Текст книги "Молодой, значит злой"

Автор книги: Мэри Боу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Глава 3

Если быть до конца честным, в последнее время чувствует какую-то апатию: ни тесты, сданные на сто баллов, ни универ, в котором его готовы с руками оторвать, только бы он учился у них, ни лучшая подруга, исправно пишущая ему каждый день, и видно по ней, что на Эшли ей не наплевать, не из вежливости спрашивает, как дела, – всё это перестало радовать, чувствует себя как кот, которому отрезали яйца.

Ничего уже не радует.

А тут подоспела такая забавная приколюха – сыграть во влюблённую фанатку и её влажные сны о том, как она не просто девушка кумира – она его жена, любимая и единственная, ну, забавно же.

Вот Эшли и ухмыляется в зеркало, смывая пену и почистив зубы, придирчиво осматривает свои ногти и делает вывод, что ещё один день выдержат, а после школы уже можно перекрасить.

С карандашом, правда, вышло не очень – новый, к нему нужно привыкнуть, но никто, кроме него самого, этого не заметит: что для Эшли слишком небрежно, то для других «вау, какая ровная и тонкая линия, да я у мамки визажист!».

Брат, конечно, уже тарабанит вовсю, того и гляди защёлку с мясом выдерет, такой маленький – и столько злости!

Только вот безобиднее котёнка, невесело усмехается в зеркало.

Эшли надо ещё пять минут – и перестать корчить рожи в зеркало.

Благо у них туалет и ванная раздельные, иначе бы он точно чокнулся и без Тома, за это время как раз удовлетворяется, что подводка выглядит нормально, выходит, не обращая внимания на раздражённый взгляд брата.

Следующим делом Эшли, разумеется, пишет ей «с добрым утром», благо у них совпадают часовые пояса.

«Доброго, Эш», – и смайлик ставит, знает же, как это раздражает, даже театрально кривится, мысленно, разумеется, пока ковыряется в яичнице.

«Как у тебя дела, что новенького? Уже купил гитару, чтобы как Том быть?»

По спине пробежал неприятный холодок, и кусок не лезет в горло.

Конечно же, в этом нет никакой мистики, и мысли она читать не умеет, попросту Томаса она считает своей любимой «булочкой с корицей» – Эшли её так и не может отучить от этого ужасного тамблеровского диалекта и профдеформации от сидения в «Твиттере», – и знает прекрасно, как это его раздражает, и нарочно продолжает. Это Эшли в ней и нравится.

Они болтают о чём-то отвлечённом, невразумительном, перескакивая с темы на тему, но останавливаются на самой благодатной – чо вообще делать, когда получишь аттестат? Всмс собирать вещи и съезжать? Вот прям реально? На самом деле? А ещё тебе уже 18??? Каково быть таким старым, а?

Ей отвечает что-то невразумительное, по смыслу – «ну, норм».

А на самом деле Эшли думает только о том, как бы ей сказать, что двенадцатый из ста самых лучших гитаристов всех времён и народов ему тоже стал небезразличен. Конечно, посвящать её в подробности «с видениями, но как бы не совсем» ещё рановато, пока он сам в этом не разобрался до конца.

Поэтому попросту спрашивает, как прошёл последний концерт, на котором она была.

С того дня много времени уже утекло, но тогда Эшли особо и не интересовали подробности. Ну как не интересовали, на заданный вопрос «что там да как» короткий ответ в полсотни слов удовлетворил. А сейчас хотелось подробностей. Если честно, уже от одного вопроса об этом учащается пульс и становится невыносимо жарко и сложно дышать, а эйфория накрывает с головой, как было в тот день, когда она назвала лучшим другом.

Глупую улыбку, конечно же, замечают все: и мама, и папа, и брат, и если первые двое попросту делают себе заметку спросить, что случилось у него такого хорошего, если момент будет удачным и если он не разочаруется в жизни снова ещё пуще прежнего и спрашивать будет уже нечего, то младший брат, конечно, хмурится и ехидно спрашивает, не расфрендзонил ли Эшли ту несчастную «лучшую подругу».

