Текст книги "Тысяча морщинок"

Автор книги: Настасья Реньжина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Курицы-приспешницы, получив приглашение от своего предводителя, нерешительно выползли из укрытия и принялись старательно разгребать Татьянины ровные грядки своими коротенькими старенькими лапками.

С тех пор в Татьянином огороде установилась петушиная диктатура. Каждого, кто пытался проникнуть туда, петух встречал истеричным криком, расставленными угрожающе крыльями, распушенным петушиным хвостом и нападениями.

Уважал (не боялся) петух только Асенькиного отца, баб Машиного внука. По неведомым, даже для самого петуха, причинам.

Огород для всей семьи стал недосягаем.

– Тьфу! – Ругалась Татьяна. – Хоть башку ему отворачивай! Будет у нас петушиный супчик на обед.

Ругаться – ругалась, а знала, что никто злобного баб Машиного петуха не тронет: не в их это правилах – курей здесь для яиц только держат, не для мяса, а петуха для предводительства. Ну, не принято головы им воротить. Хоть и очень хочется.

Невестка с правнучкой Асенькой попытались было пробить петушиную оборону. Вооружились лопатой, острой, как лезвие, отправились на огород. Петух их издали приметил. Заголосил на всю округу. Курицы-приспешницы сбились в кучку, нервно закудахтали. Не успели невестка с Асенькой открыть калитку, как он уже полетел на них с раскрытым острым клювом: того и гляди – проглотит. Невестка лопату перед собой выставила, Асенька за спину мамы спряталась. Боится ли петух лопаты? Конечно, не боится. Нападает на нее, того и гляди: сам себе голову отрубит. Сам горлопанит и норовит одновременно и невестку, и Асеньку клюнуть.

– Ой, мама, – прошептала испуганная Асенька (она с тех пор будет всех петухов стороной обходить, даже самых спокойных). – Это не петух. Это какой-то Горыныч. Словно у него несколько голов, раз он и на тебя, и на меня одновременно нападает.

Так к нему и привязалась кличка – Горыныч.

До него ни один петух такой чести не удостаивался. Максимум – Петя. А тут вон как: Горыныч. И словно чуточку еще страшнее стал.

Приехал с бабой Машей еще и боров.

Приехал не сразу. Для него пришлось отдельный транспорт нанимать – колхозный трактор с крепкими бортами у телеги. Чтоб не вырвался.

Баба Маша увещевала, что он и не вздумает вырываться: спокойная скотинка, прилежная. К тому же, уже старая.

Как правило, свиней в деревнях долго не держат: до года-полутора откармливают, а потом пускают на мясо, сало и прочие прелести. Тут уж так заведено: коровы – для молока, овцы – для шерсти, курицы – для яиц, а для мяса – свиньи.

Своего борова баба Маша взяла еще маленьким, крохотным, двухмесячным поросенком. Брала в колхозе – так все поступали. Так как поросята доставались почти задаром, никто не вел себя как на рынке: какого дали, такого и принимали. Уши, глаза, ноги, тело никто не осматривал перед получением. Ну, коли помрет, так жалко, конечно, но всегда нового можно взять.

Этого поросенка бабе Маше вручили в мешке, а она и заглядывать внутрь не стала: что она поросят что ли не видала? Перекинула мешок аккуратно через плечо и домой понесла. Поросенок тихонечко похрюкивал, отзываясь на каждый бабы Машин шаг, но вел себя подозрительно спокойно. Обычно они верещат на всю округу, пока не запустишь в загон и не накормишь. А тут нате – хрюкает. Словно ему даже нравится в мешке кататься.

Пришла баба Маша в хлев, опустила осторожно своего поросенка в мешке, легонечко его подтолкнула:

– Ну, милок, выходи.

Поросенок сначала выставил пятачок. Баба Маша пригляделась: а пятачок-то не розовый, а черный какой-то. Испачкал, что ли?

Поросенок пятачком водит, принюхивается. Баба Маша его легонько по спинке через мешок похлопала:

– Ну, чай не цветами пахнет. Разнюхался тут.

Вышел поросенок целиком на свет. Баба Маша так руками и всплеснула:

– Матерь Божья! Да ты весь грязный!

Ну и свинью же ей в колхозе подложили. Конечно, поросятам полагается быть немного неопрятными, но не такими черными!

