер.

– И взял, наверное, тоже.

– Ах! Город здесь ни при чем.

Я вдыхала морской воздух полной грудью, смотрела, как лодки скользят по воде у причалов. Вечер обещал быть тихим, воздух еще хранил тепло.

– Я хочу уехать с тобой, – сказал он.

Я по-матерински строго покачала головой:

– Это неразумно.

– Я не о сегодняшнем вечере. Я хочу навсегда. Я хочу уехать в Имчук.

– Тебе нельзя. Там не твой дом.

– Ты – мой дом. Я хочу вернуться к тебе.

Он рассказал о метастазах, о морфине, о последней стадии, Слезы полились из моих глаз на едва начатую дораду с кружочками лайма. Пришлось вытереть их столовой салфеткой.

Я подняла глаза к небу. Что же нам делать?

– Бадра, хочешь выйти за меня замуж?

– Никогда!

– Ты не можешь вернуться в Имчук с мужчиной, не выйдя за него замуж.

– Это не твое дело! А почему ты не женился?

– Наверное, потому же, что и ты. Слишком много свободы, слишком много гордости, слишком много всего.

Мы не говорили о любви. Не говорили о прошлом. Выходя из ресторана, Дрисс взял меня под руку, потом оперся на мою руку. Мой мужчина постарел. Теперь он стал моим приятелем.

* * *

Дрисс вернулся со мной в Имчук, чтобы просить у Аллаха отсрочки приговора и в случае отказа умереть среди пшеничных полей.

Я смотрю на него и едва его узнаю. Он сидит у окна в доме хаджалат, в нашем новом пристанище после потопа. Он глядит на небо и говорит, что слышит, как ветер пустыни свистит у него в груди. Я подхожу к нему и прижимаю его голову к своей груди. Он целует меня сквозь ткань, затем отправляет поцелуй в декольте. Его волосы не такие густые, как раньше, но все так же пахнут дорогим одеколоном.

Сгущается ночь. Я любуюсь Большой Медведицей и вижу, как падают звезды. Я не сказала Дриссу, что иногда вижу Садека, первого мужчину, который указал мне, чужестранке, дорогу в Танжере. Иногда я думаю, что убила Садека, и мне уготовано место в аду, а Бог все еще оплакивает смерть молодого человека двадцати четырех лет от роду, отличавшегося безумием и хорошими манерами. Но ведь Аллах знает, что я не видела смерти Садека. Что я ничего не поняла в его несчастье.

Иногда он является мне рядом с колодцем, в средней точке, где север сходится с востоком, где я читаю свои молитвы. Он всегда приходит между аср и могреб; лицо его юно, а фигура кажется хрупкой. Он знает, что в эти часы молиться запрещено. Он никогда не разговаривает со мной, а просто смотрит, как я наблюдаю за движением предзакатного солнца по небу. Вначале он плакал. С тех пор как я откупаюсь от него милостыней, посвященной лично ему, он довольствуется тем, что сопровождает меня до порога за десять минут до того, как красноватый диск исчезнет за горой. Даже после смерти он остался ревнивым и гордым. Он отказывается переступать порог дома, в котором спит другой мужчина.

С тех пор как Дрисс поселился в Имчукс, он разговаривает с Богом напрямую, без церемоний: «О всемогущий Бог, сделай так, чтобы я снова занялся любовью с моей женой. Только один раз. Сделай так, чтобы она снова сказала мне: „Я люблю тебя“. После этого можешь присылать за мной своих ангелов, я и слова не скажу».

