Текст книги "Танго «Сайгон»"
Автор книги: Мелина Дивайн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Мелина Дивайн
Танго «Сайгон»
1. Газонокосильщик
В июле шестьдесят седьмого я снова оказался в Сайгоне. Это было уже моё третье задание и четвёртая командировка во Вьетнам, и в последний раз, когда я вернулся с осколками снаряда в правой ноге и лёгкой контузией, я клятвенно обещал Кэрол бросить военную журналистику и заняться более мирным делом.
Каждый раз, когда Кэрол провожала меня в командировку, она рыдала так, будто я отправлялся за неминуемой смертью в Фермопильское ущелье, а я только мог виновато улыбаться, прижимать её к себе и шептать в её волосы: «Ну же, детка. Я вернусь совсем скоро. Ты даже не успеешь соскучиться». Но Кэрол расходилась пуще прежнего и принималась рыдать в голос. Иногда она не могла удержаться от того, чтобы не выпалить, размазывая по лицу слёзы: «Я ненавижу тебя, Браун! Какая же ты скотина!». Но Кэрол любила меня, всё-таки любила, несмотря на то что я действительно был скотиной: и не только потому, что уезжал во Вьетнам и заставлял её волноваться, «разбивал ей сердце», как она сама любила повторять, а потому что я обманывал её – все три года, что мы были вместе. Я обманывал её и ничего не мог с этим поделать.
Я спал с мужчинами и скрывал это. Ото всех. Всегда. Ещё со старших классов. Я так боялся быть разоблачённым, что делал всё, чтобы никто не смог догадаться о моих нездоровых наклонностях: встречался с мужчинами на съемных квартирах, в дешёвых мотелях, иногда занимался сексом в автомобилях. Я никогда не приводил мужчин домой. Никогда, кроме одного-единственного раза, который и стал роковым для меня и Кэрол.
Газонокосильщик. Молодой парень, потный и загорелый. Он стриг лужайку у Сильверстоунов, которые жили через дорогу, напротив нашего дома. Был жаркий день. Я заканчивал статью и из окна смотрел, как парень стрижёт лужайку, как он толкает газонокосилку, откидывает со лба мокрые волосы, переводит дух, выпрямляется и встряхивает руки во время коротких передышек. Я смотрел на него совершенно неприлично и не мог отвести глаз. Мне было всё равно, что у него могло быть не больше пяти классов образования и ужасный южный акцент, мне было всё равно, что у него могли быть гнилые зубы и уж совершенно точно шершавые мозолистые руки, мне было всё равно, что он мог оказаться маленьким тупым и вульгарным засранцем или конченным торчком, я просто хотел трахнуть его и ничего больше. Я сходил с ума от того, как сильно хотел его трахнуть. И пренебрёг осторожностью. Открыл входную дверь и встал на пороге, прислонившись к косяку, закурил. Я продолжал смотреть на газонокосильщика так откровенно, что только слепой бы не понял, чего именно я добиваюсь.
Будь он гетеросексуален, он бы не обратил внимания на мою позу, он бы не заметил всех тех флюидов, что я посылал ему через дорогу. Он бы просто подумал, что я странный тип, который пялится на него чёрт знает почему. Будь он гетеросексуален, он бы в одну из передышек, выключив газонокосилку, не встал ко мне лицом, широко расставив ноги, и не принялся медленно вытирать пот с лица краем майки, обнажив крепкий натренированный живот. Мы друг друга поняли. Не нужно было никаких слов. Минут через десять парень закончил свою работу и направился ко мне через дорогу.
– Найдётся сигарета? – спросил он, поравнявшись со мной.
– Конечно, – я вытащил из кармана брюк пачку и открыл её перед ним.
– Спасибо, – сказал он, прищурившись.
Я дал ему прикурить.
– Я Дэйв, – представился он и протянул широкую натруженную руку.
– Браун, – коротко кивнул я. – Может быть, зайдёшь? Умоешься, выпьешь содовой.