Баба Маша, зачем-то предварительно послюнявив палец, потерла поросенка с одного бока, с другого.

– Батюшки! Да это и не грязь.

Вот ведь диковинка: в розовом царстве колхозных поросят уродился этакий черныш.

Баба Маша почувствовала острую необходимость дать своему новому поросячьему чуду кличку.

– Что ж, будешь у нас СиСи, – заявила она поросенку после недолгих раздумий.

Отчего ей вдруг вздумалось назвать поросенка именем героя «Санта-Барбары», баба Маша не знала. Она и сериал этот не так часто смотрела: телевизора не было. Так, редкие серии у соседки, да у Татьяны когда гостила – во всяком доме, где баба Маша оказывалась вдруг вечером. Тут хочешь-не хочешь, будешь смотреть, потому что вся семья смотрит. Важное событие – нельзя пропустить.

Да и СиСи тот, киношный, был светлокожим. Это баба Маша точно знала. Но вот так ей захотелось: как олицетворение чего-то экзотического.

СиСи оказался поросенком необычным. И не только по цвету кожи. Он добродушно подхрюкивал, когда баба Маша разговаривала с ним. Словно понимал ее. Не набрасывался на еду, как то делали все поросята до него. Ел, не чавкая и не плюясь, что совсем уже из ряда вон. Постоянным посетителям, которые повалили к бабе Маше, прослышав, что в ее хлеве живет необычный черный поросенок, он словно бы кланялся, приветствуя. Или это только казалось так?

И глаза у него… Ох, эти глаза. Не противные тупые поросячьи. Огромные. Карие. Добрые глаза. Смотрят пристально, словно пытаются в самую душу залезть и прочесть, что же там творится.

Однажды баба Маша забыла закрыть загон СиСи. Другая бы свинья на его месте давно бегала по деревне, вереща как резаная. Баба Маша так и подумала, обнаружив распахнутые двери и загона, и хлева. Приготовилась уже побежать по улицам, разыскивая потеряшку, но наткнулась на него сразу за домом. СиСи валялся посреди лютиков. Бабе Маше даже показалось – нежился. Завидев хозяйку, он приподнял пятачок и довольно прихрюкнул. Баба Маша, конечно, в свинском ничего не разумела, но она готова была биться о заклад, что этот «хрюк» означал что-то вроде «хорошо-то как».

Баба Маша зачем-то махнула приветственно СиСи рукой. Потом осмотрелась по сторонам: не видел ли кто, а то скажут – рехнулась старуха. И на свой страх и риск оставила поросенка нежиться в лютиках.

Ближе к вечеру, к самому времени ужина, СиСи поднялся, наконец, из лютиков и неспешно, вальяжно вернулся в хлев. Зашел в свой загон. И будь у него не копытца, а руки, он, наверняка, и дверь бы за собой закрыл.

Где-то через год после описываемых событий появился у загона СиСи Мишка-зять. Старший. В руках у него сверкал огромный, острющий мясницкий нож.

– Хорошенького борова вы откормили, мама.

А СиСи смотрит своими огромным карими глазами пристально на Мишку и словно понимает, что вот-вот настанет конец его раздольной поросячьей жизни.

Мишка уже было приоткрыл загон, СиСи при этом вел себя смирно, даже покорно, что несвойственно поросятам под угрозой смерти. Обычно они предчувствуют скорую погибель, забиваются в угол, верещат истошно.

СиСи же встречал своего убийцу спокойно, уверенно и словно чуточку гордо.

Тут баба Маша не выдержала. Бросилась к Мишке, выхватила у него нож:

– Нет! Не дам! Не надо его убивать.

Мишка аж опешил:

– Мама, ну вы чего? Он уже достаточно откормлен. Можно уже резать.

– Нет, – настаивала баба Маша. – Рано. Не готова я. Давай через полгодика.

Но через полгодика она вновь не подпустила Мишку к своему СиСи. И через год. И через два. И никогда.

И вот теперь боров СиСи переехал в Татьянин хлев. Переезд он перенес прекрасно, на месте сразу обжился. Вот только баба Маша теперь нервничала: как бы Мишка втихую не зарезал ее СиСи.