Хоть горло Дрисса и сожрали метастазы, голос возвращается к нему, когда он беседует со мной или молится, ведь он утверждает, что его безумные тирады – не что иное, как молитвы. Он сидит во дворе, накинув легкое одеяло на плечи, и всегда начинает тихо, будто собираясь читать псалмы. В эти минуты Вади Харрат останавливает свой бег, и лягушки больше не квакают. Звезды увеличиваются в размерах, а пес, наевшийся простокваши, не открывает глаз и храпит, как негус. – О Боже, царствующий над бабочками и слонами, Ты знаешь, что у меня нет никаких заслуг. Ты дал мне Маари, Абу Наваза, Мохамеда ибн Абдиллу, Моисея и Иисуса, но я не смог отблагодарить тебя. Ты подарил мне Ум Культум и Исмахана, но я все равно гадил на пшеничном поле. Ты дал мне Вольтера, Бальзака, Жореса, Элюара и всех остальных, которых Ты знаешь. Ты подарил мне Нил и Миссисипи, долину Митиджа и Синай. Ты поил меня досыта вином, угощал смоквами и оливками. Но я не сумел тебя отблагодарить. О Повелитель Миров, Ты знаешь, что я сделал еще худшее: я отвернулся, когда Саломее дали в награду голову Иоанна. Я обозвал Лазаря простофилей, потому что он позволил себя воскресить. Я не утешил Марию у подножия Креста и не защитил Мохаммеда, когда эти сопляки такифы решили забросать его камнями. Я не защитил аль-Хуссейна, заключенного в Карбале, не протянул ему бурдюк с водой, чтобы утолить жажду. И я слушаю Моцарта без единой милосердной мысли о тех, кто подвергся линчу в Алабаме. Господи, Ты помнишь Алабаму? Господи, Ты простил резню в Дейр-Ясине? А я вот не простил. Да, Боже Единый, Боже Истинный, я грешил. Но… Но… Я никогда в жизни не оскорбил деву и не прогнал нищего. Я никогда не мог смириться с тем, что ласточек выгоняют из гнезд, что рубят деревья, желая напечатать на арабском языке безумства, которые оскорбляют Твой разум. Конечно, я не могу служить примером ни для одного из Твоих созданий. Не надо мне было тянуться к огню, к грудям, к вагинам, к члену Хамида, к его заднице… Но не надо считать, Повелитель Миров, не надо считать! Ты знаешь, я терпеть не могу бакалейщиков! Я смотрю на дерево – и внимаю. Я слышу гром – и внимаю. Я вдыхаю запах земли, после того как прошел Твой дождь, – и внимаю. Я ем ежевику – и внимаю. Я касаюсь кожи женщин – и внимаю… Почему Ты сделал меня слепым, прокаженным, паралитиком, глухим к Твоей Песне? Почему Ты сотворил меня человеком? Ведь я был бы гораздо красивее в виде каменной статуи, осла или партитуры!

Он замолкает на две минуты, затем начинает вновь, обращаясь к пальме, растущей во дворе, – вид у нее вполне внушительный, хотя и испуганный:

– Ну ладно, Ты меня сотворил, и я себя не переделаю. Не буду козырять перед Тобой больными, которые отправились прямо в Мекку, как только я подлатал им сердце. Нет, я не мелочный. Прости меня, Господи! Прости меня, но Бадру не прощай никогда! Пускай я умру. Пусть я буду страдать. Но, Боже Милосердный, сделай так, чтобы Бадра узнала, что любовь у меня была только к ней и последнее пристанище я хочу обрести лишь в ее теле. Клянусь славой Магомета и Иисуса среди смертных, скажи ей, что я уже давно в аду за то, что наплевал на ее любовь. Я умираю. Пляшите, лягушки! Радуйтесь, мокрицы! Раскрасьте задницу хной, сукины дети!

Он хотел заняться со мной любовью, он уверял, что стоит у него не хуже, чем раньше, но я отказалась. «Я противен тебе? Может, у меня изо рта воняет?» Нет, Дрисс. Ты не был мне противен. Но я боялась, что ты сочтешь мои груди не такими упругими и ягодицы не такими привлекательными. Я боялась, что плечи и руки мои стали дряблыми, что ты увидишь, как поседели волосы у меня на лобке. Я боялась, что при виде тела, которое ты некогда прославлял, у тебя пропадет эрекция.