– Не откажусь.
Через несколько минут Дэйв стоял передо мной на коленях. Я лишь успел задёрнуть шторы и налить содовой, а Дэйв – вымыть лицо и руки и залпом осушить стакан. У меня мелькнула мысль о Кэрол. Так было всегда, когда я изменял ей. Я чувствовал себя виноватым, но то была лишь секунда, молния. Была середина дня, и в это время Кэрол всегда находилась на работе. Но ложь не может длиться вечно… В тот день Кэрол вернулась домой раньше. Я был настолько возбуждён, что не слышал, как подъехала её машина. Она увидела нас в гостиной: меня, Дэйва и минет в его исполнении. Кэрол так и застыла на месте с открытым от изумления ртом. Дэйв поднялся с колен и быстро натянул спущенные штаны.
– Простите, мэм, – сказал он и через секунду исчез из нашего дома.
– Кэрол, – проблеял я. – Милая…
Я не мог сказать: «Это не то, что ты думаешь» или «Ты всё неправильно поняла». Я принялся просить у неё прощения. Говорил кучу покаянных слов, но продолжал лгать, что это всего лишь мой второй раз, что этого больше никогда не повторится, что я люблю её и не понимаю, что со мной происходит, что я не хочу быть педиком, это какое-то наваждение.
– Браун? – наконец смогла вымолвить она, когда я насильно усадил её рядом с собой на диван. – Браун? – повторила она и посмотрела на меня так, будто видела первый раз в жизни.
– Милая, пожалуйста… Прости меня.
– Браун, он ведь даже не помылся… этот парень… Откуда он… Откуда он… Он что, газонокосильщик?
2. Сержант Кемминг
В итоге мы с Кэрол решили взять тайм-аут, всё обдумать, остыть. Официально – мы расстались, хотелось верить, что на время, но я бы её понял, если бы она решила уйти от меня. Я позвонил Кэрол уже из аэропорта и сказал, что снова улетаю во Вьетнам. Она заплакала. Наверное, мне хотелось быть героем. В тот момент я думал о том, что если погибну, это сможет искупить мою вину.
Я прилетел в Сайгон и меньше чем через сутки добрался до «Железного треугольника»(1), который находился примерно в сорока километрах северо-западнее Сайгона. Недалеко от деревни Бенкат я должен был присоединиться к двадцать пятой пехотной дивизии, а точнее – к взводу лейтенанта Рэндела, принимавшему активное участие в операции «Найти и уничтожить»(2) на подступах к Сайгону. Моим боевым заданием было провести неделю во взводе, взглянуть на всё глазами простого солдата-пехотинца, запечатлеть каждую минуту войны такой, какой она и была – жестокой и беспощадной, без фальши и прикрас. Это значило, что я должен был участвовать во всех операциях и передвижениях, стоять в карауле, сидеть в окопе, ходить в разведку. Единственное, чего я не должен был делать, если только это напрямую не угрожало моей жизни, – это убивать. Никто не мог приказать мне убивать. Моими главными орудиями были не пулемёт и не винтовка, а глаза, уши, блокнот, карандаш и фотоаппарат.
Лейтенант Рэндел был не слишком-то рад меня видеть. Конечно, кому во взводе нужен балласт в виде корреспондента? У Рэндела во взгляде было столько неприязни и злости, что её бы вполне хватило, чтобы выстлать тропу до Камбоджийской границы. Впрочем, наша неприязнь была взаимна. Рэндел мне сразу не понравился: взвинченный, бледный какой-то нездоровой бледностью (и это во Вьетнаме!), с тяжёлым взглядом прозрачно-серых «волчьих» глаз – он показался мне похожим на человека, давно употребляющего кокаин (к сожалению, впоследствии мои подозрения оправдались).