Мишка, конечно, попытался было вернуться к этому делу:

– Мама, вы только посмотрите, какой он огромный. У него уже сала наросло, что весь складками пошел. Да на этакого борова и комбикормов не хватит!

– Не дам! – Уперлась баба Маша. – Не дай бог узнаю, что убил моего поросенка. Своих режь, моего не трожь! Ты меня понял?

А потом, чтобы Мишка окончательно отстал, прибавила:

– Вот покуда идет по ящику Санта-Барбара ваша, поросенок мой будет жить!

СиСи умрет, так и не дождавшись конца «Санта-Барбары» и на год переживя саму бабу Машу.

Побег

Баба Маша выглянула в окно: где же старший зять?

Мишка на скамейке расселся под сиренями. Теми самыми, что разрослись шибко. Руки расставил. У старшего Мишки, конечно, ручищи – пальцы, что бревна, такие растопыришь и половину скамейки займешь.

Щурится от солнца зятек: такое яркое, что аж полуслепого донимает.

Есть все же у Мишки талант. Был бы зрячий, талантом не назовешь, конечно, а в его положении – талант. Он многого не видит, а как задумаешь что, так сразу заметит. Мишка хоть и слепой, но если что ему нужно будет, так и муха мимо не пролетит – будет поймана. Это, конечно, бабе Маше не на руку. Эх, не на руку.

Мимо Мишки Галька проплыла – баба из соседней двухэтажки. Проплыла что баржа, неторопливо, неповоротливо. В Гальке, поди, килограммов 140 будет. Если не больше.

Лицо у Гальки плоское, незапоминающееся. Глазки маленькие, к носу жмутся. Нос выдающийся, но тоже плоский – как галька на реке Чагоде. Щеки вытянутые, к земле стремящиеся. А за ними подбородки, аж целых три. И все одно – куда-то вниз норовят упасть. Волос у Гальки, пожалуй, что жиденький, но вот не видел его никто и никогда. Прячет Галька свой жидкий волос под засаленным серым платком – всесезонним.

Ходит Галька вразвалочку, пухлые ручки свои пытается за спину завести. Только это у нее несуразно выходит.

Мужа у Гальки нет, а вот детей целых три. И все упитанные в мать. Про мужа шутят, что был он, дескать, когда-то, да Галька его задавила и теперь в складках своего тела носит, а сама объявление в газету подала: так, мол, и так, пропал мужчина, уснул 20 октября и не вернулся.

Гальке, конечно, такие шуточки не нравятся. Да и сама она знает, что все ее дети от разных отцов, но другим о таком знать вовсе не обязательно, а то разнесут по всей деревне, еще и в соседние поселки передадут.

Зять Мишка все над Татьяной шутит: как поругаются, так говорит, что уйдет он к Гальке:

– То ли дело Галька! Ты только посмотри: вся при теле. Есть, за что подержаться.

Татьяна знает, что шутит муженек, плечами пожимает, вместе с плечами большая Татьянина грудь вверх воздымается: разве уйдет мужик от такой груди? Да никогда!

– А мне то что, – говорит Татьяна. – Иди. Жалко что ли?

А сама смеется. И Мишка смеется. Вспоминают, как приехал однажды к ним Мишка-младший зять и увидел впервые Гальку. Глаза у Мишки-младшего стали по две десятирублевки, и голос пропал. Просипел Мишка-младший:

– Это что еще за чудище такое? Сколько лет живу, а такое впервые вижу. И спереди титьки, и сзади титьки. Баба это или две?

Мишка, который старший, отвлекся на баржу-Гальку.

– Посиди, – говорит. – Галина, со мной.

Галька – баба скромная. Притормозила возле Мишки, а сесть стесняется. И поздороваться даже стесняется. За то многие Гальку нелюдимой считают.

А Мишке все равно: здоровается, нет ли. Он и сам с кем хочешь поздоровается. Вот он и принялся Галину заговаривать.

Баба Маша тем временем отползла от окошка, взяла в руки свой узелок, тот, с которым вчера приехала к Татьяне. Разобрать еще не успела: Татьяна полку для баб Машиных кофт только сегодня вечером обещала приготовить. Узелок тяжелый – не утащить. А, и бог с ним! И без пары трусов прожить можно!

Прошла по дому на цыпочках. Хоть и знает, что нет никого, но все равно старается все сделать тихонечко. Дверью скрипнула. Громкая, зараза.