* * *

Дрисс говорил, что женщины никого не хоронят. Я его похоронила. Он говорил, что умирает против воли. Но не стал протестовать, когда имам вложил ему по щепотке земли в каждую ноздрю и уложил на правый бок, лицом к Мекке. Я не стала ни обмывать его, ни целовать, боясь, что он воскреснет. Без единого слова я смотрела, как могильщики устанавливают надгробье. Я только сказала имаму:

– Знаете, он поцелует меня, как только вы отвернетесь!

Да славится Бог, Единый и Милосердный! Дайте ему покоиться в мире. Мы – всего лишь вода и глина. Но Дрисс… Его тело начнет истлевать, но душа не откажется от желания! Пожалуйста, Бог, смилуйся над Своим созданием!

И правда, он больше не покидает меня. А вот Садек не приходит. Он понял, что только Дрисс может объяснить мне терпеливо и долго, не пряча усмешки в глазах, механику звезд и законы опыления смоковниц.

* * *

Я писала – и вдруг почувствовала чье-то присутствие за спиной; потом я увидела, как луч света пробежал по комнате. Благоуханный ветерок коснулся моих висков, и чье-то лицо склонилось над моим плечом, вглядываясь в написанное.

Я не пошевелилась. Я не подняла голову, чтобы опознать своего посетителя, будучи уверена, что это ангел. Он вернулся, наверное, поумнел, и теперь ему интереснее мои откровения, чем нечто иное.

Впервые в жизни я услышала его голос. Он читал написанные мною фразы: «Моя жизнь была сменой тайных объятий и запретных соитий. У меня не было ни тени амбиций, никакого интереса к судьбе родных и еще меньше – к будущему мира. До того дня, когда я узнала Дрисса. После него я больше никого не любила. Нет, приключений мне хватало. Дело не в том. Я кочевала из роскошных квартир в комнатушки при лавках разбогатевших торговцев, из глубоких уютных альковов в сомнительные закутки. В трезвом уме, веселая или же безразличная. Больше никогда я не была влюбленной. Всякий раз, когда я входила к одному из любовников, на меня нападало удушье от закрытых дверей и заклеенных окон. Серые дни добросовестной секретарши сменялись ночами любви… без любви. Темнота стала футляром для моего взрослого тела, а ведь ребенком я больше всего любила резвиться на солнышке. Тогда мне показалось, что я забыла Дрисса».

Голос выдавал тайну рукописных страниц. Тайну моего тела и самое страстное мое волнение. Течение моей необычной жизни. Девочку-шалунью, которой я была, и арабскую гейшу, которой я стала. Песнопения веры и непристойности. И мою любовь к Дриссу. Вечную. Властную и гневную.

На самых гривуазных страницах я чувствовала, как тембр меняется и в то же время что-то твердеет, упираясь мне в спину. Я обернулась и увидела выпуклость. Член у ангела? Я отнесла это на счет моих фантазий. Никому еще не удавалось исследовать анатомию мудрых детей Бога. Хоть я и обладала большим опытом в том, что касается членов, поклясться, что я его видела, я бы не могла. Я вернулась в прежнюю позу, ни на секунду не останавливая взгляд на лице своего гостя. И тогда я услышала его голос, на этот раз полный презрения:

– Разве тебе не стыдно за то, что ты только что написала? Я ответила, не двигаясь:

– Зачем же ты читал?

– Я не понимал всей тяжести твоих грехов. И, как удар меча:

– Теперь ты за это поплатишься. Я подскочила:

– Но ты ведь ангел, тебе не положено…

– Ни одно Божье создание не потерпело бы услышать столько непристойностей из уст женщины!

Я обернулась. И вдруг увидела гигантскую свисающую мошонку и член, во всем похожий на член осла Шуйха.

Я оглядела все углы комнаты. Напрасно. Никого не было. Только тень Дрисса маячила в полуоткрытой двери и ласково шептала: «О мой миндальный орешек! Не удивляйся. Запомни раз и навсегда: видя грехи женщины, ангелы становятся мужчинами не хуже других».