Должна была по всем канонам повиснуть неловкая тишина, а мамка – строго спросить, где он таких слов понахватался, и батя – ещё пригрозить, что если услышит ещё раз, то оставит сегодня без компьютера.

Но этого нет, разве что мама советует сначала прожевать, а потом уже говорить, непонятно же ничего. И Эшли спокойно доедает свой завтрак.

Если бы новое сообщение не отвлекло.

«Да, если честно, жалко его было. Явно не в адеквате, я даже не знаю, был ли он под кайфом. Вроде и играл как всегда, так что не наслушаешься, и ебанутые на сцену не лезли, член его через штаны потрогать не пытались, а было видно, что всё это он делает через силу и вообще не с нами находится. Ещё там вроде как, по слухам, была его жена, за кулисами, её вроде как кто-то видел, но это вообще никак ему настроения не подняло».

И прежде чем Эшли дочитывает до конца это сообщение, в голове проносится только одно: он видит, как Том пишет предсмертную записку ручкой с красной пастой. С жалобами на весь этот бренный мир, что уже давно не получает кайфа от написания музыки, ему, мол, даже слушать её уже осточертело, и тем не менее его гложет чувство вины перед своими друзьями и фанатами, с которым он «не мог справиться».

И приписка внизу: «Боже. На хуй вас всех, панк жив!», и ручка рвёт на хер бумагу, и бросает её сверху, снова закурив.

Такое сильное, пробирающее до костей чувство он испытывает впервые. Мысли некие в голову не лезут ему, одно нескончаемое «Том, Том, Том», только вот ерунда это.

Всё, что ему нужно, – это не спокойно позавтракать и даже не отвлечь себя – банально не грустить, ведь даже когда ссорились с лучшей подругой, конечно, было не по себе, было обидно и одиноко, и в голове сразу же возникала идея, как лучше извиниться, даже если объективно виноваты оба.

Если начать с себя, зарыть топор войны, всё это не перестать в долгоиграющий конфликт, сразу же станет легче, но такого острого отчаянья, злости и желания попросту быть рядом с одним конкретным наркоманом, несмотря ни на что, и как-то насрать, есть у него жена или нет и любит ли он свою любовницу, не в этом смысле его интересует Том. В конце концов, Эшли класть на всю эту пошлую, плотскую любовь. Какая вульгарщина, Эшли выше этого, только тешит своё эго тем, что и тут успел побыть не таким, как все, – в этом они с братом похожи, только тот серьёзен.

У Эшли до этой минуты был исключительно сахарозаменитель, и пусть он хорош, дорог и не вызывает диабет, с настоящим сахаром он никогда не сравнится, и вот сейчас Эшли обжирается им до припадка.

«Ты пойдёшь, когда он поедет в следующий тур?»

«Даже не добавишь своё коронное “если он поедет”?»

И следом приходит вопрос, что же случилось с её Эшем.

На это ему ответить пока нечего, а из того, что он может напечатать, выбор и того меньше, так что отделывается простым: «Хочу вот сходить, если он к нам приедет. Или к тебе на крайняк». И тут же стирает последнее предложение за ненадобностью, незачем поднимать это старьё, про встречи эти. Ничего от них нет, кроме лишних, потраченных зазря нервов и неприятного осадка на весь день. Да и не о том сейчас думает, совсем не о том.

Дальнейший их разговор можно описать одной клишированной и задолбившей уже всех «фразочкой». «Топ-10 пранков, вышедших из-под контроля».

Она битый час (на самом деле куда меньше) выясняет, в чём состоит этот прикол и чего Эш хочет от неё на самом деле добиться.

Напоминает, что к розыгрышам и прочей ерунде она относится резко негативно, и даже угрожает в шутку, что их дружбе конец, если он в таком будет замечен.

Он спокоен, когда кто-то касается плеча, поднимает взгляд с мыслями, что брату опять что-то от него надо, и тот злится, что Эшли препираться с ним этим утром не стал, – но это не он.

Мама смотрит на него с обеспокоенностью, хоть и старается это скрыть за своим обычным выражением лица, только вот её фирменная улыбка Моны Лизы такая тонкая, что улыбку в ней с трудом разглядывает даже Эшли, а взгляд задумчивый, для Карины это тот самый аналог обеспокоенной матери.