Нырнула в подъезд. Вот, где страхи-то! Бетонный подъезд пугал бабу Машу больше всего: гулкий, холодный, вонючий, с тощими кошками на лестнице. Проскочить бы его, да побыстрее.

Дверь подъездную чуть приоткрыла и смотрит в щелочку: вот он, Мишка, баржа-Галька его почти полностью закрыла своей широкой спиной. Сейчас самое время, пока Галька дальше не двинулась.

Баба Маша вынырнула из подъезда, завернула направо, потом еще раз направо, на проселочную дорогу, мимо заброшенного барского дома, мимо старого яблоневого сада, мимо остановки, высоченной ели, на асфальт и все прямо-прямо-прямо. До самого Пучнина.

Нет сил ей тут, у Татьяны, жить. Не ее это все! Не ее.

Татьяна все одно твердит:

– Умирает, мама, наша родная деревенька, наше Пучнино.

И права Татьяна: магазин давно закрыли, только Надьку крапивную раз в неделю теперь присылают. Автобусы тоже раз в неделю теперь ходят. В соседнем Стулове только и осталась, что колхозная ферма (да и та лет через пять закроется, развалится и сгниет окончательно. Все, не будет больше Стулова на карте мира): все жители оттуда повыехали да повымерли.

Но в Пучнине-то живут еще старики!

Им свет иногда отключают. Газа нет. Водопровода нет.

А к чему это все? Столько лет без водопровода жили – и ничего, справлялись. Колодец – вон, прямо у крыльца. Неужто сложно водицы натаскать?

Так, километр по Татьяниному селу до трассы. На трассе – жуть. Машины туда-сюда, туда-сюда. Кто и придумал этакого зверя? То ли дело лошадь. Не шумит, не гонит. Вот ходили бы по трассе не машины, а лошади, можно было бы сто раз успеть дорогу перебежать.

Собрала баба Маша все накопленные за 88 лет силы в кулачок (только в кулачке и поместились), прибавила ходу уж на сколько смогла и перемахнула через трассу.

Перемахивала долго: минуты две, не меньше. Хорошо, без происшествий.

Страшно тут.

Потом еще четыре километра по асфальту, но баба Маша в лес свернула – там вдоль основной дороги еще одна тянется. И прогуляться по лесу приятно, да и не заметит так никто старушку, не вернет в Татьянину квартиру.

Потом из леса к мосту выбресть как-то надо, а за мостом – гравийка начинается. Вот по гравийке прямехонько до Пучнина и доберется.

Но тут сзади все зашумело, загрохотало и донесся до бабы Маши дух навозный. Оглянулась: трактор по дороге катит. Останавливается возле бабы Маши, а из кабины мордатое лицо тракториста Егорки высовывается:

– Баб Маша, здравствуй! Ты никак домой собралась?

Баб Машу все знают. Как ее не знать! Колхозные гаражи аккурат возле ее дома в Пучнине стоят, а трактористам да комбайнерам то водицы, то хлебушка захочется. Так к бабе Маше и идут.

– Собралась, – отвечает баба Маша. – Отчего ж не собраться?

– Подвезти тебя, может? – Предлагает Егорка.

Баба Маша задумчиво окидывает трактор взглядом: большой, высокий. Давненько она на тракторах не ездила. Егорка замечает бабушкину задумчивость:

– Ну, давай тебе помогу, что ли.

Хватает баб Машину палку – в лесу подобрала для опоры – закидывает ее в кабину. Баба Маша уже ногу на ступеньку ставит, а дальше подняться не может. Еще бы: уже пять километров прошла, устала.

Егорка легко подхватывает бабушку, что перышко, и вслед за палкой закидывает за свое кресло в кабине. Баба Маша поправляет юбку: может быть, и устыдиться тут стоило бы – юбка-то задралась под полными руками тракториста. Да кто уж после восьмидесяти стыдится? Уж и стыдиться больше нечего.

Егорка прыгает в кабину, хлопает громко дверью, заводит трактор и трогается. А сам поглядывает через плечо на бабу Машу:

– А что это тебя Татьяна Ильинична не проводила, не отвезла? Как это она тебя двадцать километров пешком отправила?

