Текст книги "Роза ветров"
Автор книги: Midnighter54
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)
Это, разумеется, еще не все. Читателю вполне ясно: смысл всего происходящего – всемирно-исторический или никакой. Осознавал ли Иешуа эту историческую версию, не вполне ясно. Пилат, несмотря на то, что располагал чем-то вроде Евангелия, явно ничего не понял – значит, лежавшие перед ним тексты представляли собой Евангелия лишь в самой зачаточной, еще невразумительной форме, или их подлинный смысл был ему недоступен. Зато нечто всемирно-историческое явно ощущал народ, в огромном количестве собравшийся у прокураторова дворца.
– Неужто ты скажешь мне, что все это, – тут первосвященник поднял обе руки, и темный капюшон свалился с головы Каифы, – вызвал жалкий разбойник Вар-равван?
Разумеется, первосвященник тоже хорошо понимал, что к чему, в частности, знал, из-за чего идет на неприятный конфликт с римской властью. Но как раз на этом фронте Каифа особых катаклизмов не боялся. Он знал, что выступает как защитник Империи, и истина в недалеком будущем выйдет наружу. Не просто так упрямые евреи закричали: "Нет у нас царя, кроме кесаря!" Собственно, на это их могло побудить только полное совпадение интересов Рима с их собственными интересами. До неумного, а, главное, равнодушного Пилата это обстоятельство не дошло. Вообще, если верить Булгакову, в этот момент одни только евреи и понимали, чем пахнет дело.
Впрочем, а что в этом удивительного? Ведь в то время только еврейский народ жил в поле, в ауре Ветхого завета, и только он и мог осознать, что в воздухе уже носится его продолжение – Новый завет. Пилат, естественно, оказался в положении Аверроэса: будучи не в состоянии по достоинству оценить существующий текст, он не понимал, что за каша заваривается вокруг него. С другой стороны, все те, кто в это нелегкое время владел материалом Ветхого завета, знал, к чему и о чем эта книга, просто не мог не начать реконструировать в уме новый текст. По общему мнению, мессианские идеи тогда носились в воздухе! Пахло продолжением. Второй частью. Разумеется, еще не написанной. В таких случаях это не имеет значения.
По сути дела, главной обязанностью Пилата должно было стать предотвращение евангельского сюжета, ибо последний неизбежно означал бесславный конец Паь Романа. Точно так же главной обязанностью Вильгельма была охрана аббатства от затаившегося в его недрах врага, который, как мы знаем, аббатству вовсе и не угрожал. Но в той же степени не угрожал и Иешуа Римской империи!
Вильгельм, непозволительно увлекшись расследованием, превратив его в дешифровку несгораемой рукописи, изменил самый сценарий и доигрался до полной катастрофы. Аббатство сгорело дотла вместе со своей вселенской библиотекой. Иначе и быть не могло: ведь несгораемые тексты по природе своей взрывоопасны!
Пилат, слабохарактерно промедливший в самом начале, когда инстинкт велел ему повесить "странного разбойника", и столь же слабохарактерно не решившийся его помиловать в тот момент, когда выяснилось, что "разбойник" ему может быть полезен, так же как и Вильгельм поневоле "влетел" во всемирно-исторический сценарий. Он выпустил из бутылки новозаветного джинна, того самого, рукописного и несгораемого, – и погубил Империю.
Разумеется, вина Пилата много меньше – ведь он не семиотик. Однако, как ни крути, но и он все-таки следователь, инквизитор, да еще и верховный. Поэтому ему негоже ссылаться на незнание – его приговоры были окончательны и обжалованию не подлежали.
Кроме того, следует иметь в виду, что Булгаков, создавая роман о Пилате, анатомировал прежде всего гибель совсем иной империи – Российской, и Римская гибла у него так, заодно, для примера. Но Российская империя погибла, вне всякого сомнения, от того же, что и Римская, – отсюда и сюжет, отсюда и параллель. Ее сгубила на глазах у Булгакова социальная теория, похожая на ту, которую проповедовал пилатов подследственный – "настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-нибудь другой власти". Короче говоря, когда-нибудь не будет ни бедных, ни богатых, ни правителей, ни подданных, и вообще, с построением коммунизма государство отомрет. Поэтому рассуждение российского писателя вдвойне изящно, ибо бьет по двум мишеням сразу.
У Эко, на первый взгляд, ничего подобного нет. Его аббатство – вещь в себе, и как таковая модель чего угодно – хоть библиотеки, хоть империи. Но мы уже знаем, что он не смог устоять перед булгаковским имперским мифом и обзавелся собственным, французским – с легкой руки Дрюона. А значит, нашел русский след в палестинском романе... Все понял, все угадал...
Нас более всего в этой истории пугает степень проницательности Эко. На наш взгляд, до сих пор никто не прочитал Булгакова и в половину так глубоко, как он. Правда, никому и в голову не приходило, что Булгаков столько всего зашифровал в свой роман. Может быть, следует утешаться тем, что все то, что один человек может придумать, другой в состоянии разгадать. Но почему именно итальянец? Или, как писал Мандельштам, и этот "зодчий был не итальянец, но русский в Риме"? Вдобавок, за полной прозрачностью результатов остается совершенно непонятным ход его мысли. И вообще – чего это его понесло в русскую литературу? Да еще с нестандартными толкованиями?