Он долго и нудно втолковывал, как я должен себя вести, дал понять, чтобы я не высовывался и не вздумал писать, что в его взводе есть какие-то беспорядки, «даже если мне вдруг покажется, что это так». Мне ничего не оставалось, как пообещать вести себя как можно незаметнее и писать только правду о его «идеальном взводе». В конце нашего разговора Рэндел сказал, что приставит ко мне сержанта на время всего моего пребывания во взводе, и я с досадой думал о том, что он вверит меня какому-нибудь дотошному тупице, который не даст мне шагу ступить и почувствовать всю «прелесть» военных будней на собственной шкуре. Хотя кому она была нужна, моя шкура, чтобы её беречь?
Полог палатки отогнулся, и я услышал голос:
– Лейтенант, разрешите войти?
«А вот и мой ангел-хранитель», – не без иронии подумал я, ожидая увидеть кого-то меньше всего похожего на молодого человека, в мгновенье ока оказавшегося рядом.
– Сержант Кемминг будет за вами присматривать эту неделю, – пояснил Рэндел. – Надеюсь, вы будете его слушать и не станете лишний раз лезть под пули.
– Я хочу почувствовать себя рядовым, простым солдатом двадцать пятой пехотной дивизии, – сказал я, но к концу предложения вся внутренняя уверенность и собранность куда-то испарились. «Двадцать пятой пехотной дивизии» я проговорил тихо и невнятно, так, будто вдруг начал терять голос или подавился пищей, но ещё не успел закашляться.
– Энди Кемминг, – сержант протянул мне руку.
– Браун… Патрик Браун, – добавил я.
Обычно меня все называли «Браун»: мне не очень-то нравилось собственное имя, и я старался лишний раз не произносить его, но тут выдал имя и фамилию на автомате. Я во все глаза смотрел на Энди, и в голове не было ни одной мысли, кроме: «Почему он здесь?» Я смотрел на Энди и думал то же, что и Кэрол, когда она, рыдая, висла у меня на шее: «Зачем тебе нужен этот чёртов Вьетнам», сержант?
Энди был слишком красив для этой войны. В нём было что-то невинное и в то же время дерзкое, что-то от молодого Брандо. Быть может, слишком прямой взгляд? Сверлящий взгляд, насмешливый и чересчур откровенный. Или губы такие… как у греческой статуи, идеальные, самой совершенной формы из всех возможных.
Я сразу понял, что Энди такой же, как и я. Заблудшая овца. Паршивая овца. Сложно объяснить, по каким признакам понимаешь, что перед тобой мужчина, с которым вы «два сапога – пара». Это просто чувствуешь, просто отмечаешь. И я почувствовал сразу: по тому, как он протянул мне руку для рукопожатия, по тому, как уголки его губ чуть дёрнулись, но он не улыбнулся, ведь он не мог позволить себе улыбнуться, по выражению его глаз, по тому, как он едва заметно пожал плечами.
Я отправился во Вьетнам в надежде «перевоспитаться». Попросту сбежал. Пусть это была не первая моя попытка стать нормальным, и пусть мои предыдущие попытки не увенчались успехом, я просто не мог взять и признаться себе самому, что я ненормален, что я гомосексуалист, мне нравятся мужчины. Я упорно отказывался принимать свою натуру, карабкался вверх и боялся оступиться. Я ставил перед собой задачу – взять эту высоту, пядь за пядью, чего бы мне это ни стоило. Но едва увидев Энди, понял, что высота мне снова не покорится. Я вынужден был признать, что мой побег провалился. Не нужно было лететь через океан, не нужно было лезть в джунгли, чтобы понять, что ты неизлечим, что ты никогда не сможешь вырваться из плена. Сержант протягивает тебе руку, а ты смотришь ему в глаза и требуешь ответа: «Кто ты? Кто ты?» – впиваешься взглядом в его щеки: «Как ты улыбаешься, сержант? Как ты здесь очутился, Кемминг, чёрт тебя раздери?!»