Она старается как всегда мило, до скрипящего на зубах сахара улыбнуться, но выходит напряжённо, на грани фальши.

Не только Карина, но и Арчи – слишком уж внимательно следит за каждым его движением, каждым словом и даже не старается это скрыть. Облокотившись о кухонный стол, готов выслушать и разгрести всё то дерьмо, в которое Эшли себя закопал. Терпеливо ждёт, пока оно всплывёт всем на радость.

И брат от них не отстаёт, тоже пялится.

Эшли должно быть стыдно, что вместо того, чтобы завтракать как обычно, шумно и бестолково, переговариваясь невежливо, или обсуждать какую-нибудь малозначимую хрень, они смотрят на него как на ракового больного, укоризны только не хватает, типа, «зачем ты, пацан, заработал себе опухоль мозга неоперабельную, совсем обнаглел, что ли, смерд?!».

– Обсуждаем с подругой, на какой концерт пойдём. – Не скажет же, что, кажется, подцепилась шизофрения (Эшли ни при чём, оно само) и зациклило на одном талантливом торчке-левше с гитарой наперевес.

– Ага. Конечно. Разумеется! На концерт. Со своей ша… девушкой в смысле, – Джо замолкает, пересилив себя, а потом, отвернувшись, что-то бубнит себе под нос – настроение у него хорошее сегодня.

– Так настроение испортила, что ты как кокаина обожрался? – Брат даже вилку на стол кидает раздражённо и тут же хмурится пуще прежнего, а Эшли ему только одно говорит рефлекторно – что кокаин вдыхают, но вовремя себя останавливает, вспомнив, что остатки часто втирают в десна, но брата поправил.

Нехороший человек, лживый, умалчивает факты, чтобы побеждать в споре с пятнадцатилеткой.

Они все наседают скопом, совсем о его тонкой душевной организации не думают, из мухи слона раздувают.

Ну и зачем? Хорошо же завтракали, тихо, без драм.

– Да ничего, собственно, не случилось. Так, достаточно понравился один человек, чтобы пригласить лучшую подругу вместе сходить. Тем более что она его давняя фанатка. На этом всё. Доедай, малыш Джо, в школу опоздаешь. – Эшли встаёт со своего места, чтобы поставить недоеденный завтрак в холодильник и позорно сбежать от их тупых расспросов. Этого его перформанса хватит, чтобы они поверили, что ничего страшного не случилось и психоза, способного разрушить далёкую от идеала, но всё же неплохую и распланированную на столетия вперёд жизнь.

– О, Эш! Ты наконец-то просёк, что во всей этой музыке главное – в этом всё ещё ощущается то болезненное, от чего хочется отвести взгляд. – Она не оценит жалости.

И тут же – лисья улыбка, а в карих глазах – беспокойство об Эшли. Она старается это скрыть, чтобы они видели лишь ни к чему не обязывающее любопытство.

Насколько же херово он выглядит, что мама так любопытствует? Даже когда они все сидели на антибиотиках и температура держалась на отметке тридцать девять и шесть, страх, сочувствие, жалость – их было куда сложнее заметить, чем сейчас.

Врёт, конечно, о том, что она такая безразличная и очень херовая из неё мать – абсолютное хладнокровие и чёрный юмор всегда не к месту – оставаться собой, хоть они старались все показать, что всё в порядке с ними, всего лишь простуда, и чай ей делали, а не наоборот, несмотря на все отговорки, они только ещё лучше её делают, настоящей, что ли, а не ту, улыбающуюся винирами, из рекламы майонеза.

Конечно, там ещё и крики, разбитый стеклянный столик и пьяные истерики: «Господи, что я делаю со своей жизнью?!»

Воспоминания эти Эшли подбадривают, и одновременно с тем они неприятно горчат на языке, ведь если всё так со стороны ужасно выглядит, значит, не получится у него соскочить с этого поезда психрасстройств на ходу, но он бы не был собой, если сейчас бы расплакался крокодиловыми слезами, умоляя отвезти к психиатру и возить ему хотя бы раз в неделю передачки в дурдом.