И еще один вопрос, вернее, вопросик. Мы прочитали где-то не так давно, что небольшой фрагмент второй части "Поэтики" – вот только не помним, в каком переводе – был-таки найден. Таким образом, доказана хотя бы одна теорема – теорема существования этой части. Но что, если перед нами всего лишь плод средневековой реконструкции, скажем, произведение Вильгельма Баскервильского или Венанция Сальвемекского, начитавшихся "Риторики" с "Поэтикой" и решивших взяться за дело?
Мы хорошо помним, что произошло, когда в начале XX века некий хитрец решил "восстановить" несколько пропавших трактатов Иерусалимского Талмуда. Однако эти трактаты, увы, содержали ряд оригинальных идей и потому вовсе не были несгораемыми. Поэтому-то фальсификатор и был относительно быстро разоблачен. А что, если бы подделке, она же реконструкция, было лет семьсот? В таком случае, следует констатировать с некоторой печалью, разоблачить ее было бы невозможно. Особенно если вспомнить, что в те времена утеряно было гораздо меньше трактатов, чем сегодня, и подделка могла бы опираться на недошедшие до нас материалы.
Может быть, энтузиазм Эко объясняется относительной свежестью булгаковской публикации, обильно сдобренной неразработанностью темы. Эко начал писать свой роман через десять лет после выхода первого фрагмента "Мастера и Маргариты" в журнале "Москва", когда в Италии уже вышли несколько работ о Булгакове. Работы эти его явно не устроили.
Нас понесло вскрывать "Имя розы" через 11 лет после его выхода по-итальянски и всего два года после опубликования дивного русского перевода романа (Е.А. Костюкович). Судя по всему, время реакции сокращается. Может быть, близится окончание времен.
Мы уже писали в другом месте, что отношение в живому и мертвому писателю должно отличаться лишь одним: способом цитирования. Боюсь, что в данном случае мы нарушили это правило, отчасти оттого, что желаем Эко долгих лет жизни. Однако выбора у нас не было: мы замышляли сделать с ним то же самое, что он сделал с Булгаковым, а проблем с последним тут быть не может: Михаил Афанасьевич скончался в 1940 году.
Правда, в то время, когда писался роман "Имя розы", был еще жив Борхес.
Но это уже не наше дело.
Жанр. Издержки жанра
Сначала, как всегда, цитата.
"На месте того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробьевы горы под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом...
– Почему он так изменился? – спросила тихо Маргарита под свист ветра у Воланда.
– Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, – ответил Воланд... – его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, чем он предполагал."
Давайте задумаемся – а нельзя ли выяснить, что за каламбур сочинил Коровьев и чем он пришелся Воланду не по вкусу?
Что известно нам о каламбуре? Пока лишь то, что он возник в ходе разговора о свете и тьме. А помниться, всего страниц за двадцать был у нас как раз разговорчик на эту тему. Это когда из круглой башни на крыше одного из самых красивых зданий Москвы вышел грязный и оборванный Левий Матвей и затеял перепалку с Воландом.
– Я к тебе, дух зла и повелитель теней, – ответил вошедший, исподлобья недружелюбно глядя на Воланда.
– Если ты ко мне, то почему же ты не поздоровался?..
– Потому что не хочу, чтобы ты здравствовал...
– Но тебе придется примириться с этим, – возразил Воланд... – Ты произнес свои слова так, как будто ты не признаешь теней, а также и зла. Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что делало бы твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей... Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом? Ты глуп.
– ...Ну, говори кратко, не утомляя меня, зачем появился?
– Он прислал меня.
– Что же он велел передать тебе, раб?
– Я не раб, – все более озлобляясь, ответил Левий Матвей, – я его ученик...
– Он прочитал произведение мастера, – заговорил Левий Матвей, – и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем...
– ...А почему вы не берете его к себе, в свет?
– Он не заслужил света, он заслужил покой, – печальным голосом проговорил Левий.
Конец цитаты.
Теперь небольшое рассуждение. Воланд, конечно, Князь Тьмы. Левий Матвей, обитатель и фанатичный поборник света, следуя тексту, глуп, по утверждению Воланда – раб, а, согласно собственному определению – ученик. Таким образом, у нас на глазах выстраивается следующая пропорция:
ученик (глупец, раб) – свет;
x – тьма.
Всякий, кто присутствовал при этой беседе и, вдобавок, остер на язык, почти неизбежно скаламбурит: "Ученье свет, а неученье – тьма". Поскольку искомое неизвестное явно относится к Воланду, корифею всех наук, ясно, что он мог и обидеться. Хотя, в общем, шутка довольно безобидная – ведь Левий Матвей ни в коем случае не интеллектуал.
Теперь становится ясно, почему Коровьев получил после помилования мундир темно-фиолетового цвета – это цвет чернил. Милая и вполне уместная шуточка.
Понимая, что самое трудное – это закруглить не желающее заканчиваться, бесконечное повествование, откроем труд Философа – аристотелеву "Поэтику" на самой последней странице:
"О трагедии и эпопее, о видах их и частях – сколько их и в чем их различие, о причинах их удачности и неудачности, об упреках ?поэзии? и возражениях на них ограничимся сказанным..."
Ограничимся.