А следующей моей мыслью, совершенно абсурдной, оказалась та, что Энди послан мне в испытание, что я должен выстоять и не поддаться соблазну. Вот только кому было нужно меня испытывать?
3. Неделя во взводе
– Вы стрелять-то умеете, Браун? – это был первый вопрос, который задал мне Энди, когда мы вышли от Рэндела. Его глаза смеялись, беззлобно, по-хулигански, и губы наконец растянулись в широкой улыбке.
Стрелял я, надо признаться, неплохо, однако применять свои огневые навыки во Вьетнаме мне ещё не приходилось. А старый добрый Кольт 1911 – он всегда был при мне.
– Стрелять? Вы шутите, сержант! – не удержался я. – Думаете, мне это может пригодиться? Если я правильно понял лейтенанта, вы будете кем-то вроде моего ангела-хранителя. Ведь каждому корреспонденту во Вьетнаме полагается личный телохранитель, разве не так?
Энди посмотрел на меня, и это длилось чуть дольше пары секунд. В его взгляде читалось: «Эй, парень, ну ты даёшь!» – немного изумления, немного уважения. Он принял меня за «своего», но в тот момент мне это казалось неважным. Сердце стучало в глотке, я видел только его глаза, совершенно потрясающие, ошеломляющие, глаза, из-за которых ничего не стоило потерять голову. Энди усмехнулся, вытащил пачку сигарет, предложил мне закурить.
– Скажите ещё, что это ваше первое задание во Вьетнаме, – в ответ пошутил он.
– Будете смеяться, Кемминг, но это правда, – подыграл я. – И как вы догадались?
– Интуиция, – сказал он, не вынимая изо рта сигарету.
Он сказал это «интуиция», и я сразу понял, что он тоже про меня всё знает. Это было своего рода «кодовое слово».
Я приехал в расположение взвода ближе к обеду, а когда мы с Энди вышли от Рэндела, на часах было около трёх. Энди провёл ознакомительную экскурсию по лагерю. Сначала представил сержантскому составу, их было всего четыре человека: Ли, Фэй, Ридус и сам Кемминг. Они не могли удержаться от шуток: «С каких пор корреспондентами стали брать старшеклассников?», «Кемминг, это и есть твоя нагрузка?», «Они не могли прислать кого-нибудь побольше?», «Браун, вы винтовку-то удержите?» – но я не обижался. Я действительно выглядел моложе своих лет и давно привык к подобного рода приколам. К тому же моё, прямо скажем, отнюдь не атлетическое телосложение только усугубляло положение, да и ростом я не мог похвастаться. Бриться мне до сих пор не нужно было чаще раза в неделю, поэтому я терпел насмешки и даже порой смеялся вместе с шутниками. Кроме того, я всегда имел в запасе с дюжину «правильных» ответов на все вопросы о моей внешности.
Рядовые, как и следовало ожидать, оказались ещё более «дружелюбны», и когда они протягивали мне руки или кивали в знак приветствия, не вставая со своих мест, иные не могли удержаться, чтобы не присвистнуть: «Добро пожаловать в ад, малышка!», или «Привет, девочка! Мы заказывали красоток с большими буферами, а нам почему-то прислали тебя!», или «Эй, Кемминг, ты нанялся в няньки?», и даже «Браун, а где твоя соска?» Во всём этом приятного было мало, но я знал, что они не со зла. Это была война, и солдаты не упускали возможности над кем-нибудь посмеяться, ведь каждый день мог стать для них последним, а чтобы не свихнуться, они должны были смеяться, порой зло и жестоко, и, в общем-то, ничего страшного не было в том, что в тот раз мишенью оказался я.