Даст себе неделю, да, ровно одну неделю, чтобы разобраться со всем самому, потому что, если проводить параллель с той же пневмонией – все говорили, что это попросту простуда, грипп, и пососите леденцы с ментолом, а предположение Эшли об атипичной пневмонии высмеять попытались.

Не получилось это у добренького докторишки, но настроение было испорчено.

А может, вообще плюнуть на всю эту традиционную медицину и самому достать нейролептики?

Но, взвесив все за и против, решает, что сделает это только в крайнем случае, самолечение – всё же чепуха и удел всяких там фриков от медицины.

– Раз такое дело, как насчёт того, чтобы сначала затусить с братом? Одним, в другом городе? Мешать он тебе не будет, но если увидишь, что пьёт паленый алкоголь или ещё что делает нехорошее, прочитай ему мораль, что ли. И пиво купи, – Арчи нарезает бекон на мелкие ровные кусочки, как и яичницу, и старается захватить вилкой всё вместе, ещё и в кетчуп макает для полного счастья.

Эшли за этим наблюдает, ищет, чем бы себя отвлечь от стучащего в ушах загнанного сердечка, и не поймёшь, это на папино щедрое предложение такая реакция – как раз подумает, как можно безболезненно кинуть друга – или на всю эту дурацкую ситуацию с внезапной шизофренией.

– Мне обязательно тащить на себе этот балласт?!

– Ага.

– И никого не волнует, что уже договорился со своими друзьями и мне придётся кинуть девятерых человек в самый последний момент, чтобы весь вечер слушать нытьё этого долбоеба, – последнее слово он говорит тише, несмотря на то что возмущается очень уж яро, изо всех сил стараясь не сорваться так, чтобы из цензурных слов остались лишь предлоги.

Глава 4

Кривится в гримасе, сжимает руку до красных пятен от пальцев на локтевом сгибе, старается показать, насколько он спокоен, даже отрешён, а в глазах читается, насколько это несправедливо, подло и попросту отвратительно – полгода мариновать его, кормить обещаниями, говорить, что ему ещё и ранний вход, а вместе с тем селфи, плакат и футболку, и всё такое, а потом взять и обломать, сказав, что теперь он едет с сестрой, потому что пить в пятнадцать и сексом заниматься можно только Арчи и Карине.

Эшли наблюдает за этой сценой, и приводит она к тому, что Джейсон успеет на оба, только всё это удовольствие, за исключением билетов, он будет оплачивать из своего кармана, как они и договаривались изначально, ну, то есть не совсем из своего. Во-первых, ему пятнадцать, и родители просто дают ему карманные деньги, а во-вторых, пригласила-то его Эшли, так что Эшли и платить. Тоже из карманных.

– На кого ты предлагаешь?

То, что предлагает ему отец, Эшли удовлетворяет. Это, конечно, не его краш, но то, что он сам проедет эти шестьсот километров, в конце концов, чтобы устроить легендарное шоу, ему нужно всё хорошенько продумать, а ещё лучше – отрепетировать, и вот тут-то, обдумывая папино предложение, приходит осознание, и Эшли чётко, как никогда, понимает – обязательно проникнет за кулисы.

Но в гримерку проберется так, чтобы не поссориться с единственным братом и не потерять единственную подругу.

Или протащить их вместе с собой, если сделка с совестью не удастся.

Один, уже стоит того, чтобы согласиться, поможет.

Урок математики проходит, как всегда, уныло. Кто-то, чьё имя забыть бы из-за беспросветной тупости этого субъекта, пытается сорвать урок и оттянуть свой неизбежный расстрел матрицами и «прочей херней».

Это не Эшли матерится, это все идиот, у которого все мозги ушли в мышцы, да и те, поди, маслом накачал, дебил же, в девятнадцать сидит в одиннадцатом классе и слушает самый тупой гангста-рэп, который только можно найти.

Забавно так оскорблять человека, которой всего лишь ведёт здоровый образ жизни, ходит на бокс и рвётся в большой спорт, как только узнал, что это такое. Эшли кажется остроумным так вот придавать себе значимость, за счёт унижений других, но на самом деле прекрасно видно, что все это звучит жалко, как и то, что постоянно повторяет, что в этом и была цель.