Баба Маша юбку все теребит, на Егорку смотрит и улыбается. А пускай думает, что не слышит она ничего. Еще выдумывай тут, оправдывайся перед ним. Неча! Везет себе, и пускай везет. И без отчетов обойдется.

– Ты меня, Егорушко, тут останови, – говорит баба Маша трактористу спустя километров десять.

– Возле кладбища? – Удивляется Егор.

А сам поеживается, смотрит на старушку внимательнее: не умерла ли и вот теперь на кладбище стремится. В деревне мистических историй пруд пруди: и привидения в барском доме, и белые пятна над кладбищем, к кому умершие родственнички приходят – могут ночью, а могут и днем.

А тут старушка, сколько ей там? Уж к сотне приближается, небось. А вдруг уже померла, вот одна и идет к дому. Через кладбище. Души же – они такие, все к родным местам стремятся.

Уже и пальцы Егор свел – большой, указательный и средний – готовясь креститься. Еще можно «Чур меня!» покричать. Говорят, помогает.

Баба Маша заметила смятение тракториста. Заулыбалась.

– Да жива я еще! Испужался, небось? Вот, хочешь, потрогай: теплая еще.

Егору даже совестно стало. Совестно и смешно. Отмахнулся:

– Да что ты, бабушка, буду я еще тебя щупать.

– Хочу Илюшу своего спроведать, – пояснила баба Маша, пока Егор ее с трактора ссаживал, ухватив за подмышки. – Не долго уж ему меня осталось ждать. Год-два, не боле.

Егор не знал, что и отвечать. Промямлил лишь:

– Может, подождать тебя, бабушка?

– Да не, ты поезжай, поезжай, голубчик. Я долго тут, устанешь ждать. Сама, сама как-нибудь доберусь. Ноги пока носят. Палочку только мою верни, а то уже присвоил.

– Конечно, конечно, сейчас, – засуетился Егорка.

Протянул бабе Маше палочку. Поклонился почтительно. Сказал: «Ну, бывай», завел трактор и уехал.

Похоронные традиции

Похоронные традиции в деревне – одни из самых крепких.

Это не город, где отдали в морг тело, забрали через день и похоронили тут же. Говорят, что некоторые и вовсе тела сжигают. Как-то неправильно это, не по-христиански.

В деревне покойника сами омывают. Обязательно сделать это должны родственники, лучше – самые ближайшие, но тут уж у кого сил и нервов хватит.

Вопреки всяким там мнениям, гробов себе деревенские не готовят впрок: уж позаботятся родственнички, не кинут в сыру землю так али в мешке.

Место на кладбище покупать не нужно, какой-никакой плюс. Но старики все же местечко себе присматривают – поближе к мужьям, женам да родителям. Вот и баба Маша хотела бы рядышком с Илюшей своим лечь, да все заняли. Покойников много за последние годы случилось.

Кто попрозорливее, да понаглее оградку себе уже поставил – местечко забронировал. Наглость – это не про бабу Машу. «Ну, может, не так далеко Татьяна меня положит», – думает старушка. – «Будем друг к другу в гости ходить».

На могиле у Ильи серый памятник. Таких сотни по всему кладбищу натыканы. Только вот у Илюши – безымянный. Люди вон карточки заказывают, пишут: родился тогда-то в таком-то году, умер чуть позже, и дата смерти. Плохо так, без имени. Надо будет и Илюше такую карточку сделать. А то люди вон – ровняют могилы с землей, выкапывают останки гробов да безымянные скелеты. Словно им кладбищенской земли мало. Вон ее сколько во все стороны – ложись хоть поперек. Но нет: надо раскопать, надо выкорчевать чужую смерть, надо потревожить, согнать. Эх, вот так и вас потом сгонят и имени не спросят, а спросят, так и не ответит никто!

Старые кресты с вроде русскими, но этакими заковыристыми подписями не трогают. То ли боятся все же, то ли хоть капля совести у людей осталась.

«Здесь покоится раба божия Прасковья». Далее – непонятно. Ну, пусчай себе покоится.

– Ну, Илюша, скоро свидимся, дай Бог, – говорила баба Маша на могиле мужа. – Чую, недолго мне осталось. Я ить и забыла голос твой. Лицо помню, а голос не могу вспомнить. Ты бы хоть приснился мне, что ли, поговорил со мной. Мне бы и легче стало. Говорят, что покойники не к добру снятся, что с собой забрать могут. А ты и забирай! Забирай, Илюша. Я уж свое отжила. Пора бы и на тот свет.