До вечера я разговаривал и знакомился с солдатами, фотографировал их, пока не стемнело. Позировали они с удовольствием. Каждый был не прочь попасть на страницы газеты. Они хотели, чтобы их смогла увидеть родня, они хотели оставить какой-то след в истории, и снимок в газете или короткий рассказ давал им возможность не исчезнуть бесследно на этой войне. Одни снимались бесхитростно: лишь поднимали уставшие глаза или чуть выпрямлялись перед объективом. Другие пробовали различные позы, брали в руки винтовку, придавали лицу суровое или надменное выражение. Солдаты все были разные, кто-то лучше, кто-то хуже, кто-то был негодяем, кто-то простофилей, кто-то ненавидел войну, а кто-то получал удовольствие, убивая. Одни говорили: «Я ненавижу узкоглазых» или «Я ненавижу коммунистов», другие скучали по дому и рассказывали о своих невестах, подружках, родителях, братьях и сёстрах.
Донован хвастался «ожерельем» из отрезанных и засушенных ушей вьетнамцев, которое он носил на шее как амулет или как средство устрашения, и это выглядело омерзительно. Издалека его «ожерелье» выглядело как какие-то куски мятых тряпок, насаженные на нитку, но вблизи можно было разглядеть, что это на самом деле уши. Донован не стеснялся и говорил начистоту: «Я приехал сюда убивать. Если бы не Вьетнам, я бы уже загремел в кутузку… Ты не понимаешь, что это за кайф – перерезать глотку чарли(3)… А с какого хера я должен их жалеть? Они же животные. Обезьяны… Собакам – собачья смерть».
Лакино рассуждал о коммунистической угрозе. Он не без гордости сообщил, что читал Маркса и считает, что его книги очень опасны. Он говорил: «Это всё русские. С них всё началось. Невежественные и грубые люди… Нарыв нужно вскрывать, не дожидаясь, пока гной отравит всё внутри… Бог на нашей стороне».
Уильямс вздыхал, глядя на меня уставшим и обречённым взглядом: «Когда я попал во Вьетнам, я пожалел, что родился… Я не думал, что всё будет так. Я шёл воевать за правду. Я шёл воевать за идею… Какое право мы имеем убивать их? Мы вторглись на их территорию, мы пришли в их дом и начали убивать».
О’Нил без конца повторял: «Я хочу домой… Если бы ты знал, как я хочу домой… Нет, ты никогда не сможешь этого понять, Браун… Мне кажется, я схожу с ума».
Больше половины парней отправилась во Вьетнам добровольцами, они приехали из разных уголков Америки: Орегон, Висконсин, Айова, Мичиган, Северная Каролина, Коннектикут, Небраска, Луизиана и Калифорния – но все без исключения, что бы они не говорили, хотели вернуться домой. Живыми.
* * *
Той ночью я лежал без сна. То ли из-за того, что эта была моя первая ночь во взводе, то ли потому что я никак не мог отделаться от мыслей об Энди. Справа от меня спал Кемминг (он даже ночью как будто присматривал за мной), а слева – Ли. Это было… наваждение какое-то! Энди был как раз их тех парней, какие мне нравились: высокий (он очень выделялся на фоне остальных), крепкий, с крупными правильными чертами лица, изумительно сложённый. Тела у Энди было в достатке – бёдра, икры, ягодицы, внушительные бицепсы, широченные плечи, сильная шея, даже лицо у него было не скуластое, а скорее полноватое, без угловатости – мягкие губы, ямочки на щеках. В его внешности уживались мужчина и мальчик, и они вовсе не противостояли друг другу, напротив, дополняли. В Энди было что-то такое, что при взгляде на него начинало теплеть внутри и невольно хотелось улыбнуться только ради того, чтобы увидеть, как он тебе улыбается. Он казался беззащитным и всесильным одновременно, и в этом была его прелесть, секрет его сумасшедшего обаяния. Я думал об Энди и внезапно поймал себя на мысли, что не хотел бы с ним просто переспать. Я хотел узнать его как человека. И я не только любоваться им хотел. Хотел, чтобы он со мной разговаривал, чтобы он смотрел на меня. Я хотел быть им. Я не испытывал ничего подобного к мужчине прежде. Когда я видел мужчину, который мне нравился, я думал только о сексе. Я не желал (или не позволял себе?) думать о чём-то большем, ведь я был уверен, что мои связи с мужчинами обусловлены только болезненной неуёмной похотью, в причинах которой силился разобраться. Я был уверен, что способен любить только женщин, чувствовал себя уверенно и «правильно» рядом с женщиной, мне было интересно строить с женщинами отношения, общаться с ними, спать с ними.