А так Эшли нет дела до чужой идиотии, есть дела и поважнее.

Лучшая подруга, например.

С самого утра ей непрерывно пишет, спрашивает самые лучшие интервью, записи с концертов, байки из туров, просочившиеся во всемирную паутину, те факты из биографии, которые так и не попали в «Википедию», но все фанаты их знают и передают из уст в уста адреса тех форумов, где передают…

Так давно не было так наплевать на математику и очередное учительское про поступление – «вы все завалите, бездари!» – прямо в лоб, пока остальной педсостав все тоньше, иносказательно, десятками, сотнями лишних слов и метафор, сравнений и воспоминаний.

Она же думает, что таким способом Эшли хочет вернуть в их ежедневные разговоры былую искру, и, может, чуточку верит в то, что это искренний, от души интерес к Тому наконец-то, спустя столько попыток втянуть в это болото.

«Наверное, это ужасная, идиотская и попросту глупая идея, но вот ссылка на мой второй твиттер».

«Если не хочешь, не надо, ты и так дала мне много очень важной информации. Спасибо», – и отправляет в смешанных чувствах, пряча телефон в карман.

Следующее сообщение – наверняка ссылка на твиттер.

Эшли делает вид, что увлечённо читает учебник в поисках задачек позаковыристее, как это последние полчаса, а под партой, наконец успокоившись, разблокировав экран, переходит по ссылке.

Там такой ник смешной, и на аватарке Спанч Боб – Эшли старается сдержать улыбку, но не от оформления этого.

Если честно, Эшли без разницы, все равно, не волнует, не интересует, а вот сотни твитов, и все об одном человеке. Эшли трепет охватывает, когда, сгорбившись, пялится тупо в экран, застряв на первом же изречении без знаков препинания и с опечатками глупыми.

Неплохо она шифруется, никто не соотнесет эту высокодуховную деву, любящую «Заводной апельсин» и «О дивный новый мир», и такое лютое фанючество по мёртвому душой музыканту.

Сотни признаний в любви на разный лад и, конечно же, «я хочу от тебя детей, Томас Нахуй =^_^=».

Нет, конечно, одно другому не мешает, но это не тот случай – девушка-гот эта вполне может быть фанаткой Тома, но из тех, кто каждую строчку подвергает безжалостно декотингу и пишет длинные ироничные посты, доказывая тем самым, что Том давно скатился, сторчался, его испортила слава и он жутко переоценен, и слушают его только из-за того, что он вроде как звучит интересно на фоне всего того рэпа и сотни его поджанров – типа такого, и в компании ещё должна крыть его последними словами, чтобы дома перед его плакатом тихо и слёзно вымаливать прощение.

Еще там находится несколько ссылок на разные статейки в газетах, интервью по телику, инсайды от друзей и большое интервью на «Ютубе» его жены на тему, как она относится к тому, что муж с любовницей катает туры и плотно сидит на героине, и, по слухам, стал уже совсем плох, и ребёнку такое показывать просто негуманно, жестоко и вообще преступление перед ребёнком, и под роликом все дружно поглощают гниду и потаскуху – нет, не Тома.

И, казалось бы, самое логичное – это потыкать по этим ссылкам, почитать каждую статью, разобрать весь материал этот, по полочкам рассортировать и каталогам в своей башке, но Эшли трясёт.

Натурально потряхивает, руки, вон, дрожат, и горят стыдом щеки, словно он подглядывает за кем-то в душе. Не хочется ему читать эту дрянь, потому что субъективно это все.

Всё это попросту случайные люди, прохожие и обыватели, пересказывают свои влажные мечты, интерпретируют реальность и в хвост и в гриву, выдавая это за истину в последней инстанции.

А вот пообещать подруге на тему эту, чтобы она все разжевала и в ротик положила, в конце концов, а чем её интерпретация событий хуже той же жены Тома?

Вот и пишет ей, что твиттер что надо, только вот…

Что там только вот Эшли не успевает напечатать.

– Быстро к доске, пока шесть шкур с тебя не спустила! Дома будешь в телефоне сидеть! – ему кричат так, что уши закладывает.