На тот свет в деревнях отправляют долго. Хоронят лишь на третий день после смерти. До этого лежать покойнику в гробу на двух табуретках посреди комнаты. Под гроб таз марганцовки ставят, чтобы не пахло разложением. Хорошо, коли смерть зимой случится: в таз тот снега наберут и прямо на него марганцовкой посыпят – дольше свежесть сохранится.

В доме зеркала все обязательно завесить: не то душа усопшего перепутает зеркало с дверью в мир иной и застрянет в нем, останется маяться и жильцов заодно мучить.

Чтобы лицо сохранило покойное и вполне соответствующее такому случаю выражение и не «поползло» во все стороны, на ночь его следует накрыть полотенцем, смоченным в водке.

Днем полотенце снимают, так как идут посетители. Каждый житель деревни придет проститься с усопшим. Посидит с краешку, поутешает скорбящих родственников, поохает о том, какой хороший человек нас покинул. В блюдечко, что стоит в гробу ближе к ногам покойного, положит денежку – кто сколько может. На последний путь.

На эти деньги потом родственники справят девять дней или сорочины, а может, поставят оградку и памятник – на что уж хватит. Себе деньги оставлять нельзя, все до копейки потратить на покойного. Ему, конечно, уже все равно, но все же как-то совестно и неправильно прикарманивать хоть грошик.

Кладут еще в гроб вещицы разные, чтобы на том свете пригодились. Коли вязала бабушка, ей в ноги спицы да клубочек ниток положат. Коли кто выпить любил, так рюмочек с собой пару штучек прихватит на небеса. Когда Мишки, зятя старшего, не станет (а это случится только через двадцать лет), ему с собой положат палочку его из слоновой кости, без которой он последний десяток не сможет ходить. Интересно, что бабе Маше с собой прихватить? Задумалась старушка. Вязать – так точно не любит. Вышивать – еще куда ни шло, но что ж она там будет с пяльцами по облакам скакать? Ей бы мешочек муки, щепотку соды и соль, а вода, небось, отыщется и на том свете: она бы тогда напекла пирогов, ой, напекла. Самого Бога бы угостила! Чай, не отказался бы. Тогда еще бы капустки кочан, десяток яиц, пару луковиц и баночку брусники пропаренной для начинки.

Этак дополнительный гроб ставить надобно: один – для бабы Маши, второй – для продуктов.

Последнюю ночь перед похоронами спят рядом с усопшим ближайшие родственники. На предыдущие ночи можно и одного оставить – ничего. А вот последнюю обязательно рядышком. Отчего такой обычай, уж никто и объяснить не может. Кто говорит, чтобы не обидеть покойного. Кто считает, что приходит душа умершего именно в эту ночь проститься с близкими. Кто утверждает, что так надо, чтобы после похорон кошмары не мучили.

На сами похороны вся деревня сходится. Молча наблюдают как рыдают родственники покойного. Молча следуют за машиной, что едет медленно-медленно до самой трассы. Стараются не наступить на еловые ветви, что все из той же машины кидают.

Еловые ветви до самого кладбища ведут. Это чтобы душа умершего дорогу домой нашла. Там до 40 дней она еще побудет с живыми родственниками, после отправится на небеса.

Вера в здешних деревнях как-то поугасла, церкви развалились, крестить детей почти перестали, но в том, что встретимся мы все на небесах рано ли, поздно ли, никто не сомневается.

Баба Маша много еще верований и примет со смертью связанных знает.

Скажем, считается, что если два покойника в течение месяца в деревне случились, жди третьего. Как пить дать кто-нибудь еще умрет. Зато двум предыдущим «не долго придется на воротах стоять» – так все старики говорят. Душа умершего стоит на воротах в Царствие небесное до тех пор, пока следом не придет другой умерший односельчанин – потом уже ему ждать у ворот, когда его пропустят.

Совы в деревне тоже не к добру. Совы – вестники смертей. Особенно белые. Смерть и птицы вообще связаны. Вот постучится к тебе в окно голубь, значит, весточку с того света принес, мол, все у нас тут хорошо. А будет биться о стекло как очумелый, значит, с плохими новостями пожаловал: жди болезней или смерти в доме.