Чтобы хоть как-то отвлечься от мыслей об Энди, я не нашёл ничего лучше, чем начать думать о Кэрол. Я пытался представить, чем она может быть занята. Кэрол хмурит брови над отчётом о продажах или разговаривает с кем-то по телефону? Грызёт кончик карандаша или же пьёт кофе и беззаботно болтает с коллегами? Каким лаком у неё накрашены ногти – тёмно-красным или розовым? Какая у неё причёска – она убрала волосы в высокий пучок или позволила им свободно падать на плечи? Вспоминает ли она меня? Сможет ли она меня простить? Что с нами будет, когда я вернусь из Вьетнама?
А после Кэрол я всё равно принялся думать об Энди. О его семье. Я решил обмануть себя – думать не о нём самом, а о его семье. Хотя бы так. Мне казалось, что он из вполне обеспеченной семьи, быть может, разорившейся (отец скоропостижно умер или потерял хорошую работу?), и Энди пришлось с малых лет зарабатывать деньги, чтобы обеспечить мать и двух сестёр. Конечно, мне представлялось, что Энди был самым старшим из троих детей Кеммингов. Я так и видел, что они живут в большом, на три или даже на четыре спальни, доме, построенном в колониальном стиле и выкрашенном светло-серой краской, в респектабельном пригороде, но всё их имущество – это только напоминание о прошлой жизни, остатки былого благополучия. А если отец Энди жив и здоров и, если его семья продолжает жить привычно и сыто? Тогда что он делает во Вьетнаме? В звании сержанта? Может быть, он из семьи военного? Но опять не сходится. Может быть, он тоже бежал на войну от чего-то? Так же, как и я. Может быть он?.. Что он мог натворить?
Следующий день тянулся бесконечно. Сразу после завтрака мы вышли патрулировать. Патрулирование – это, пожалуй, самая напряжённая, самая утомительная и самая нудная военная задача. Конечно, нельзя патрулирование сравнивать с боем, свистом пуль и автоматными очередями, с едким, бьющим в лицо запахом смерти, которым наполнен воздух, и яростью, довлеющей над страхом, застилающей глаза. Когда идёшь по джунглям, думаешь только об усталости и меньше всего – о внезапности, с которой можешь схлопотать снайперскую пулю или оказаться насаженным на колья ловушки, как кусок мяса на вертел. Очень тяжело находиться в постоянном напряжении и ждать подвоха от каждого куста и поворота тропы.
Чувствовал я себя неважно то ли из-за того, что мне не удалось выспаться, то ли из-за того, что за почти двое суток ещё не успел привыкнуть к жаре. Наш отряд двигался колонной по узкой тропе, и всё, о чём я мог думать, – это как не сбить шаг, всё, на чём я был сосредоточен – это как идти след в след за Энди, который шагал впереди. Когда Энди казалось, что место опасно, он останавливал меня, преградив путь рукой, прислушивался, замирал и не двигался с места. И не позволял мне этого делать, пока не убеждался, что всё в порядке. Ближе к полудню солнце стало жарить немилосердно и даже в тени нельзя было найти спасения. Деревья почти не пропускали солнечный свет, зато создавали эффект теплицы. И самым неприятным во всём этом было то, что приходилось всё время двигаться, идти вперёд и вперёд, почти без остановок, когда вся грудь и спина покрывались испариной, а воздух был таким вязким – не продохнуть – что хотелось не только стянуть с себя форму, но и содрать кожу, и остаться с обнажёнными, сочащимися потом и кровью мускулами.