Не кричат, а просто голос такой, не угрожают, это Эшли вспомнил её прошлогодний подвиг, где всем родкомитетом и педсоставом разбирали, допустимо ли такое для педагога, если ученик откровенно хамит или срывает урок, или все же нужно такое поведение пресекать другими методами, например, спокойно и хладнокровно выносить три предупреждения, а если тот продолжает, удалять из класса, а в особо запущенных случаях – отстранять от занятий.

– У вас ошибка. Там получается минус пять, – Эшли отвечает ей скучающе, даже не смотря в глаза, пока училка багровеет и с силой сжимает мел, ну или что-то типа этого.

Ну, хочет ответить, по крайней мере, нет, дело тут не в том, Эшли только про себя скалится, а так – милейший человек, безотказный. Тут становится не по себе от того, каково женщине будет, когда Эшли ласково так, из лучших побуждений её поправит, почему?

Понятия не имеет, просто смутное чувство, что это будет неуместно, именно сегодня вот так – не нужно.

Просто… Нет.

Тем более когда женщина поворачивается к доске, сразу же сама исправляет, пока Эшли пишет на другой стороне свое уравнение.

Это странное чувство, мягко говоря, настораживает, смутное предчувствие, что, если ответить неправильно, случится что-то плохое, оно появляется не так часто, и Эшли списывает все на озарения, что они живут в мире, где никогда не знаешь, не появится ли новый серийник и не случится ли теракт, а ещё ядерные боеголовки и третья мировая, и спокойно жить можно только эскапистом.

На место плюхается и разве что ноги на парту не складывает, возвращаясь к телефону, открывает свернутый диалог и видит вот это:

«Как много вопросов, не похоже на тебя».

«Хотя не скажу, что мне это не нравится».

«Общение в последнее время стухло».

«Это плохо – такое писать, да?»

«Черт, прочитал уже».

«Давай представим, что я ничего этого не говорила».

«Лучше обсудим вот что».

«Почему бы тебе самой не завести твиттер? Ну, второй, чтобы на основном не палиться».

«Как идея?»

«Кайф. И без обид, СМС, все мы люди, тем более что я всегда придерживаюсь политики открытых дверей. Насильно мил не будешь и все такое прочее, так что, если что, все ок, я пойму».

Это же ненормально, сердце не екает, когда интернет-подруга – единственная, кто тебя понимает, кроме твоей семейки.

Типа Эшли все понимает и умеет идти на компромисс – так было всегда, внаглую манипулируя собеседником, и это вполне в его стиле – разговаривать, стараться понять собеседника, чтобы в конце концов вывернуть все в свою пользу так, чтобы тот нечего не заподозрил.

Только обычно ему в такие вот кризисы их серьёзных отношений – дружеских и виртуальных, что только придаёт им ценности, по мнению Эшли, он переживал болезненно.

Ночью в подушку не рыдал навзрыд, и у окна с какао не сидел, но симптомов для диагностирования депрессии было достаточно, и длилось это месяцами. Загонялся все прошлое лето, и даже когда стало все снова хорошо, неприятный осадок остался, как и от ссоры с отцом.

И недели молчания с мамой.

С братом когда повздорили не на шутку и мелкий, вспыльчивый говнюк, испортил его тетрадку, ту самую, по математике, толстенную, с кучей важной и нужной информации.

А потом, стыдясь своего порыва, хмуро и через силу извинялся, и так по кругу из агрессии и самоненависти.

А о чем они повздорили с Арчи и Кариной, он даже вспоминать не хочет.

Уж лучше о тетрадке.

А сейчас будто ценность дружбы для него обесценилась, и мыслишки нехорошие в голове – о том, что важно все это, несомненно, но такого трепета в сердце не вызывает у него.

Что-то он определённо чувствует, но больше не мучает это постыдное «без неё я умру. Точно вскроюсь. Отвечаю, я порежу вены!», как раньше, до изнеможения.

Обидно, конечно, будет, если все вот так закончится, но Эшли переживёт.

Понял наконец, что такое здоровые отношения, без созависимости, вот и пользует.

Ага, да.