А сейчас по оградкам соседним скачут сороки, хвостами трясут. Догадывается баба Маша, что ждут, когда она уйдет, чтобы наброситься на могилу и похватать, что там наоставляли: хлеб так хлеб, конфеты так конфеты. Сороке все одно. А все равно думает старушка, что в одну из сорок сейчас Илюша вселился и приветы жене своей шлет.

– Ну, ну, неугомонные, – ворчит баба Маша. – Нет у меня ничего. Не ждите. Шш-ш, ш-ш, летите прочь!

Сороки разлетелись тут же, а одна осталась. Ну, точно Илюша!

Улыбается баба Маша сороке-Илюше, рукой машет:

– Ну, здравствуй, родимый.

А сорока скок-поскок с оградки на оградку, словно зовет куда. Баба Маша за ней. Проскакала сорока немного – метров тридцать, вспорхнула и улетела.

– Ах, вот оно что. Навестить, что ли, просишь? Ну, навещу, что уж там, – шепчет баба Маша и заходит за оградку, с которой упорхнула последняя сорока.

– День добрый, Оленька. И Вам здравствуйте, Тимофей Палыч.

Баба Маша кланяется двум соседним могилкам: там сваты ее лежат, Мишкины родители. Конечно, стоило зайти, уважить.

Председатель

Деревенька сватов, Новинка, совсем недалеко от кладбища: через поле, через реку – вот и она. Здесь и Татьяна с Мишкой жили первое время после свадьбы. Здесь и первый бабы Машин внук появился.

Все здесь.

Здесь и отдыхать после смерти улеглись.

Тимофей Павлович мужик не робкий был. В войну до самого Берлина дошел. Вернулся весь в медалях. И после войны еще медали ему вручали. А все одно – внуки растаскали потом, играя. Где сейчас эти медали – и не сыщешь.

За что медали он получал, баба Маша плохо помнила. За подвиги, конечно, за что ж еще? Один раз (вот, вроде, так все было) первый, самый первый, первее всех, через реку пошел. А там непонятно: пули – не пули, враг – не враг – что ждет. Вот она отвага.

Ольга, сватья, смеялась потом:

– Отвага! Вот ведь как назвали. А он знаешь что? Он же просто неугомонный: где ему в окопе усидеть, вот и скачет вперед, не разбирая, есть враг перед ним, али нет никого. А они отвагой величают!

Тимофей и до войны был задирист, драчлив. Такой слово в кармане держать не станет. И кулаки – тоже. Мишка-зять весь в отца пошел.

Сам сват так рассуждал:

– Когда нам смерть Богом написана, тогда она и наступит. Что суждено, того не миновать. Коли должен был я в тот год погибнуть, так хоть сиди в окопе, хоть не сиди – все равно настигла бы.

Тимофея тоже по ночам война по спине осколками скребла. С осколками и загнала в могилу.

Правда, до того он и пожить успел, и тринадцать детей воспитать. Двенадцать сыновей, одиннадцатый из которых – Мишка, и одну дочку – Раю.

Успел и поработать на родной земле.

Мужиков после войны не так и много вернулось. А рабо-о-о-ты – непочатый край.

Вот и назначили Тимофея Павловича председателем.

Всеми окружными деревнями к нему ходили, просили, чтобы согласился колхоз возглавить. Тот уж несколько лет не видал мужской руки: все бабы заправляли. Старики, конечно, советовали кой-чего, даже дельного, но управлять все же с большим толком нужно, чем по-бабски да по-стариковски.

Думал Тимофей крепко. И у самого работы тьма по двору: у дома крыша за годы, что его не было, прохудилась, хлев бы тоже поправить не мешало, поле перепахать, все дерном пошло, Ольге за скотиной помогать ухаживать. Дел куча.

Да и осколки начинали скребсти все настойчивее, больнее, словно к самому сердцу путь себе прорывали.

Но председателем быть почетно. Кто ж от такой должности откажется? Да и как же это: колхоз если поднимет, то и у всех остальных жизнь наладится, и у него самого, поди, тоже.

Эх, была не была. Согласился.

Колхоз поднимать – дело и легкое и непосильное одновременно. С одной стороны, все тебе знакомо, сам всю жизнь с землей да со скотом возишься. Тут то же самое, только помасштабнее. Да вот только на своей земле никто тебе и слова не скажет, коли неурожай случится или скотина помрет. Сам себя поругаешь, сам с собой покручинишься – на том и закончишь. А колхоз – другое дело. Это уже ответственность. Не за себя, за всю округу, за всю страну.

У Тимофея же все спорилось.

По весне поля засеяли. Пока война шла, часть полей пустовала – некому обрабатывать. Ничего, и их восстановили. Долго ли умеючи? Здесь чернозем – урожай себя долго не заставит ждать. Будут, будут хлеба! И хлеба, и картошка, и свекла, и капуста, и даже клубнику посеяли – авось нарастет.

Поголовье тоже понемногу восстанавливали.

«Вот ведь бабы. Осеменять что ли разучились?» – Ворчал Тимофей Павлович, пересчитывая оставшихся коров. – «Ладно поля, тут силенка нужна, а коровы-то чем такой простой заслужили?»

Овец завели. Завели и развели. Определили их как раз на ферму в Пучнино. Баба Маша (нет, не по родственным связям) с овцами и пошла работать. Животные они, конечно, глупые: чуть что – блеют испуганно-жалобно, жмутся друг к другу. В руки незнакомцам не даются. Бабу Машу признавали: давали погладить, лизали своими розовыми языками, норовили ухватить за маленькую ручку. Знают, кто их кормит!

Овец в основном на шерсть пускали. Не пришлось по вкусу местным баранина. Слишком сладкая. Слишком маслянистая. Слишком непривычная.

А овечья шерсть любо-дорого. У каждой женщины тут своя прялка есть, а после и полумеханические машинки для получения нитки появились. Напрядешь овечьей шерсти, наделаешь ниток, навяжешь платков себе на плечи, на голову, на спину, да носков на всю семью – ох, хорошотепло.

У бабы Маши позже даже баран завелся. Она так и говорила: «Завелся», словно не хотела она этого барана, сам как-то появился и не уходит. Васька назвали. Ох и буйный мужчина! У самого в стойле не много, не мало – десяток овец, а он знай ворота вышибает рогами своими громадными и убегает по деревне, приударяет за соседскими овцами. А то было и вовсе до Новинок убежал. Ловили всей округой.

Сколько уж нет Васьки? Лет двадцать, поди. Или пятнадцать…

Но баран был позже. Пока Тимофей Павлович только принялся восстанавливать колхоз. Только-только колхозных овец из райцентра привез. Сам лично ездил. Сам лично выпрашивал.

Хорошим председателем был Тимофей Павлович. И в хозяйстве понимал, и к людям по-человечески относился. Это-то его и подвело.

В июле-августе, уж точно месяц и не припомнишь уже, пришла к нему Валентина Степанова. Вдова. Одинокая. Война у нее отняла и мужа, и двух сыновей. Младшему всего восемнадцать исполнилось.

– Я к тебе, Тимофей Палыч, с просьбой, – говорит Валентина.

А сама замолкает. Стесняется. Стыдится что-либо просить.

– Да говори уже, зачем пришла! – Поторапливает ее Тимофей Палыч.

Ему высиживать некогда: у него полевые работы начались, самое время пшеницу убирать.

– Поле я засеяла по весне. Махонькое. Пшеничкой. А убирать и некому. У самой меня руки уже не слушаются, а помочь никто не может: у всех своих полей и забот хватает.

Тимофей прислонился дверному косяку:

– Та-ак, а от меня ты что хочешь?

Валентина покраснела, смутилась еще больше:

– Ты, я видела, уже трактора к уборке подготовил…

– Ну, подготовил.

– Может, и мне подсобишь? Уберете и мое полюшко заодно. Оно аккурат возле колхозных. На тракторе-то раз, раз и готово. А я уж соберу потом сама как-нибудь потихонечку.

Тимофей головой качает:

– Нет, нельзя, Валентина. Запрещено это. Неужто сама не знаешь? Запрещено. Колхозные ресурсы да на частное дело – нельзя это.

Валентина лицо руками закрыла, а то уже чуть ли не багровое:

– Да знаю я это! Знаю! Подумала только, что поле мое так рядом с колхозными, что никто и не заметит.